Незастёгнутое время Солодилова Мария
Но вставать теперь не хотелось. Хотелось лежать, доверившись тяжести усталого тела, и чтобы Игорь был тут… От его ласкового поглаживания мигом бы воспрянула спина, и сильнее забилось бы взбодрившееся сердце и опять бы затуманилась голова, потому что захотелось бы его обнять и лечь рядом… Хорошо хоть Светка углубилась в учебник, а то могла бы увидеть горячие, как при болезни, глаза и покрасневшие уши. Рита рывком встала, дотронулась до чайника, плеснула тепловатой воды в давно пропитавшийся мокрым сахаром кофейный порошок. Она знала, что теперь жар подступит к губам, глазам, дойдёт до пальцев ног, и сердце, разогнавшись, будет бухать в голове…
В дверь осторожно постучали и, не дожидаясь ответа, впустили в комнату тусклый коридорный свет, отражающийся от масляно-коричневых стен. Колька с дымящейся сигаретой в зубах:
– Можно у тебя диктофон?
И что за пакостная привычка? Хоть бы вытащил изо рта… Смотреть противно.
– Зачем тебе? – вяло отозвалась Рита, тут же соображая, что на дурацкий вопрос ответ вряд ли получит, а диктофонные записи прослушать уже не успеет.
– По работе надо. Я сейчас договорился…
– И как ты будешь сдавать?
– Пойду завтра со следующей группой…
– Ты же вроде домой уезжал…
– Уезжал. Вчера приехал…
– Ну и как там?
– Хреново. Чайник кипит два часа и горячую дают с двенадцати до двух. Зато самостийности поменьше, все сразу – за Россию…
– Тут немного кнопка заедает и батарейки скоро сдохнут…
– Ничего, я новые купил… Ну, с меня – шоколадка, – закончил Колька и закрыл дверь.
Как всегда после кофе, смертельно захотелось в туалет, а когда Рита вернулась, у Светки уже сидел какой-то парень и слушал блатные завывания магнитофона. Не хватало ещё только этого! И так никакого покоя… Ладно, ещё час на библиотеку – авось он уйдёт…
Но через час он пил водку, через два – налил Светке стопку, о чём-то бубня… Пришлось вызвать Светку в коридор.
– Да не знаю я его! На проходной не пускали, наверно, через чердак из соседнего подъезда забрался. Говорит, что его комендант не пускает к девчонке, просился посидеть. Сидит – и не уходит, я его выпроваживала, выпроваживала…
– Ну и что теперь делать?
– Не знаю. Коменданта звать. Только пошли вместе, я с ним боюсь…
Ну вот, ещё и боюсь… Это ж надо так влипнуть! Как всегда бывает по закону подлости, коменданта на месте не оказалось, и Светка ушла курить на лестницу. От недосыпа, от шума кофе в голове, от бесприютности ли – Рита вдруг услышала тихую музыку – небесную, звенящую, и много в ней было такого, что спасало от тоски и безнадёжности. Из подвала сквозило, и оставалось только жалеть, что не взяла носки. Дверь хлопала, влажные звёзды слезились в темноте… Хотелось забиться куда-нибудь, где не будет этого всего – и питаться только звуками неведомой музыки. Хотелось, чтобы Игорь узнал и почувствовал, чтобы забрал отсюда…
– Чего ты тут мёрзнешь, пошли в спортзал, там тепло…
Хорошо, что ключи у Инги. Действительно, тепло. Обруч, что ли, покрутить, или пока с гантелями… Ни на что не хватало сил, и через десять минут Рита в изнеможении повалилась на маты.
– Тут пыльно!
– Пусть.
– Хочешь, пошли ко мне. Я сегодня ухожу, никого нет…
Видно, Инга всё поняла. Хорошо хоть есть куда убраться…
В полночь дверь заскрипела и открылась, по босым ногам мышью пробежал сквозняк, и Рита опять проснулась. Надо забрать свои пожитки, чтобы с утра не суетиться…
…Замок был выломан «с мясом». На кровати, поджав ноги, сидела Светка в бигудях и невозмутимо листала конспект. Можно подумать – что понимает… «Одни финтифлюшки в голове», – подумала Рита.
– Ты куда?
– Я ухожу.
– Надо комнату сторожить, мастер будет в среду…
– Сторожи себе, а я – спать.
– Как я комнату оставлю? Деловая…
– Не знаю. Я никого не пускала, и мне всё это до смерти надоело.
– Тогда ты сдавай завтра, а я пойду со следующей группой.
«Интересно, кто же будет в первой группе?», – подумала Рита, но ничего не сказала.
