Игра с тенью Янсюкевич Владимир

Кузьма

Таков закон: всё лучшее в тумане…

Вл. Соловьёв

Идёт Федот по тропинке. Вдруг поперёк канава.

– И-и-и-эх! Вспомню молодость, перепрыгну!

Разогнался, прыгнул и… плюхнулся в канаву.

Вылез кое-как, огляделся по сторонам – никого.

Пожал плечами, сплюнул.

– А! Я и в молодости, помню, не перепрыгивал.

Анекдот

С утра Кузьму скрутило паршивое настроение…

Всю ночь его сонное сознание морочили бесконечные лабиринты коридоров, гулкие тоннели, бесчисленные кубические ёмкости в виде комнат без окон с ободранными стенами, сырые подвалы, переходы с выщербленными лестницами, заваленные гниющими пищевыми отходами, повседневной мелочью всех времён и народов от искорёженных шлемов и зазубренных мечей древних завоевателей до абажуров и швейных машинок домохозяек-прабабушек, и наконец, автомобильных покрышек и сотовых телефонов, а также заселённые неподвижно лежащими (и потому казавшимися ему полумёртвыми) бомжами, которые вдруг оживали, улыбались беззубыми ртами и грозили ему пальцем, и полчищами снующих под ногами крыс – лабиринты, по которым он блуждал в поисках выхода; он то замечал на себе какие-то чужие обноски, то оказывался абсолютно голым; изо всех щелей сочилась вода, и повсюду гулял промозглый сквозняк, от которого негде было укрыться; порой сквозь щели приотворённых дверей ему мерещились всплески рыжего света и мелькание пышно-розовых женских тел, и пляшущие тени на стенах, и слышались вскрики и стоны, прерывистый смех и приглушённые рыдания; и вдруг в этой вакхической пляске он замечал лицо, где-то виденное им ранее, до боли знакомое, и он в меру своих двигательных возможностей рвался в том направлении, в замедленном беге вплывал в ту комнату, но заставал там лишь зияющую пустоту, тёмное безмолвие и колебание ледяного воздуха; и в ту же минуту призраки, дразнящие его воображение, являлись ему в перспективе сквозь новую щель, и он направлялся туда, с трудом передвигая ватные ноги, пытался крикнуть, позвать, но кто-то всемогущий наделил его неизбывной немотой; и то лицо, которое привиделось ему в призрачном мелькании тел, тускнело, оседая в памяти тяжким и смутным воспоминанием; при этом, заряженный идеей поиска, он не испытывал дискомфорта ни от холода, ни от своей обнажённости, ни от наличия на себе не совсем свежей одежды с чужого плеча, ни от затерянности в неведомом головоломном пространстве; и единственным чувством, свечой вспыхнувшем где-то в глубинах его бессонной души и постепенно разгоравшимся и заполнявшим все его внутренности, было чувство безотчётного страха – перед кем или чем, он не понимал, а только дрожал от сотрясавшей его тело тревоги и беспокойно озирался, ощупывая воспалённым взглядом покрытые коркой изморози грязно-белые выступы коридорных сводов и тёмные провалы под переходами, излучающие стужу и зловоние; и это была грязь и заброшенность не первобытного мира, а, судя по разбросанным повсюду бытовым отходам и ошмёткам прежней роскоши, грязь и заброшенность мира, прошедшего через огонь и скверну цивилизации; и он, Кузьма, сейчас был последним её выкидышем, одиноким и неприкаянным, без пристанища и без какой-либо дружеской поддержки; ещё немного, думал он, и я упаду и исчезну бесследно в какой-нибудь чёрной дыре…

Пробуждение принесло неожиданное спасение. Он приподнял одно веко и зарычал, жмурясь от яркого света, вторгшегося в комнату через полураздёрнутые шторы. И за то время, пока глаз был отверст и слегка затуманен патиной сна, сумел зафиксировать промелькнувшую по комнате знакомую тень. Это была тень Правителя Мира. Он всё утро прятался за шкафом, наблюдая за спящим Кузьмой. И вышел оттуда, лишь потому, что его заинтересовал старинный сундук морёного дуба с массивными коваными перетяжками, стоявший у стены под дверью. По заверениям Людмилы Ивановны, матери Кузьмы, этот сундук был уникален тем, что изначально существовал в единственном экземпляре, поскольку был изготовлен на заказ, и принадлежал в своё время её прадедушке по отцовской линии, солидному торговцу мануфактурой. Изготовленный безвестным мастером ещё в царские времена, сундук пережил три революции (не считая последнего переворота с социалистического боку на капиталистический в начале 90-х годов), две мировых войны, одну гражданскую и прочие пертурбации в стране, происходившие в течение двадцатого века, включая вынужденные переезды с квартиры на квартиру. Одним словом, он представлял собой неопровержимый раритет, претерпевший на себе множество ударов судьбы и, следовательно, ему не было цены. А достался он ей в наследство, благодаря представителям промежуточных поколений, потерявшим многое из того, что следовало бы ценить больше всего, и в первую очередь жизнь, но сохранившим этот сундук, как драгоценную память о своих предках, как сокровищницу духа, сконцентрировавшую в себе положительную наследственную энергетику. Однажды он исцелил Кузьму от смертельной обиды. Когда ему было лет десять-одиннадцать, он задал матери вполне законный вопрос – где его отец? Людмила Ивановна вдруг побелела, нижняя губа у неё заходила ходуном, она замахала руками в истерике, как испуганная птица, извергнув со страшным шёпотом: «Пожалуйста, никогда не спрашивай меня об этом! Не было у тебя отца!» Что мог подумать ребёнок, услышав подобное? У всех отцы есть, а у него нет. Как так может быть? Он обиделся на мать и залез в сундук, спрятался в нём навсегда, в отместку, рассудил: «задохнусь в нём без воздуха и умру, и пусть тогда без меня поживёт».

Как же потом корила себя Людмила Ивановна за то, что не смогла ответить сыну как-то по другому, не смогла придумать какой-нибудь героической, примиряющей, версии, типа был альпинистом и разбился насмерть при восхождении на пик Победы, или – военным лётчиком-испытателем и погиб при испытании очередной боевой машины; нет, всё правильно, знать правду ему ещё рано, и лучше ничего не говорить, чем врать – в доме ни одной фотографии, которая могла бы удостоверить это. А семейных снимков у неё не перечесть: отец и мать, дедушки и бабушки и далее вглубь рода, и было множество фотографий её сестры, красивой молодой девушки, студентки театрального института, рано погибшей от несчастного случая – сбила машина. Ложь имеет свойство разбухать со временем до злокачественной опухоли невероятного размера, чтобы потом неожиданно взорвать мирное течение жизни и превратить её в ад. Таким адом был биологический отец Кузьмы, и память о нём должна быть стёрта окончательно и бесповоротно.

