Код розенкрейцеров Атеев Алексей

ГЛАВА 1

Летним утром 1959 года аспирант исторического факультета Тихореченского педагогического института Егор Александрович Олегов отправился на дачу.

Стоял самый конец июня, занятия в институте закончились, и Егор оказался совершенно свободен. Семья – жена и двое детей – пребывала на даче уже две недели.

Вагон пригородного поезда оказался почти пустым. Оно и понятно – понедельник. Рабочие и служащие уехали более ранним рейсом, а сейчас отправлялись в путь те, кому спешить особенно некуда: отпускники вроде него, пенсионеры и прочие праздные личности. Егор вошел в вагон ни на кого не глядя, уселся на сиденье, рядом поставил туго набитый портфель, на пол вагона опустил объемистую сумку, достал из портфеля захваченную из дома «Правду» и уткнулся в первую страницу газеты, где крупный заголовок сообщал о начале работы пленума ЦК КПСС. В этот миг паровоз издал резкий гудок, состав дернулся, и Егор едва не свалился со скамьи.

– Безобразие! – возмущенно произнес он вслух.

– Это они всегда так делают, – тут же поддержал его сидящий поодаль старичок с удочками. – Озорные ребята, эти путейские…

Но Егор, не желая вступать в беседу, демонстративно уткнулся в газету.

– Чего же нынче пишут? – не отставал словоохотливый дедок. Он подвинулся и заглянул через плечо Олегова. – «Информационное сообщение», – прочитал он по складам. – Серьезное политическое мероприятие. Опять Никита Сергеевич резолюции намечать будет…

Старик несколько раз кашлянул и замолчал, ожидая ответной реплики. Так и не дождавшись, он вновь перешел в наступление.

– А кто это такой в нижнем углу? – поинтересовался он, тыча пальцем в газету. – Орденов-то сколько!

– Император Эфиопии Хайле Селассие, – довольно сердито объяснил Егор. – Приезжает к нам с государственным визитом.

– Император, значит, – глубокомысленно повторил старик. – А вот скажите мне, молодой человек, – сказал он, усаживаясь напротив Олегова и косясь на его обширную лысину и очки, – зачем они к нам все ездят, эти императоры?

Видя, что от старика не отвязаться, историк отложил газету.

– Дружеские отношения налаживают, – объяснил он.

– Ну да, ну да, дружба – это конечно… Одного только не пойму. Может, вы мне растолкуете. Мы своего императора Николашку в восемнадцатом шлепнули, так неужели этому Хайле не обидно, что, так сказать, коллега по работе сгинул вместе с семейством ни за что ни про что? Может, и его ждет та же участь, чего ж он к нам прет?

Егор Александрович усмехнулся. Старичок, видать, был непрост. Тот расценил усмешку Олегова по-своему.

– Ладно-ладно, провокационных разговоров вести больше не буду. Не боись, товарищ ученый. Вы ведь ученый?

Пришлось рассказать попутчику, кто он и откуда.

– А куда едешь-то? – не унимался дедок. Он обращался к Олегову то на «ты», то на «вы», видно, нарочно поддразнивая. Узнав, что Олегов едет на станцию Забудкино, расцвел.

– Как же, знаю. Дружок у меня там проживает. Отличные, скажу вам, места. Леса сосновые – что твой Шишкин. Знаете Шишкина – художника?

Олегов сказал, что знает.

– Хорошие леса, – продолжал старик. – Сосны эти – что твои мачты… Грибов много, ягод… И рыбалка неплохая. Там в лесу есть озеро. Лихим называется. Уж не знаю, почему так жутко зовется. Так вот, окунь в нем клюет отменный, ерш также… А если умеючи, можно и линя изловить.

Дед еще долго рассказывал о достопримечательностях Забудкина и достоинствах своего приятеля, страшного матерщинника и пьяницы. Однако эти качества старик вовсе не ставил ему в вину, а напротив, говорил он о них с ласковой гордостью.

– Полчаса может материться и ни разу не повторится, – уважительно рассказывал он, – не зря всю жизнь извозом промышлял.

Столь живописные подробности вдохновили попутчика на новые откровения, и он, видимо, доложил бы и про остальных знакомцев, которых, судя по всему, у него было немало, но оказалось, что старику нужно выходить. Сердечно прощаясь и заверяя, что они наверняка встретятся еще не раз, старик заторопился к выходу, и Олегов остался в одиночестве. Он даже пожалел, что оказался без попутчика, с которым дорога не так длинна.

Идеи с дачей Егор не одобрял. Еще зимой жена сначала нерешительно, потом все активнее заговорила о том, что дети часто болеют, то и дело простывают, их необходимо закалять, поить парным молоком. Нужно, чтобы они бегали босиком по траве и тому подобное…

Егор против всего этого, естественно, не возражал, но самого себя в деревенской глуши представить не мог. Однако жена, не дожидаясь его согласия, провела самостоятельную рекогносцировку, вычислила это самое Забудкино, съездила туда в середине мая, договорилась о даче, а как только начались каникулы, уехала с детьми из города.

Вначале холостая жизнь даже понравилась Олегову, но восторгов хватило ровно на три дня. Конечно, питаться можно и в столовой, однако прочие мелкие неудобства грозили перерасти в бедствие. Жена раза два приезжала и ненавязчиво намекала, что пора бы семье воссоединиться. Наконец Олегов не выдержал и скрепя сердце отправился в сельскую местность.

