Талисман Кинг Стивен

Глава 1

«Альгамбра: отель и сады»

Пятнадцатого сентября 1981 года Джек Сойер стоял у самой кромки воды, засунув руки в карманы джинсов, и смотрел на спокойный Атлантический океан. Джеку исполнилось двенадцать лет, и для своего возраста он был высок. Легкий бриз отбрасывал с красивого чистого лба каштановые, пожалуй, слишком длинные волосы. Противоречивые, тягостные чувства держали Джека, не отпускали последние три месяца – с того самого момента, как его мать заперла двери их дома на Родео-драйв в Лос-Анджелесе и в спешке сняла квартиру к западу от Центрального парка. Оттуда они перебрались в тихое курортное местечко на крошечном океаническом побережье Нью-Хэмпшира. Порядок и размеренность исчезли из мира Джека. Жизнь его стала такой же переменчивой и непредсказуемой, как поверхность простиравшегося перед ним океана. Мать тащила Джека за собой, перебрасывая с места на место. Но что гнало ее?

Она бежала, бежала.

Джек оглядел пустынный берег, повернув голову сначала в одну сторону, потом в другую. Слева находился парк развлечений «Аркадии веселая страна», в котором шум и гвалт не утихали со Дня поминовения до Дня труда[2]. Сейчас парк обезлюдел и затих – как сердце между ударами. «Американские горки» казались строительными лесами на фоне одноцветного, затянутого облаками неба, вертикальные и наклонные опоры расчерчивали его угольными полосами. Там жил Спиди Паркер, но сейчас Джек о нем не думал. Справа высился «Альгамбра: отель и сады», и именно туда тянули мальчика тревожные мысли. В день приезда Джек на мгновение подумал, что видит радугу над двускатной крышей с мансардными окнами. Добрый знак, обещание перемен к лучшему. Но радуга ему померещилась. Только флюгер поворачивался справа налево, слева направо во власти переменчивого ветра. Джек выскочил из взятой напрокат машины, не обращая внимания на безмолвную просьбу матери заняться багажом, и огляделся. Над вращающимся медным петушком нависало лишь пустое небо.

– Открой багажник и достань вещи, сынок, – позвала его мать. – Загнанная старая актриса хочет зарегистрироваться и поискать выпивку.

– Коктейль «Мартини», – уточнил Джек.

– Тебе следовало сказать: «Не такая ты и старая», – отозвалась она, с трудом вылезая из-за руля.

– Не такая ты и старая.

Она просияла – став прежней бесшабашной Лили Кавано (Сойер), на протяжении двадцати лет считавшейся королевой би-фильмов[3] – и выпрямила спину.

– Здесь все будет хорошо, Джеки. Все-все. Это хорошее место. – Чайка пролетела над крышей отеля, и на секунду у Джека возникло тревожное чувство, что это флюгер отправился в свободный полет. – Избавимся на время от телефонных звонков, верно?

– Конечно, – согласился Джек. Она стремилась спрятаться от дяди Моргана, больше не хотела цапаться с деловым партнером своего покойного мужа, мечтала о том, чтобы забраться в кровать с бокалом коктейля «Мартини» и натянуть на голову одеяло…

Мама, да что же с тобой не так?

Слишком много смерти, мир наполовину состоит из смерти. Чайка прокричала над головой.

– Шевелись, парень, шевелись, – добавила мать. – Давай войдем в Великое хорошее место[4].

Тогда Джек и подумал: А если станет совсем кисло, всегда можно позвать на помощь дядю Томми.

Но дядя Томми уже умер: просто эта новость все еще оставалась на другом конце телефонного провода.

«Альгамбра» нависал над водой. Грандиозное викторианское сооружение из гигантских гранитных блоков, казалось, естественным образом врастало в выступающий в океан мыс – торчащая каменная ключица на считанных милях нью-хэмпширского побережья. Сады располагались со стороны материка, и Джек, стоя у воды, практически их не видел – только верхнюю часть зеленой изгороди. Бронзовый петух на фоне неба указывал на северо-запад. Мемориальная табличка в холле гласила, что в 1838 году здесь состоялась конференция методистов Севера, одно из первых крупных собраний сторонников отмены рабства в Новой Англии. На ней Дэниел Уэбстер произнес яркую, пламенную речь. Согласно табличке, Уэбстер, среди прочего, сказал: «С этого дня и навсегда – знайте, что рабство как американский институт слабеет и скоро отомрет во всех наших штатах и территориях».

Тот день на прошлой неделе, когда они приехали, подвел черту под суматохой последних месяцев в Нью-Йорке. В Аркадия-Бич они не сталкивались с адвокатами, работавшими на Моргана Слоута, которые выскакивали из автомобилей, размахивая документами, требуя от миссис Сойер немедленно заполнить их и подписать. В Аркадия-Бич телефоны не звонили с полудня до трех часов ночи (кажется, дядя Морган забыл, что в окрестностях Центрального парка время вовсе не калифорнийское). Собственно, в Аркадия-Бич они не звонили совсем.

Пока они ехали по маленькому курортному городку (мать не переставала смотреть на дорогу), Джек заметил на улицах только одного человека – безумного старика, бесцельно катившего по тротуару пустую тележку для покупок. Над головой висело серое, враждебное небо. В отличие от Нью-Йорка здесь слышался только шорох ветра, продувавшего пустынные улицы: из-за отсутствия на них транспорта они казались более широкими. Надписи на витринах магазинов гласили: «РАБОТАЕМ ТОЛЬКО ПО ВЫХОДНЫМ» или, того хуже, «УВИДИМСЯ В ИЮНЕ!» На улице перед «Альгамброй» гостей ожидала сотня парковочных клеток, пустующих, как и столики в «Чае с вареньем».