Обыскав все закоулки в квартире и отчаявшись отыскать ребёнка, Людмила Ивановна подумала, что мальчик в очередной раз убежал из дома и стала звонить в милицию. А Кузьма, надышавшись запахом истории в дубовом коробе, беспечно окунулся в омут сновидений, а выспавшись, вылез из своего убежища сам, целый и невредимый, даже исполненный сил и в чём-то обновлённый. Именно поэтому сундук заинтересовал Господина Эстээраха; не как знак непременного скопидомства, а как возможный оберег, как амулет, издавна охраняющий семейство Кузьмы от всевозможных дестабилизирующих родовую силу напастей. И если это так, то его следовало любым способом нейтрализовать, изъять из квартиры, скажем, купить, предложив сумму, от которой мало кто способен отказаться. И таким образом прервать связующую нить рода. Главное, внедрить в голову обладателя решение о продаже. А если это произойдёт, Кузьма всецело будет во власти Правителя Мира. А там и… Видели, как рушится от малейшего дуновения долго и кропотливо собираемый карточный домик?.. Так размышлял господин Эстээраха, целью которого было всеобщее и полное разрушение естественных человеческих связей. И в предвкушении победы он затаился за шкафом безмолвной тенью и потирал руки. Несколько лет назад, когда в семью пришло неумолимое безденежье, Кузьма чуть было не клюнул на эту удочку. И если бы не Людмила Ивановна, вовремя остановившая сына, то этот во всех смыслах замечательный сундук сейчас бы обретался в иных пределах. И на их семью могло быть навлечено какое-нибудь несчастье, кто знает. Какое случилось двадцать с лишним лет назад, когда сундук при переезде на новую квартиру был случайно оставлен недобросовестным грузчиком в квартире дома предназначенного на слом. Конечно, спустя какое-то время о нём вспомнили, и он был возвращён в лоно семьи. Но случившегося уже было не поправить…

Однако всему своё время, и Правитель Мира не терял надежды. Человек слаб, и чтобы погубить, его следует довести до того предела, где слабость беспрепятственно возьмёт верх. Добить упавшего не составит труда. Веками испытанная практика.

Как раз в тот момент, когда Кузьма открыл глаз и зарычал, господин Эстээраха внимательно изучал заинтересовавший его сундук и, не желая лишний раз светиться – с некоторых пор он решил действовать исподтишка – мигом принял облик Кузьмы и метнулся в своё укрытие. Кузьма вздрогнул. Мать гремела кастрюлями на кухне и вряд ли заходила к нему в ближайшую минуту. Он уже понял, что это могло быть, и основательно напрягся. Однако ему показалось, что промелькнувшая тень, как в зеркале, отразила его самого. Но он лежал, а мелькнувшая тень была в вертикальном положении – это он видел отчётливо.

Кузьма привстал, опираясь на локти.

– Ты опять здесь?

– Опять здесь, – словно эхо, прозвучало из-за шкафа внятным шёпотом.

– Не играй со мной!

– Почему ты отказываешь мне в забаве? Ты играешь словами, а я – судьбами. У каждого свои игрушки.

– Моя игра безобидна, а твоя…

Он не успел договорить, в дверь постучали.

«Кузьма, ты не один?» – «Один!» – «А с кем разговариваешь?» – «Стихи сочиняю!» – «А… тогда извини. Завтрак на столе. Я ушла!» – «Пока, мам!»

Хлопнула входная дверь. В наступившей тишине он услышал, как методично чавкают над дверью часы, пожирая с тарелки бегущее время.

Чтобы изжить всё ещё сидевший в нём и неожиданно толкнувший под сердце испуг, Кузьма открыл оба глаза, вскочил с постели, подбежал к окну и широким жестом распахнул занавеску. Прочь негативные мысли! «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Какая жалость, что не он это сочинил. В комнату искрящимся потоком хлынул солнечный свет.

После этого Кузьма заглянул за шкаф – никого, потом вышел на середину комнаты, упёр руки в бока, задрав голову к потолку, и стоял так неподвижно минут пять или шесть, почти беззвучно шевеля губами. Таким образом он разминал свой поэтический аппарат и заодно освобождался от вчерашнего осадка, который образовался в результате приёма информации из внешнего мира. Кто-то чистит организм, обрекая себя на диету или принимая соответствующие лекарственные препараты. Он чистил его именно таким образом, ибо главный мусор попадает к нам из информационного поля, излучаемого перенаселившим земной шар человечеством. Таков был его обычный утренний ритуал, его духовная зарядка. Сегодня это выглядело так:

Прошептав последнюю строку, Кузьма вытянул обе руки вперёд, затем бросил их вниз, одновременно согнувшись, резко выдохнул и вновь выпрямился. Теперь он готов для нового дня. Крикнул «Мам!», но потом, вспомнив, что она уже ушла, бодрым шагом отправился на кухню, выпил натощак стакан родниковой воды и сел завтракать. В мозгу пульсировала какая-то странная мысль, резкая, угловатая, короче, малоприятная. А странность её заключалась в том, что она никак не могла найти себе словесного выражения и потому была неуловима, как тень. Значит, зарядка оказалась недостаточно очистительной. И это его беспокоило.

Кузьма был свободным художником, поэтом-импровизатором. Он никогда не сидел за письменным столом, вымучивая подходящие выражения, он сочинял на ходу и никогда не переносил сочинённое на бумагу (не считая времени учёбы в литинституте). На фиксацию собственных текстов у него был запрет, обусловленный им самим до конца не осознаваемым внутренним комплексом. Это была разовая акция. Возможно, он таким образом бежал ото лжи, проникшей во все поры современного человека. Его любимым поэтом был Фёдор Тютчев, который с подачи античных греков, одной фразой поставил под сомнение и отстранил от истины всё когда-либо и кем-либо сказанное (и собой в том числе, как это ни парадоксально) – «мысль изречённая есть ложь». А то, что изречено да ещё записано на бумаге или теперь уже на каком-либо другом носителе информации, есть ложь в квадрате (вспомним известное латинское выражение: слова улетают, написанное остаётся!); и далее, по возрастающей, если на однажды изречённом к тому же будут пытаться настаивать… Уж не говоря о мыслях излюбленных до самоотречения. Лжи неведомы пределы. Она уже давно стала сущностью человека. Более того, без лжи стало неуютно существовать в этом мире. А людьми падкими на ложь или не различающими, где начинается ложь, невероятно легко манипулировать. И Кузьма, что ему казалось весьма хитроумным, руководствовался неким импрессионизмом мышления. Думается, он и сам не помнил того, что изрекал его рот по подсказке сознания (или подсознания?), ибо, как свидетельствуют некоторые его фанаты, нигде ни разу не повторился. Свои спонтанные монологи он разбрасывал направо и налево. И слушающие платили ему за выступление, кому сколько было не жалко. Иногда, некоторые фирмы, прослышавшие об уникальном бродячем стихотворце, приглашали его на корпоративные вечеринки, как местную достопримечательность, как диковинную добавку к фуршету, где он устраивал импровизационные монопредставления, сходу на глазах изумлённой публики откликаясь на предложенные ему темы. Так он зарабатывал себе на жизнь. Развлекая и развлекаясь. Клоун, бродячий певец, бард и в чём-то волшебник. Он почти всегда носил с собой гитару и, в зависимости от темы или настроения, или того и другого вместе взятых, либо импровизировал монолог, либо исполнял песню, одновременно сочиняя и стихи, и соответствующий к ним напев. Живое воображение Кузьмы, вызываемое чрезвычайной впечатлительностью, было подкреплёно прирождённым артистизмом. Другими словами, природа вложила в него дар отзываться на всё поэтическими строками. Он мог сочинять по любому поводу, в любое время дня и ночи, лишь бы являлась тема. А они ему являлись бесперебойно, одна за другой. Они толпились перед ним, словно девушки на эротическом кастинге. И он, выбрав наиболее подходящую для текущего настроения, использовал её в своё удовольствие и с полной отдачей, выплёскивая в воздух, словно возникающие из ничего, волшебные строки. Каждый выход на подвернувшуюся под руку публику Кузьма обставлял с особой придирчивой изобретательностью, вовлекая слушателей в стихию своего незаурядного таланта, и они подчинялись ему с гипнотической готовностью. Под конец представления изумлённая публика засыпала его вопросами, среди которых в обязательном порядке был и такой – «как это у вас получается?», на что он со скромной улыбкой всегда цитировал пушкинского импровизатора: «Всякий талант неизъясним».