Больше всего его угнетала мысль, что там, очевидно, будет невероятно скучно, кроме того, в деревне, несомненно, обитают комары и мухи, которых Олегов недолюбливал. Впрочем, он успокаивал себя мыслями о российских классиках, которые время от времени, а иные и постоянно жили в деревне, и это обстоятельство явно не мешало их творческому развитию. И, опрометчиво решив заняться на даче работой над диссертацией, историк двинулся в путь.

В вагоне, кроме Олегова, осталось всего два человека: старушка с плетеной корзиной – не то грибница, не то огородница – и приткнувшийся в углу, сладко спящий молодец лет двадцати.

В вагоне царил тот еще аромат: смесь запахов угольной пыли, дыма, немытой одежды и мочи, который Олегов про себя охарактеризовал как запах беды. Он вдоволь надышался этим запахом, когда они с матерью и сестрой в августе 1941-го ехали в эвакуацию с Украины. С тех пор прошло много лет, но до сих пор жуткие дни и ночи стояли в памяти, словно все случилось только вчера. Месяца два добирались они до места, раз попали под бомбежку. Рев самолетов, оглушительный грохот разрывов и мать, мечущаяся возле вагонов, прижимая к себе детей.

Олегов неожиданно так разволновался, что чуть было не заплакал. Он судорожно сглотнул и уставился в окно. Казалось, с тех пор ничего не изменилось: те же телеграфные столбы, щиты снегозадержания, будочки стрелочников.

– Все то же, то же… – произнес он вслух. Пункт эвакуации Тихореченск стал для них второй родиной. Отца убили на фронте, и после окончания войны на Украину было решено не возвращаться. Мать осталась работать в Тихореченском педагогическом институте, который позже окончили они с сестрой. Жизнь в общем-то не баловала Егора. Хотя и особых проблем у него не имелось. Все шло по накатанной колее. Институт, комсомол, распределение в одну из городских школ, женитьба на сокурснице. Снова институт. Аспирантура… Налаженный быт, без взрывов и потрясений. Путь, почти досконально известный наперед до самой пенсии. Самое яркое впечатление жизни – война, эвакуация. Вот сейчас он едет в неведомое ему Забудкино, а зачем? К чему вся эта суета?

Неожиданно ему пришло в голову, что, поддавшись мелкой философии, можно проехать свою станцию. Ведь он даже не знает, когда выходить.

– Послушайте, – обратился он к старушке с корзиной, – а Забудкино?.. Скоро ли оно будет?

Но то ли старушка была глухонемой, то ли просто стеснялась вступать в беседу с культурным человеком в очках, но она ничего не ответила обеспокоенному страннику, зато откликнулся сладко спавший молодец.

– Не трухай, земляк, – на раскрывая глаз, неожиданно заявил он сочным баритоном, – держись за меня, все будет законно.

Успокоенный четким и ясным ответом, аспирант затих и лишь время от времени посматривал на неразговорчивую старушку. Простой народ довольно часто вызывал у Егора чувство недоумения.

Примерно через полчаса молодец вскочил, словно подброшенный незримой пружиной, и махнул Олегову рукой, призывая следовать за собой. Аспирант подхватил сумки и бросился следом. В секунду оба они спрыгнули на щебеночную насыпь. Поезд, видно, только этого и ждал, потому что тотчас тронулся.

– С тебя на чекушку, – хмуро произнес молодец.

Потрясенный такой наглостью, Егор полез в карман.

– Шутка! – выкрикнул малый, захохотав как бешеный, и тут же куда-то исчез.

Олегов остался один. Сквозь тонкие подошвы сандалий явственно ощущались острые края щебенки. От нагретых солнцем шпал сильно пахло креозотом, и этот крепкий и терпкий запах смешивался с волнами другого запаха, нежного и чуть тревожного. Так мог пахнуть только летний, усеянный цветами луг. И хотя над головой аспиранта журчал жаворонок, его, казалось, обступила странная нереальная тишина, как будто он попал на другую планету.

Егор внезапно почувствовал, что может вот-вот лишиться чувств. Голова сладко закружилась, мир, казалось, качнулся. Олегов часто задышал и машинально стер выступившую на лбу холодную испарину.

– Папа! Папа! – неожиданно услышал он где-то совсем рядом, и мир сразу встал на свое место. Навстречу, радостно смеясь, бежали его дети, следом, улыбаясь, шла жена.

За то малое время, которое Олегов провел на даче, ни о какой работе не могло быть и речи. Дети буквально не отходили от отца. Они то тащили его в лес, то заставляли мастерить из подручных средств игрушки вроде корабликов из сосновой коры с тряпичными парусами, деревянных вертушек, бумажных голубей. Жена только посмеивалась.

Пресловутая дача на самом деле представляла собой обычную деревенскую избу, состоявшую из сеней и одной тесной комнатушки, добрую треть которой занимала огромная русская печь.

– Как Емеля-дурачок на печи, – хихикала младшая дочь, шестилетняя Таня.