Лишь небритые безумные старики катили пустые тележки для покупок по заброшенным улицам.

– Я провела счастливейшие три недели своей жизни в этом странном маленьком городке. – Лили проехала мимо старика (который, как заметил Джек, повернулся, испуганно и подозрительно посмотрел им вслед и что-то прошептал, но Джек не смог разобрать, что именно), а потом свернула на изогнутую дугой подъездную дорожку, проложенную через сады к отелю.

Вот почему они упаковали все необходимое в чемоданы, сумки и полиэтиленовые пакеты и заперли на ключ дверь квартиры (не обращая внимания на пронзительные звонки телефона, которые просачивались через замочную скважину и, казалось, преследовали их даже в коридоре первого этажа); вот почему забили раздутыми коробками и чемоданами заднее сиденье и багажник взятого напрокат автомобиля и провели в нем долгие часы, медленно продвигаясь на север по Генри-Гудзон-паркуэй, а потом еще более долгие часы – по автостраде 95: потому что именно здесь Лили Кавано Сойер однажды ощутила себя счастливой. В 1968 году, за год до рождения Джека, Лили номинировали на «Оскар» за роль в кинофильме «Блейз». Фильм этот по уровню превосходил большинство фильмов, в которых снималась Лили, и в нем ее талант раскрылся более полно, чем в привычных для нее ролях «плохих девчонок». Никто не ожидал, что Лили способна победить, и меньше всех сама Лили; но клише, что номинация на премию Академии уже большая честь, в полной мере отражало ее состояние: Лили от души радовалась, и Фил Сойер увез ее на три недели в «Альгамбру», чтобы достойно отпраздновать этот успех. Там, на другом конце континента, они смотрели вручение «Оскаров» по телевизору и пили шампанское в постели. Будь Джек старше и возникни у него интерес к подобным вопросам, он мог бы произвести нехитрые математические действия и узнать, что жизнь ему дали именно в «Альгамбре».

Когда огласили список актрис, выдвинутых на соискание премии в номинации «Лучшая женская роль второго плана», Лили, в соответствии с семейной легендой, прошептала Филу: «Если выиграю, а меня нет на церемонии, станцую манки у тебя на груди в туфлях на шпильках».

Но победила Рут Гордон, и Лили сказала: «Уверена, она заслуживает этого. Отличная актриса. – И тут же, стукнув мужа кулаком по груди, потребовала: – Найди мне еще одну такую же роль, раз уж ты у нас знаменитый агент».

Больше таких ролей она не получала. А последней, сыгранной через два года после смерти Фила, стала роль циничной бывшей проститутки в фильме «Маньяки на мотоциклах».

Именно тот период вспоминала сейчас Лили, и Джек это знал, вытаскивая вещи с заднего сиденья и из багажника. Полиэтиленовый пакет «Д'АГОСТИНО» порвался, отделив «Д'АГО», и скатанные носки, фотографии, шахматные фигуры, доска и комиксы высыпались на вещи, еще лежавшие в багажнике. Джеку удалось распихать большую часть выпавшего по другим пакетам. Лили, держась за поручень, медленно, будто старушка, поднималась по ступенькам.

– Я найду коридорного, – пообещала она не оборачиваясь.

Джек разогнулся, оторвавшись от пакетов, и вновь посмотрел вверх, туда, где, он в этом не сомневался, видел радугу. Увы, теперь его глазам открылось только враждебное, переменчивое небо.

А потом:

Иди ко мне, тихо, но явственно раздалось за его спиной.

– Что? – спросил он, оглядываясь. Но увидел только пустынные сады и подъездную дорожку.

– Да? – окликнула его мать. Спина ее согнулась вопросительным знаком, она опиралась на ручку дубовой двери.

– Померещилось, – ответил он. Само собой, и голос, и радуга. Джек выбросил все это из головы, посмотрев на мать, сражавшуюся с тяжелой дверью. – Подожди, я помогу. – И торопливо взбежал по ступенькам, неловко неся большой чемодан и раздувшийся бумажный пакет со свитерами.

До встречи со Спиди Паркером Джек, словно спящая собака, не замечал хода времени: один день в отеле просто перетекал в другой. Вся жизнь казалась сплошным сном, полным теней и необъяснимых переходов. Даже ужасная весть о дяде Томми, пришедшая по телефону прошлым вечером, не сумела полностью разбудить его, не повергла в шок. Увлекайся Джек оккультизмом, он мог бы предположить, что какие-то неведомые силы захватили его и управляют их с матерью жизнями. В свои двенадцать Джек Сойер привык всегда что-то делать, и плавное и бесшумное течение этих дней после суеты Манхэттена смущало и раздражало его.

Джек вдруг осознал, что стоит на берегу, но не смог вспомнить, как сюда попал, и не имел ни малейшего понятия, что здесь делает. Вроде бы он горевал о дяде Томми, но у него создалось ощущение, что разум его завалился спать, предоставив телу самому заботиться о себе. Концентрации внимания не хватало даже для того, чтобы держать в голове сюжеты сериалов, которые они с Лили смотрели по вечерам, не говоря уж о том, чтобы запоминать какие-то подробности.

– Ты устал от всех этих переездов. – Мать глубоко затянулась и сощурилась, глядя на него сквозь дым. – Что тебе нужно, Джеки, так это немного расслабиться. Это чудесное местечко. Давай же насладимся им, пока есть возможность.