Но с некоторых пор к этому стало примешиваться, заметное даже иному постороннему глазу, некое напряжение, некая болезненная нервозность, некое не выявленное противостояние кому-то, как будто что-то сидело в нём и диктовало агрессивный характер поведения, а его рассудок и воспитание этого не принимали. Им овладевал какой-то жуткий страх, он его чувствовал всеми порами, каждой клеточкой своего молодого организма, но определить, откуда он исходит и в чём его смысл, затруднялся. Как замечено психологами, собственный мир, в противоположность миру окружающему, ускользает от попыток интеллектуальной манипуляции.5 Однако Кузьма боролся с ним и порой в этом противостоянии дело доходило до галлюцинаторных реакций (пример – господин из-за шкафа). Он словно хотел что-то загасить в себе, от чего-то освободиться, обезвредить себя и других от злокачественного довеска своей натуры, показать другим, что он не тот, который затаился у него внутри, а тот, кого он сейчас изображает. Того он всячески скрывал. И боролся с ним по мере сил, заталкивая внутрь, как скверную, требующую выхода, тошноту. В отличие от некоторых размышляющих людей, занятых поисками пути к себе, он щедро тратил душевные и физические силы на то, чтобы уйти от себя. И на деле получалось, что одну ложь, сам того не ведая, он подменял другой, правда, с виду в празднично-безобидной оболочке. И сам же проглатывал эту пилюлю, надеясь на скорейшее выздоровление. Его стремление сбросить ненавистный груз было похоже на симптомы психического заболевания, называемого в медицине диссоциативной фугой. Оно напоминало бегство от себя, переходящее в навязчивую идею заменить собственную натуру другой, более приемлемой для его обеспокоенного сознания. Обострённая совесть Кузьмы требовала очищения и кардинального обновления, но как сделать это, он не понимал. Поэтому не мог долгое время оставаться наедине с самим собой, он нуждался в публичности. Публика была для него неким отвлечением, особым фильтром, подобием абсорбента, который с жадностью поглощал распыляемую им негативную энергию, освобождая его от лишней тяжести. И он бросался в неё, как отчаявшийся бегун, спасаясь от преследования, бросается со скалы в бушующий океан. На публике сидевшая в нём скверна мгновенно скукоживалась, как обжаренная на солнце зловредная личинка.

В более раннем возрасте эта раздвоенность ощущалась им не так остро, но с каждым годом тот, кто сидел у него внутри, созревал, набирал силу и занимал всё больше и больше места, вытесняя детскую чистоту, парализуя его волю, подавляя лучшие проявления души и, в результате, до неузнаваемости коверкая его индивидуальность. И один случай, произошедший с Кузьмой несколькими годами ранее, сигнализировал ему о необходимости усиления бдительности, принудил его быть более строгим к проявлениям исходящей от него отрицательной активности.

Это случилось в конце девяностых, летом, в маленькой деревушке Верхнее Забытково…

Но сначала он попал туда (или не туда, далее разъяснится), не зная даже названия этой деревушки, расположенной где-то в неведомой глуши то ли Костромской области, то ли Вологодской, то ли Ивановской – он так до конца и не уяснил её точной географии, о чём позднее бесконечно жалел – куда его занесло благодаря тяге к перемене мест, неожиданно проявившейся в нём после окончания литинститута, где он с завидной усидчивостью в течение пяти лет постигал азы поэтического мастерства. Педагоги с нескрываемым восхищением следили за необычайно лёгкими взлётами его поэтического дара и за его, редко свойственному молодым, трудолюбием, которые в подобном счастливом сочетании не могли не дать в скором будущем грандиозных ростков. Они видели в нём весну гения и прочили ему великое будущее. Да и сокурсники тянулись к нему, как цветы к солнцу, полагая, что он заглядывает туда, куда не дано заглянуть рядовым смертным. В каком-то смысле они были правы. И сам Кузьма, смутно осознавая эту свою особенность, в один прекрасный день резко поменял образ жизни. Он вдруг понял, что не может долго находиться на одном месте, что ему следует постоянно перемещаться. И дело было не только в необходимости смены впечатлений и не столько в ней. Перемещение ему было нужно для чего-то другого. Он словно хотел, как уже говорилось, от чего-то или кого-то укрыться, убежать, словно кто-то постоянно его преследовал, с целью склонить к нарушению естественного нравственного закона – именно так в порыве откровения он прокомментировал своему другу собственную тревогу.

И вот однажды летом он сказал матери, что должен развеяться, а для этого ему надо уехать из Москвы, подальше от городского столпотворения, побродить по просторам России, осмотреться. Мать огорчилась, но препятствовать не посмела. Слишком сложно на определённом этапе у них складывались отношения, до полного разрыва. И, не желая потерять сына вновь, она всячески поощряла его во всех начинаниях, уговаривая себя тем, что молодой человек ищет свой путь. Все средства связи и ориентации в пространстве и времени, как-то: часы, мобильный телефон, плеер и прочие электронные побрякушки наступившей эры Водолея – Кузьма засунул в ящик стола и плотно его задвинул. Главное, остаться лицом к лицу с таинственной необозримостью пространства, послать подальше всех воркующих изо всех дырок с умным лицом о состоянии мира, оградить себя от любых сведений извне, которые, если уж быть до конца честным, всегда подаются в искажённом свете: или с патриотическим дрожанием в голосе, или с изрядной долей цинизма и пошлости, или откровенно лгут, не моргнув глазом, ибо их цель – манипулировать сознанием, и потому не могут рассматриваться, как объективный источник информации. Да и бывает ли таковой вообще? Каждый осведомитель на кого-то работает. Лучше ничего не знать, чем иметь представление о мире с чужой подачи, которая порождает спящего гражданина, не желающего подключать голову – за него-де есть кому подумать. Кузьма не заблуждался на их счёт, решив оградить себя от информационного монстра всеми доступными ему средствами. Он собрал только маленький рюкзачок, с которым когда-то ходил в школу, бросив в него всё необходимое для гигиены, да сунул в кошелёк кое-какие сбережения. Затем, закрыв глаза, ткнул пальцем в заранее составленный им на тетрадном листке список московских вокзалов и отправился на выпавший ему Ярославский. На вокзале он также, вслепую, ткнул в расписание поездов и тут же купил билет на поезд до Костромы. Но неожиданно пересел на другой, следующий по этой же дороге, но куда именно, он принципиально не посмотрел и ни у кого не стал спрашивать. Куда привезёт, туда и привезёт.