Олегов кисло улыбался в ответ на лестное сравнение. Лежать на печи, несмотря на матрас, оказалось не очень-то удобно, однако историк мужественно терпел, рассудив, что вряд ли можно что-нибудь изменить. Впрочем, новое местожительство показалось ему даже уютным. На бревенчатых стенах, из пазов которых высовывались пучки пакли и высохший мох, висели клеенчатые коврики, расписанные такими яркими розами и георгинами, что от их долгого созерцания начинали болеть зубы. На подоконнике краснели неизменные герани, пол застелен домоткаными половиками. «Словом, сельская идиллия», – как иронично заявил в первый же вечер Олегов.

– Идиллия не идиллия, – спокойно отозвалась жена, – а приволье. Для детей, во всяком случае.

Владелицей дома оказалась пожилая, но еще крепкая женщина, которую звали Анисья Трофимовна. Сейчас она обитала в соседней большой, украшенной резными наличниками избе вместе с бородатым могучим стариком.

– Сожитель ее, – негромко произнесла жена, косясь на детей. – Просто сатир какой-то, даже ко мне пытался приставать. – Она хихикнула. – По словам хозяйки, после того как овдовел, чуть ли не на следующий день залез к ней в койку.

Олегов отнесся к услышанному без особого восторга. Он подозревал, что старик и есть тот самый пьяница и матерщинник, о котором рассказывал ему в вагоне старичок с удочками.

Да, собственно, какое ему дело. Он приехал сюда отдыхать. Кроме избы на территории дачи имелся довольно большой, засаженный картошкой, помидорами и прочей огородной овощью участок земли, в дальнем углу которого притулилась низенькая приземистая баня.

– В субботу истопим, – сказала жена, указывая на баню. – Сначала помою детей, а потом и мы с тобой…

– Вместе? – удивился Егор.

– А что тут такого, здесь все так делают.

– Сельская непосредственность. Однако деревня влияет на тебя довольно странным образом.

Жена пожала плечами, но развивать банную тему дальше не стала.

Егор Александрович представлял, что называется, тип исконно городского жителя, в деревне он бывал два-три раза, да и то очень кратковременно. Но, удивительное дело, ему начинало здесь нравиться, в чем, правда, он стеснялся признаться даже себе. Больше всего его занимал лес, который подступал к самому дому. Даже ворота усадьбы были приделаны к двум высоченным соснам, а прямо за ними раскинулся могучий, хоть и сильно поредевший бор. В первый же день дети упросили отца пойти с ними в лес.

– Тут ежи водятся, – сказал старший сын, когда они шагали по хорошо утоптанной тропе.

– И зайцы, – добавила дочь, – и волки… Папа, поймай мне ежа.

Егор стал объяснять, что ежей ловить не нужно, что они приносят пользу, уничтожая вредных обитателей леса, что, в конце концов, у них тоже есть дом и дети… Тут он внезапно запнулся и замолчал. «Что я мелю, – с удивлением подумал он. – Неужели я действительно такой зануда…»

– Дальше, – напомнила дочь.

– Что дальше?

– Про ежиных детей…

И Егор стал на ходу выдумывать сказку про ежиную семью и преследующего ее хромого серого волка.

Лес был полон света, медно-красные стволы сосен, почти без сучьев внизу, вздымались к небу, одуряюще пахло разогретой сосновой смолой, желтоватые прозрачные капли которой застыли на стволах и сверкали в солнечных лучах, словно кусочки янтаря.

Олегов оборвал на полуслове историю про ежей и стал рассказывать детям про янтарь.

– Вот смотрите. – Он показал на крошечного паучка, увязшего в смолистом натеке. – Когда-нибудь этот кусочек смолы окаменеет, и паук, попавший в него, сохранит свой первоначальный вид сотни и тысячи лет. Есть такой драгоценный камень – янтарь. Он представляет собой именно окаменевшую смолу хвойных деревьев. И насекомые, увязшие в них миллионы лет назад, так и остались в смоле. Мухи, пауки, разные жуки…

– И люди?! – удивленно вскрикнула девчушка.

– Что люди?

– Люди тоже попадали в смолу и застывали вместе с ней?

– Балда, – засмеялся сын, – людей тогда еще не было. – Он уже ходил в школу и немного разбирался в жизни.

– Да, людей, конечно, в янтаре не находят, – подтвердил Егор Александрович, – даже если бы человек попал в подобную смолу, он наверняка сумел бы выбраться из нее. Человек сильнее обстоятельств, – повторил он вычитанную где-то сентенцию и вновь поймал себя на том, что произнес банальность.

– А ежи? – не отставала дочь. – Если еж заберется в такую смолу, он сможет из нее выбраться?

– Не знаю, – почти не слушая ее, произнес Олегов, занятый своими мыслями. – Наверное, сможет.

– Интересно было бы найти такого ежа, – продолжила Таня. – Ну, который в янтаре… или человека. Человека еще лучше… Ведь его, наверное, можно оживить. Представляете, человек жил давным-давно, когда еще водились всякие короли, Змеи Горынычи, Кощеи Бессмертные. И вдруг он в нашем времени… Вот удивится!

– Чему же? Ведь он привык к чудесам. Просыпается – и нет никаких чудес. Как Спящая красавица… Папа, ведь сейчас чудес не бывает?

Но Олегов не успел подтвердить этот факт. По стволу к самой кроне мгновенно взлетела белка, и дети восторженно запрыгали возле дерева, запрокинув головы вверх.