В красном отблеске экрана Боб Ньюхарт разглядывал туфлю, которую держал в правой руке.

– Именно этим я и занимаюсь, Джеки. – Лили улыбнулась сыну. – Расслабляюсь и наслаждаюсь.

Джек взглянул на часы. Они сидели перед телевизором уже два часа, а он не мог вспомнить, что они смотрели до этой программы.

Мальчик как раз встал, чтобы идти спать, когда зазвонил телефон. Старый добрый дядя Морган Слоут нашел их. Новости дяди Моргана никогда не приносили радости, но последняя тянула на блокбастер, даже по его меркам. Джек стоял посреди комнаты, наблюдая, как лицо матери белеет, белеет, белеет. Рука поднялась к шее, на которой за последние месяцы появились новые морщины, чуть сжала ее. Мать слушала молча и лишь перед тем, как повесить трубку, прошептала: «Спасибо тебе, Морган». Повернулась к Джеку, внезапно постаревшая и совсем больная.

– Крепись, Джеки, ладно?

Джек не думал, что сможет выдержать удар.

Она взяла его за руку.

– Дядя Томми сегодня погиб, Джек. Его сбил автомобиль, когда он переходил улицу.

Мальчик ахнул, как от удара под дых.

– Он переходил бульвар Ла Синега, и его сбил фургон. Согласно показаниям свидетеля, черного цвета, с надписью «ДИКОЕ ДИТЯ»[5], но это… Это все… – Лили начала плакать. Минутой позже, удивляясь самому себе, Джек тоже заплакал. Все это случилось тремя днями раньше, но Джеку казалось, что прошла целая вечность.

Пятнадцатого сентября 1981 года подросток по имени Джек Сойер смотрел на ровную поверхность океана, стоя на пустынном берегу перед отелем, напоминавшим старинный замок из романов Вальтера Скотта. Ему хотелось плакать, но он не мог выжать из себя ни слезинки. Его окружала смерть, смерть составляла половину мира, и в небе не было радуги. Фургон с надписью «ДИКОЕ ДИТЯ» вычеркнул дядю Томми из этого мира. Дядю Томми, который погиб в Лос-Анджелесе, очень далеко от восточного побережья, хотя даже Джек знал, что его дом именно здесь. Человеку, обязательно повязывавшему галстук перед тем, как пойти в «Эрбис», чтобы съесть сандвич с ростбифом, следовало держаться подальше от западного побережья.

Его отец умер, дядя Томми умер, мать тоже может умереть. Он ощутил смерть и здесь, в Аркадия-Бич: она говорила по телефону голосом дяди Моргана. И речь шла не о дешевой меланхолии, окутывавшей курорт в межсезонье, когда постоянно сталкиваешься с призраками ушедшего лета. Смерть проявляла себя в текстуре предметов, в запахе ветра с океана. Джек боялся… и боялся давно. Это место, такое тихое, только помогло ему осознать… помогло ему осознать, что, возможно, смерть ехала с ним по автостраде 95 из Нью-Йорка, щурясь от сигаретного дыма и прося его найти по приемнику что-нибудь быстрое и ритмичное.

Он помнил – смутно, – как отец говорил ему, что он родился с разумом старика, но сейчас Джек так не думал. Напротив, он ощущал, что у него разум младенца. Я напуган, подумал Джек. Чертовски напуган. Конец света наступит здесь, да?

Чайки кружили в сером воздухе над головой. Тишина серостью соперничала с воздухом, такая же убийственная, как растущие мешки под глазами матери.

Джек не знал, сколько дней бесцельно брел сквозь время, ощущая, будто все его чувства заблокированы, но встреча с Лестером Спиди Паркером, случившаяся в «Веселой стране», вывела его из этого состояния. Чернокожий, с курчавыми седыми волосами и глубокими морщинами, изрезавшими лицо, Лестер ничем не привлекал к себе внимания, хотя многого добился, путешествуя по стране и играя блюз. Он и не рассказывал ничего особенно интересного. Однако, ненароком зайдя в зал игровых автоматов «Веселой страны», Джек встретился взглядом с его выцветшими глазами – и почувствовал, что оцепенение ушло. Будто некая волшебная сила передалась от старика Джеку. Спиди улыбнулся ему.

– Кажется, у меня появилась компания. Пришел маленький странник.

И правда, апатию как рукой сняло. Мгновением раньше он чувствовал себя облепленным мокрой шерстью и сахарной ватой, а теперь обрел свободу. Казалось, над Спиди вспыхнул серебристый нимб, едва заметный ореол света, который исчез, стоило Джеку моргнуть. И только тут мальчик заметил, что в руках у старика широкая и тяжелая швабра.

– С тобой все в порядке, сынок? – Уборщик потер поясницу, прогнулся назад. – Мир только что стал хуже или чуть изменился к лучшему?

– Э… изменился к лучшему, – прошептал Джек.

– Тогда ты пришел куда надо, скажу я тебе. Как тебя величают?

Маленький странник, назвал его Спиди в тот первый день. Старина Джек-Путешественник. Высокий и худой, уборщик привалился к автомату для игры в скибол, а его руки обнимали черенок швабры, словно девушку в танце. А перед тобой – Лестер Спиди Паркер, тоже странник, сынок, хи-хи, ей-бо. Спиди знает дорогу, он знает все дороги, даже дорогу в прошлое. У меня был оркестр, Странник Джек, и мы играли блюз. Гитарный блюз. Мы даже записали несколько пластинок, но я не буду смущать тебя вопросом, слышал ли ты их.

