Сеть для Миродержцев Олди Генри

Перед внутренним взором, заслонив Джайтру-калеку, загорается искрой в ночи Свастика. Миродержцы рядом, они готовы помочь, они отдают последнее, и губы мои, пухлые оладьи, выпеченные из боли пополам с мукой, беззвучно шепчут: «Хорошо… хорошо есть… и хорошо весьма!..»; руки расходятся в стороны, раскидываются изломанным крестом, падать нельзя, нельзя падать! – и гроза сползается отовсюду к поверженному Владыке.

Гроза.

Моя гроза.

Мама, я больше не могу быть Индрой! – но не быть Индрой я тоже не могу, и поднимаюсь во весь рост.

Мама… мамочка…

Я успел. Свора клочковатых обрывков щенятами кидается под колеса, стелится под гнедую упряжку, и Джайтра плавно опускается в ложбину меж дальними холмами, поросшими кустами ююбы и арки. Где ложится на бок и замирает. Свастика Локапал звенит во мне медным гонгом, я понимаю, что за это придется платить, но любая цена сейчас не кажется чрезмерной; и где-то вдалеке, между «здесь» и «там», шелестит голос Словоблуда, отдающего приказы кому-то… Да, Наставник, я верю – помощь скоро прибудет.

Я верю, и поэтому не стану ждать.

Тело само подается вперед, раскинутые крестом руки ложатся на невидимую поверхность, и подо мной пружинит чудовищный нарыв, волдырь, безобразный нарост на теле Земли… Что там рассказывал Равана? Незримая упругая стена, которая не выпускала его из Преисподней? Я машинально киваю, словно Равана может меня сейчас видеть, и закусываю губу, морщась от жгучей боли. Что бы это ни было, здесь – не Преисподняя, а я – не дохлый ракшас! Суры-асуры, куда катится Вселенная?! Ведь «Нараяна» еще не запущена, да и не действует она ТАК!

Нарыв дергается древесным слизняком, гной внутри него катится волнами, пожирая сам себя, тысячи ног, колес и копыт топчут кровавое месиво, тесто для небывалого пирога… и я вижу Матали. Вон он: ловко лавируя в рядах отступающей пехоты, мой возница пытается уйти в сторону, к холмам, к убежищу Джайтры… Значит, он там, а я – здесь; значит, ему, суте-полубогу – можно, а мне, Владыке Индре – нельзя?!

Гнев лучше любых лекарств.

Жаль только, что после… Я запрещаю себе думать о том, что может случиться после.

И громовая ваджра сама ложится мне в руку.

Взлетев над нарывом, я превращаюсь в огонь и грохот, облив проклятый купол над Курукшетрой бледно-голубыми сполохами.

Окажись внизу Город Слона – столицу должно было разнести по камешку!

Поверхность нарыва на миг становится видимой, молнии размазываются по ней, словно топленое масло по поверхности воды – и гаснут.

Без цели и смысла.

Я убеждаюсь в последнем немедленно, с размаху врезавшись плечом в упругую стену.

Бешенство заполняет меня целиком. Если Вселенной суждено быть разрушенной, то это сделаю я, Владыка Тридцати Трех!

Свастика Локапал, раскаленная добела Жаром всего Трехмирья, бешено крутится перед внутренним взором, превращаясь в метательный диск. Огненные плети молний наотмашь хлещут проклятый нарыв, небо дымится пепелищем от погребального костра, гром лавой течет по горизонту, чернокожий день изо всех сил притворяется ночью – а я выворачиваюсь наизнанку, насилуя Свастику, исходя Жаром, стремясь туда, вниз, на Поле Куру, и чужак внутри меня подставляет плечо, тоже мечтая прорваться; нет – дорваться…

Теперь я чувствовал каждой жилкой: для чужака бой, там, внизу, еще не закончен. Он пришел оттуда, и теперь в бешенстве стремится обратно – зачем, незваный гость?! Скажи мне – зачем; скажи мне – кто ты?! И мы прорвемся, потому что нам обоим позарез нужно туда, в гной и сукровицу, потому что сила всех Восьми Миродержцев сливается сейчас с твоей яростью в единый бушующий поток – что в Трехмирье способно устоять перед нашим натиском, кем бы ты ни был?!

Двое становятся одним, жизнь становится танцем, танец – огнем, и воды Прародины горбятся волнами-исполинами в Безначалье, откликаясь на зов.

Мы были на грани победы, но что-то отчаянно мешало нам, и вдруг я, на мгновение ощутив себя чужаком, понял: мне мешает тело! Бессмертное тело Индры-Громовержца! Не будь его – я бы уже давно сражался там, внизу, сумев сполна расплатиться…

Безумие?