На третий день к вечеру пошел дождь. Сначала мелкий и теплый, он постепенно превратился в ливень с грозой. Совсем стемнело. Семейство Олеговых поужинало и стало укладываться.

– После такого дождя, наверное, в лесу много грибов будет? – высказала предположение жена, шурша в потемках одеждой. – Хорошо бы набрать маслят и поджарить их. Да с лучком, да с картошечкой!

Грибная тема звучала минут пятнадцать, потом реплики стали слабее, несвязнее и наконец сменились сонным посапыванием.

Олегов лежал на своей печи и слушал, как капли дождя методично долбят по крыше, он уже почти заснул, как вдруг услышал озабоченный голос жены:

– Потоп!

Зажгли свет. Дети беспокойно завозились, но не проснулись. Из щели в потолке тонкой струйкой текла вода.

– Крыша худая, – вздохнула жена и побежала за ведром.

– Вот тебе и комфорт, – съязвил Егор Александрович.

– Ай, отстань! Вечно ты… Зато смотри как спят. А дома от малейшего звука просыпались. Чем отпускать саркастические реплики, лучше бы крышу починил.

– Прикажешь прямо сейчас?

– Ладно уж. До утра как-нибудь дотянем, а там и дождь кончится. Не стоит заводиться из-за пустяков.

Когда на следующее утро Егор Александрович проснулся, за окном сверкало солнце. От дождя на земле кое-где остались небольшие лужицы, да и они исчезали на глазах. Чувствовалось, день опять будет знойным, а к вечеру скорее всего вновь соберется гроза.

– Пойдешь с нами в лес? – после завтрака предложила жена Олегову.

– Папа, пошли! – наперебой закричали дети. – Еще что-нибудь нам расскажешь.

– Крышу нужно чинить, – стараясь сохранять серьезный вид, ответил Егор.

Жена с легким удивлением взглянула на него, видимо, она не знала, стоит ли всерьез воспринимать слова мужа, или он, как всегда, желает встать в позу.

Она неопределенно пожала плечами и, взяв за руки детей, отправилась на прогулку.

Егор в растерянности стоял посреди двора. Как говорится, взялся за гуж… Он взглянул на крышу. Первым делом нужно, конечно, осмотреть ее. Но как? Без лестницы это неосуществимо. Придется обратиться к хозяйке.

Олегов неохотно направился в сторону калитки, соединявшей два владения. Считая, что выглядит несколько странно в глазах местных жителей, он стеснялся общаться с ними, опасаясь показаться смешным. Тем не менее историк пересилил себя и вступил на хозяйскую половину. Хозяйку он нашел в огороде. В подоткнутой юбке она подвязывала помидоры. Олегов нерешительно кашлянул.

– Ой! – вскрикнула хозяйка и вскочила.

– Я… То есть… – он запнулся, не зная, с чего начать.

– Дачник, – узнала его хозяйка, – а я думала, кто чужой.

Приободрившись от сознания, что его считают за своего, Егор начал объяснять, зачем пришел.

– Понимаете, – нерешительно промямлил он, – крыша у нас течет… Вчера вот…

– Да знаю я! – в сердцах закричала хозяйка. – Сколько раз самому говорила: почини, перед людями неудобно. Когда дождик маленький, еще ничего. Так, чуть каплет, и незаметно даже. А вчерась дождина, конечно, не дал вам спать?

– Да уж, – более решительным тоном подтвердил Олегов, видя сочувственное отношение.

– Сегодня самому снова толковала про крышу, а он в ответ – некогда. Толкует, мол, у них мужик есть, вот пусть и заделает сам. – Она искоса глянула на Егора Александровича. – Конечно, неладно он говорит, но и его можно понять: сенокос на носу, сейчас самое время определиться, где косить. Запряг он бычка и с утра уехал. А вас как звать-величать?

– Егор Александрович, – напрягся Олегов, подозревая в заискивающем тоне хозяйки какой-то подвох.

– Егор, значит. Хорошее имя. Брат у меня был Егор, в войну погиб. – Хозяйка примолкла, пригорюнилась, потом вновь посмотрела на Олегова. – Вот что, Егор. Может, возьмешься сам? Дело нехитрое. Лестницу сейчас мы с тобой принесем. Молоток, гвозди, толь я тебе дам.

– Конечно-конечно, – зачастил Олегов, – я за этим и пришел. Как можно отвлекать колхозника от сельскохозяйственного труда?

– Да не колхозники мы, – с легкой досадой сообщила хозяйка, – мы путейские. А к колхозу отношения не имеем.

Историк понял, что сказал что-то обидное. Он снова смутился и даже слегка покраснел.

– Ладно, Егор, пойдем. Дам тебе лестницу и инструмент.

Вскоре Егор Александрович с помощью хозяйки приставил лестницу к стене дома и залез по ней наверх. Крыша была крыта толем, который выглядел относительно неплохо, но в двух местах растрескался и разошелся.

– Ну что там? – спросила снизу хозяйка.

– Есть несколько дыр, – сообщил Олегов.

– Бери молоток, гвоздочки… Наложи заплаты, а потом замажешь края варом. – И она удалилась.