В каждом слоге звучал свой напевный ритм, в каждой фразе – римшот и бэкбит. Спиди Паркер держал в руках швабру, а не гитару, но все равно оставался музыкантом.

В первые пять секунд общения с ним Джек понял, что его отцу, любившему джаз, понравился бы этот человек.

Большую часть последующих трех или четырех дней Джек всюду ходил за Спиди, наблюдая за его работой и помогая, если возникала такая необходимость. Старик позволял ему забивать гвозди, шкурить штакетины, требовавшие покраски. Только эти простые задания, которые Джек выполнял под руководством Спиди, и могли сойти за учебу в тот период времени, но мальчик чувствовал себя совершенно счастливым. Теперь Джек считал первые дни в Аркадии-Бич жутким кошмаром, от которого его спас новый друг. Спиди Паркер был другом, в этом Джек не сомневался – не сомневался до такой степени, что эта дружба обретала налет таинственности. За несколько дней, прошедших после того как Джек сбросил с себя оцепенение (или Спиди стряхнул с него оцепенение, расколдовав одним взглядом светлых глаз), этот человек стал ему ближе, чем любой из друзей, исключая разве что Ричарда Слоута, которого Джек знал практически с пеленок. И сейчас он чувствовал, как притяжение мудрости и тепла его нового друга, который находился где-то поблизости, уравновешивают боль утраты дяди Томми и страх, что мать действительно умирает.

Но у Джека вновь возникло неприятное ощущение, что им управляют, манипулируют: будто длинная невидимая нить притащила их с матерью в это пустынное место на берегу океана.

Они хотели, чтобы он оказался здесь, кем бы они ни были.

Или это глупости? Мысленным взором Джек увидел согнутого старика, безусловно, рехнувшегося, что-то бормочущего себе под нос и катящего тележку для покупок по тротуару.

В небе закричала чайка, и Джек дал себе слово поговорить со Спиди Паркером о своих ощущениях. Даже если Спиди подумает, что у Джека съехала крыша, даже если начнет смеяться над ним. Но в душе Джек знал, что Спиди смеяться не будет. Они были близкими друзьями: Джек знал, что может рассказать старому сторожу практически все.

Но он не мог решиться. Слишком уж это напоминало бред, и Джек сам пока не во всем разобрался. Пересиливая себя, он повернулся спиной к «Веселой стране» и по песку поплелся к отелю.

Глава 2

Воронка

На следующий день Джек Сойер понимал происходящее ничуть не лучше. Ночью ему приснился один из самых страшных снов в его жизни. В нем за матерью крался какой-то жуткий монстр – карлик с перекошенными глазами и гниющей, облезающей кожей. Твоя мать почти мертва, Джек, скажи «аллилуйя»! – прохрипел монстр, и Джек знал – такое знание приходит только во сне, – что монстр радиоактивный, а его прикосновение грозит смертью. Он проснулся в холодном поту, едва сдерживая крик. Только шум прибоя помог ему осознать, где он находится, и прошел еще не один час, прежде чем Джек снова уснул.

Утром он собирался рассказать этот сон матери, но Лили пребывала в дурном настроении, не шла на разговор, прячась за клубами сигаретного дыма. И лишь когда Джек под каким-то надуманным предлогом собрался уйти из кафетерия отеля, Лили едва заметно ему улыбнулась.

– Подумай, где хочешь поужинать.

– Правда?

– Да. Только не в фаст-фуде. Я удрала из Лос-Анджелеса в Нью-Хэмпшир не для того, чтобы травиться хот-догами.

– Давай поедем в один из рыбных ресторанов в Хэмптон-Бич? – предложил Джек.

– Отлично. Теперь иди и поиграй.

Иди и поиграй, с непривычной злостью подумал Джек. Да, мамочка, ловко у тебя получается! Легко! Иди и поиграй! С кем? Мама, почему ты здесь? Почему мы здесь? Ты очень больна? Почему не хочешь говорить со мной о дяде Томми? И чего хочет дядя Морган? Чего?..

Вопросы, вопросы… И все не стоят выеденного яйца, потому что никто может на них ответить.

Разве что Спиди…

Смех, да и только: как чернокожий старикан, с которым он только что познакомился, мог разрешить хоть какую-то из его проблем?

Тем не менее Джек думал о Спиди Паркере, когда пересек променад и зашагал по наводящему тоску пустынному берегу.

Конец света наступит здесь, да? – снова подумал Джек.

Чайки кружили в серой вышине. На календаре было еще лето, но в Аркадия-Бич оно заканчивалось в День труда. Тишина серостью соперничала с воздухом.

Джек взглянул на свои кроссовки и увидел, что они запачканы чем-то вроде дегтя. Грязь с пляжа, решил он. Вынесло волнами? Он не знал, где измазался, но на всякий случай отступил от кромки воды.

Чайки кричали и кружили в воздухе. Крик одной из них раздался прямо над головой Джека, и сразу после этого мальчик услышал негромкий удар, словно по металлу. Он вовремя повернулся и увидел, как что-то упало на скалу. Чайка быстро, точно робот, вертела головой по сторонам, чтобы убедиться, что никто ее не потревожит. Потом запрыгала к тому месту, где на ровном, утрамбованном песке лежал брошенный ею моллюск. От удара о камень раковина треснула, как яйцо, и Джек увидел внутри подрагивающее мясо… Или у него разыгралось воображение?

Не хочу на это смотреть.

Но прежде чем он успел отвернуться, желтый крючковатый клюв чайки ухватил мясо, растягивая его, как эластичную ленту, и Джек почувствовал, что желудок завязался узлом. Мысленно он услышал крик разрываемой живой плоти… ничего связного, просто тупая плоть кричит от боли.