Откровение?!

Сбросить ненавистную плоть, как сбрасывает змея старую кожу, ставшую тесной! Разбить вдребезги, уничтожить самого себя, оставив лишь чистую, как пламя, сущность – и тогда наш освобожденный дух непременно прорвется, не может не прорваться…

Свастика Локапал меркнет, рывком, единым махом, и, беспомощно кувыркаясь в воздухе, я осознаю, что был на грани самоубийства!

Может ли бог покончить с собой?!

Не знаю. Но проверять не стоило. А вдруг получится?!

Меня спасли Миродержцы, семеро из восьми. Отбросив от проклятого нарыва, прочистив волной Жара разрывающийся на части мозг, заставив чужака отступить и дав Индре возможность прийти в себя.

Чужак потерял сознание, а я обессиленно упал на кошму туч, глядя на безумие Курукшетры.

4

Сражение почти остановилось. На флангах кое-где еще завязывались редкие схватки, но большинство людей прекратило битву, и теперь смертные покидали седла, гнезда колесниц и спины слонов; пехотинцы просто садились на землю, положив рядом оружие.

Испугались того буйства молний, которое я только что учинил? – ничего подобного! Вверх по-прежнему никто не смотрел, словно над Полем Куру светило мирное солнце, а не ярился бешеный Сокрушитель Твердынь. Ослепли они все, что ли?! Впрочем, нет: один из бойцов все же глянул в мою сторону, и я встретился с ним глазами.

С сияющими звездами очей гибкого черного красавца.

На меня смотрел Кришна Джанардана, Черный Баламут, возница моего сына Арджуны и главная аватара братца Вишну!

Черный Баламут весело помахал мне рукой, растянув рот до ушей. Он видел меня, видел! – почему же остальные… И тут чужак во мне едва не выплеснулся наружу. Он ненавидел Черного Баламута всеми фибрами души, ненавидел так, что меня просто сожгло изнутри этой ненавистью. К моему сыну он также не питал нежных чувств, но то, что он испытывал к аватаре Опекуна – о-о, в Индре просто не находилось места для такого пламени!

Пальцы сами собой вцепились в космы тучи, не давая телу сорваться в пропасть. И рассмеялся внизу Черный Баламут, отчего чужак вздыбился белым жеребцом Уччайхшравасом, летучим конем из океанской пены, чье имя плохопроизносимо даже для суров; но вскоре он выдохся и затих, уразумев – бесполезно.

Кришна тем временем перестал обращать на меня внимание – похоже, там, внизу, у него появились более насущные заботы, чем висящий в поднебесье беспомощный Громовержец. Ох, доберусь я до тебя, Баламут – Трехмирье с овчинку покажется! Вот только КАК я до тебя доберусь?

Подскажи!

Вкрадчивый голос патокой растекся по поверхности нарыва, и мне показалось, что говорят для меня одного, от сердца к сердцу, искренне желая помочь. Но ряды сторонников Баламута дружно задвигались, прислушиваясь, и сразу стало ясно: голос говорит для всех.

– Быстро положите оружие и сойдите с колесниц, о герои! Именно это и есть сейчас средство, предписанное благородным Нараяной для отвращения оружия, носящего то же имя! Спуститесь на землю все вы со своих слонов, коней и колесниц! Только так, если вы будете стоять безоружными, это оружие не убьет вас! Ибо в любом месте, где бы ни сражались воины, дабы предотвратить силу «Беспутства Народа», всюду оно станет сильней, чем вы! Тех людей, кто бросит оружие и сойдет наземь, не убьет «Нараяна»; но тех, кто будет даже в воображении сражаться против него, оно поразит непременно, даже если безумцы в поисках прибежища спустятся в саму преисподнюю! Внемлите Кришне Джанардане, о достойные!..

И достойные вняли.

* * *

Бронзовый котелок взорвался, повинуясь заключительному выкрику сына Дроны, вода Прародины пролилась на землю Второго мира, и теперь мне оставалось лишь смотреть и молиться непонятно кому, чтобы «Беспутство Народа» окончательно не вырвалось на волю!

Молятся ли боги?

Не знаю. Я вот сейчас молился.

Черный Баламут, кажется, тоже молился. Интересно, кому? Не мне же! Вишну? Самому себе? Ведь он же у нас новоявленный Господь во плоти!

И вдруг я понял, сумев прочитать движения пухлых губ Баламута, что недалек от истины.

Кришна декламировал… «Песнь Господа»!