Работа была нехитрая. Олегов выкроил две заплаты, попробовал прибить их к крыше гвоздями, но те провалились в пустоту. Нужно что-то подложить снизу, понял он. Например, деревяшку. Для этого придется залезть на чердак.

Он передвинул лестницу к маленькой дверце на верхней части фасада, отодвинул деревянную задвижку и проник внутрь.

Здесь оказалось почти темно, только сквозь дыры прорывались лучи солнечного света, в которых плавали многочисленные пылинки. Дыр при более тщательном рассмотрении оказалось не две, а пять. Часа два Егор Александрович работал как заведенный. Наконец заплаты были наложены, оставалось засмолить края. Историк спустился передохнуть.

– Ну как дела? – поинтересовалась подошедшая хозяйка.

Олегов доложил ситуацию.

– Вот и молодец, – похвалила хозяйка. – А с виду вроде неумеха. Ничего, глаза страшат, а руки делают… Бери ведро с варом, квач, разводи костер и начинай смолить.

Олегов снова поднялся на чердак, чтобы еще раз проверить, все ли дыры он заделал. Возле самой дверцы присел на какой-то ящик и стал тщательно изучать крышу. Она больше не светилась. Он поднялся с чувством удовлетворения, и тут его взгляд привлек предмет, на котором он только что сидел. Это был старенький сундучок.

Он поднял крышку. Сундучок, насколько позволяло разобрать освещение, оказался наполнен какими-то бумагами. Без особого интереса Олегов достал ту, что лежала сверху. Она оказалась школьной тетрадкой, исписанной до конца. Егор Александрович приблизился к свету и всмотрелся в написанное. К некоторому его удивлению, тетрадка была заполнена записями на немецком языке. Мелкий, убористый почерк похож на россыпь бисера. Он попытался разобрать написанное. Речь, похоже, шла о какой-то поездке. Олегов закрыл тетрадку, положил ее на место и вновь принялся за работу.

Когда жена и дети вернулись из леса, удивлению их не было границ. Перепачканный и слегка закопченный папа заканчивал свое нелегкое дело. Стоя на лестнице, он повернулся к ним лицом, поднял вверх большой палец и торжественно заявил:

– Если теперь разверзнутся хляби небесные и наступит новый всемирный потоп, в нашем доме будет сухо.

Трудовой подвиг нашего героя не остался незамеченным. Примерно через час, когда возгласы восхищения несколько поутихли, а дети возились возле почти потухшего костерка под присмотром Олегова, он вдруг услышал, что его кто-то зовет. У калитки стояла хозяйка и таинственно манила его рукой. Подозревая, что вновь готовят какое-нибудь занятие, Егор Александрович неохотно поднялся со скамейки, пошел на зов.

– Идем-ка сюда, Егор, – зашептала хозяйка.

Недоумевая, Олегов последовал за ней. Хозяйка зашла в сарай, повозилась в углу, откуда послышалось характерное звяканье железа о стекло; наконец она приблизилась к историку и протянула ему полулитровую стеклянную банку с какой-то мутной жидкостью.

– На-ко, выпей с устатку, – торопливо проговорила хозяйка.

Олегов машинально взял банку и поднес ее к лицу. В нос ударил характерный кислый запах: пахло дрожжами и алкоголем.

– Что это? – недоуменно спросил историк.

– Не бойся, пей. – Она смущенно кашлянула. – Бражка это. Сам-то всегда после работы принимает. Хорошая бражка, на чистом сахаре.

– Не пью я, – начал отнекиваться Олегов.

– Что значит, не пью? – перешла в наступление Анисья Трофимовна. – Я тебя не спаиваю, а после работы надо принять! И вроде я тебе должна… Нашу работу исполнил, так что пей.

Боясь обидеть хорошего человека, мученик мужественно поднес банку ко рту и, чувствуя себя последним дураком, отхлебнул таинственной жидкости. Он отродясь не пробовал бражки. Против ожидания, на вкус жидкость оказалась не то чтобы приятной, но вполне терпимой. Она шибала в нос, но по телу сразу же разлилось тепло.

– Еще? – спросила хозяйка. Историк ожесточенно замотал головой, показывая, что достаточно. Но гостеприимная хозяйка снова отошла в угол и тут же вернулась со вновь наполненной банкой.

– Не в силах, – произнес Олегов.

– А не торопись… Посиди… Да и я, пожалуй, приму. – Она в один присест ополовинила банку.

Олегову стало хорошо, захотелось поговорить с хозяйкой, потолковать о жизни, о видах на урожай.

«С чего бы начать, – расслабленно думал он. – Ах, вот с чего!»

– Послушайте, Анисья Трофимовна, – начал он. – Когда работал на чердаке…

– Ну? – отозвалась хозяйка.

– Я там, на чердаке, нашел какой-то ящик… сундучок… С бумагами.

– А-а, – протянула Анисья Трофимовна.

– Вы уж извините, но я открыл этот сундучок и посмотрел на его содержимое. Конечно, нехорошо…

– Чего ж тут нехорошего, – равнодушно ответила хозяйка. – Этот мусор давно сжечь нужно было. Давай-ка глотни.

– А что это за бумаги? По-немецки… То есть на немецком, – похоже, язык у Олегова начал немного заплетаться.

– Постояльца одного бумаги, – пояснила хозяйка, как показалось Олегову, с некоторой неохотой. – Жил тут… Давно. Года три назад, а может, и больше.