Джек вновь попытался отвернуться от чайки – и не смог. Птичий клюв открылся, демонстрируя грязно-розовую глотку. Моллюск нырнул обратно в разбитую раковину, и с мгновение чайка смотрела на Джека мертвенно-черными глазами, подтверждая ужасные истины: умирают отцы, умирают матери, умирают дядья, даже если они окончили Йельский университет и выглядят в своих костюмах-тройках с Савил-роу[6] несокрушимыми, как стены банка. Дети тоже умирают… и в конце остается только тупой, бездумный крик живой плоти.

– Эй, – произнес Джек, не замечая, что говорит вслух. – Эй, отстаньте от меня!..

Чайка сидела над добычей, буравя его маленькими черными глазками. Потом вновь принялась клевать мясо. Хочешь кусочек, Джек? Оно еще трепещет! Боже мой, мясо такое свежее, похоже, и не знает, что мертво!

Крепкий желтый клюв вновь вцепился в моллюска и потянул. Потя-я-я-я-я-я…

Мясная резинка разорвалась. Голова чайки вскинулась к серому сентябрьскому небу, заработали мышцы горла. У Джека снова возникло ощущение, что птица смотрит на него, как, бывает, смотрят на тебя глаза с висящей на стене картины, в какой бы части комнаты ты ни находился. И глаза… он знал эти глаза.

Внезапно ему захотелось оказаться рядом с матерью – с ее темно-синими глазами. Он не помнил, когда еще с таким нетерпением хотел увидеть ее – разве что в далеком-далеком детстве. Баю-бай, услышал он голос Лили, запевший у него в голове, и этот голос был голосом ветра, который сейчас звучит здесь, а скоро зазвучит где-то еще. Баю-бай, засыпай, Джеки, мой в окошке свет, твоего папаши нет, он уехал слушать джаз, не до нас ему сейчас! – Он помнил, как его укачивали, мать курила одну сигарету «Герберт Тейритон» за другой, возможно, не отрывая глаз от сценария – синих страниц, так она говорила. Баю-бай, мой Джеки, все у нас так хорошо! Я люблю тебя, мой Джеки. Ш-ш-ш… засыпай. Баю-бай.

Чайка смотрела на него.

С внезапным ужасом, который заполнил горло, как горячая соленая вода, Джек увидел, что чайка действительно смотрит на него. Эти черные глаза (чьи они?) рассматривали его. И он знал этот взгляд.

Кусок сырого мяса все еще торчал из клюва чайки, однако пока Джек смотрел, птица всосала его. Клюв раскрылся в странной, но ясно различимой ухмылке.

Он повернулся и побежал, опустив голову и крепко сжимая веки, чтобы остановить поток горячих соленых слез. Кроссовки зарывались в песок, и если бы кто-нибудь смог подняться над пляжем, все выше и выше, то с высоты полета чайки он различил бы в этом сером дне только подростка, только его следы. Джек Сойер, двенадцатилетний и одинокий, мчался к гостинице, забыв про Спиди Паркера. Слезы и ветер заглушали его крик, а он все пытался выкрикивать одно и то же слово-отрицание: нет, и нет, и нет!

Взбежав на променад, Джек остановился, совсем выдохшийся. Жарко кололо в левом боку – от середины грудной клетки до подмышки. Он присел на одну из скамеек, поставленных для приходящих сюда стариков, и откинул падающие на глаза волосы.

Возьми себя в руки. Если сержант Фьюри уходит с восьмым расчетом, кто встает во главе ревущей команды[7]?

Мальчик улыбнулся и действительно приободрился. Здесь, на пятидесятифутовой высоте, все выглядело чуть лучше. Возможно, изменилось атмосферное давление или что-то в этом роде. Случившееся с дядей Томми было ужасно, но Джек полагал, что сможет это пережить, смириться с тем, чего уже не изменишь. Так, во всяком случае, говорила мама. Дядя Морган в последнее время очень их доставал, но, с другой стороны, дядя Морган доставал их всегда.

Что касалось мамы… что ж, в этом и заключалась главная загвоздка, верно?

Если на то пошло, думал он, сидя на скамье и ковыряя кроссовкой песок на границе с настилом променада, если на то пошло, с ней, возможно, все в порядке. Такое вполне вероятно, очень даже. В конце концов, никто не говорил, что у нее рак, верно? Никто. Будь у нее рак, она бы не привезла его сюда, правда? Скорее они поехали бы в Швейцарию, где она принимала бы лечебные ванны и ела бы козьи железы или что-нибудь в этом роде. Именно так она и поступила бы.

Так, может быть…

Низкий, шуршаще-шепчущий звук проник в раздумья Джека. Он посмотрел вниз, и его глаза широко раскрылись. Песок у левой кроссовки зашевелился. Маленькие белые песчинки скользили по кругу диаметром с длину пальца. В центре этого круга песок внезапно опустился, образовав ямку. Ямку глубиной в пару дюймов. Боковая поверхность ямки находилась в непрестанном движении – песчинки кружили против часовой стрелки, быстро-быстро.

Этого нет, тут же сказал себе Джек, но его сердце застучало быстрее, а дыхание участилось. Этого нет, мне грезится, ничего больше, а может, это краб или что-то…

Но ни краб, ни грезы к ямке отношения не имели. Ведь это было не то, другое место, которое Джек представлял себе, если вдруг становилось скучно или немного страшно. А насчет краба – краб здесь вообще ни при чем.