Москва утомляет. Только в сессию понимаешь, как тут шумно, пыльно и как плохо, когда никому до тебя нет дела. Где-то у соседей сверху что-то сверлили, на улице орали дети – надо же, и сам так орал когда-то… Надо будет позвонить в деревню – они вроде приглашали приехать, но всё равно неудобно без предупреждения… Он налил ванну, разделся, взял газету – но строчки перед глазами прыгали, читать было совершенно невозможно… А в детстве так хорошо было забраться в ванну с книжкой! Страницы, правда, отсыревают, но быстро восстанавливаются на батарее… Однажды, правда, «Остров сокровищ» нырнул на самое дно, и мыльные разводы остались до сих пор…
Вытираясь, Игорь вдруг почувствовал голод – а ведь вроде ел недавно, чем они кормят – воздухом, что ли? – бросил на сковородку холодную курицу, отлил в ковшик супу. В общаге – «вечный огонь», а тут – жди, пока электрический счётчик проснётся и забегает… Надо её как-нибудь пригласить, когда родителей не будет…
…Светка с порога встретила её вопросом:
– Кофе хочешь?
– Хочу, – насторожилась Рита. Не так уж часто угощают настоящим кофе, да ещё и с булочкой.
– Я сейчас поеду поезд встречать, мне мама подарки с проводницей передала… Через пятнадцать минут выхожу…
…Так вот зачем кофе угощают! Надо будет сумки тащить.
Но вскоре выяснилось, что подарков – всего одна сумка, так что после поезда она, наверно, в Истру…
– Я сегодня здесь не ночую, учебники тебе не нужны?
– Да нет, конечно…
…После Светкиного отъезда в комнате всё ещё пахло кофе, но уже просачивались из-под двери горячие запахи моментальной лапши, да подтягивало из «предбанника» раздражающе-сладкими Светкиными духами.
Если бы он приехал… Можно было бы прошмыгнуть мимо охраны без паспорта, они как раз сейчас расслабились – и переночевать вместе… Немного страшно, конечно, но ведь это же он, он, а не абы кто, кого стоит опасаться… Рита моментально впрыгнула в тапки и залпом проглотила этаж, но к телефону шла медленно, покрытая красными пятнами и тяжело дыша. Напрасно. Никто не подходит… А телефон сразу же захватили корейцы с аспирантского этажа… Звонить больше не хотелось, а читать философию не было сил. Рита, поворочавшись на постели, вдруг заснула. Ей снился странный сон – ветер трепал её волосы, заставляя жмурить глаза, но она всё равно, высунувшись из окна поезда, хватая лёгкими горящий ветер, кричала: «Красиво! Посмотрите, как красиво!» Никто не слушал её, все оттягивали от окна, потому что вослед, переливаясь жаркими красками, текла горячая лава извергающегося вулкана, и гарь забивалась в ноздри… Было ощущение невероятной красоты, а когда проснулась, стало почему-то стыдно.
Недаром же говорится – что ни делается, всё к лучшему, или – всё благо в этом лучшем из миров, как сказал бы сейчас Вольтер, если бы увидел усталую, запылённую Светкину физиономию и удивлённые Ритины глаза.
– Представляешь, ключи забыла. Приехала – а их нет, соседи говорят – кто-то к ним приехал – и укатили на белой машине… Дядя Миша, наверно, это в Монино, совсем в другой конец…
– Есть хочешь?
– Голодная, как волк.
Теперь уже Рита суетилась, разогревая картошку и чай.
– Расскажи хоть, как замок выломали.
– А очень просто. Он – сидит, слышит коменданта, влезает в шкаф, а я ничего понять не могу – куда делся, вроде был… Комендант ушёл, а этот опять высунулся – и по новой. Ну, второй приход коменданта – а он до того назюзюкался, что и в шкаф не успел. Схватили, выталкивают – а он здоровый, за всё цепляется – ну и вырвал…
– И всё это благодаря редкой способности вляпываться в разные истории, – ядовито сказала Рита, но получилось – сочувственно.
Когда в одной отдельно взятой голове от досократиков до экзистенциализма даже ближе, чем рукой подать, хочется отстегнуть эту самую голову и экзистировать как-нибудь иначе, кроме как с книжкой поперёк кровати. Буквы перед глазами прыгали. «Фалос» – бросилось в глаза слово. Рита удивилась, что неправильно, пока не сообразила, что это все-таки Фалес Милетский, и подумала, что, наверно, краснеет… Фаллические культы, элевсинские мистерии… Но вот Григория Назианзина она про себя упорно называла назианзяном, и он представлялся ей похожим на маминого знакомого Акопяна. Впрочем, будь он хоть трижды Назианзяном – христианство стирает национальности – «несть ни эллина, ни иудея»…
– Ты про Снежанку слышала?
– А что?
– Да она в монастырь ушла… давно уже собиралась…
– Куда не соберёшься, если парень бросил…
– Ну, у неё всё серьёзно… И не бросил он её, а застрелили его по ошибке…
Светка всегда всё знала. Снежана Романова… Красавица, и имя какое-то особенное – белое, светлое, как вся она… Неземное имя… Всё правильно…
– Пойду прогуляюсь.
И спешно впрыгнула в туфли, боясь, что Светка увяжется с ней, тогда когда Рите хотелось побыть одной.
Но дымчато-бензинный тополиный воздух с желтым клеем листвы, напоминавший о необлизанной кромке конверта, не успокаивал, не освежал. В голове крутилось: Кришна Васудеба, а из окон пятого этажа неслось: «Харе-харе, Кришна, харе-харе, Рама, где ты, моя крыша, тута или тама…» Вот как Светка расслабляется. Хоть бы потом догадалась выключить.
