Корабли идут на бастионы Яхонтова Марианна

Но Ушаков ударил рукой по столу.

– Для солдата нет разницы в сих временах! Заяц мирного времени не взлетит орлом, когда загремят пушки. Даю вам два дня, чтобы поставить фрегат прямо. Завтра я сам побываю на киленбанке[3] и, может быть, убавлю еще этот срок. Ступайте.

Капитан Куликов прижал к груди свою шляпу.

– Ваше превосходительство, силы человеческие имеют свои пределы.

– Они мною измерены. Вам дан приказ. Извольте выполнить.

Спускаясь по деревянной лестнице адмиральского дома, капитан Куликов остро сожалел о том, что раньше не сменил Севастополя на Херсон или Таганрог. Там высшее начальство отличалось спокойствием и неторопливостью. А эти два качества, если поразмыслить, только и создавали условия, при которых могло повезти благовоспитанному человеку.

«И зачем я опять просился сюда? – мысленно восклицал капитан. – Ведь я всегда знал, что это не начальник, а гарпия! Он весь карьер мой загубит».

«Туфлей»[4], – думал о нем в это время адмирал, с сердцем швыряя друг на друга разъехавшиеся по столу книги.

Он крикнул денщика, велел ему взять некоторые из петербургских покупок и положить их в бричку.

– Мы поедем к Петру Андреевичу. Живо! Сам он поспешно прибрал на столе бумаги, завязал шейный платок тугим бантом и сбежал по лестнице, гремя башмаками.

– Не спи! Трогай! – крикнул он сидевшему за кучера денщику и впрыгнул в бричку.

Бричка затряслась и запылила по улице.

«А ведь город-то как вырос! Ну кто подумает, что здесь было когда-то маленькое селение Ахтиар!» – вдруг с удовольствием подумал адмирал, когда перед ним на несколько минут открылась панорама Севастополя.

Ушаков так привык к городу, что прежде не замечал в нем перемен. Теперь, после нескольких месяцев отсутствия, он как будто заново открывал его.

Адмиралтейство с деревянным шпилем, если не рассматривать его слишком пристально, очень походило на петербургское. Аккуратно выглядели и казармы с черепичной крышей и выбеленными стенами. Дома среди густых разросшихся садов были окутаны пахучим облаком весеннего цветения. Местами облако это розовело, словно за строениями вставала заря. Это цвел бобовник, и цветы его густо покрывали еще безлиственные ветви.

Вот и госпиталь, на постройку которого адмирал положил столько трудов. Вон он сияет чистыми промытыми стеклами, и даже отсюда видно, что ни на нем, ни около него – ни пылинки. А внизу, по берегам бухты, шли магазейны, пристани, лежали штабели леса. При виде всего этого хочется строить, работать, создавать новые планы и осуществлять старые.

«А тут люди топят фрегаты у пристаней. Ну зачем этот Куликов пошел служить на море? Нет у него ни способностей, ни любви к делу. Шел бы себе, белоручка, в консисторию или в интендантство. И ему было бы хорошо, и у других бы под ногами не мешался».

Тут бричка свернула к морю и остановилась у крылечка маленького дома Непенина. Хозяин сидел у открытого окна, выходившего в палисадник, в белой рубашке, с измятой на груди плиссировкой. Закинув голову на спинку кресла, он мирно спал, и слабый ветер сбрасывал в палисадник одну за другой страницы лежавшей на подоконнике рукописи.

– Петр Андреич! Проснись! – весело крикнул Ушаков.

Голова Непенина дернулась, он качнулся всем телом и уронил очки.

А Ушаков уже вбегал в сени, где столкнулся со старухой, которая вела скромное хозяйство ахтиарского ученого. Непенин, шутя, звал ее Локустой, в честь знаменитой составительницы ядов, которая помогала многим римлянам избавиться от их врагов. Добродушная экономка Непенина не имела в характере ничего злодейского, но готовила так плохо, что стряпню ее выносили только такие закаленные люди, как Непенин.

– Каждый день ем ее обеды и ничего, жив пока, – отзывался о ней хозяин. – Но хороша тем, что незаметна, как тень, и работать не мешает.