Песок закрутился еще быстрее, звук – шуршащий и сухой – наводил Джека на мысль о статическом электричестве, об опытах с лейденской банкой на уроке физики, которые они проводили в прошлом году. Но еще больше звук этот напоминал долгий и тягостный вздох, последний вздох умирающего.

Все больше песка проваливалось вниз и начинало вращаться. Ямка уже превратилась в воронку, напоминавшую перевернутый смерч. Появилась яркая желтая обертка жевательной резинки, исчезла, появилась, исчезла, появилась вновь. Чем шире становилась воронка, тем больше букв мог прочитать Джек: «ДЖ», потом «ДЖУ», потом «ДЖУСИ Ф». Воронка росла, и песок стащило с обертки. Быстро, резко, словно враждебная рука сдернула покрывало с застеленной кровати. «ДЖУСИ ФРУТ», – прочитал он, и песок потащил обертку за собой.

Песчинки вращались быстрее и быстрее, с яростным шуршанием. Х-х-х-х-х-ха-а-а-а-ах-х-х-х-х-х-х, – пели они. Джек смотрел на воронку, сначала завороженно, потом с ужасом. В песке раскрывался большой темный глаз: глаз чайки, бросившей моллюска на скалу и теперь вытаскивающей из раковины живое мясо, будто резиновую ленту.

Х-х-х-х-х-ха-а-а-а-ах-х-х-х-х-х, – насмехались песчинки сухим, мертвым голосом. Он звучал не в голове. Джек бы очень хотел, чтобы этот голос звучал только в его голове, но нет, голос был реален. Его вставные зубы, Джек, они вывалились, когда «ДИКОЕ ДИТЯ» сбило его, бах-тарарах – и все. Йельский университет или нет, но когда «ДИКОЕ ДИТЯ» сбивает тебя и вышибает твои вставные зубы, это конец. И твоя мать…

Джек вновь побежал, ничего не видя перед собой, не оглядываясь. Ветер сдувал волосы с его лба, а в широко раскрытых глазах застыл ужас.

Тускло освещенный вестибюль отеля Джек пересекал со всей возможной скоростью, но не бегом. Атмосфера этого места запрещала беготню: тишина как в библиотеке, серый свет, падавший через высокие створчатые окна, смягчал и размывал узоры и без того потертых ковров. Поравнявшись с регистрационной стойкой, Джек все-таки перешел на бег, и именно в это мгновение из обшитой деревом арки появился сутулый, с землистым цветом лица дневной портье. Он не произнес ни слова, однако уголки рта на мрачном лице осуждающе опустились еще на сантиметр. Словно Джек посмел бегать в церкви! Мальчик вытер рукавом лоб, усилием воли заставил себя дойти до лифта шагом. Нажал кнопку, физически ощущая, как портье буравит взглядом его лопатки. Насколько Джек помнил, за всю неделю тот улыбнулся только раз – когда узнал его мать. И улыбка отвечала лишь минимальным стандартам вежливости.

– Вот, значит, каким надо быть старым, чтобы помнить Лили Кавано, – пожаловалась мать Джеку, когда они остались в номере одни. А ведь в свое время, и не так давно, ее узнавали хотя бы по одному из пятидесяти фильмов, в которых она снялась в пятидесятых и шестидесятых (Лили называли королевой би-фильмов, но она нашла себе другое прозвище – Любимица Автокино). Таксисты, официанты, женщина, продававшая блузки в «Саксе» на бульваре Уилшира, – все узнавали Лили, и потом она не один час пребывала в отличном настроении. Теперь мать лишилась даже этого маленького удовольствия.

Джек переминался с ноги на ногу перед застывшими дверьми лифта, а в ушах у него звенел невероятный и знакомый голос, доносившийся из воронки в песке. На мгновение он увидел Томаса Вудбайна, надежного и милого дядю Томми Вудбайна – который, по существу, был одним из его опекунов, каменной стеной против бед и смуты, – раздавленного и мертвого на бульваре Ла Синега, а его вставные зубы, как поп-корн, валялись в сточной канаве, в двадцати футах от тела. Джек снова вдавил кнопку в панель.

Скорее же!

Потом ему померещилось кое-что похуже: его мать заталкивали в ожидавшую машину двое невозмутимых мужчин. Внезапно Джеку захотелось отлить. Он ударил по кнопке ладонью, и сутулый седой мужчина за регистрационной стойкой недовольно фыркнул. Другой рукой Джек ухватил некое магическое место пониже живота, чтобы уменьшить давление на мочевой пузырь. До его слуха донесся звук спускающегося лифта. Мальчик закрыл глаза и плотно сжал колени. Его мать выглядела неуверенной в себе, растерянной и сбитой с толку, а мужчины заталкивали ее в машину, точно ослабевшего колли. Но Джек знал, что в действительности этого не происходило. Это воспоминание – часть одной Дневной грезы, и случилось все не с матерью, а с ним самим.

Когда обшитые красным деревом двери лифта разошлись, открывая тускло освещенную кабину, из которой с покрытого пятнами зеркала на Джека смотрело собственное лицо, его вновь накрыло воспоминание о том давнем происшествии. Он увидел, как начали желтеть глаза мужчины, почувствовал, как рука другого стала превращаться во что-то костистое, жесткое, нечеловеческое… и запрыгнул в кабину лифта, словно ему в зад воткнули вилку.

Невозможно: его грезы – из области фантастики, он не видел, как глаза мужчины из синих превращались в желтые, и с его матерью все тип-топ, бояться нечего, никто не умирает, это только чайка представляет опасность для моллюска. Джек закрыл глаза, и кабина пошла вверх.