Кришна Васудеба – вспомнилось вдруг из учебника. Судеба – подумалось вдруг – вот так, с ятями, будто написанное в учебнике старославянского, а потом уже пришло… Судьба… Так вот оно что – индоевропейцы, конечно, но чтоб настолько… Мойры, Эриннии – это греческое обожествление самих законов бытия, но не первоосновы их… Влажная душа пьяного… Платоновское иносказание о пещере… Немецкая классическая философия никак не лезла после этого всего, не желала запоминаться… Надо будет повторить хотя бы с утра.
Уже было темно, от ближайшей кафешки расходились пьяные компании, поэтому пришлось вернуться.
Светка исчезла вечером предэкзаменационного дня, как была – в халате и тапочках, с мокрыми волосами. После двенадцати Рита забеспокоилась: может, ей приспичило выйти на улицу, а там – затолкали в машину и увезли куда-нибудь… А может, пошла к кому-нибудь ночевать? Но почему ничего не сказала? До двух часов Рита ждала её, а два часа длились и длились, и когда было уже светло – часы по-прежнему показывали два, а на соседней кровати в одежде лежала Светка.
– Сколько времени?
– Девять, кажется… Да, девять…
– Где тебя носило? – спросила Рита, лихорадочно собираясь.
– Да я зашла к Верке – а у неё окно открыто и стоит на подоконнике… Ну, мы всю ночь, я её еле отговорила…
– Собирайся!
– Щас замок придут вставлять…
– Так ты же в первой группе!
– Объясни там за меня…
Голова ничего не соображала. Все, что Рита могла вспомнить о каппадокийском кружке – вопрос, вкладывает ли Бог душу в момент рождения, или она появляется с момента зачатия. Хуже всего, что это всё вызывало злость и досаду – тоже, нашли о чем спорить, будто и так не ясно. Второй вопрос был про Канта, немецкого философа из города Калининграда, и в голове вертелось, что-то из Булгакова, что за такие доказательства его надо на Соловки… «И звездное небо над головой»… «И увидите новое небо и новую землю»…
– Да половина наших не сдали… Ты – в хорошей компании, – пытался отшутиться Игорь, но видел, что сейчас ей это не поможет.
– Он меня завтра звал на пересдачу, да разве я успею в один день… И так голова чугунная…
– Пойдём прогуляемся, я мороженого куплю…
– Да…
Как она обрадовалась мысли о сладком – совсем ребёнок… Много ли человеку для счастья надо… Любви… Да, любви, но иногда – просто участия.
– Ты обязательно всё сдашь. Ты только верь. Понимаешь, надо верить, не скатываться в депрессию…
Рита кивала. Красные пятна растворились в её лице и сейчас издали даже нельзя было понять, хотя всё равно видно – какая она несчастная и осунувшаяся. Взять бы её с собой, отогреть…
– Если будет пересдача – придётся билеты сдавать… Я всегда беру с запасом, а тут…
– Не будет, я верю в тебя…
– А ты… хочешь со мной поехать?
– Хочу… Только вот как с деньгами…
– Это как-нибудь, главное – заранее договориться… Я сегодня скажу…
– И я родителей озадачу…
На следующий день голова удивительно прояснилась, и философ, пораженный тем, что Рита отвечает без шпаргалок, поставил четвёрку, «с учетом вчерашнего».
Она бежала домой – в то, что стало ей домом – через длинный ветер тоннелей в метро, через долгие переходы – чтобы скорее встретить Игоря и его родителей, потому что со стороны матери никаких возражений не было.
Но возражать самой судьбе было бесполезно. Как раз в тот день, когда он собирался за билетами, позвонил отец и сказал, что тетя Аля сломала ногу. Хотя он знал, что в таком возрасте перелом ноги – дело серьезное, до поездки в больницу ещё была надежда, что ситуация изменится и совместное лето хоть и чуть попозже, но улыбнётся им.
Сестёр звали – Алла и Алевтина. Они были похожи как близнецы. Только с возрастом Алла становилась всё тяжелее, спокойнее, а Алевтина так и осталась подростком – костистая, горбоносая, так и не вышедшая замуж будто бы для того, чтобы теперь ухаживать за полупарализованной матерью.
Из больницы Игорь поехал сразу в общагу. Рита была с матерью – все такой же неунывающе-бодрой Ариной Петровной, которую он помнил со дня рождения, и невозможно было поговорить по-человечески.
«Сирота Казанская» – грустно улыбнулась она ему, указывая взглядом на здание вокзала. Он занёс сумки в вагон и обещал писать…
…Она писала фиолетовой ручкой, паста впиталась в бумагу с двух сторон, а от того, что протаскал письмо целый день в мокрой джинсовке, буквы слегка расплылись и чем-то напоминали покрасневшие солёные губы и обведённые красным ободком розоватые глаза под слипшимися треугольчатыми ресницами. И так увиделась вдруг она – согнувшаяся за столом, со свечками, дрожащими от неровного дыхания… Рита всегда садилась на кончик стула и писала второпях. Будто её сейчас сгонят… Так же и там сейчас – пишет и закрывает написанное рукой…
Писала, что вернулась в прошлое – прошлое без него и до него, что свет уже выключен, что в комнате её тарахтит под ухом холодильник, что в тумане из окна видна половина телевышки на горе. И сквозь это всё – тоска, печаль, любовь – как водяные знаки.