Примерно после четырёх часов езды, или чуть более, он неожиданно увидел промелькнувшую в вагонном коридоре странную тень, и его охватила необъяснимая тревога. Интуитивно он почувствовал в ней грозившую ему опасность. Она-то и выгнала его из железной западни на свежий воздух. И на первой же остановке он соскочил на какой-то небольшой станции, названия которой он не запомнил, потому что и не желал запоминать – знать координаты своего местопребывания не значило затеряться – отошёл в сторону, подальше от железнодорожных путей, и побрёл по первой попавшейся ему на глаза просёлочной дороге, ведущей в неизвестность. Хотя, рассуждая здраво, можно сразу понять – всякая дорога куда-нибудь да приводит. Сначала она петляла по лесу, потом тянулась по овсяным полям, пересекала небольшие перелески, спускалась в низины и поднималась в гору, поворачивала вправо-влево и снова выпрямлялась. Который час он не смог бы сейчас определить. В поезд сел поздно вечером, затем, спустя несколько часов, когда уже светало, вышел неизвестно где, и за всё это время ни разу не сомкнул глаз. И потому сейчас он не чувствовал ни рук, ни ног, двигался механически, на автопилоте. Шёл, шёл и вдруг обнаружил, что видимость ухудшилась настолько, что превратилась в свою противоположность – он оказался в вареве клубящегося густого тумана… Кузьма напрягся, замер, и на какое-то мгновение почти физически ощутил, как в его голове что-то щёлкнуло, потом погорячело, одно отделилось от другого, задвигалось, завертелось, память выволокла на свет и рассыпала перед ним беспорядочные обрывки знаний, будто кто-то в поисках неизвестно чего бесцеремонно хозяйничал в его интеллектуальном архиве, и, можно сказать, используя крылатую фразу известной перестройки, процесс пошёл – мысли, как разбегающиеся галактики после Большого взрыва, понеслись во множестве, одна вдогонку другой, и закружили с невиданным ускорением, и от этого ему сделалось нехорошо, земля стала уходить из-под ног, словно он медленно, но неуклонно, начинал погружаться в гигантскую воронку… Его движения были полуобморочно замедленны. Ему захотелось за что-то ухватиться, на что-то опереться, но руки беспомощно сучили в воздухе, как щупальца контуженного кальмара…

Туман… туман… туман… Основываясь на конкретных ощущениях, можно придти к любопытным умозаключениям. Туман неопределённости… Туман предположений… Туман воспоминаний… Везде и всюду – туман. Он даёт нам возможность выбора и в то же время её отрицает. И единственная вероятность выйти на какую-то смысловую дорожку – положиться на случайность. Ни о чём нельзя сказать наверняка. Вся наша жизнь – туман. А когда всё в тумане, когда во всём неопределённость, следует полагаться только на случай. Случай – тамада на пиру неведения. Случайность – колыбель радостей и огорчений одновременно, и наша надежда. Верующие полагаются на Бога, тоже в глубине души принимая его за счастливую случайность (вдруг услышит!), случайно дарующую нечто необходимое. Но на всякий случай (и здесь – случай, как некое ожидание страждущего сознания) подстраховываются и почти с благодарностью поминают падшего ангела – в народе издавна говорят: чем чёрт не шутит! Или: на Бога надейся, а сам не плошай. То есть, надежда на некое везение присутствует, но и сам подсуетись, не сиди сиднем, а лови щуку, исполняющую желания, увеличь количество шансов, сделай счастливую случайность возможной. Она – единственная путеводная звезда, ведущая… в том-то и дело, о том, куда ведёт эта самая случайность, мы узнаём не раньше, чем там оказываемся. Но ведь нам интересна не цель, а сам процесс, не так ли?

Впрочем, бесконечное и парадоксальное сцепление случайностей, непрерывное квантовое кипение космоса, исключающее любую предсказуемость в долговременной перспективе, а, стало быть, и всё то, что рассматривалось ранее в рациональных рамках классической философии, кардинально скорректированной позже теорией относительности, уже давно навело некоторые пытливые умы на мысль о существовании особой структуры, особого – математически просчитываемого и переводимого на житейский язык явно в парадоксальной формулировке – вселенского беспорядочного порядка, так сказать, закономерности в отсутствии таковой; человек продолжает надеяться на свои интеллектуальные и провиденциальные возможности – если не выгорело с теорией всеобщего детерминизма, то почему бы и хаос не прибрать к рукам?.. И кто, как не человек, является генератором стихийных импульсов, вместилищем множества необъяснимых, неупорядоченных динамических систем, хаотичное взаимодействие которых часто приводит к непредсказуемым результатам? И многие ли из ныне живущих отдают себе отчёт в том, что малейшие, даже непроизвольные, движения его мышц, неосторожное проявление чувств, нервный посыл опрометчиво высказанных слов, а также наличие потаённых мыслей (не говоря уже о повсеместно и жёстко насаждаемых политических и экономических доктринах), благодаря открытому дотошным исследователем,6 так называемому, «эффекту бабочки», могут со временем произрасти до ураганной отметки и привести в итоге к катастрофическим последствиям? Так набирает силу морская волна, чтобы в итоге с невиданной яростью обрушиться на преграду и разбиться вдребезги о скалистый утёс. Да и предрекаемый в каждом столетии Конец Света, как глобальное событие, завершающее историю человечества, несмотря на прогнозы провидцев всех мастей, можно с уверенностью сказать, вопреки всем ожиданиям наступит тогда, когда он наступит. И гадать тут бессмысленно. И как не вспомнить знаменитую фразу одного из недавних правителей новой России: «Хотели, как лучше, а вышло как всегда». А она ведь, как ни крути, из этого ряда. Она в ироническом свете демонстрирует беспомощность человеческого волеизъявления. И юмора в ней гораздо меньше, чем нам представляется. И сквозь прозрачную комическую оболочку явственно просвечивает, если не цинизм, то беспросветное отчаяние. А суть в том: как бы мы ни думали, что бы мы ни предпринимали, искомое не всегда соответствует ожидаемым параметрам. А в отдельных случаях никогда не соответствует. И всё это происходит в результате накопления множества, пускай микроскопических, отклонений везде и всюду, которых мы не замечаем или не придаём им существенного значения (не говоря уже о вполне сознательных и весомых отклонениях от заданного курса, дозволяемых чисто эгоистическими интересами). А критическое количество изменений, как известно, меняет качество целого – некоторые физические законы всё же работают. И наша собственная жизнь, которой мы, вполне вменяемые люди, казалось бы управляем, отталкиваясь от начальных установок и не придавая значения возникающим ежедневно непредвиденным и досадным мелочам, постоянно преподносит нам сюрпризы, и по большей части неприятные. Но это не значит, что нужно сидеть сложа руки. Под лежачий камень…