Его сторонники застыли истуканами по всему Полю, глядя прямо перед собой, словно возле каждого из них стоял незримый собеседник; даже не собеседник – бог или святой Гуру, вещая…

Я даже не успел заметить, как мои губы помимо воли начали повторять вслед за Баламутом слова «Песни Господа» – и Индре, Владыке Тридцати Трех, было видение: рядом с каждым истуканом возвышается силуэт Господа Кришны, и воины послушно бормочут слова «Песни…» вслед за призрачными пастырями – как делал это сейчас я!

– Заткнись! – рявкнул я сам на себя, и «Песнь Господа» прервалась, рассеяв черную мару.

Но только для меня.

– …Я выронил лук, отец. Впервые в жизни. Все волосы на моем теле встали дыбом, слабость сковала члены, и я велел Кришне ехать прочь. Совсем прочь, подальше от Поля Куру. Потому что нет такой причины, ради которой я стану убивать родичей. Или пусть он тогда отвезет меня к передовому полку наших соперников, чтобы они прикончили Арджуну. Клянусь, сказал я, что с радостью приму смерть, не сопротивляясь.

– И кто же уговорил тебя вступить в битву?

– Мой возница,– не поднимая головы, глухо ответил Арджуна.

– Черный Баламут?!

– Да. Мой двоюродный брат по материнской линии.

– Каким же образом он смог заставить сражаться отвратившегося от битвы?!

– Он спел мне Песнь Господа.

И я почувствовал озноб.

– Песнь кого?

– Песнь Господа.

– И кто же он, этот новоявленный Господь?!

– Кришна. Черный Баламут.

Да, это выход! Попав под власть «Песни Господа», человек не осознает себя, полностью и безраздельно отдаваясь Господу Кришне, готовясь выполнить любой приказ, забыв свою варну, имя, долг и сословие. Для него остается единственный долг – повиновение Господу; и одно сословие – верные рабы Кришны.

Закон, Польза и Любовь; но приходит Господь, утверждая: «Я знаю, как надо!», и Польза становится главной – Закон Господа Кришны и Любовь к Господу Кришне ради Пользы Господа Кришны!

Для такого человека «Нараяна» безопасна. Она не тронет его, ибо он уже потерял СВОЙ Путь, вступив на Тропу повиновения!

Безукоризненный расчет! Сторонники Баламута спасутся – поголовно превратясь в бхактов-любовников Черного Гуру. Впрочем, многие наверняка и прежде слышали Песнь Господа… как мой Арджуна, несчастный бывший Витязь. А «Нараяна», не найдя жертвы, ударит по остаткам столичных войск!

На мгновение я восхитился Черным Баламутом: вот ведь, подлец, как все точно рассчитал! Союзников спасти и окончательно прибрать к рукам, врагов – уничтожить их же оружием! И все это одним-единственным ходом – зато каким! Гениально, ничего не скажешь!

Вот только почему он раньше этого не сделал? «Беспутства Народа» дожидался? Воистину беспутство…

5

Тем временем битва внизу окончательно прекратилась. Оба войска в оцепенении застыли на своих позициях (похоже, хастинапурцев тоже кто-то надоумил не спешить с рубкой разоружившихся противников). Лишь всхлипывал и взлетал в поднебесье, чтобы сразу рухнуть обратно, призыв Жеребца, сына Дроны, да еще шуршал по полю вкрадчивый шепоток черных призраков.

Даже слоны и лошади умолкли, внимая пробуждению неведомой силы.

Поначалу я не понял, что произошло – лишь ощутил, что шаткая гармония оцепенения нарушена. Потом мне показалось, что чьи-то кони, не выдержав напряжения, сорвались и понесли колесницу по полю, не разбирая дороги – в сторону сына Дроны, который из последних сил держал «Нараяну» в узде, направляя и приказывая. Но мигом позже я увидел исполина, возвышавшегося на месте возницы, и сразу же узнал сводного брата моего Арджуны.

Бхиму-Волчебрюха[8], сына Ваю-Ветра, Локапалы Северо-Запада.

Умом Бхима никогда не отличался; похоже, и «Песнь Господа» была этому силачу как тигру попона! И сейчас, вместо того, чтобы разоружиться и смиренно внимать проповеди Господа Кришны, сей «бык среди мужей» – бык и есть! – ломился на своей колеснице прямиком к сыну Дроны.

Грозно раскручивая над головой здоровенную палицу – любимую игрушку Волчебрюха.