Надо отвечать ей спокойно, надо всё пропитать своим спокойствием, чтобы ей там было легче. Что тётя Аля выздоравливает, родители по очереди берут отпуск в июле и августе, чтобы отпустить его…
Письмо, неотправленное, так и лежало в куртке, а он уже ехал в деревню, в Рязанскую область, подальше от пустеющей летней столицы, надеясь на купанье в Дону, сенокос, тишину…
Теперь она уезжает в санаторий, и нельзя будет ей ответить, письма будут приходить в Москву, потому что в деревне он не успеет их получить… Его Рязань остаётся ему, как наказание одиночеством…
Надо ей рассказать – вот этот изгиб реки, нависшие кусты, репейные заросли, забеленные жирными гусями, переваливающимися по чёрно-зелёной чавкающей жиже. А впрочем, зачем? Читая в книге описание пейзажа или дома, он всегда представлял своё – двор, переход через дорогу, светофор, урна, стены больницы… Лучше приехать с ней сюда и показать…
Игорь пытался звонить, но никто не брал трубку.
Забросил было дневник, питаясь одними письмами, но вскоре наверстал – каждый день, хрупкий и непрочный сам по себе, как след на песке, каким-то чудом сохранялся в памяти, как огромные рисунки в пустыне Наска.
В заброшенной церкви, давно знакомой и изученной до мельчайших трещин, вдруг поразила свежесть кирпичной кладки. Неужели начали восстанавливать? Оказалось, нет… Местные, деревенские, давно растаскивали кирпич на свои нужды, но дошло до того, что от подобных заимствований грозила рухнуть колонна и часть крыши… Но каким-то ветром занесло сюда столичного кинорежиссера, по слухам, мусульманина. Он привез кирпич, замесил раствор – и укрепил колонну собственными руками, а потом уехал. Все, что говорили о нем деревенские – темноволосый, невысокий, с какой-то длинной нерусской фамилией, которую никто не запомнил…
Игорь и сам был здесь чужаком, как ни старался влиться, вчувствоваться в это непонятное, но чем-то родное место.
В конце восьмидесятых – начале девяностых хлынули в деревню беженцы – с Украины, Казахстана, с Кавказа. Совхоз построил им бетонные коробки, половину обжили, но многие так и остались стоять под открытым небом без крыш, окон и дверей. Новый район-не-район – закоулок окрестили Шанхаем, и с живущими там знаться не желали, одни только дети водили дружбу с приезжими, да и то, может быть, потому, что ходили в одну школу – до сих пор не закрытую и не расформированную.
«В доме идет дождь» – подумалось вдруг Игорю. Он вспоминал что-то из Цоя, но не мог вспомнить, и стало ему вдруг не по себе, как будто в мёртвом теле нежилого дома с ним могло что-то случиться…
Дождь был холодный, сильный, и принёс с собой короткую непогоду, но зато все оставшиеся две недели стояла такая жара, что Игорь ежедневно купался в Дону…
Три письма ждали его на столе, среди рекламных листовок и ненужных газет. Буквы на первом конверте были выцветшими, будто напитавшимися пылью, и письмо было написано красной ручкой, будто бы подтаявшей, так что на обратной стороне листа расплывалось длинное пятно – как рубец от ожога. Второй конверт был надписан кончающейся ручкой, и перебивчивый тараканий пунктир места назначения несмело переходил в уверенную маслянистую вязь адреса отправителя. А третье письмо было в каком-то розовом нестандартной формы конверте, и он почему-то ждал от него фотографий, но фотографий не было… Там она писала про сон, однажды приснившийся на рассвете – будто он, постоянно отряхивая пятки от налипающего песка, переодевается под кустом акации. И, хотя никого больше нет, он торопится и оглядывается, небо полнится дождём, она смотрит на него и видит, как ложится на его тело тень накренившегося двухметрового репья, притаившегося разбойником в засаде.
Там была хвойно-туманная сырость горного озера, слезящиеся смолой деревянные стены комнаты, дожди и солнце, коричнево-шелушащийся загар и вечерний ветер, и снова – тоска, любовь, одиночество.
Он вдруг понял, что Рита любит его – понял так ясно, будто она проговорилась, хотя он выучил этот письмо почти наизусть, прежде чем в сознании смешались сон и явь – его ненаписанные письма и её недошедшие ответы.