Кузьма интересовался всевозможными современными теориями о происхождении жизни, о строении макро- и микромиров, о пульсирующей Вселенной, о месте человечества, этой ничтожной капельки в необозримом океане вечности, но углубляться в дебри науки ему было не по силам, и он не зацикливался на них; его коньком была интуиция (почти животная), он верил в предчувствия и потому постигал процесс с любопытством осваивающего мир ребёнка, которому хотелось всё потрогать собственными руками. И неожиданно возникшая, казалось бы, из ничего мыслительная цепная реакция, за которую он ухватился, как за соломинку, в поисках смысла, в то же время самим ходом рассуждений его отрицая, постепенно затухала, словно сваливаясь в бездонную яму. И он неизменно оказался перед выбором, как уже бывало не раз: стоять на месте в ожидании неизвестно чего или идти дальше неизвестно куда. Первое обрекало на интенсивное бездействие, что противоречило его деятельной натуре, и он предпочёл второе, в движении – жизнь…

Туман, в которой он попал, был до того густой, что, казалось, при ходьбе по его лицу расползается жидкая вата. Туманная сырость проникала в его организм через ноздри, глаза, уши, поры и заполняла его изнутри. Он почувствовал лёгкий озноб. Видимость резко упала, даже на расстоянии вытянутой руки он не видел своей кисти. Стало трудно дышать. И, как ни протирай глаза, идти пришлось почти на ощупь, напрягая не столько зрение, сколько слух. Он то и дело спотыкался о невидимые колдобины, проваливался в ямки, наступал на что-то мягкое и живое, обдирал ноги о колючки. Иногда по его лицу хлестали ветки проплывавших мимо деревьев, и кончилось тем, что он крепко стукнулся лбом о шершавый ствол какого-то могучего дерева…

В глазах сверкнула молния, запахло палёным. Наверху, в темноте предполагаемой кроны, что-то завозилось, засопело, посвистывая. Уж не Соловей-разбойник ли?.. Кузьма поднял голову вверх, хотя из-за тумана ничего невозможно было разглядеть. И тут до него дошло: услышанные им шумы были следствием неожиданного удара, и пронеслись они в его голове. Он сбился с дороги. И Кузьма сделал шаг в сторону в поисках утраченного пути. Воздух неожиданно резко потеплел, словно он перешагнул в другую климатическую зону. Но дышать стало легче. Над ним время от времени с тревожным криком пролетали какие-то неизвестные ему птицы, под ногами шныряли какие-то фантастические зверьки. К тому же сразу после впадения в туман, ему стали всё чаще являться слуховые галлюцинации: вдруг почудилось, что кто-то идёт за ним следом, ни на шаг не отставая. Будто кто-то поотстал, свалившись с него после удара о дерево, а теперь пробует наверстать упущенное расстояние. Он останавливался, и тут же стопорил шаг тот, кто незримо следовал за ним. И Кузьма отчётливо понял, что совершил стратегическую ошибку, отправившись в неведомое. Затеряться не вышло. От себя не убежишь. Находясь среди людей, это ему удавалось с бльшим успехом. Затерялось в неопознанном пространстве только тело, а душа по-прежнему пребывала во власти того, от кого он хотел отделаться всеми вероятными и невероятными способами. А туман тем временем набирал силу, не то, чтобы густел, но становился темнее, плотнее для зрения – надвигалась полная слепота, на землю опускались сумерки. Сколько он прошёл и в какую сторону, и что его ждёт впереди – на все эти вопросы не было ответа. Из пяти чувств в состоянии адекватной готовности были только осязание и обоняние. Остальные пребывали в панике, поскольку выдаваемая ими информация казалась фантастической. Вкус исключался – он ни в какой мере не смог бы ему помочь в пространственной ориентации. Хотя во рту ощущалась непонятная сладость. Глаза не видели ничего, кроме туманной взвеси, а к слуху, как уже говорилось, стали примешиваться звуки, в достоверности которых в его голову закрадывалось сомнение. На задворках сознания расплывчато маячило ещё одно, шестое чувство, и оно посылало ему какие-то невнятные сигналы, но что они значили, он распознать был не в силах. Чего-то для этого ему не хватало. Он только чувствовал необычное дрожание всего организма, словно он на какое-то время стал вместилищем звучания множества миров. Осязание же обычно срабатывало при ближайшем контакте, а вот обоняние функционировало на расстоянии от источника излучения запаха и могло бы… И в один прекрасный момент обоняние дало Кузьме понять, что он находится неподалёку от того места, где содержатся домашние животные – его нос вдруг учуял жгучий запах свиных испражнений. Стало быть, набрёл на свинарник. Туман так же внезапно растаял, как до этого внезапно возник, и вдруг Кузьма понял, что он сейчас видит всё гораздо яснее, чем видел до того, как попал в туман. Словно его запотевшее зрение кто-то бережно протёр бархоткой и заодно подкорректировал фокус. Кузьма огляделся. Уже наступила ночь и пора было подсуетиться в поисках ночлега. Он стоял у скотного двора. Ноги онемели и не слушались, глаза слипались, и спина не держала. В свинарник зайти не решился – уж больно сильный шёл от него запах, аж дыхалка замирала. Тогда Кузьма попытался войти в стоявший неподалёку и сложенный из шлакоблоков длинный домик с двумя дверьми. Одна из них, видимо, вела в амбар – на земле были видны следы какой-то кормовой россыпи, то ли отрубей, то ли комбикормов, а другая – наверное, в убежище ночного сторожа, но и та, и другая оказались на замке. На ближнем столбе горел фонарь, в свете которого роилась ночная мошкара. И когда Кузьма подходил к домику, по стене промелькнула тень. Он обернулся – никого. Возможно, эта была его тень, но внутреннее напряжение не давало ему в это поверить. Тут же, в зарослях конского щавеля, крапивы и чернобыльника, росших у самой стены, прошуршало что-то и скрылось в дверной прорехе. Кузьма успел разглядеть длинный крысиный хвост. Тогда он отошёл подальше от фонаря и сразу приметил в отдалении слабый огонёк. Тут же в рассеянном свете фонаря обозначилась протоптанная среди высокой травы тропинка. И он пошёл по ней, ориентируясь на огонёк. И пока шёл, всю дорогу ощущал за собой присутствие кого-то. Несколько раз он резко оглядывался, но уличить преследователя так и не смог. Тропинка спускалась вниз. Похоже, овраг. И снова перед ним клоками повис туман. И с каждым шагом он делался плотнее и вдруг засветился странными блёстками. А вверху, прямо перед ним, обозначилось круглое расплывчатое пятно, как выход в конце тоннеля – «луна!», догадался Кузьма. И пока он глазел на это пятно, ступил во что-то мокрое, под ногами зачавкало, запахло болотом. Кузьма отпрянул назад. В это время ему в спину ткнулось что-то живое, и фыркнуло, и звякнуло чем-то металлическим. Он замер, сердце его моментально скатилось к пяткам, и он едва не закричал от невольного испуга. Но тут же мелькнуло в сознании: «лошадь!» Кузьма заставил себя обернуться, протянул руку и, действительно, нащупал взнузданную лошадиную морду. Лошадь приветливо тряхнула гривой, всхрапнула приглушённо. Кузьма, не отрывая руки от тёплой и влажной стати животного, сделал несколько шагов, нащупал седло, задел бедром за стремя. Лошадь оказалась осёдланной. А через минуту он уже сидел верхом, ухватившись за поводок. Лошадь пошла сама. Кузьма расслабился, не всё ли равно – куда. Он даже успел вздремнуть. Вскоре копыта гулко застучали по чему-то деревянному – наверное, мостки через ручей. Он это слышал в полусне, словно кто-то неумело застучал по барабану, пробуя звук. У схода с мостков лошадь неловко оступилась, резко скакнула передними ногами, едва не потеряв седока. Кузьма вовремя ухватился за гриву. Часто мотая головой, лошадь поднималась в горку. Туман постепенно рассеялся, и Кузьма ясно увидел ряд приземистых домов вдоль перелеска. Под луной, как а ладони, высветилась небольшая деревня. Лошадь, оказавшаяся белой, как снег, тряхнула головой и лёгкой трусцой припустила к ближайшему дому. Уткнулась в дверь, стукнула по крыльцу копытом, повернулась к седоку, мотнула мордой – слезай, мол, приехали.