– Он что же, немец был?

– Да кто ж его знает. Может, немец, может, жид, то есть еврей, – поправилась хозяйка, – а может, поляк или чех… Не знаю.

– И что же с ним стало?

– Умер, – последовал односложный ответ.

– Можно, я эти бумаги посмотрю? – совершенно неожиданно для себя попросил разрешения Олегов.

Почему Егор вдруг сделал этот опрометчивый, перевернувший всю его дальнейшую жизнь шаг, он и сам не мог объяснить. Судьба!

– А ты по-немецки понимаешь? – удивилась хозяйка.

– Немного, – сообщил Егор.

– Ученый человек, – уважительно протянула хозяйка. – Что ж, бери, читай… Коли делать нечего. – Она допила брагу, сплюнула на земляной пол сарая и направилась к выходу.

Воодушевленный парами алкоголя и идиотским зудом исследователя, Олегов при помощи недоумевающей жены приставил к лазу на чердак лестницу, извлек пыльный сундучок и спустил его на землю.

– Что это? – поинтересовалась жена.

– Секретные архивы РСХА, – довольно глупо сострил Олегов.

– Ты что же, выпил? – недоуменно спросила жена, зная, что Олегов употребляет алкоголь крайне редко и неохотно.

– С устатку, – повторил он понравившееся выражение хозяйки.

Жена засмеялась:

– Опрощаешься, братец. Так сказать, припадаешь к корням… А еще надо мной посмеивался. Так скоро ты наденешь толстовку и будешь босиком бродить по полям.

– А хотя бы! – заносчиво произнес ученый.

– Иди-ка лучше кушать, а потом разберешь этот хлам.

После плотного обеда, состоявшего из ядреной окрошечки, стакана невероятно густой деревенской сметаны и доброго ломтя вкуснейшего хлеба домашней выпечки, Олегов ощутил, как сон наваливается на него, словно огромная пуховая перина. Захотелось прилечь – хоть где, лишь бы поскорей.

Можно прямо на прохладном полу, покрытом пестрым домотканым половиком. Однако Олегов нашел в себе силы, добрался до кровати, рухнул на нее и тут же провалился в бездонный колодец сна.

Пробудился он совсем настоящим дачником. Трудно даже было понять, как до сих пор он обходился без прелестей деревенской жизни. Так и живет человек, не подозревая, что счастье – вот оно, совсем рядом, бродит вокруг да около, нужно только ухватить его за павлиний хвост.

Однако пора было приниматься за дело. Егор Александрович подкрепился стаканом холодной простокваши и вышел из душного дома на свежий воздух. Семьи не наблюдалось, по-видимому, они снова отправились в лес. Тем лучше. Никто не будет мешать.

Он поставил сундучок на врытый во дворе гладко оструганный стол и откинул ветхую крышку.

Сверху лежало несколько припорошенных пылью тетрадей. Олегов перелистал некоторые. Все они были исписаны тем же аккуратным мелким почерком по-немецки. Он отложил их в сторону и занялся остальными вещами. Кроме тетрадок в сундучке имелись три книги, также на немецком языке. В одной из них, хотя и не имевшей переплета и форзаца, историк признал сочинение Гете. Две другие были ему незнакомы. Он принялся за дальнейшие поиски. Еще в сундучке имелись облупленная эмалированная кружка, алюминиевая ложка, зеркальце, бритва с костяной ручкой, ржавая и зазубренная.

Очевидно, если здесь и было что-то ценное, его прибрали хозяева – неожиданно дошло до Олегова. Он немного смутился. А что, собственно, он надеялся найти в этом ящике? Мешок с дублонами и пиастрами? Карту острова сокровищ? Олегов засмеялся. Он не замечал, что неподалеку, по ту сторону изгороди, стоит Анисья Трофимовна и с умилением смотрит на его высокую нескладную фигуру, на лысину и очки с толстыми стеклами. «Ученый», – шепотом произнесла хозяйка, и в ее тоне отчетливо скользнуло невольное уважение к советской науке и лучшим ее представителям в лице малахольного дачника. Кроме всего прочего, у Анисьи Трофимовны имелась дочка, которая на будущий год заканчивала одиннадцатый класс и мечтала стать учительницей.

«Да я для него… – думала хозяйка, – все что угодно, не то что этот вонючий сундук. Эх, будь я помоложе, очкастенький…» И, вспоминая свою бурную молодость, расчувствовавшаяся хозяйка удалилась.

Разочарованный историк в растерянности стоял перед столом, на котором был разложен извлеченный из сундука хлам. И все же он не сдавался. Ведь почти каждый мечтает найти клад. Он снова взялся за тетрадки.

Сии школьные принадлежности были вовсе не похожи друг на друга. Три тетрадки оказались нашими родными, советскими, с таблицей умножения на обороте, а остальные имели явно заграничный вид. На обложке был изображен осанистый старик с пышными усами в военном мундире. Старик сурово смотрел из-под насупленных бровей, словно предостерегал школьников от плохой успеваемости и опрометчивых поступков.

Пилсудский, догадался Олегов, разглядывая полузнакомое лицо. Тетрадки явно были польскими. На других тетрадях имелся герб в виде стоящего на задних лапах льва. Чтобы не было никаких сомнений в принадлежности герба, здесь имелась надпись «ceskoslovensko». А эти, значит, чешские.