Он писал ей, а строчки рвались вверх и наискосок, и там, где Игорь принуждал себя писать прямо, вдруг появлялись какие-то линии, завитки, точки – то натянутая кожа её груди между двумя холмами, то узкий вытянутый пупок, увиденный когда-то на стадионе, то руки её – тонкие, но сильные, то чудесный изгиб бедра, едва угадываемый под одеждой. Он чувствовал, что не может писать дальше, но иначе – не мог, все слова были вымученными и неискренними. Оставалось только ждать, когда же Рита приедет и сама разберётся в нём, потому что только оно одна может увидеть его целиком, как и он – её. Это вдруг стало ясно как дважды два.
А вскоре пришла и телеграмма, чтобы ехал встречать…
Глава 5
Встреча
Всё было так, как он хотел – телеграмма пришла ему, и Арина Петровна позвонила, что уезжает в Липецкую область на свадьбу каких-то дальних родственников. Он уже и забыл, что есть такой старомодный способ связи, как телеграмма – сухой, волокнисто-коричневый, всё это примите-распишитесь… А что делать, если даже голоса её по телефону не услышать…
Она, раскрасневшись, вытаскивала сумки из вагона и беззащитными глазами смотрела по сторонам – так бесприютно и одиноко – и вдруг вспыхнула, увидев его.
Они бесстрашно обнялись на вокзале. Рита всю дорогу рассказывала – про ледяное озеро, про целую сумку варенья, про кота, а когда он втащил сумки в квартиру, совсем не хотелось уходить.
Игорь сидел в кресле с чашкой чая, когда вдруг она присела на подлокотник и положила голову ему на плечо. В этом было столько искреннего желания рассказать всё без слов, что он осторожно поцеловал её в шею, и Рита спросила – любит ли он её…
– Целое лето думал об этом… Как ты уехала… Не решался написать…
Вот так просто, само собой вдруг сказалось всё, и стало вдруг удивительно легко.
Пригласил её с завтрашнего дня на дачу, а чтобы не ехать снова по отдельности – переночевать у него…
В полупустом вагоне они сидели рядом, и Рита – не потому, что хотела спать, разве уснёшь с таким громким, грохочущим сердцем – положила голову ему на плечо, а Игорь обнимал её одной рукой и касался её волос своим горячим дыханием, будто целуя… От усталости тело казалось невесомым, хотелось свернуться клубочком у него на коленях, как кошка, и подольше не засыпать, чувствуя его тепло со всех сторон, и чтобы – никого, чтобы никто не знал, куда они едут в этом грохочущем вагоне, да разве это спрячешь? Это счастье и покой, эту сладкую самопогружённость друг в друга, это смущение от вседозволенности вечернего метро…
Неслышно летели по переходам, перескакивая через три ступеньки, словно какая-то неслышимая музыка несла их вперёд и вверх.
Ветерок был не свежий, но и не потно-асфальтовый, Рита сказала бы: «Ветер пыльного вечера». Да, именно пыльный – она умела находить слова – даже облака казались состоящими из бесчисленных розовых песчинок. Может быть, Рита и впрямь подмёрзла, а может, не притерпелась ещё к розоватой пыли дымящего вечера – так хорошо было вновь чувствовать, как она ищет его тепла и шептать ей в розовое ухо с золотой сеточкой серёжки: «Я с тобой, я с тобой, хорошая»… И пускай все смотрят, пускай, он защитит её от всех взглядов, отгородит невидимой прозрачной бронёй… И стоять, покачиваясь, в автобусе, вдыхая запах её потной подмышки в редких рыжеватых волосках, и прятать её смущение в сердце, как в нагрудный кармашек рубашки… А Рита мечтала увидеть его обнажённым – с теми же ласковыми глазами, с теми же мягкими движениями рук, чтобы можно было безнаказанно быстро целовать и смотреть, смотреть украдкой, но спиной она чувствовала взгляды, будто бы раздевающие до костей, до мыслей, и краснела так, что казалась полупрозрачной, как тончайшая фарфоровая чашка… «Блюдце-то цело?» – иносказательно спрашивают деревенские о девственности… Боже, Боже мой, что будет? Но ведь это же Игорь, это же он – он, а не первая любовь, ни разу не целованный, и не Женька из Липецка, и казалось счастьем поехать к нему – где можно хотя бы спокойно мечтать, не опасаясь быть услышанной…
Он было подставил ей руку, но Рита сама спрыгнула с подножки и проскользнула в переход, где нельзя было ни обнять, ни поцеловать, только идти и идти, чувствуя её руку – лёгкую, загорелую, вспотевшую, а в пустом лифте коротко обнять и перед распахнувшейся дверью поцеловать куда-то в волосы…
Тишина квартиры бухала, как часы – в кухне капала вода, в комнате родителей под форточкой бумажно трепетала придавленная очками газета, под ногами ощутимо, будто прогибаясь, скрипел паркет…
Оглушённый Игорь прошёл в комнату и, бросив взгляд на её босые, пропылённые по форме босоножек, пальцы, спросил: «Закрыть?»