Деревня уже спала в глухом обмороке. И только в ближайшей избе, у которой лошадь встала, светилось окно. Где-то на другом конце деревни лениво взбрёхивала собака. Кузьма пригрелся в седле, слезать не хотелось. В сенцах громыхнуло ведро, кто-то сдержанно ойкнул. Звякнул внутренний крючок и в тёмном проёме распахнутой двери обозначился женский силуэт. Луна обрисовала девичью фигуру в короткой ночной рубашке. В глазах девушки не было ни тени испуга, наоборот, они горели огнём крайнего любопытства, а круглое белое лицо с широкой улыбкой плавало в сетке спутанных волос, как головка домашнего сыра, подвешенная в марле для отжима сыворотки.

– Ой, Буцефал! – вскрикнула она. – А папаня потерял тебя, кода в магазин бегал!

Кузьма с благодарностью похлопал Буцефала по шее. Девушка шагнула за порог. Она смотрела на Кузьму, как на долгожданного гостя. Лицо её светилось от счастья.

– Слезай до земли! Ты хто? – спросила она дробным шёпотом, видимо, не желая, чтобы тот, кто находился за её спиной, за другой дверью, не узнал о её неожиданном ночном контакте с незнакомцем.

– Кролик я, – ответил вяло Кузьма, изрядно измотанный долгой дорогой.

– Кролик? Тю! Откудова?

– Из крольчатника.

– Ой! Во блажной! Правда, чо ли? – прикрыв рот ладошкой, прыснула девушка, понравился ей ответ – с чудинкой парниша, не соскучишься.

– «Чо ли» правда. Мне бы… попить.

– Ой! – девушка снова прыснула.

– А чего такая весёлая?

– Как же! Всё по сказанному вышло, вот и радуюся! – ответила девушка, затем зачерпнула ковшом из ведра, стоящего у крыльца, подала всаднику.

Кузьма не уловил смысла в последней фразе, но допытываться не было ни сил, ни желания. Где-то совсем рядом тяжко вздохнула корова, загомонили утки. Что-то стукнуло в доме, затем брякнуло.

– Слезай до земли, кролик! – торопила девушка. – Слезай, пока папаня не учуял. Он у меня строгущий. Не стерпит ночного гостя, побить можа.

Она привычным движением убрала с лица волосы направо-налево и, приложив палец к губам – только тихо! Кузьма сполз с лошади. От долгой ходьбы мышцы на ногах ослабли и едва держали. И если бы он вовремя не ухватился за стремя, оказался бы на земле. А девушка взяла Буцефала под уздцы, привязала к изгороди.

– Вот папаня обрадуется! Нашёлся его мерин!

Лошадь оказалась мерином. Девушка подошла к Кузьме, взяла за руку и, выпрямившись, с какой-то внутренней торжественностью – так идут к алтарю – повела его к сенному сараю. И он поковылял следом. В сарае девушка сняла с гвоздя висевшие у самой двери две стёганых телогрейки, бросила на сено.

– Ночевай тута, кролик. Папаня сранья уйдёт. Ему в район завтра. А я скотину выгоню, тода разбудю.

Со стороны дома послышался шум, дверь с грохотом распахнулась, и кто-то, видно, споткнувшись о порог, вывалился из неё. В ночное небо фейерверком взлетели яростные матюги.

– Ой! Папаня! Ну, всё, побегла!

– Лиска! Ты где?! – ревел мужик на всю деревню, поднявшись на ноги.

Девушка загребла в руки охапку сена – для мерина, выскочила из сарая, на ходу бросив коню ночные харчи.

– Да здеся, здеся я! Ты чо, па!

– Куды запропастилася, гулёна?

– Куды, куды! За кудыкину гору! Твой мерин явился! Вот и вышла!

– Не тваво ума дело! Ступай в избу!

– Ступаю, ступаю! – девушка звонко и счастливо рассмеялась. – Тожа мне, сторожильшык!

Хлопнула дверь, как выстрелила. Вокруг восстановилась тишина. Отбой! Кузьма завалился на телогрейки и вскоре, вдыхая полной грудью одуряющий запах свежего сена и ещё чего-то, венечными гирляндами развешанного под балкой на верёвочке, отключился, словно наглотавшись сонного порошка.

Алиса

Человек это капля родительского блаженства,

и он должен быть радостью.

Андрей Платонов, «Записные книжки»

– Бабушка! А сколько километров до соседнего села?

– Усю жись пять был. А как понаехали спициялисты,

меряли-меряли и намеряли сем. Вот из-за их таперича

лишних два килметра ходим.

Анекдот

Алиса родилась в поезде, на полном ходу, под стук вагонных колёс, на фоне проплывающих за окном безбрежных и с виду унылых российских пейзажей. Её матери, Анне Васильковой, с пятнадцати лет култыхавшейся в свинарнике и неожиданно впервые забеременевшей на четвёртом десятке, приспичило разрешиться от бремени в столице, под крылом старшей сестры, которая укатила от крестьянских трудов в Москву по лимиту ещё в конце семидесятых и вкалывала там каменщиком на стройке до самой пенсии. В столице, думала Анна, и врачи умелые, и уход получше, и спокойней будет какое-то время рядышком с сестрой, вдали от пьяницы-мужа, кулаками работающего лучше, чем головой. Проще говоря, она бежала из дома, убоявшись не столько за себя, сколько за ребёнка. Готовилась загодя, втайне, и барахлишка для малыша надыбала у многодетных соседей, и денюжку скопила, только вот со сроками обмишулилась. Схватки начались ранее на целую неделю.