Наперерез безумцу уже неслась колесница моего Арджуны, и Баламут-возница, забыв про «Песнь…», с перекошенным лицом крыл Бхиму на чем свет стоит. Оно и понятно – бык спутал все его планы, пойдя рогами вперед! Сейчас «Нараяна» ударит по герою, и хастинапурцы уцелеют, а Баламут лишится одного из лучших воинов – уж что-что, а драться Волчебрюх умел!

Вот колесница моего сына секунду идет вровень с упряжкой Бхимы, Арджуна что-то орет брату, но тот в ответ лишь хохочет – и тогда Арджуна прыгает.

Вытянувшись в полете атакующей змеей, мой сын успевает проскочить под размытым кругом, в который превратилась к тому времени раскрученная Волчебрюхом палица. И всем весом рушится на брата, просто-напросто снося его с колесницы! Оба приземляются по другую сторону повозки, подняв целое облако пыли; Баламут натягивает поводья, тоже спрыгивая наземь – и тут всех троих накрывает «Беспутством Народа»!

Так я накрывал Семипламенного, когда в летнюю сушь Агни пожирал леса, сетью из молний.

Пространство вокруг троицы плывет мелкой зыбью. Лицо Бхимы искажает гримаса боли и недоумения, Арджуна же поспешно отпускает брата, расслабившись и прикрыв глаза, пытаясь выйти из-под действия «Нараяны». Кришна же, надо отдать ему должное, остается почти спокоен.

Решился?

На что?!

И над Курукшетрой звенит крик:

– Если числятся за мной хоть какие-то духовные заслуги…

Черный Баламут собирал свой Жар в кулак!

Ответ не заставил себя ждать. Сразу гигантский волдырь вокруг Поля Куру становится видимым, радужно мерцает его оболочка, внутри сгущается пелена грязно-серого тумана, но я успеваю разглядеть: всех троих – обоих братьев и Черного Баламута – накрывает почти таким же, только куда меньшим волдырем.

И все: больше не видно ничего.

Там, в тумане-грязи, решалась судьба Трехмирья, а я выжатой тряпкой висел здесь, за границей гигантского кокона, и был бессилен не то что вмешаться – даже увидеть происходящее!

Если хлестать нагую Калу плетью значило бы подгонять Время – клянусь, я пошел бы на это!

6

…туман резко стал редеть, пошел рваными клочьями, да и те вскоре растаяли без следа.

Братья и Черный Баламут были живы. Арджуна помогал Волчебрюху, обалделому от пережитого, добраться до колесницы. До его, Арджуны, колесницы, на которую уже карабкался Черный Баламут, усталый и опустошенный. Едва оба взобрались в «гнездо», Кришна ткнул коней подобранным стрекалом и погнал колесницу прочь.

Не хватало лишь панегириста, чтобы возопил гласом громким:

– И когда страшная мощь того оружия унялась совсем, Бхима-Волчебрюх, одаренный большим умом, казался подобным заходящему солнцу!

Ничего, в будущем – если оно наступит – сыщутся и восхвалители, толпой набегут…

А я все смотрел им вслед – и отказывался поверить в случившееся. «Беспутство Народа» ушло без добычи! Оружие, просто по сути своей обязанное поразить хоть кого-нибудь, иссякло, упустив жертву!

И сделал это Черный Баламут?!

Господь Кришна?!

Воины на Поле Куру медленно приходили в себя, поднимались на ноги, подбирали с земли луки и копья, отыскивали взглядом упряжки, слонов…

И тут от ручья, где находился сын Дроны, вдогонку колеснице Арджуны ударил целый поток огня!

Кажется, я закричал.

Солнце померкло, словно Лучистый Сурья набросил вуаль на свою диадему. Порывы ледяного ветра пронизали все направления; облака на небосводе взгремели брошенными доспехами, испуская дурно пахнущую кровь, и тьма сошла на землю, оставив видимым одно – белая упряжка и гончее пламя следом!

Ревущая лавина с разбега окатила колесницу моего сына – и… брызнула жадными языками, раскрываясь оранжевым лотосом, сжигая все на своем пути. Только теперь стало заметно слабое мерцание ореола вокруг колесницы Арджуны; ореол медленно гас, но свое дело он уже сделал.

Для того, кто мог справиться с «Беспутством Народа», "Агни-Вешья[9]" – так, детская забава.

Вокруг сотнями гибли рядовые воины, половодье лавы захлестывало позиции союзников Арджуны и Черного Баламута, но я уже не смотрел на это.

Пралая откладывалась.

Пока.

– Ты действительно так считаешь, Владыка? – раздался за моей спиной знакомый голос Словоблуда.

Наверное, вдобавок ко всему я стал думать вслух.