Она кивнула, будто дрожа от холода, сразу сделавшись чужеватой, будто окаменевшей, а он чувствовал, как поднимается там, внутри, неописуемо-дикий восторг, боялся, что она узнает, но больше всего боялся себя… Хотелось обнять её, присевшую в его комнате на край кровати, но теперь её так легко было испугать, что он только чуть дотронулся кончиками пальцев – от плеча до локтя, где нежная гладкость её кожи вмиг ощетинилась мурашками и тонкие выцветшие волоски встали дыбом…
– Потная я с поезда…
– Иди помойся, горячая есть… Сейчас проверю… Да, есть, – и встал в коридоре, будто бы приглашая идти, на самом деле – загораживая путь, чтобы хоть так, украдкой прижаться…
– Угу, – кивнула она так же замёрзше, и дрожь прошла по телу от грохота белой струи по холодному чугуну ванны.
– Вот здесь собачка, нажимаешь – и всё, – показал он ей на распахнутой двери, опасаясь, что Рита снова задрожит, оказавшись с ним на миг в закрытой ванной.
Она не стала закрываться на собачку – будто он мог видеть и знать – как она ему доверяет! Налила полную ванну – здесь можно скрыться с головой, в полный рост – и лежала, смотря на прозрачный плафон через плотную голубую шторку, радуясь приятному теплу воды, растворяющему все суматошные волнения этой поездки… Ощутив себя, наконец, в безопасности, Рита стала думать, что он сейчас войдёт, разденется и ляжет рядом – чтобы можно было вдвоём – хоть через воду – безопасно стать одним существом…
На кухне загрохотала крышка заварочника, вдруг брякнувшаяся в раковину, когда Игорь убирал в шкаф жестянку с чёрным чаем, и Рита всплеснула тревожной водой прозрачных мыслей.
В кухне качался тусклый свет, заоконная тьма дрожала светящимися шторками дальних окон, будто языками свечи. Зачем она хотела мыться? А если она выйдет, обвязав влажные бёдра полотенцем? А если наклонится к нему и поцелует, а полотенце будет съезжать медленно, а потом в один миг ослабнет и развяжется – что тогда? Что он сможет с собой поделать? Неведомая ночная женская стихия – непредсказуемая, быстрая, переменчивая… Как легко согласилась поехать…
…В потную футболку и грязные джинсы влезать не хотелось, но смены никакой не было, а выйти к нему в этом коротком полотенце – чтобы рыдать от боли над окровавленной простынёй? Чтобы ускорить свой конец?
Лифчик она постирала в раковине и повесила на трубу, рядом с подмокшими джинсами, которые так непредусмотрительно бросила на пол, торопясь…
Вышла к нему в трусах и футболке с полотенцем на голове, улыбнулась, быстро отпила из чашки потрескавшийся бензинный чай и довольно вздохнула, как будто уже ничего не боясь…
Влажные соски розовели под футболкой, полотенце темнело от воды, по спине гуляли длинные подсыхающие пряди волос, а позади неё, возле табуретки, накапало целую лужицу…
– Ты бы посушилась, фен в шкафчике…
Она снова вошла в парное тепло ванной, и коридор после горячего ветра фена показался ей настолько холодным, что Рита натянула полупросохшие джинсы, откидывая мешающиеся пушистые волосы, наэлектризованные и светящиеся.
Но в комнате холод страха снова взял её. Игорь лёг рядом, пытаясь согреть, но она всё равно дрожала и хотела уйти в родительскую комнату, и только в двенадцать удалось убедить её, что там от балкона будет ещё холодней…
Заснула на кровати, побоявшись лечь с ним на широко разобранный диван, но сквозь сон успела шепнуть: «Спокойной ночи…»
Игорь долго смотрел на неё в темноте привыкшими глазами, сдерживая желание прикоснуться. Взял в руки её мягкие, невидимо золотящиеся волосы, поправил съехавшую подушку и также удивительно быстро и спокойно заснул.
«А поутру они проснулись», – возникла в голове песня, едва только Игорь понял, что Рита не спит, хотя лежала она тихо – видимо, смотрела в окно, на солнечно-голубое небо.
Он приподнялся на постели и сел, поглаживая рукой её лицо, перебирая тонкие шёлковые волосы, а она подняла руку и гладила его руку – от кисти до локтя и подмышек, словно заряжая друг друга спокойствием. Вдруг Рита перестала отвечать на его ласки, вся напряглась, нырнула под одеяло – и, вынырнув уже без футболки, обняла его всем телом, щекоча лицо волосами и редким дыханием. Игорь, чтобы почувствовать её, поспешно снял майку, согревая это доверчивое живое существо своим сердечным теплом. Постепенно сердца их успокоились и бились в такт, а лёгкий ветерок погнал волну мурашек. С сожалением Рита расцепила руки, готовясь уходить, а Игорь, вновь увидев её нежные соски, расцеловал лоб, глаза, губы…
– Пора одеваться, – сказала она и быстро выскользнула из объятий, мелькнув белой полоской трусов.
Она уже чистила зубы – гостевой щёткой – в лифчике, трусах и футболке, когда он, наконец, встал, полностью успокоившись – всё-таки после вчерашнего он боялся её испугать своим яростным возбуждением.