Она собралась в путь с утра пораньше, сразу после того, как её муж Федот, сорокалетний мужик с лихим чубом на казацкий манер и пышными моржовыми усами, в поисках работы умотал в посёлок. До фермы доковыляла сама, дорога до станции пролегала поблизости от неё. А уж от фермы голосовала – приморилась, с чемоданом-то было несподручно в её положении. Хоть и не тяжёлый, считай, одними тряпками набитый, а всё равно как-никак руку оттягивал. И на полдороге дождалась, наконец, транспорта – тракторист из соседней деревни на мотоцикле с коляской до самого вокзала с ветерком прокатил. Купила билет до Москвы (пропустили без очереди, уважили «тяжёлую» бабу, не без дискуссии на её счёт, как это часто бывает, когда билетов меньше, чем желающих его заполучить) и в ожидании поезда устроилась на перроне, на лавочке под окном диспетчера. Села – ничего, а через полчаса сильно толкануло изнутри, раз другой, и живот вроде как опустился, и самый низ пронизала острая ноющая боль. Анна откинулась, поднялась с перепугу, поддерживая обеими руками раздувшуюся утробу, и уже надумала возвращаться, однако вскоре боль утихла, и она успокоилась. Провела рукой по животу, пожурила: «Не балуй! Рано ишо».

В поезд садилась – всё было замечательно. Но как только отъехали, сразу поняла – до Москвы не дотянет. К счастью, в купе она была не одна. Её попутчики, мужчина и женщина средних лет, представились врачами. На лицо приятные и чистенько одетые. И вообще они показались ей доброжелательными и всезнающими, как ведущие в телевизоре. Разговаривали уважительно, и в глазах светилось понимание. Они отнеслись к ней по-доброму, сказали, волноваться нет причин, в случае чего, помогут, и не такое видали. Расспросили, откуда она и куда едет. Пожурили, выказав беспокойство – в её положении пускаться в такие путешествия, тем более, в одиночку, довольно опасно. Разговаривала больше женщина. А мужчина всё что-то записывал на листке бумаги. Женщина выспрашивала её о семье, о родственниках, о том, какова жизнь в деревне. Анна отвечала искренне, но скупо – непривычно ей было перед чужими раскрываться. Да и вообще разговаривать не хотелось. А ещё женщина поинтересовалась, действительно ли хочет Анна ребёнка, которого ждёт, желанен ли он для неё? Или, возможно, непредвиденная обуза?

– Дак тута… хошь не хошь… – Анна обняла живот.

– Мало ли. Бывает, мамаша не хочет ребёнка по какой-то причине. Нет условий для воспитания или просто нет желания возиться с детьми. А то и элементарное отсутствие мужа может остановить. Предохраниться вовремя не успела и вот… – продолжила женщина начатую тему. – Если вы не хотите ребёнка, скажите сразу. Мы с мужем, – она показала на своего попутчика, – готовы его усыновить и тем самым освободить вас от дальнейших хлопот. Не бесплтно, разумеется.

Анна слушала вполуха, как во сне, ей было не по себе. Помимо того, что она была на сносях, её сознание блуждало в лабиринте сомнений понятных лишь ей самой. Но фраза об усыновлении влетела в неё стрелой и отдалась неожиданной болью. Она вздрогнула, подалась назад, крепко ухватившись обеими руками за живот.

– Ет как же ж… – выдавила растерянно. – Чо ли купить хотите маво рыбёночка? Рази ет можно?

– Решать вам, – уклончиво ответила женщина. – О правовой стороне дела не беспокойтесь. Подпишете отказ, и всё будет по закону. Мой муж имеет и юридическое образование. Он дока по части оформления различных бумаг. Если говорить начистоту, мы давно мечтаем о сыне или дочке. Даже имена придумали. Если сын – Андрей, а если дочь – Алиса. Да Бог не даёт. И вот решили просить кого-то об одолжении.

Анна отвернулась к окну. А женщина откинулась к стенке купе, потёрла бледный лоб, на секунду задумалась, как бы в поисках наиболее веского аргумента в свою пользу.

– Всё-таки подумайте. Ваш ребёнок ни в чём не будет нуждаться, уж поверьте. Только у нас непременное условие: вам придётся забыть о его существовании. Видите, я всё говорю, как есть, ничего не скрываю.

Анна тяжело задышала, судорожно переваривая поступившее к ней предложение.

– Дак чиво ж ет… в детдоме рыбятишков-от, поди, полно… – сказала она, всё так же повернувшись к окну и боясь взглянуть на странных попутчиков.

– Да-да, конечно, вы правы. Но, видите ли, мы хотим воспитывать с самого рождения… Чтобы у ребёнка в памяти не отложилось никого кроме нас. Чтобы избежать дальнейших осложнений и для вас, и для нас и для самого ребёнка, в первую очередь. Они, знаете, иногда помнят, что было с ними в двухлетнем возрасте. И даже в более раннем. А подрастут, начинают выспрашивать. Мы объездили все роддома в округе. Никто не хочет отказываться от своего. И, слава Богу! Это правильно. Это хорошо. Только и нас поймите. Бездетность – тяжкий крест. Мой муж – интеллигент в пятом поколении. Я – в шестом. Но дело не в этом. У вас, наверное, уже есть дети?

– А как же ж, – почему-то соврала Анна, то ли стыдясь про себя того, что до тридцати годов с лишком была пуста, то ли не желая обидеть потомственного интеллигента в пятом поколении, а уж в шестом, тем паче.

– Вот видите. При желании ещё родите. Вы молодая, здоровая. А нам уже не светит. Я больна, а муж хочет ребёнка. Чтобы было кого любить. Чтобы было ради кого жить. Без детей – мучительно. Живёшь… и кажется порой, что тебя нет…

Она посмотрела на мужа, и он кивнул, скорбно опустив глаза.

– Алиса… красиво… – прошептала Анна в полузабытьи.

– Только не подумайте о нас ничего плохого, – сказала примирительным тоном женщина, положив руку ей на колено. – Мы не представились, простите. Меня зовут Галина Сергеевна, а мужа – Семён Маркович. А вас?

– Анна я. Махалкина моё фамилие.

– Если согласитесь, Анна, мы вам будем очень благодарны. Правда, Сеня? – обратилась она к мужу. Муж молча кивнул. – Вы не представляете, как осчастливите нас. А нет, так и нет проблем. В любом случае с родами вам поможем. Решайте сейчас, пока не поздно. И учтите, мы готовы хорошо оплатить вашу жертву.

Анна замешкалась. Голова пошла кругом. С одной стороны, она пожалела бездетную пару в шестом или каком там поколении… значит, до того с рождаемостью у них в роду всё было вроде как в порядке. А с другой – дико продавать собственного ребёнка. «Он же не ведро и не порося!» И в то же время что-то ей подсказывало, что так будет лучше: она согласится на необычное предложение, она уступит хорошим людям, так уж и быть, а сама вернётся в родную деревню налегке, а там скажет, что роды были тяжёлые, и ребёночек помер. Такое в её положении ей как раз подходило, но в своей страшной тайне она боялась признаться даже самой себе. И, поколебавшись какое-то время, всё-таки согласилась. Лукавый сподобил. Анна посмотрела в окно. Сначала увидела своё отражение, но потом на секунду ей показалось, что кто-то в него заглянул. И не просто заглянул, а скорчил свинскую рожу, но тут же преобразившись в кого-то другого, в зеркальных очках, сладко улыбнулся и кивнул одобрительно. Первая рожа принадлежала её мужу, Федоту, а вторая чужому, неизвестному ей человеку. Да и человеку ли? Анна вскрикнула.