Глава четвертая

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗЛОВЕЩЕГО МУДРЕЦА

1

– Увы, мальчик мой, но ты ничего не смыслишь в светопреставлениях,– Брихас смешно наморщил нос, собрался было чихнуть, но раздумал.– Как ракшас разбирается в цимбалах, так ты, Владыка, разбираешься в концах света. Как Дымнознаменному Агни недоступны глубины океанских вод, как мудрому непостижим путь скверны в женщине, как грязному пишачу немыслима прелесть покаяния – так Стогневный Индра, да будет ему всяческое благо…

– Ты собрался написать поэму? – перебил я Словоблуда.

– Нет, мальчик мой,– доступно разъяснил мой собеседник.– Просто я боюсь.

Брихас подумал и бесстрастно добавил:

– Очень.

…Меня до сих пор трясло от пережитого, подогретая сома с толченой корой ньягродхи помогала плохо, если помогала вообще, и жизнь была отвратительной. Особой гранью отвратительности являлось то, что Брихас внимательно слушал меня, ни разу не перебив во время сумбурного рассказа о последних событиях. Я не скрывал ничего: ни разговора с полубезумным Арджуной, ни внезапного бессилия и последующей любовной ночи с Калой-Временем, ни открывшейся мне жизни Гангеи Грозного, ни дурацкого бунта райских демонов и встречи с Раваной-Десятиглавцем, бывшим Бичом Трехмирья…

Впору было поверить в невозможное: я рассказывал, а Брихас слушал, клюя крючковатым носом и скорбно поджимая губы, изрезанные старческими морщинами.

Но дело обстояло именно так.

Это он, дряхлый Словоблуд, рассудительный Сура-Гуру, первым догадался поднять по тревоге дружину и, кулем взгромоздившись на спину белого гиганта Айраваты, кинулся во главе Марутов на помощь своему Владыке. «Свастика истекает кровью!» – это было все, что выкрикнул он дружинникам. И буйные сыновья бури, знавшие лишь одну власть – приказ Индры – не усомнились ни на мгновенье. Никогда, никогда прежде старец-наставник не ездил на слонах, а уж склочника-Айравату он обходил десятой дорогой – но пришло время, и даже Маруты-головорезы плохо поспевали за Брихасом, когда он немилосердно терзал стрекалом белую гору Земледержца.

И опять же он первым сообразил: бессмысленно и гибельно кидаться на прорыв, горя местью, если даже Громовержец, вооруженный всей силой Свастики Локапал, не сумел… не сумел.

Сейчас же мы сидели в саду за южными террасами, под раскидистым пожелай-деревом, измученные и опустошенные. А в кроне над нами исподволь зарождался тихий шелест, и первые плети золотистых вьюнков уже заструились вниз, к нам, по шершавой коре ствола.

– Цыц! – бросил я дереву, и оно послушно умолкло. Вовремя: достигни нас нежные усики вьюнков, и вскоре мы оба наслаждались бы полной победой над своими врагами, достижением всех жизненно важных целей и ласками красавиц, сотканных из наших грез.

Жаль только, что к реальности это все не имело бы никакого отношения.

Под пожелай-деревья я заботливо сажал свежеубитых кшатриев, героев того неугомонного сорта, которые все норовили удрать из райской Обители, чтобы довершить незаконченные в прошлой жизни дела.

Год-два в сладостном плену вьюнков – и незаконченных дел не остается, душа обретает покой, а характер резко улучшается.

Увы, для меня подобное лечение подходило мало.

Как и для Брихаса.

– Ты лишил меня последней надежды, мальчик мой,– один-единственный вьюнок, самовольно опустившийся на плечо Брихасу, посерел и завял под взглядом Словоблуда.– Пока я не видел тебя, мне казалось, что я просто трусливый старый дурак…

– Лишил надежды? Я? Тем, что не сумел вскрыть нарыв над Курукшетрой?!

«Старый дурак!» – чуть не добавилось в запале.

Вспоминать о поражении было больно.

Во всех смыслах.

– Нет. Это я предвидел заранее… и не устраивай мне разноса – почему, мол, не предупредил?! Зря только силы растратишь. Просто я уже второй день живу в Эре Мрака. Я видел ее начало, и все пытался убедить сам себя – дескать, если постоянно ждать удара, то сонный фазан в кустах покажется тигром… Как видишь, убедить не удалось. Это тигр, настоящий тигр, с клыками и когтями, а фазан давным-давно ощипан и съеден…

– Второй день?

– Да, мальчик мой. Еще тогда, когда я встретил тебя, сонного и растрепанного, у лестницы. Еще тогда, когда ты…

– Когда я стал моргать? И умываться?! Что ты несешь, старик!