На кухне вскипел чайник, в тостере поджарились хлебцы с сыром – они завтракали, а потом снова ехали в автобусе и бежали по переходам метро, чтобы успеть на раскалённую электричку. Солнце уже оставило о себе память жёлтыми мазками быстро проплывавших берёз, но было ещё целых два дня уходящего лета, чтобы забыть всё плохое и начать новую жизнь, полную радости и доверия.
От платформы шли лесом полчаса. Хотя в тени было прохладно, Рита вся взмокла от быстрой ходьбы, а Игорь шёл впереди с двумя сумками, уверенно показывая дорогу. Отец должен был встретить – так где же он? Или опять часы встали?
Не считая выпитой на ходу газировки, Рита с самого завтрака ничего не ела и теперь, не стесняясь, просила добавки супа, переполненная невидимой радостью, отвечая на вопросы матери. Игорь знал, что отцу понравится её здоровый аппетит, но мать наверняка подумает, что она их объедает, что ничего не останется на ужин и придётся опять готовить, и почему-то вдруг испугался, что Рита почувствует это.
После обеда она заснула, а Игорь, чтобы отвязаться от нудных разговоров, пошёл в лес с фотоаппаратом, пообещав, что огурцы они прополют вместе, но всерьёз даже и не задумываясь об этом.
После ужина сосед подъехал на белой «девятке» и родители с урожаем еле-еле затолкались на заднее сиденье, наказав пропалывать огурцы и на ночь закрывать плёнкой от холода.
И вот они стоят, глотая пыль, под шорох гравия удаляющейся машины, и он снова держит руку на её талии, не веря своему счастью, а она щекотно дышит в шею, пряча лицо…
– Ну что, давай дополиваем картошку, раз уж начали…
Она пустила воду из шланга, придерживая напор струи рукой, ловя искрящие брызги. С ней отлынивать было невозможно и провозились почти целый час, а потом сбежали от комаров в сарайчик и лежали, прижимаясь, чтобы согреться, а потом закипятили чайник и сидели за неудобным железным столиком, ловя сползающие дачные тапки пальцами ног и грея руки о побитые чашки без ручек…
В быстро сереющей темноте вечера вышли в лес, нацепив на себя замызганные дачные куртки поверх толстых штопаных свитеров, и возвращались уже с фонариком-жужжалкой, заеденные комарами, а потом закрывали чахлые огурцы плёнкой, хотя на траве давно лежала холодная роса…
В сараюшке долго гоняли обогреватель, но Рита дрожала от какого-то невидимого холода даже под одеялом. Игорь принёс ещё одно и бросил в ноги телогрейку – только бы она сейчас согласилась лечь с ним, не боясь и не дрожа после сегодняшнего невероятного утра, после которого прошла уже целая обыденно-будничная вечность.
Да, это всё она – в футболке без лифчика, с холодными пальцами ног и острыми коленками, с испуганно бьющимся сердцем, но надо как бы забыть об этом, иначе невозможно заснуть, хотя теперь Игорь знал, что ни за что на свете не причинит ей боли, даже нечаянной. Вот и сбылась давнишняя мечта, когда в счастье не верится, но когда и этого кажется мало…
…Как хорошо просыпаться вместе, открывая глаза навстречу друг другу и безнаказанно целуясь за легкими перекосившимися шторками единственного маленького окошка. Горячая, румяная, будто всё та же – и уже совсем другая – открытая, ласковая… Вопросительно проскользнул пальцами под футболку, ища соски – и было в этом что-то детское, почти младенческое, так что Рита вспомнила тепло солнечного человека и на миг задохнулась, будто проглотив слишком много горячего воздуха, как тогда, перед пробуждением. Расщедрившись, сняла футболку – и вот уже Игорь раздевается в ответ – лёжа на спине, стягивает трусы через вытянутые вверх ноги с большими желтоватыми пятками и старыми мозолями, и так естественно было раздеться и прижаться, чувствуя самое дорогое существо от подбородка до кончиков пальцев…
Рита потеряла ощущение тела, будто где-то в мозгу взорвалась и погасла яркая лампочка – пробежаться рукой по тёплой, безволосой груди, упругому животу, и, не веря себе, поглаживать кончиками пальцев то что-то непредставимо-мягкое, в жёстких волосках, то гладкий, как луковый побег, горячий твёрдый стебель, а рука, как обожжённая, немела, не запоминая восхитительных ощущений… Надо было запомнить, понять, потому что больше такого не будет, только сейчас, пока Игорь, путаясь загрубевшей рукой в треугольнике плотных завитков, больновато надавливает на основание раздваивающихся складочек, потерянный и недоумевающий… От её неумелых движений хотелось большего, Игорь всё пытался направить её руку, но Рита выскальзывала, всё так же ошалело потягивая и поглаживая, пока он не отвернулся…
Это действительно была она, живая и горячая, и – подумать только – совсем его не боящаяся, как тогда, дома… Больше всего было страшно, что она испугается, хотя по-настоящему он действительно не знал, что будет именно так.
Они лежали вместе и дышали, разгорячённые взаимным познанием, когда Игорь, всё ещё полуоглушённый, спросил:
– Я тебе там… ничего не повредил?