Эта тварь из песка смеялась над ним.

Джек протиснулся в щель между дверьми, как только они начали расходиться. Пробежал мимо плотно сжатых ртов других лифтов, повернул направо в отделанный деревянными панелями коридор, поспешил мимо бра и картин к их комнатам. Здесь бег выглядел не таким святотатством. Они занимали номера четыреста семь и четыреста восемь – две спальни, маленькую кухню и гостиную с видом на уходящий в обе стороны берег и бескрайний океан. Его мать раздобыла где-то цветы, расставила их по вазам, рядом стояли маленькие фотографии в рамочках.

Джек в пять лет, Джек в одиннадцать лет, Джек, еще младенец, на руках у отца. Его отец, Филип Сойер, за рулем старого «десото», автомобиля, на котором он и Морган Слоут приехали в Калифорнию в невообразимо далекие времена, когда были такими бедными, что часто ночевали в машине.

Джек распахнул дверь с табличкой «408» – она вела в гостиную – и позвал:

– Мама? Мама?

Его встретили цветы, фотографии улыбались, но ответа не последовало.

– Мама!

За спиной захлопнулась дверь. Джек почувствовал, как в животе похолодело. Он метнулся из гостиной в большую спальню справа.

– Мама!

Еще одна ваза с высокими яркими цветами. Пустая постель, аккуратно застеленная, с накрахмаленным бельем. Покрывало так натянуто, что, кажется, брось четвертак – отскочит. На прикроватном столике – батарея пузырьков из коричневого стекла с витаминами и другими таблетками. Джек попятился. Через окно материнской спальни на него накатывали и накатывали черные волны.

Двое неприметных мужчин вылезали из неприметного автомобиля, протягивали к ней руки…

– Мама! – заорал он.

– Я тебя слышу, Джек, – донесся из-за двери ванной голос матери. – Что стряслось?

– Ох, – выдохнул Джек и почувствовал, как все тело расслабляется. – Извини! Я не мог понять, где ты…

– Принимаю ванну, – ответила она. – Готовлюсь к ужину. Надеюсь, возражений нет?

Джек понял, что в туалет ему не нужно. Плюхнулся в одно из мягких кресел и с облегчением закрыл глаза. С ней все в порядке.

ПОКА все в порядке, прошептал мрачный голос, и мысленным взором Джек вновь увидел воронку и вращающийся песок.

Проехав семь или восемь миль по прибрежному шоссе, они нашли ресторанчик под названием «Шато лобстеров» рядом с административной границей Хэмптона. У Джека остались сумбурные впечатления от прошедшего дня – он уже отходил от пережитого на пляже ужаса, позволяя дневным событиям блекнуть в памяти. Официант в красном пиджаке с вышитым на спине желтым лобстером проводил их к столику у широкого окна в дождевых разводах.

– Мадам желает что-нибудь выпить?

Глядя на свойственное межсезонью каменно-бесстрастное лицо уроженца Новой Англии, Джек подумал, что в водянисто-синих глазах официанта читается легкое презрение к его приталенному пиджаку от Ральфа Лорена и дневному платью матери от Халстона, которое та носила с восхитительной небрежностью, и почувствовал, как сердце сжалось от более привычного ужаса – тоски по дому. Мама, если ты на самом деле не больна, какого черта мы здесь? Здесь так пусто! Просто мурашки бегут по коже! Господи!

– Принесите мне бокал коктейля «Мартини», – попросила она.

Брови официанта приподнялись.

– Мадам?

– Лед в стакан, – пояснила она. – Оливку на лед. Джин «Танкерей» – на оливку. Потом… вы это уяснили?

Мамочка, ради Бога! Или ты не видишь его глаз? Ты думаешь, что ведешь себя обаятельно, а он думает, что ты насмехаешься над ним! Или ты не видишь его глаз?

Нет. Она не видела. Не могла поставить себя на его место, хотя всегда так остро чувствовала людей. На сердце Джека лег еще один камень. Мать уходила… во всех смыслах.

– Да, мадам.

– Потом, – продолжала она, – берете бутылку вермута – любого – и наклоняете над стаканом. Далее ставите бутылку на полку и приносите стакан мне. Так понятно?

– Да, мадам. – Водянисто-холодные новоанглийские глаза смотрели на его мать, не выказывая никаких теплых чувств. Мы здесь одни, подумал Джек, впервые до конца это осознав. Только мы, и никого больше. – Молодой человек?

– Я бы выпил колы, – промямлил Джек.

Официант ушел. Лили порылась в сумочке, достала пачку «Герберт Тэрритун» (Джек с детства помнил, что она их так называла; иногда мать просила: «Достань с полки пачку «Тэрритун», Джеки») и закурила. Выкашляла три клуба дыма.

Еще один камень на его сердце. Два года назад мать бросила курить. Джек ждал, что все вернется на круги своя со странным фатализмом, оборотной стороной детской доверчивости и наивности: она курила всегда и скоро закурит снова. Но она держалась… закурила лишь три месяца назад в Нью-Йорке. «Карлтон»[8]. Кружила по их квартире у Центрального парка, дымя как паровоз… или присаживалась на корточки рядом с тумбочкой, в которой лежали пластинки, и начинала их перебирать, свои – старые рок-н-ролльные, мужа – старые джазовые.

– Ты снова куришь, мама? – спросил тогда он.

– Да, я курю капустные листья, – пошутила она.

– Лучше бы ты не курила.