– Уймись, Владыка. Не пугай апсар, они ни в чем не виноваты. А для разнообразия,– Брихас извлек из складок своего одеяния маленькое зеркальце с костяной ручкой и протянул мне,– погляди на собственное лицо. Нравится?

Индра из полированной глади смотрел на меня.

Смотрел недоуменно – дескать, чего уставился?

– Смотришь и не видишь,– подытожил Словоблуд с подозрительным блеском в глазах.– Ты вот знаешь, что ныне, присно и во веки веков зрачки у Локапал должны находиться на одной высоте с ушными отверстиями?

Я хотел было спросить, откуда такие сведения – но промолчал. Раз говорит – значит, знает. Тем паче что зрачки у Индры в зеркале располагались явно выше сомнительного канона, сколько ни тяни воображаемые нити от глаз к ушам.

– Опять же лоб, нос и нижняя часть лица – каждая должна равняться в высоту тридцати двум ячменным зернам… Ладно, оставим. Ты изменился, мальчик мой. И изменился не только внешне. Индра, Владыка Тридцати Трех – вечный воитель. Гром и молния во плоти. Молодость и порыв. Индре не положено ни по чину, ни по духу замечать мелочи, оттенки и подробности. А вчера… ты ведь сразу заметил, что я к тебе присматриваюсь?

Он был прав.

Я это заметил.

– Что ты хочешь сказать, Наставник? Что я – не Индра?!

– Ты – Индра. Просто повторю еще раз: ты изменился. А раз это произошло, значит, настал конец света. Вернее, рассветные сумерки Эры Мрака, которые – как тебе наверняка известно – длятся сто божественных лет. Увы, и у Эры Мрака есть свой рассвет. Тебе это не кажется смешным, мальчик мой?

– Не кажется,– буркнул я, ничуть не покривив душой.

Пальцы сами собой тянулись к зеркальцу: поднять, убедиться, что зрачки у меня там, где положено, что ячменные зерна выстроятся на физиономии Громовержца в установленном каноном порядке, и что светопреставление – глупая шутка Брихаса.

– И мне,– вздохнул Словоблуд, закашлявшись всерьез и надолго.– Но, к сожалению, твой позор над Курукшетрой (я чуть было не приложился кулаком к его лысине) – это лишь следствие, а не причина. Чтобы понять мои слова, тебе достаточно лишь задуматься: где в Трехмирье есть место, куда ты со своей ваджрой не смог бы проникнуть?

Я задумался. И едва не подавился сомой. По всему выходило, что такого места нет. Куда Индру не приглашают, туда он войдет без приглашения; куда его не пустят, туда он войдет силой; от венчика лотоса до обители Шивы… да, именно так. Понятное дело, если я силой ворвусь в покои Разрушителя, я по горло обрасту заботами, учитывая любовь Шивы к незваным гостям – но Брихас спрашивал не о последствиях, а о самом факте проникновения!

– Такого места нет,– честно ответил я.

И поправился:

– До сегодняшнего дня не было.

– Было, мальчик мой. Неужели тебе надо напоминать, что даже перун Индры не уязвляет подвижника, сознательно предавшегося аскезе?! Проникни в кокон тапаса вокруг аскета, мой Стогневный, Стосильный и Стонаивный Индра! Попытайся, мальчик мой!

– Не хочешь ли ты сказать…

– Хочу. Потому что некогда я тоже,– Словоблуд грустно ухмыльнулся,– тоже любил Время в корыстных целях. Впрочем, эти вояки на Поле Куру делают то же самое по сто раз на дню, только не знают и не хотят знать… Ах, Кала, Кала, голубоглазая загадка! И твой рассказ о жизни Грозного был для старого Брихаса весьма поучителен. Хотя бы в том смысле, что ваш младший братец Вишну оказался прозорливей прочих – гораздо раньше заинтересовавшись природой Жара-тапаса! Впрочем, о чем это я?! Ведь Эра Мрака тогда еще не началась, а раз так, то Локапалам и в голову не могло прийти раздумывать над природой Жара! Есть? доступен? им можно пользоваться? – суры-асуры, ну и хорошо!

Я попытался представить Курукшетру – верней, чудовищное скопище людей, обуянных желанием убить себе подобного – в качестве аскета-великана, запеленутого в кокон Жара. Воображение можно было изнасиловать самым извращенным в Трехмирье способом, но результат все равно оставлял желать лучшего. Много лучшего. Не свихнулся ли он, мой велемудрый Наставник? Тогда все эти разговоры о рассветных сумерках, ячменных зернах, ушах и зрачках…

Ведь даже превратись Великая Битва в Великого Аскета, существо из миллионов воинов, объединенных «Песней Господа» – кровопролитие останется кровопролитием, а для подвижника закон ненасилия и кротости еще никто не отменял. Иные отшельники во время аскезы даже метелочкой муравьев сгребают, чтоб не раздавить бедняжку… а тут – народишко тысячами валится!