Олегов, нужно сказать, неплохо знал немецкий. Он раскрыл одну из тетрадей, присел возле стола и начал разбирать написанное. Сначала он почти ничего не понимал, но, прочитав несколько раз текст, уловил общий смысл. Человек, которому принадлежали эти тетради, рассказывал о бегстве из Польши, после того как в нее вступили немецкие войска. Записи носили весьма сумбурный характер. Так в них описывалась бомбардировка с воздуха, и на полуслове все обрывалось, уступив место малопонятному монологу, в котором пишущий раскаивается, что ввязался в некое дело (непонятно, в какое), однако клялся самому себе довести это дело до неизбежной развязки.

Егор читал тетрадку примерно час, но так ничего толком и не понял. Ясно было только одно: перед ним лежал чей-то дневник, который велся с перерывами не один год. Олегов уже было хотел побросать тетрадки обратно в сундучок, но устыдился своего малодушия. И это ученый-историк! Неужели изменила привычная усидчивость? Неужели сладкая тина дачной жизни затянула, расслабила, лишила привычной воли и упорства… Э, нет! Советского историка не так просто сбить с панталыку всякими сомнительными мелкобуржуазными идиллиями, патриархальными, так сказать, нравами. Окрошка тут, видите ли, со сметанкой. Прочь мещанский уют! Нужно работать!

Поздно вечером, когда почти стемнело и уставшее за день семейство угомонилось и легло спать, Егор Александрович почти крадучись вышел из дома, прихватив с собой керосиновую лампу. Он уселся за тот же стол во дворе, затеплил лампу, разложил перед собой тетрадки словно карты в пасьянсе, размышляя, с какой же начать. Как ни странно, датировка в дневнике напрочь отсутствовала. Кроме того, дневник велся в каком-то скачущем стиле. Совершенно нельзя было восстановить последовательность событий. И все же попробуем логически рассуждать. В тетради, с которой начал он, повествуется о бегстве из Польши. Куда? Конечно же, не в Чехословакию, где уже были фашисты. Значит, в СССР. Следовательно, чешские тетрадки – начало дневника. Затем польские, а потом идут родные, с таблицей умножения. Чешских тетрадок всего две. Берем любую и начинаем читать. Он так и поступил.

Летний вечер незаметно перешел в ночь. Тьма сгустилась над деревушкой Забудкино, над дачей, в которой под обновленной крышей спали сладким сном заботливая жена и малолетние дети историка. Но гуще всего она, казалось, была над столом, за которым сидел Олегов. Возможно, это необъяснимое явление создавала именно старая трехлинейная керосиновая лампа, чей тускловатый, но столь уютный свет вырывал из мрака кусок стола с раскрытой на нем тетрадью, резко очерчивал профиль пытливого историка, его вздернутый нос, пухлые губы. Иногда Егор чуть поворачивал голову, и тогда отраженные в толстых линзах очков лучики света пронизывали тьму, словно маленькие прожекторы.

Вокруг лампы вилась мошкара, иногда влетая внутрь и с легким треском распадаясь в пыль. Но ученый не замечал происходящего вокруг. Не видел он и жену, которая в ночной рубашке выглянула из дверей дачи, сонно взглянула на мужа, хотела позвать его в дом, но, всмотревшись в отрешенное, сосредоточенное лицо, не решилась, покачала головой и вновь отправилась спать. Чтение грязноватых потрепанных тетрадок настолько увлекло его, что он забыл о сне, о времени, да и вообще о том, где он находится.

Очнулся он лишь тогда, когда ночь стала отступать, холодок заставил зябко поежиться, а тьма сменилась серым предрассветным сумраком.

Олегов зевнул и потянулся. Лампа коптила, он подкрутил фитиль и невидяще уставился на яркий огонек, пытаясь осознать прочитанное, соединить его в единую картину. Все было зыбко, туманно, отрывочно. Безусловно, автор записок писал их исключительно для себя, поэтому некоторые события были намечены лишь пунктиром, а иные отсутствовали вовсе, и пропадало связующее звено, которое приходилось домысливать. К тому же имелись куски, либо написанные на каком-то неведомом диалекте, либо зашифрованные. Некоторых терминов, встречающихся в тексте, он просто не понимал, о значении других смутно догадывался. И все же прикосновение к чужой жизни, к событиям, которые ни при каких обстоятельствах не могли случиться с ним самим, настолько взволновали Олегова, что он почти силой заставил себя оторваться от чтения, подняться со скамьи и пойти в дом.

Скрипнула дверь.

– Это ты? – сонно спросила жена. – Уже утро? Что ты там так долго делал?

– Читал, – односложно ответил Олегов, взбираясь на печку. Он растянулся на лежанке и только теперь почувствовал, как устал. Занемевшее тело понемногу расслаблялось, но сон не шел. Он вновь попытался собрать воедино только что прочитанное. Перед глазами возникла картинка. И хотя Олегов никогда не был в Праге, он тут же представил небольшой старинный домик, стоящий под высоченными липами.

«Некогда в Праге, на одной из древних улочек Градчан стоял дом…»

«В этом доме собирались…»

Кто же собирался? Неизвестный автор называет их братьями Креста и Розы. Впрочем, вернемся к началу. Чешские тетрадки начинались с описания неожиданного и поспешного бегства.