– Почему бы тебе не включить телевизор? – перебила она с несвойственной ей резкостью, плотно сжав губы. – Может быть, как раз показывают Джимми Сваггерта или преподобного Айка. Посиди в аллилуйском уголке с аминьскими сестрами.

– Извини, – пробормотал он.

Тогда она курила только «Карлтон». Капустные листья. Но сейчас – «Герберт Тэрритун». Сине-белая старомодная пачка, сигареты с полоской у одного конца, которая выглядела как фильтр, но им не была. Он припомнил, как отец рассказывал кому-то, что сам курит «Уинстон», а его жена – «Черную чахотку».

– Увидел что-то необычное, Джек? – спросила мать, не сводя с него слишком ярких глаз, в свойственной ей странноватой манере зажав сигарету между средним и безымянным пальцами правой руки. Проверяя, хватит ли у него смелости продолжить, подталкивая произнести: «Мама, я вижу, ты опять куришь «Тэрритун». Значит, ты пришла к выводу, что тебе уже нечего терять?»

– Нет. – Опять накатила волна тоски по дому, и ему захотелось плакать. – Не считая этого места. Оно немного загадочное.

Она огляделась и улыбнулась. Два других официанта – один толстый, другой худой, – оба в красных пиджаках с желтым лобстером на спине, стояли у двери на кухню, тихо беседуя. Бархатная веревка отделяла огромный обеденный зал от ниши, где сидели Джек с матерью. Перевернутые стулья зиккуратами возвышались на столах в этой темной пещере. В дальнем конце за окном во всю стену открывался панорамный вид на готическую береговую линию, навевавшую мысли о «Возлюбленной смерти» – фильме с участием его матери. Она играла очень богатую молодую женщину, вышедшую замуж за симпатичного таинственного незнакомца вопреки воле родителей. Симпатичный таинственный незнакомец привез ее в большой дом на берегу океана и попытался свести с ума. «Возлюбленная смерти» была типичным фильмом Лили Кавано: она снялась во многих черно-белых картинах, в которых неплохие, но давно забытые актеры со шляпами на головах разъезжали в кабриолетах «форд».

На бархатной веревке, отгораживавшей темную пещеру, висела табличка с надписью: «ЭТА ЧАСТЬ ЗАКРЫТА».

– Мрачновато здесь, верно? – спросила Лили.

– Прямо-таки «Сумеречная зона», – ответил Джек, и она засмеялась, хрипловато и заразительно.

– Да, Джеки, Джеки, Джеки! – Мать наклонилась и с улыбкой ласково взъерошила его чересчур длинные волосы.

Он отвел ее руку, тоже улыбаясь. (Боже, не пальцы, а кости! Она умирает, Джек!..)

– Руками не трогать!

– Отвали!

– Хиппово для старой калоши.

– Ах так? Попробуй на этой неделе выпросить у меня денег на кино.

– Заметано.

Они улыбнулись друг другу, но Джек не помнил, когда бы еще ему так хотелось плакать или когда бы он так сильно любил ее. Эта ее отчаянная самоуверенность… отчасти проявившаяся в возвращении к «Черной чахотке».

Принесли напитки. Она легонько коснулась его стакана своим.

– За нас.

– Идет.

Они выпили. Официант принес меню.

– Я слишком уж на него наехала, Джеки?

– Есть немного.

Она задумалась, потом пожала плечами.

– Что будешь есть?

– Пожалуй, морской язык.

– Я составлю тебе компанию.

Джек сделал заказ, смущенно запинаясь, но зная, что мать хочет именно этого, и после ухода официанта по взгляду матери понял, что справился неплохо. Заслуга в этом принадлежала дяде Томми. После похода в «Хардис» дядя Томми сказал: «Думаю, ты небезнадежен, Джек, если только нам удастся одолеть твое отвратительное пристрастие к плавленому сыру».

Принесли еду. Джек смел морской язык, горячий, пахнущий лимоном, вкусный. Лили едва притронулась к своему, проглотила несколько зеленых фасолин, потом принялась возить остальное по тарелке.

– Занятия в школе начались две недели назад, – объявил Джек во время трапезы. Большие желтые автобусы с надписью «ШКОЛЫ ОКРУГА АРКАДИЯ» вызывали у него чувство вины, хотя при сложившихся обстоятельствах он никак не мог считаться виноватым. Тем не менее школу он прогуливал.

Лили вопросительно посмотрела на него. Она уже заказала и выпила второй стакан; теперь официант принес третий.

Джек пожал плечами.

– Подумал, что надо об этом упомянуть.

– Ты хочешь в школу?

– Что? Нет! Не здесь!

– Хорошо, – согласилась она. – Потому что у меня нет справок о твоих чертовых прививках, а без медицинской карты тебя в школу не примут, дружок.

– Не называй меня дружком, – ответил Джек, но Лили даже не улыбнулась.

Мальчик, почему ты не в школе?

Он моргнул, как будто этот голос прозвучал где-то рядом, а не у него в голове.

– Что-нибудь не так? – спросила она.

– Нет. Ну… в этом парке развлечений, в «Веселой стране», есть один человек. Дворник, сторож, что-то в этом роде. Старый негр. Он спрашивал, почему я не в школе.

Мать наклонилась вперед. Радость ушла, остался только испуг.

– Что ты ему сказал?

Джек вновь пожал плечами.

– Сказал, что выздоравливаю после мононуклеоза. Помнишь, как было с Ричардом? Доктор сказал дяде Моргану, что Ричарду нельзя ходить в школу шесть недель, но он может гулять на улице. – Джек слабо улыбнулся. – Я думал, ему повезло.