Аскеза?

Побоище?!

Второе явно предпочтительней…

– Ладно,– буркнул Брихас, уныло следя за моими потугами представить непредставимое.– Давай по-другому. Ты говорил, я слушал. Теперь говорить буду я.

И мне на миг показалось: сейчас старый Словоблуд похож на воеводу-предателя, собравшегося разглашать вражескому полководцу сокровенные тайны.

Видение мелькнуло и погасло.

2

– Банальности, мальчик мой, чаще всего оказываются правдой. Если вглядеться пристальней: Вселенная состоит из банальностей. Камешек к камешку, кирпичик к кирпичику; ненависть к ненависти, любовь к любви, голод к голоду и самодурство к себе подобному. Не надо быть великим мудрецом, чтобы знать: что банально, то вечно.

И самая обыденная банальность – Жар.

Тапас.

Ты никогда не задумывался, почему твоего приятеля Яму величают богом Смерти-и-Справедливости? Дело, в общем, не в Яме, а в том, что справедливость для ростка – это смерть семени. И гибель одного мира – всего-навсего рождение другого; большинство живущих просто-напросто не замечает, что, заснув в Трехмирье, они просыпаются в каком-нибудь Двадцати– или Единомирье! Сумерки обступают их со всех сторон, рушатся или возводятся опорные столпы Мироздания, а они натягивают затрапезное дхоти или одеяния раджи и, зевая во весь рот, тащатся вершить свои сиюминутные дела.

Опорожнять чрево, убивать завистника, пасти овец… банальность?

Нет.

Подлинное бессмертие.

Это нам, мальчик мой, любимцам суки-судьбы, к сожалению, зачастую не остается места в новой Вселенной – а им все как с фламинго вода…

Когда Дьяус-Небо уступил престол Митре-Другу и Варуне-Водовороту, сменив безграничность на двоевластие – мир умер и родился. Когда Митра был вынужден уйти в изгнание, а Варуна добровольно опрокинулся сам в себя, из повелителя небес став Океанским Владыкой; когда на их место пришла Свастика Локапал – мир умер и родился. Таяли снега, мужчины любили женщин, обжоры набивали брюхо, змеи грелись на солнышке, боги играли в кости, поочередно выбрасывая то «Кали», то «Быка»; а вокруг тихо умирала Вселенная.

Страдая в муках гибели-рождения.

Величайшая из банальностей – страдание. Любое живое существо, от Локапалы до распоследнего бхута, подвержено его власти. Желания не спешат исполняться? отобрали кусок лепешки, часть владений или утреннюю звезду? заноза в пятке или угроза власти? Тянусь из последних сил, лью воду на язву, дую на ожог, стремлюсь превзойти… хочу, следовательно, страдаю.

Чувствуешь связь со «страдой», «страстью» или «страстотерпцем»?

Не торопись перебивать, мальчик мой, ибо этим ты причинишь мне страдание, а следовательно, добавишь Жару… Малую толику сокровенной сущности, легчайшего и всемогущего эфира, рожденного из страданий живых существ.

Всех, без исключения.

Именно поэтому Жар доступен всем.

Мать потеряла ребенка? – боль и мука отчаявшейся женщины уходят в ауру Трехмирья, сливаясь с терзаниями узников в темницах, изжогой людоеда, колотьем в больной печени, половодьем безнадежной любви и ожиданием казни.

Наша Вселенная пропитана Жаром насквозь.

Мир создается и разрушается тапасом? О да! – когда желчь страданий переполняет чашу, тогда свершается таинство гибели-рождения.

В нашем Мироздании, в нашем «сегодня» невозможен жестокий узурпатор, способный прибрать все к ногтю! – вернее, он невозможен на долгий срок! Заставляя других страдать, тиран прибавляет им Жара, и вскоре проклятия страждущих обретают силу отравленной стрелы…

Это – Закон.

Вспомни Змия, вспомни Вихря, вспомни Золотую Подстилку, неистового владыку дайтьев-гигантов, или того же Равану, Бича Трехмирья… где они?!

Мучитель вооружает мучимого, ускоряя приход собственного падения.