Локуста жила у него уже десять лет и, кажется, тоже привыкла к своему нетребовательному господину.

Непенин обхватил адмирала подмышками, Ушаков его – за голову, и они троекратно расцеловались.

Потом сели друг против друга и разом заговорили:

– Ты не поверишь, как я счастлив тебя видеть, – сказал адмирал. – Сколько раз я вспоминал тебя там, сколько раз удивлялся тому, что ты всегда прав.

Непенин шарил вокруг, отыскивая очки.

– А я тут жил, как немой. Это очень трудно тут без тебя. Ушаков похлопал его по руке и крикнул в окно:

– Степан, давай все сюда!

Он сам развязывал мешок и вынимал один за другим подарки.

– Это вот тебе сапоги домашние… Зимой ведь у нас здесь в домах сыровато. Это парик новый, а то твой на войлок стал похож. Чай тут, Локусте на платье…

Непенин улыбался радостной улыбкой, трогал вещи и даже клал их себе на колени. Он был близорук и рассмотреть их не мог.

– А вот, – торжественно сказал Ушаков, поднимая мешок, – это книги.

И Непенин набросился на них, как хищник на добычу. Адмирал помогал ему вынимать книги, а Непенин оглаживал их переплеты, жадно листал страницы. На лице его все более проступала тревога.

– Ты что, Петр Андреич? – спросил Ушаков.

– Очки, очки куда-то запропастились!

И Ушаков, и денщик его, и сам Непенин стали ощупывать кресло, пол, подоконник.

– Куда они могли подеваться! Сейчас найдем, – говорил Ушаков.

После довольно длительных поисков денщик вдруг сделал предупреждающий жест и деликатно заметил:

– Они раздавили их, ваше превосходительство.

Он подал Непенину смятую оправу, в одном углу, которой торчал кусок раздавленного стекла. Непенин в полном отчаянии опустился на кресло.

– Что же я теперь буду делать? – спросил он. – Я слеп, как крот.

– Ну, вот еще беда! – тотчас подхватил Ушаков. – Оправу можно починить, а стекла вставить. Я тебе и мастера укажу, есть у меня такой на корабле. А пока мы отпустим Степана домой и займемся книгами. Я тебе прочту названия.

Но когда бричка уехала, адмирал, вместо того чтоб читать названия, тронул Непенина за плечо:

– Знаешь что! С книгами можно после. В Петербурге произошло много событий, и весьма печальных. Давай лучше поговорим.

– А что? Что случилось? – тотчас же забеспокоился Непенин. – Как с моей книгой?

То, над чем он работал и что писал, было для него единственной любовью, жизнью, всем на свете.

Ушаков понимал, что неудача с книгой будет томить его друга, как болезнь. Однако всякая попытка смягчить правду могла только рассердить Непепина и прибавить к неизбежному несчастью с книгой новое, ненужное огорчение. Еще в начале их знакомства Непенин решительно заявил, что только младенцам надо заедать сладостями горькие лекарства, а он, взрослый человек, в этом не нуждается. Ложь даже с наилучшими намерениями все-таки оставалась ложью. Ей не должно быть места в настоящих человеческих отношениях. Поэтому Непенин предложил Ушакову договориться раз навсегда, что никаких подходов и подслащивания в самых тяжелых обстоятельствах они оба допускать не будут.

«Конечно, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь моей дружбой», – присовокупил тогда Непенин с обычной строптивостью. «Да не буду, не буду, даю тебе слово, – отвечал адмирал. – Я сам не охотник до сладкого».

Свято выполняя теперь данное обещание, Ушаков сказал:

– Твоя книга не получила разрешения. В свет она не выйдет.

Лицо Непенина потемнело, и скулы его обозначились резче.

– Это почему? – спросил он как будто спокойно.

– Я думаю, что виною всему – события во Франции.

– А с кем ты говорил?

– С Аргамаковым и с Новиковым.

Непенин на минуту задумался, пощипывая ухо костлявыми пальцами.

– Вы все просто не сумели ничего добиться у этих подьячих! – сказал он пронзительным и резким голосом. – Я сам поеду в Петербург.

Ушаков придвинулся к нему ближе.

– Полно, друг мой, – сказал он. – Это напрасно. Тут дело не в малых людях, поверь мне. Такова воля государыни. Государыня полагает, что якобинцы захватили власть во Франции и свергли своего монарха при помощи заговора, во главе которого стояли иллюминаты и другие масоны…

– И вовсе нет ничего общего у иллюминатов с масонами. Иллюминаты отвергают мир сверхчувственный и верят в разум. Орден этот образован для борьбы с мистикой. А масоны, как известно, проповедуют просветление свыше, изучают каббалу и шаманствуют не хуже дикарей.

– Все это, может быть, и так…

– Не может быть, а действительно так. И смешивать в одну кучу совсем различные понятия вряд ли достойно людей, почитающих себя просвещенными.

– Да что ты, Петр Андреич! Я же о масонах знаю очень мало, а об иллюминатах и вовсе ничего. Какое я имею право судить о них. Я же ничего дурного о них не говорю и ни в чем их не подозреваю. Николай Иванович – прекрасный человек; вероятно, и все друзья его – прекрасные люди. Но я хочу тебе объяснить то, чему был сам свидетелем.

Адмирал так ценил книгу своего друга, что неудача с ней отзывалась в душе его столь же болезненно, как если б эта неудача постигла его самого. Только представить себе, что его лишили бы командования флотом и послали на житье в имение считать, как брат Иван, гривенники и браниться из-за шлеи. Да лучше умереть, погибнуть, исчезнуть без следа. Вероятно, то же чувствует сейчас и Непенин.

И Ушаков терпеливо продолжал свои объяснения. Он решил новым ударом ослабить первый.

– Ты выслушай меня, и тебе все станет ясно. Николай Иванович арестован и отвезен в Шлиссельбург.

– Вот как! – произнес Непенин и умолк. В теории он иногда предполагал такой исход для русского просвещения, но когда столкнулся с ним на практике, это было больно. Ушаков видел, как сразу осунулось лицо его друга и согнулась спина.

Ушаков привык к тому, что Петр Андреевич был подвержен неожиданным взрывам раздражения, и удивился той тишине, которая наступила.

– Государыня считает, – нерешительно пояснил Ушаков, – что все масоны – республиканцы и заговорщики противу монархической власти, желающие занести смуту и в наше отечество.

– Она может быть покойна! Не занесут, – отвечал Непенин. – У нас не только все крестьяне, но и весьма многие из помещиков неграмотны. Что при таких условиях можно занести?

Адмирала обмануло это спокойствие, и тот страстный, яростный взрыв, который за этим последовал, надолго остался в его памяти.

Маленькие, глубоко сидевшие глаза Непенина вдруг засверкали. Он вскочил с места и, наступая на Ушакова, закричал:

– Республиканцы? Нет у нас никаких республиканцев. Их можно по пальцам пересчитать, этих республиканцев. Емельян Пугачев, поднимая народ противу государыни, монархического принципа не отвергал, а шел на Москву под именем императора Петра Третьего. А тут скромный просветитель, издававший журналы и печатавший книги, Николай Иванович Новиков! Он и во сне-то не видал себя республиканцем. А его объявили заговорщиком. Он такой же заговорщик, как и ты! Как и ты! Понятно?

Адмирал тоже встал и дружески коснулся рукой острого плеча Непенина.

– Ну за что же ты на меня-то сердишься? Я ведь ни в чем не виноват.

Непенин близко взглянул на него своими близорукими глазами. Это действительно случалось не раз, когда он вымещал на друге свой гнев и свое раздражение.

– Ты меня прости. Мне тяжело очень.

– Знаю, мой друг. Когда вот так разъяришься, как будто легче. Ты меня не жалей. Я выдержу, – сказал, улыбаясь, Ушаков.

Чтобы дать Непенину время собраться с мыслями, адмирал пошел к Локусте: передал ей подарки и велел разогреть ужин, который предусмотрительно привез с собой.

Когда он вернулся, Непенин сказал:

– Государыня не понимает ни причин событий во Франции, ни того, что происходит в ее империи.

Ушаков вспомнил старую рыхлую женщину и Зубова с его розовыми ногтями. Да, ум императрицы пошатнулся, в этом не было сомнения. И пора, чтоб на смену ей пришел новый, более молодой и более совершенный монарх. Многие считают таким цесаревича Павла. Но свидание с ним Ушакова было слишком кратким, чтоб составить понятие о его качествах.

– Видишь ли, – сказал Ушаков, – незадолго до несчастья с Николаем Ивановичем было получено известие, взволновавшее все умы, а особенно государыню. Шведский король Густав был убит заговорщиками, которых возглавил граф Горн.

Но Непенин, не слушая, продолжал свою мысль:

– Народ захватил власть во Франции, потому что старый режим прогнил до основания и угнетение народа достигло наивысшей степени при ненасытности управляющих и при полном презрении их к человечеству. Король нарушил договор свой с народом, и народ получил право его низвергнуть.

Ушаков не стал с ним спорить и хотел было опять напомнить об убийстве Густава III, но Непенин заговорил об этом сам. С ним часто так случалось, что он как будто пропускал мимо ушей то, что ему говорили, и возвращался к сказанному, когда собеседник порой уже забывал, о чем именно шел разговор.

– Все понятно, все понятно, – бормотал он. – Судьба Густава очень напоминает события, более близкие… с восшествием на престол… самой Екатерины… И потому лучше всего приписать заговор графа Горна якобинцам! Иначе он вызовет неприятные воспоминания! Императрица хорошо это понимает, она знает толк в заговорах. Это, вероятно, решило участь Николая Ивановича… А как твои дела?

Быстрый переход Непенина к другой теме обозначал требование покончить с разговором, который не мог быть приятен Ушакову.

Но адмирал спросил:

– А что ты думаешь о себе? Тебя это не коснется?

– Я не интересуюсь этим. Я живу не для своего благоденствия. Если мне нельзя будет печатать мои книги, жизнь теряет для меня цену. Я спрашиваю, как твои дела?

Ушаков подробно рассказал о пребывании в Петербурге и о своем столкновении с всесильным временщиком.

Непенин одобрительно кивал головой. А когда речь зашла о том, как адмирал отказался от заманчивой для многих перспективы служить фавориту, он больно сжал костлявыми пальцами руку Ушакова.

– Прекрасно! Прекрасно! Этого я и ждал от тебя. Славы твоей и заслуги перед отечеством уже никто отнять не может, даже сам Господь Бог. Отказываться же от раболепства – значит блюсти себя от вечной скверны.

– Я дорожу твоим мнением, – сказал адмирал и по привычке стал размышлять вслух, не замечая, как сумерки уже заглянули в окна. – Я думаю о том, как удачно молва называет таких, как Ментиков, Бирон, Потемкин, Зубов, людьми случая. Не таланты и не способности проложили им путь к сердцам государей, хотя некоторые из них, как Потемкин и Меньшиков, от природы таланты имели. Самый путь их был темен. Но ведь не только они, а и все мы подчинены случаю. Я вот не приглянулся фавориту, и судьба моя мне неизвестна. Кто-то выстрелил в спину шведскому королю, и достойные люди теряются для своего отечества. Случай лишает смысла жизнь каждого человека. В чем же тут дело?

– В том, что случайность – это свойство самодержавства, – серьезно ответил Непенин. – Там, где все решается волей одного человека, там случай приобретает необычайную силу и над разумом и над общей необходимостью. Но случай есть случай, и когда приходит пора испытаний, законы разума все ставят на место. Случайные люди не могут совершать дел, предназначенных для способнейших. И государи бывают вынуждены, иногда даже скрежеща зубами, призывать людей настоящих. Зубовых не посылают в сражение, потому что у них нет для этого способностей. А ты по себе знаешь, что, когда Потемкину до зарезу нужны были моряки, он нашел капитана Ушакова. Тебя могут временно отстранить, но когда придет опасность, тебя призовут обратно. И это будет уже не случайность, а закономерность.

И Непенин рассмеялся своим отрывистым, пронзительным смехом.

– У нас остается одно, – сказал он, – это – не иметь ничего общего с миром высоких персон и твердо идти своей дорогой, какие бы ямы и трясины ни угрожали поглотить нас.