Из записок, найденных на чердаке

«…Сегодня принято окончательное решение уехать из Праги, да и вообще из страны. Куда? Лучше всего в Польшу, к тамошним братьям. А здесь становится все опасней. Прошло почти полгода, как немцы оккупировали страну. Разве еще год-полтора назад в это мог кто-нибудь поверить? И вот нас предали. Те, кто все время твердил о поддержке, о согласованных действиях, отдали Чехословакию на поругание германцам.

Конечно, можно переждать события и здесь, но кто знает, что может случиться с детьми. В последнее время вокруг них, как мне кажется, сгущаются тучи. Видимо, кто-то прознал о том, что они собой представляют. Да что там прознал! Не стоит кривить душой. Германцы определенно знают о Плане. Пару раз ко мне заходил этот холеный офицерчик. Ничего конкретно не говорил, интересовался орденом, рассказывал, что увлекается историей тайных союзов, собирает информацию… Безусловно собирает! Только вот о чем?! Однако какое мое дело. Слежки за нами, похоже, нет. Так что бежать никто не мешает. Завтра соберем чемоданы – и в путь.

Поезда переполнены. Все как будто стронулись с насиженных мест. Устроились, хвала Творцу, с относительным комфортом. Несколько раз проверяли документы, сначала в Пардубице, потом на самой границе, в Моравской Остраве. Нескольких человек при мне арестовали и куда-то увели. Среди них были не только евреи, но, похоже, переодетые офицеры. Нас, однако, сия чаша миновала. Граница с Польшей перекрыта, однако мне удалось договориться с местным жителем. За некоторую мзду он переправит нас в Польшу…»

Олегов задумался. К сожалению, его немецкий, которым он так гордился, оказывается, хромает. Во всяком случае, знаний явно недостаточно, чтобы досконально разобраться в тексте дневника. Простые описания он понимает, а остальное… неизвестный автор дневника с детьми, похоже, детей было несколько, бежит из оккупированной Чехословакии в Польшу, почему-то во Львов. Там тоже обитают братья таинственного ордена, они предоставляют беглецам временное убежище. Но вскоре война приходит и туда. Немцы и русские одновременно вступают в Польшу, одни с запада, другие с востока. Вынужденное путешествие продолжается.

Теперь они движутся в глубь России и наконец в октябре тридцать девятого прибывают в Тихореченск. Это, так сказать, общая канва. Детей, как пишет автор дневника, удалось пристроить. Куда? К кому? Об этом ни слова. Сам же он, согласно полученным инструкциям, должен только наблюдать и оказывать помощь в случае чрезвычайном.

Из текста казалось не совсем ясным: попали ли они в Тихореченск случайно или так было предусмотрено заранее. Скорее всего данный пункт назначения являлся одним из запасных вариантов. Похоже, некие люди в городе знали об их приезде и оказали необходимую помощь.

Но кто все-таки были эти дети и автор дневника? Может быть, шпионы? Олегов усмехнулся про себя. Советскому человеку везде мерещатся шпионы. Вряд ли подобный способ засылки мог иметь место. Скорее всего речь идет об обычных беженцах. Но что это тогда за братья Креста и Розы? Какая-то тайная секта? Крест и Роза, несомненно, знакомые ему символы. Крест по-немецки «крейц», роза так и будет – «роза». Крайцрозе… Розекрайц… Розенкрейцеры?! Вовсе элементарно. Скорее всего речь идет действительно о розенкрейцерах. Но что это дает? Олегов попытался вспомнить, кто же такие эти самые розенкрейцеры? Какой-то мистический орден вроде масонского. Но и только. Зачем, скажите на милость, неизвестному господину тащиться через охваченную войной Европу, через бескрайнюю Россию, да еще с малолетними детьми? Значит?.. Значит, пытался их увести от какой-то опасности. Он хмыкнул. Это как раз наиболее очевидно. Ясно, что подобный вояж совершался не в познавательных целях. Но что это за опасность? Почему автор не остался с детьми, а, как он пишет, «пристроил их»? Куда пристроил? Что с ними было дальше? Целые куски дневника оставались непрочитанными. Олегов мог понять в них лишь отдельные слова. Шифр? Возможно. Или эти мистические пассажи. Тут текст был более-менее ясен, то есть ясен был перевод слов, но вот связать его в единое целое никак не удавалось. Набор слов, и только. Ладно, давай-ка спать, сказал он самому себе. Завтра попытаюсь разобраться на свежую голову.

Страницы: 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

Как получилось, что русский чувствует себя изгоем в собственной стране? Если общество и власть стара...
Глядя на Елизавету – мягкую, добрую и удивительно спокойную, – никто не догадывался, что в душе этой...
Загадки и тайны, сплетенные смертью... Они преследуют по пятам известного эксперта-аналитика Дронго....
Что делать, если муж вдруг забил копытом, словно застоявшийся в стойле жеребец, выкатил глаза и, зад...
ОНИ живут среди нас.И Егор один из них.В 17 лет он узнал, что является сыном ведьмы. В 18 - стал нас...
Как выйти замуж за олигарха? Особенно, если в тебе почти центнер живого веса и молодость давно позад...