А теперь я скажу тебе то, о чем решаюсь заговорить лишь перед лицом Эры Мрака. Ни к чему Локапалам вдаваться в тайные откровения, как кшатрию ни к чему знать секреты обрядов и жертв… Увы, мальчик мой, плохи наши дела, если я вынужден обсуждать с Громовержцем природу Жара и смысл аскезы.

Не обижайся – ты ведь тоже никогда не пытался обучить меня владеть громовой ваджрой. Подумай: что ты скажешь о дне, когда Брихаса-растяпу придется делать воином?

Да, я согласен, это будет светопреставление… как сейчас.

Пожалуй, из всей Свастики и Троицы лишь Шива-Столпник понимает унижение и власть аскезы. Подвижник часами стоит на одной ноге, питается отбросами, жжет свою плоть на огне или медитирует в воде по горло; мы же смотрим со стороны и пожимаем плечами. Глупость? Мудрость? Сумасшествие?! Нет: покой и уравновешенность. Аскет избивает молотом меч своей души, он сует его попеременно в пламя и ледяную воду, он травит сталь кислотой и мучит точильным кругом… Сознательная аскеза, сознательное причинение себе физических страданий – лишь она одна способна остановить излияние Жара в общую ауру. Поэтому Жар-тапас оборачивается вокруг подвижника, как множество слоев банановых листьев создают прочный ствол – и с этого момента даже перун Индры не способен нарушить целостность природы отшельника.

Просто Стогневный Индра со своей ваджрой, созданной из костей мудреца Дадхьянча – часть общего мира, где есть место Индре, ваджре, костям и мудрецам! А аскет – это чистый сгусток Жара-тапаса, зародыш мира нового, такого, где власть подвижника безгранична. Ты бог для всех, а он, даже не понимая этого – бог для самого себя, и ты бессилен вторгнуться в его Вселенную. Сам знаешь: проклятие мудреца безукоснительно для Миродержца, пламя его взгляда способно испепелить ракшаса или божество… Банальность, мальчик мой, это та мудрость, которую мы разучились понимать.

Привыкли.

И когда аскет в порыве накопления Жара переходит безопасные границы – боги торопятся к нему. Обнаженные апсары крутят перед подвижником своими прекрасными ягодицами, чудовищные ракшасы пытаются его напугать, все сокровища мира грудами вываливаются перед ним в грязь… лишь бы соблазнился, испугался, отвлекся…

Лишь бы вышел из своего мира в наш.

А если нет – тогда Брахма-Созидатель спешит к упрямцу со всех ног! Сунуть дар, словно мзду воротному стражнику, осчастливить исполнением желаний, набросить плащ неуязвимости, надеть диадему величия… все, что угодно! Хочет быть богатым? – пожалуйста! Непобедимым? – нате! Занять место Индры или Ямы? – добро пожаловать! Вернись в наш мир, скинь панцирь Жара, перестань грозить основам – а там мы уж подождем, пока накопленный тапас рассосется, и все вернется к прежним устоям!

Иначе птенец подрастет и расколет нашу Вселенную, как скорлупу.

Я не рассказывал тебе… Когда-то был мудрец-отшельник, которого нельзя было соблазнить ничем. На предложение любого дара он отвечал одним: «Мне нравится аскеза ради аскезы!» Нас спас хитроумный раджа Матхуры: явившись к упрямцу, он предложил ему царские подарки. «Я не принимаю подарков,» – буркнул мудрец. «Зато я принимаю,» – нашелся раджа. «Проси! – в запале воскликнул мудрец.– Проси и убирайся!» После чего раджа выпросил половину духовных заслуг аскета, и Вселенная была спасена. Упрямый мудрец бросил покаяние и убрел неведомо куда, а находчивый раджа… сейчас ты знаешь его под именем Прабхасы, советника твоего старшего брата Варуны.

Такие советники всегда в цене.

Впрочем, я отвлекся. Мальчик мой, там, во Втором мире, на Поле Куру предается чудовищной аскезе подвижник по имени Великая Бхарата.

Зародыш нового Мироздания.

Страницы: «« 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

Кто мог желать смерти крупного бизнесмена Рекса Фортескью? Практически все, кто его знал. Поэтому, к...
Даже пожилой и консервативной мисс Марпл иногда хочется экзотического отдыха. Но даже на небольшом К...
В эту книгу вошло восемь рассказов Агаты Кристи. В некоторых из них читатель встретится с любимыми с...
Снова великому сыщику Эркюлю Пуаро придется мобилизовать все свои мыслительные способности, чтобы ра...
В романе «Немой свидетель» Пуаро сталкивается с самым необычным свидетелем в своей блистательной кар...
Богатое воображение и неожиданно свалившаяся на голову любовь занесли юную Викторию Джонс на край св...