– Что с вами? – спросила встревоженная женщина.

– Ничо… показалося…

– Если вы согласны, подпишите здесь, – женщина придвинула к Анне лист бумаги, на котором её муж до этого что-то записывал, и дала ручку.

Анна машинально взяла ручку, всё ещё пребывая в своих мыслях, и также, не вдаваясь в ситуацию, подписала. Мужчина побледнел, а его шея покрылась багровыми пятнами. Дрожащими руками он вынул из внутреннего кармана две пачки купюр, положил на столик перед Анной.

– Спасибо вам огромное, – сказал тихо и добавил приглушённо: – Хватит, надеюсь? Мы вас не обидели?

Анна также машинально взяла деньги и, тупо глядя в пространство, сунула их за лифчик, не считая. И тут началось…

До ближайшей станции оставалось не более получаса. Но Анна уже не могла терпеть – ребёнок настоятельно просился наружу, на свет Божий, словно желал потребовать у будущей мамаши отчёта: «С какой стати им торгуют, как какой-нибудь ненужной вещью, его не спросивши!» Схватки начались нешуточные, а вскоре хлынули и околоплодные воды. До станции было не дотянуть. Врачи-попутчики были наготове – проводник заранее снабдил их водой и чистыми простынями – заперли дверь и приступили к делу. Плод извлекли без проблем, он сам выскочил – только руки подставляй. За считанные минуты с родами было покончено. После этого Анне вкололи успокоительное, поскольку она от длительного путешествия из деревни до станции была совершенно обессилена и рожала, как говорится, на автопилоте, организм не подвёл. Плюс волнение от необычной сделки, на которую у неё были свои причины и на которую в другое время она бы ни за что не пошла. Потому она и во время родов и вскоре после них, можно сказать, отсутствовала, лежала, как деревянная, и даже совершенно отключалась на какое-то мгновение. На ближайшей станции ей помогли выбраться из вагона. Там же сошли и те двое, которые помогли ей с родами и купили её малыша. Они посоветовали начальнику станции заняться только что родившей женщиной, а потом вышли на привокзальную площадь с большим саквояжем, сели в дожидавшуюся их машину и уехали.

Начальник станции, пожилой дедок с усами, как у Тараса Бульбы, при форме, усадил женщину на скамейку, наказал дожидаться и побежал куда-то. Очухавшись от тягот последнего часа окончательно, Анна с удивлением обнаружила при себе ребёнка. Она не понимала, что произошло. Как же так?.. Может, ей всё это почудилось? Может, это её греховный бред? Она сунула руку под лифчик – деньги, выданные мужчиной, были при ней. И немалые деньги. Выходит, ей не только помогли с родами, но и одарили ни за что ни про что. Анна прижала младенца к себе и заплакала.

Подбежал взмокший начальник станции.

– Ну что мамаша, поднимаемся, сейчас такси прибудет.

– Такси? К чему такси?

– В больничку тебя свезут. Тут недалёко.

– Чо ет в больничку! Всё уж, обрешилась… так уж… – воспротивилась Анна. – Я до дому… до дому хчу!

– Не дури, девка. Ты на себя глянь-ка. На тебе лица нет. Так что не показывай норов. Слухай, что говорят. У нас больничка не бог весть какая, но доктора хорошие, внимательные. Сама-то откудова будешь? По виду деревенска.

– Чо?

– Где живёшь, гутарю?

– В деревне.

– Знамо, что в деревне! А муж-то у тебя есть? Иль так приблудила, прости Господи?

– Чо ет так. Муж е.

– Говори, как сыскать. Пущай приедет, заберёт.

– Не-не! – почему-то испугалась Анна. – Не нать мужа! Пока то да сё… сама обернуся.

– Ну, сама так сама. А пока в больницу поедешь. Перекантуешься денька два, а там решат, что и как…

Подъехало такси. Начальник проинструктировал водителя:

– Доставишь родильницу до больницы. И чтоб довёл до дверей! – начальник сердито тряханул усами («я тебя породил, я тебя и…»), сунул таксисту значимую купюрку, а с ней записку. – Тебе на магарыч. А записку дохтору передашь Скажи, с поезда она, молодуха-то.

– Да понял, батя, – усмехнулся таксист. – Не вчера родился.

– Да хоть позавчора. Делай, что говорят.

В больнице сразу отказали – своих полна коробочка. Да и с родами покончено, ребёнок на руках, так чего уж тут после драки кулаками махать. А когда таксист прояснил ситуацию, предложили разместить в коридоре. Но в коридор Анна сама не захотела. Она хотела только домой. Дежурный врач облегчённо развёл руками, мол, видите, сама отказывается.

Начальник станции оказался человеком дотошным и боязливым. Он заставил Анну подписать бумагу о том, что всю ответственность за свои действия она берёт на себя (перестраховался по привычке), а после этого посадил её на поезд, следующий в обратном направлении, наказав проводнику присмотреть за новоиспечённой мамашей, потому как она сейчас слаба не только на тело, но и на всю голову.

– Доставим в целости и сохранности, дяденька, – заявила дородная проводница с золотым зубом посреди улыбки. – Тут езды-то всего ничего. А там уж с меня взятки гладки.

И таким образом возвратилась Анна вкупе с народившимся дитём на исходную железнодорожную точку – до неё было добраться гораздо сподручней, чем до Москвы. И хорошо, что так вышло. Как выяснилось позже, сестра в это время разводилась с первым мужем, и не столько разводилась, сколько воевала за развод, одновременно женихаясь со вторым; и что бы она делала со своей сумасшедшей деревенской родственницей в малометражной хрущобе? да ещё на сносях, а потом и того кудрявей: с младенцем на руках!

На своей станции Анна, по счастью, столкнулась со знакомым фермером. Он-то и доставил её сразу до свинарника на своём «пикапе». Как говорится, мир не без добрых людей, да только найди, попотей. До дома – она сама не захотела, как бы чего муж не натворил из ревности. И километр с гаком (не привыкать) шкандыбала до стоявшей в отдалении на горке деревни на своих двоих, в одной руке – чемодан, в другой – суточная малютка. Прабабка её рассказывала незадолго до смерти, что таким манером в гражданскую войну понесла её нелёгкая в леса, на природные харчи, подальше и от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых, с воинственным азартом шинковавших саблями друг друга, как белокочанную капусту. Только вместо чемодана узелок в руках, да ещё два, пообъёмистей – через могучее бабье плечо, и тут же живым довеском полугодовалое дитя, вцепившееся ртом в иссякшую, перегоревшую от мученических мук, грудь. Так и Анна, спустя почти восемьдесят лет, топала по высокой траве центральной России, обессиленная, растерянная и перепуганная. Перешла мостки, перекинутые через ручей, поднялась в горку, на ходу думая свою грустную бабью думку. Широкомасштабной войны на бывшей колхозной земле не было, но в головах она разразилась с невиданной ожесточённостью, и также где-то рядом постреливали новые и старые русские, не желавшие, прибегать к другим, более цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.

Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.