Господи, да он же и трогал совсем не там, где мог хоть каким-то образом коснуться её девственности! Но теперь, после этого наваждения, Рита уже не смогла бы направить его ласкающую руку туда, где ей было бы приятно, чтобы не подумал, что она уже такая опытная…
– Нет, ничего… А тебе не было больно?
– Даже приятно… А я тебя правда не задел?
– Правда… Ой!
– Что ты?
– Нет, показалось… Это одеяло красное через драный пододеяльник…
– Давай вместе посмотрим, вдруг я…
Отдёрнули одеяло, поворачиваясь в разные стороны, осмотрели простыню…
– Я уж подумала, что у меня началось раньше, хотя ещё целая неделя… Красные дни – добавила Рита, хотя сложно было не понять…
Игорь невидимо покраснел, хотя давно знал, что раз в месяц это у них бывает… Вот уже она не боится ему сказать после всего этого, а всего два дня назад… Слишком быстро и невероятно…
Рита знала, что теперь, после этих удивительных мгновений, не страшно пережить и боль, что для него можно и родить… Было ощущение, как тогда, во сне о солнечном человеке, когда счастье вдруг накрыло с головой…
Теперь хотелось каждое утро просыпаться так… Быть его женой…
– А ты возьмешь меня замуж?
Полуобернувшись к ней, посмотрел в глаза, прижал к себе, чувствуя не горячее тело с мягкими тёплыми сосками, а само сердце.
– Я не готов ещё… понимаешь, нам ещё многое предстоит узнать… ты пока не знаешь меня… Да и сам-то я себя полностью не знаю…
«И познаша жену свою» – пронеслось в голове…
– А у тебя был кто-нибудь?
– Нет…
– Ты извини, я так просто спросила… А у меня была первая любовь – с 9 до 16 лет… Я когда-то в лагере рассказала – никто не поверил, что может быть так долго… Он был меня на год младше, жил в соседнем дворе… Ходили на речку, делали луки из ивы, пекли картошку, стреляли из рогаток, лазили по подвалам… А нас дразнили – тили-тили тесто, жених и невеста… Дрался за меня с двумя сразу… так глупо… Я куда-то убежала, только у подъезда встретились… Бросила…
– Нет… Он должен был за тебя заступиться, если действительно любил…
– А я не знаю… Скорее, чувство было только с моей стороны… В день шестнадцатилетия, когда я ждала его на день рождения, вдруг поняла, что всё кончилось… И осталась только тоска одиночества… Но я и в Москве не искала никого, и не знаю – как тебя встретила… С таким ужасом думала о второй встрече, боялась зря дарить надежду, понимаешь? Мы были такие разные…
– У меня была одна знакомая – Рита Ларина, мы с ней вместе в школе учились в мой последний школьный год перед техникумом… Она потом куда-то перевелась, я её больше не видел… Недавно встретил с коляской… Она так и не знала о моей любви… Хотел ей сказать, начал писать письмо, да так и бросил…
Они лежали и смотрели в потолок, наполняющийся дружным стукотом начинающегося дождя.
– Хорошо так… Люблю, когда дождь по крыше…
Дождь перешёл в слабое шуршание, а потом по крыше снова застучали.
– Это вороны… что-то клюют…
– Нет, дождь, ты прислушайся…
– Вороны… Я здесь не раз ночевал… На крышу нам с соседской вишни косточек нападало – вот они и рады…
В окно проглянул прохладный осенний свет, и они одновременно потянулись за крестиками под подушки и, столкнувшись лбами, улыбнулись…
Нет, он не стал стыдливо-поспешно одеваться, прячась под одеялом, и ещё несколько секунд можно было смотреть – как исчезает его ночное тело под дневными оболочками – джинсы, рубашка, ботинки… Чтобы не повторилось то невыносимое «чувство картинной галереи», когда видишь вовремя подоспевший кусочек ткани или чудом прикипевший фиговый листок, случайно попавший в глаза и хочется сквозь землю провалиться, так и не дослушав о «чудном колорите» и «особенностях сельских пейзажей»… Но куда девать эти радостно-ошалелые глаза? Разве что закрыть и подставить под горячие его поцелуи, чтобы потом вспоминать снова и снова.
Они ехали обратно в потной цветочной электричке, соприкасаясь джинсами и бесчувственными, нарезанными ручками сумок руками, чтобы расстаться почти на сутки и встретиться на ступеньках сентября.
Рита уже знала, что теперь будет страшно проболтаться во сне, в письме, или просто случайно что-нибудь сказать – о том, что теперь она его знает… Теперь, что бы он ни сказал, что бы ни сделал – всё это будет лишь дополнением к этому истинному ночному облику, скрываемому дневной оболочкой. Не было знания ни о его прошлом, ни малейшего предчувствия даже о ближайшем будущем – только твёрдая уверенность в том, что теперь она знает о нём нечто главное, и это, невыразимое, так громко и солнечно, что изо всех сил рвётся наружу.
Вернулся её прежний непрестанный страх, вечное напряжение, бывшее в детстве, и она даже не могла сказать об этом Игорю, но, видимо, так и начинается счастье.
Читать бесплатно другие книги:
