Мистическая Якутия Ефремов (Брэм) Андрей
– Косяков, вот тебе инструмент, – я вынул из своего вещмешка наконечник багра, – выруби в лесу черенок подлиней, метра три, насади. А ты, Паша, пока лодку накачай.
Водитель, взяв в кабине топор, пошел в лес, Паша без вопросов вытряхнул резиновую лодку, собрал весла, присоединил к клапану насосный шланг и принялся качать. Вскоре пришел Косяков с уже насаженным на смолистое древко багром:
– Готово, мать вашу ити! Счас мы этого карася на шишку-то напялим! Да, Паша?
– Угу.
– Хорошо, – оценил я работу водителя, – ладно, отдыхай пока.
Я стал размышлять – куда установить видеокамеру. На капот Уаза? Не годится, машина еще нужна будет. Заглянул под заднее сиденье, там лежал чемодан, вероятно с инструментами. Вытащил, поставил недалеко от машины, установил и включил камеру. Сориентировал так, чтобы на пленку было записано все происходящее на берегу.
Мне нужно было время, для того чтобы собраться с мыслями. А мысли роились роем, и в разных направлениях.
– Я пошел в лес, ребята, посмотреть кое-что нужно.
– А что, здесь нельзя посмотреть, что-ли? – схохмил Косяков, – девочек тута, вроде бы нет.
– Ну, ты пока «тута» посмотри, и больше ничего не делай, пока я не вернусь.
Место, где произошла схватка, я нашел сразу – по описаниям в прочитанных ранее протоколах осмотра. Ничто не указывало на происшедшую здесь трагедию, безмятежно шелестела листвой береза, поскрипывали сосны. Разве что на некоторых кустах смородины и шиповника были обломаны ветки, да местами валялись перья сожранного зверьем глухаря.
Я прислонился к стволу лиственницы.
Итак, нам нужно найти третье тело, хотя бы его останки. Если в этом деле замешан деретник, то охотник по имени Сергей и есть единственный деретник из всех. Именно в его тело вселился нечистый дух когда-то захороненного здесь черного шамана… Боже, я поймал себя на мысли, что вполне серьезно размышляю об этих средневековых потусторонних вещах! Но сам начальник криминальной милиции приказал мне разработать эту версию, и я должен все это выполнить в лучшем виде.
Итак, это было мертвое тело. Но ведь с пулевыми ранениями в грудь никак нельзя порвать двух здоровенных молодых мужчин и тем более оторвать им головы. А если убийца – Владимир, то где же тело Сергея?
По старинным народным легендам, если деретник хотя бы укусил человека, тот тоже умирает и становится деретником. Ликвидировать деретника можно только обезглавливанием и соблюдая особые ритуалы: нужно это тело захоронить на достаточной глубине без гроба и креста, уложив животом вниз, а ноги развести и между ними положить отрезанную голову, тоже лицом вниз, забив рот землей… Будем исходить из того, что деретник – это поцарапанный, или даже как бы укушенный черепом шамана охотник Сергей, и он сейчас в озере. Плещется. Ванны грязевые принимает… Если бы не было этой дурацкой зомби-версии, то меня бы не инструктировали и сюда не послали…
Ладно, пойдем ковыряться в озерном иле, может, что и выловим.
– Значит так, братцы, сейчас мы будем делать странные вещи. Берем лопату, копаем яму. Это для начала.
Парни смотрели на меня уже с нескрываемым беспокойством, но яму, работая поочередно вытащенной из машины лопатой, выкопали. Ребятки сразу отметили – получилась могила.
На свет божий появился крепкий тонкий пятидесятиметровый фал, опять же из моих запасов, один конец которого я привязал к фаркопу Уаза, другой к лодке.
– Паша, мы с тобой в лодку, а ты, Косяков, по моему сигналу потихоньку нас вытягивай на берег.
– Понял, Иван, – хмуро ответил водитель.
– И еще, ребятки, что бы мы ни вытащили, ни в коем случае к этому не притрагиваться и к «объекту» не приближаться! Это смертельно опасно! Понятно?
Оба утвердительно мотнули головами.
– И еще, мы должны упокоить это нечто в яме. Понятно?
– Упокоим в лучшем виде, еёйный марафет! – Заверил Паша.
– В лучшем виде, – бодро согласился Косяков, – встав на носочки вытянул руку и похлопал по плечу верзилу Пашу.
– Слушай, Косяков, почему тебя все только по фамилии зовут, у тебя вообще имя есть? – поинтересовался я, пока мы втроем тащили лодку к воде.
– Федор.
– Да ты снял бы ружье, на хрена оно тебе?
– А вдруг уточка?.. Да и вообще…
– Ну и ладненько, Федор, ну и чудненько… Толкай!
Федор оттолкнул нас от берега, шурша бортами о камыши, лодка скользнула по воде.
Я отдал приказ:
– Федя, ты в машине наготове будь!
– …Вот она! – Паша, видно, с первого захода что-то зацепил, багор в его руках заходил ходуном, – килограммов девяносто будет! Что за хрень?!
– Федя, давай, тяни! – крикнул я, заработав веслами, – держи, Паша, держи! Не упусти, родненький…
Паша сжав зубы, оскалился:
– Еёйный марафет! Я уж не упущу, никого еще не упускал. У нас сильные и длинные руки…
– Езжай, Федя! – повторил я.
Машина фыркнула и тут же потащила лодку с уловом на берег. Паша усиленно боролся с невидимой пока-что под водой силой. Федя через распахнутую дверь машины смотрел в нашу сторону. Лодка выехала на травянистую сушу, следом появилось барахтающееся на багре нечто. Проехав еще метров десять по суше, мы остановились, – это Федя без команды остановил машину и уже бежал к нам.
– Федя, лопату возьми! – крикнул я.
– Зачем?!
Я пояснил:
– Чтобы в руках была!
– Понял! – теперь Федя принялся беспокойно скакать по берегу с лопатой в руке, и с ружьем за спиной, – сейчас мы этого объекта прищучим!..
Мы с Пашей уже вышли из лодки, и пытались удержать на багре барахтающееся нечто. Нечто представляло собой грязную массу, одетую в человеческую одежду. По мере того как масса топталась по земле на карачках, ил и грязь отбились от тела, и оно стало обретать человеческие очертания: туловище, голова, конечности. Парни, от изумления широко раскрыв рты и глаза, наблюдали за невиданным доселе. В этом отношении мне было легче: к чему-то подобному я уже внутренне был готов.
Нечто пыталось встать на ноги, теперь было видно – это тело человека, и на нем одежда, на поясе охотничий патронташ с ножом в ножнах. Это был тот самый деретник, бывший охотник Сергей! Кожа взбухла, обмылилась, местами болталась клочьями. Глаза навыкате, невероятно большие; нос, щеки и уши изъедены озерной живностью. Особенно страшно выделялся мертвый оскал – у мертвеца не было губ, – наверняка караси полакомились. На черепе местами еще оставались клочки волос.
Встав на ноги, деретник пошел прямо на нас с Пашей, древко скользило сквозь грудь, изо рта вываливался черный ил. В мозгу четко прокрутилась мысль – у него ничто не болит: ни печень, ни ноги, ни голова. Оно и понятно, если бы что-то болело, был бы жив и здоров. Дальше мысль запуталась в сетях юридических тонкостей: если он мертв, но шевелится, значит, скорее жив, чем мертв. И если мы его здесь порешим, даже если защищаясь… защищаясь от безоружного… безоружного трупа…
– О-ой! – заорал Паша, ему не верилось, что все происходит на самом деле, – он по-детски, срывая гоос петушком, кричал: – О-ой, ма-а-ма-а!.. Еёйный марафет! Господи… – и все силился с помощью багра удержать деретника на месте.
– Федя, придержи его лопатой! – покончив с мыслями, крикнул я.
Федя, похоже, от неожиданной встречи с непознанным, поначалу растерялся, но, наконец, прекратил суетиться, снял с плеча ружье и стал стрелять. Картечь вырывала куски плоти, но видимого вреда покойнику не причиняла – он настырно продолжал двигаться в нашу сторону.
– Твою маму ити, Федя! – меня тоже от страха пробила крупная дрожь, – Какого хрена! Не поможет! Лопатой держи!
Теперь Федя сосредоточился на выполнении команды: молча отбросил ружье в сторону, упер лопату в деретника, но и это не помогало: древко багра скользило сквозь тело, мертвяк неумолимо двигался на нас. Федя, с искаженным от ужаса лицом, так же, поддавшись напиравшей потусторонней силе, отодвигался, буквально скользил подошвами сапог по сырой траве. Слышался неприятный скрежет – это древко багра терлось о позвоночник и ребра покойника. До нас деретнику оставалось продвинуться примерно с метр. Такая была силища у прогнившего насквозь мертвяка – нам с трудом удавалось удержать древко в руках!
– Федя, руби его! – решительно убив в себе умника юриста, скомандовал я.
– Чем? – опять не понял Федор.
– Лопатой! – петушком проголосил раскрасневшийся от натуги Паша. Прокашлявшись, баском повторил: – лопатой руби! Не тупи, козявка!
Федя стал тыкать лопатой в живот. Несмотря на ледяной холод на дне озера, тело основательно прогнило, поэтому плоть разваливалась даже от таких слабых и неуверенных ударов. Из живота повалились остатки внутренностей и жидкая грязь, но и это не мешало покойнику, он двигался. Запах и до того витал неважный, натурально трупный, но сейчас смердело просто невыносимо.
– Руби голову, Федя, – крикнул я, – шею руби!
– Как?! – притормозил Косяков.
– Как хочешь руби, сволочь! – подал Паша идею, – убью на х!..
Федя наконец-то совладал с собой, и стал прямыми ударами лопатой бить по горлу деретника. Деретнику это явно не понравилось, он остановился. Напряжение спало, выхватив нож из ножен, я ринулся за спину покойнику, и двумя взмахами отсек от прогнившей насквозь шеи голову. Голова откинулась назад, за спину, но не упала; каким-то чудом она еще держалась на полоске кожи и шейной мякоти. Руки покойника заработали в обратном направлении, пытаясь схватить меня, явственно послышался хруст выворачиваемых плечевых суставов. Тело зашагало в обратную сторону – спиной вперед, тональность скрежета костей об дерево несколько понизилась.
– Руби, Федя! Еёйный марафет!
– Паша, не позволяй ему сойти с багра! – закричал я.
Связка Паша-багор-деретник уверенно и энергично наступала в мою сторону. Несмотря на все потуги гиганта аквалангиста притормозить процессию, мне приходилось пятиться, чтобы не попасться в руки деретника. Он явно смотрел на меня!
– Федя, руби шею, твою мать!
Я уже отмахивался от крючковатых рук деретника своим большим ножом, от рук отлетали куски срезанного гнилого мяса и пальцы. Некоторые, еще не оторванные, куски плоти болтались на мякоти, разбрызгивая кругом жижу и гной.
Федя размашисто рубанул лопатой сверху вниз, удар пришелся мимо – по древку багра.
– Я сейчас его на тебя напущу! – заявил прапорщик Косякову, – ты мне руки отбил!
Подействовала угроза или нет, но второй удар пришелся куда следует, голова покойника упала на землю. Но и это его не остановило. Тело продолжало бестолково топтаться на месте, на упавшей голове вращались безжизненные глаза и дергалась челюсть.
Я засадил нож глубоко в голову, в глазницу, таким образом пригвоздив ее к земле, сам взялся за багор:
– Потащили к яме, братцы!
Теперь было легче, деретник не сопротивлялся, разве что спотыкался. Метров за десять от ямы он упал на землю, но дергаться не перестал. Вот теперь до меня дошло – большинство сотрудников МВД, присутствовавших на вчерашнем совещании у босса, наверняка видели в морге шевелящиеся останки двух охотников растерзанных деретником. Неприятное зрелище, тут во что угодно поверишь.
– Ёйная матрена!
Теперь Паша был не на шутку зол, выхватил пистолет и со всей дури стал палить по трупу из «Стечкина». Тайга возвращала нам эхо коротких и длинных очередей.
Никто ему не мешал. Когда магазин опустел, прапорщик шустро вставил запасной, рефлекторно спустил кожух ствола с затворной задержки, и уже приготовился было стрелять, но я его остановил:
– Ну, его, братцы, он еще долго так дергаться будет! Давайте просто закопаем!
С помощью багра и лопаты мы сбросили содрогающегося покойника в яму. Теперь следовало соблюсти ритуальное захоронение. А там плевать – пусть начальство само решает, что дальше делать.
Подцепляя багром и помогая лопатой, мы уложили тело животом вниз, развели ноги, и между ними положили отрезанную голову – тоже лицом вниз, предварительно лопатой набив рот землей. Это древний обычай, и другого я не знаю. И не знаю, нужно вообще так делать или нет, поможет в чем-то или нет, но лучше сделать так, чем не сделать, не будем экспериментировать. Только закидав могилу землей, мы более-менее вздохнули свободно.
Я огляделся: зелень, небо голубое, летают бабочки, тишина. Красота! Будто ничего и не было. Неужели то, что произошло, случилось на самом деле?
– Солнце, воздух и вода… – сам не знаю, почему я это сказал. Это была не надгробная речь. Закончил горестным выдохом: – наши лучшие друзья!..
После ряда служебно-боевых командировок в «горячие точки» мысли в голове перестали дружить с мозгами, как говорится – «лампочка стряхнулась». Стал часто ловить себя на том, что во время ответственной работы думаю о совершенно посторонних вещах. Но все, что здесь произошло, не было глюком. Ребятишки рядом, могила у ног.
Измазанные трупным ядом лопату, багор и нож мы выбросили в озеро.
– Все, братцы, война кончилась!
– Почапали до дому, – согласился со мной Паша.
К машине возвращались резво, часто оглядываясь, ребятки в руках держали бесполезные пистолеты. Живо закидав в машину оставленный у юрты и внутри бутор, выдвинулись, двери захлопнулись на ходу.
Знойный воздух тугим потоком врывался в раскрытые окна машины, но прохлады это не прибавляло. Все молчали. Монотонный звук работающего двигателя успокаивал, покой бередил воспоминания. Мысли приходили, уходили, смешивались, скакали на колдоебинах.
На прошлой неделе моя дежурная группа выезжала на труп. Банальная бытовуха. Опергруппа: сыщик – это я, следователь – серьезный мужчина в годах, криминалист – молодой парень Камсков Эдик, в просторечии Комэск. Поднимались на пятый этаж в гробовой тишине. Встали все трое перед дверью, и как только я нажал на кнопку звонка, Камэск радостно выдал: «Па-здра-вля-ем»! Дверь открыла скорбная супруга умерщвленного друзьями по пьянке – уже безутешная вдова. Конечно, она «поздравление» не услышала. Но каково было нам…
Солнце уже окрасило небо вечерним багрянцем, тени придорожных деревьев удлинились, визуально превратив дорогу в стиральную доску.. Когда мы проехали, наверное, три или четыре селения, тишину нарушил Паша:
– Еёйный марафет!
– Это точно! – подтвердил Федя.
Я добавил:
– А то!
Все засмеялись, расслабились.
– Вы бы, братцы, себя видели: корячатся с багром, красные такие, типа, пыжатся!.. А Паша… Паша бедненький – «мамоньки-и-и»…
– Еёйный марафет, Федя, уж кто бы кудахтал, тормоз!..
– А ты, Паша, из ила его – чпок! – восхитился я, – а глаза какие у тебя были! Наверное, подумал карась мутант?!
– Акула!.. Да что это за херня была, Ваня? Вроде как человек… – наконец задал толковый вопрос Паша.
– Деретник это был, ну, вроде зомби.
– Деретник?!.. Зомби?!.. – весело встрял Косяков, – вот ведь бляха-муха, если бы до того сказали зачем едем, ни за что не поверил!..
– Слышь, Ваня, а как ты отчет напишешь? – спросил Паша, – кто же поверит, что это было? Даже если мы втроем доказывать будем.
– Для начала видеозапись посмотрят, а там сами продиктуют – что мне нужно написать.
– Это ты здорово придумал – с видеокамерой, еёйный марафет!
– А то! Я ж не хочу на Котенко, 14, оказаться… – вспомнил свою «стряхнутую лампочку», взгрустнул.
– Ты, Вань, рассказал бы нам, что да как, – попросил Федя, – сейчас-то от нас чего скрывать. Что это за деретник такой?
– Думаю, братцы, с нами еще в ФСБ беседовать будут, ГРУ… Могилу вскроют, то-сё. Лучше вам не знать ничего. Спать спокойнее будете…
Никто еще не знал, что Косяков все-таки везет череп шамана в город, домой…
Пелагея с Графского берега
Информация о Графском Береге – чистая
правда, всё остальное – понимайте как
хотите: всё-равно не поверите.
Моё мнение – придумать такое – невозможно.
Имена, фамилии и характеры, по просьбе прямых потомков героев рассказа изменены.
Графский Берег – старинный посёлок на берегу реки Лены. Говорят, Основали этот посёлок русские ссыльные – скопцы. А своим названием он обязан графу Алексею Игнатьеву. В конце позапрошлого века, будучи Иркутским генерал-губернатором, он, во время поездки по краю, сделал остановку на месте будущего поселка. Сошёл он с баржи чинно на этом берегу по малой нужде, оставил метку; заложив руки за спину и выпятив животик, полюбовался со своей свитой суровой северной природой, и уплыл дальше – за славой и вечной доброй памятью. А так как был он сановитым графом, то и местность эту в память о значимом событии назвали соответственно: не каждый день графья на этом живописном берегу благородные метки оставляли.
Конечно – в ту бытность Графский Берег с трудом можно было назвать посёлком: это было первобытное поселение: несколько дворов с хотонами,2 огромные озёра, пастбища, сенокосные угодья, комары с утками, смородина, дикая природа. И тоска. Но справедливости ради нужно признать – в те времена рыба была толще, вода в реке чище, зверьё в тайге жирнее, поля тучнее.
То же самое в своих путевых заметках с великим восторгом отмечал и сам граф Алексей Игнатьев:
«… месяца, семнадцатого дня года 1907-го от р. И. Х., после обеденного чаю осматривая берега, внезапно испытав премного внутренний позыв к любопознательности и, преодолев некоторые колебания и смущение, сошедши на неизвестный доселе для меня живописный берег величайшей реки Лены, был исключительно изумлен открывшейся моему взору весёлым и дивным пейзажем земли якуцкой. Благодать Божия вне всякого сомнения издревле пребывает в этих широких землях, просторах и в дивных лесах, где, надо полагать, в гармонии со всем форменным и во многом изобилии проживают различного рода звери животные вида млекопитающего: как имеющие полезность для человека так и не имеющие, но, тем не менее не вызывает сомнения следующий факт – все они, как и в самой России – матушке, есть твари сотворённые словом Господним. Испытывая чувство огромнейшего облегчения в утверждении внутренних мирных помыслов духовных, и поразмыслив некоторое время о суете и бренности всего сущего, решил я – всенепременнейше нужно будет сообщить о сем внезапно открывшемся мне непосредственно в Москву, ибо на избах местных резьба красивейшая – весьма московскую напоминает. И живущий в этих диких но благодатных местах чистый в помыслах народец местный греха не ведает, как не ведали того до дня грехопадения змеем искусителем с праведного пути совращённые прародители наши: Адам, с супругою своею, волею Господней из ребра мужьего созданною – Евою. О мыслях сиих не преминул я в кратких строках изложить»…
Ну, и так далее на девятнадцати страницах путевого дневника.
Вот ведь какой толчок мысли может дать нехитрая метка пытливому уму, и впоследствии метка эта послужила вдохновением для написания книги. Случилось это в конце XIX века. А сейчас? Стыд и срам! Совсем [писать] разучились! Вот – взять к примеру: «…в те времена рыба была толще, вода в реке чище, зверьё в тайге жирнее, поля тучнее». Где стиль? Где красота слога, изящность в построении фразы?.. Однако, продолжим…
Уже в начале тридцатых годов XXвека, когда из всех по настоящему преданных своему делу скопцов, собственно, в живых остался только один – дедушка Василий, посёлок разросся, жить стало несколько легче и веселей: «советска власть» всё-таки. Потомки религиозных фанатов были не настолько религиозны как их предки, позволяли себе время от времени расслабиться: выпивали штоф другой по вечерам, по праздникам, бывало, и больше. Зимой – так и вообще – мужички не просыхали: расслаблялись от летних забот.
Были, значит, в посёлке три убеждённых трезвенника, три колоритные фигуры: означенный выше окладисто-бородатый не по годам мощный старик – дед Василий; подпольный престарелый шаман с лукавыми глазками и жидкой, заострённой книзу, седенькой бородёнкой, по имени Байбал3 и ведьма… Да, представьте себе – самая настоящая ведьма: густо-морщинистая, длинно-сарафанная старая дева, молчаливая русская баба Пелагея. Глаза у неё, говорят, были ясные, и зелёные-зелёные. Очень была, говорят, красивая по молодости, – кровь с молоком; из ссыльных благородных кровей, и неподступная для парней – не баба – кремень.
Скурвилась же здесь по причине чрезвычайно несчастной любви. Что может быть сильнее неразделённой любви, той любви, которая окрыляет, и тут же обрезает крылья души, придает, и убавляет силы? Такая любовь начисто лишает свободы, истощает тело и сердце, убивает душу и отнимает разум. Парень, которого она тайно и безответно любила, благодаря усилиям скопческой общины крепко уверовал, и… И стала она слугой противника Господа, начала в отместку сатане служить. Видать – хорошо служила, потому-как уже через пару месяцев парень тот в страшных муках и судорогах от неизвестной болезни скончался. Вот ведь до каких крайностей, бывает, любовь-то доводит.
В посёлке решили – а чего ж тому удивляться: умом тронуться можно по разным причинам: вот, по слухам – у одной купчихи в Якутске, ещё до революции, котёнок любимый помер, так она с тоски и закуковала. А тут у живого человека, хоть и на добровольной основе, но внешний орган отрезали. Подчистую. По самые. По не могу. Каково про это любящему человеку узнать? Каким бы кремнем ни был, а неприятно. Даже представить страшно: это что ж получилось бы – а ну как у Адама «по самые», производство человеков на нём бы и закончилось?
Дед Василий был шумным и смелым человеком: в открытую исповедовал свою скопческую веру: доставал каждого встречного и поперечного: «Отрекись от дьявола, возлюби Господа и ближнего, очищайся молитвою от всего греховного, избавься от окаянного»… ну, и так далее. Шамана Байбала местный люд исподтишка приглашал на свадьбы и похороны: Бог под запретом, его не видно, а шаман – вот он, живёхонек, мало ли что; вроде даже как и ветеринар: болезни всякие у скота излечивает. Иногда. Пятьдесят на пятьдесят. И что интересно – коровы, после бурного и неистового шаманского излечения становились заиками. Частенько в полях можно было услышать, как какая-нибудь бурёнка выводит: «М`м`м-му-у-у-у». Кстати – говорят, потомки этой породы до наших дней сохранились, и каким-то образом мелкими партиями разошлись по всей стране.
Престарелая Пелагея же, вела скрытный образ жизни, про неё абсолютно никто ничего не знал: те, кто имел леденящие душу знания, давно померли, а старые шаман со скопцом осторожничали – никому про ведьмачьи дела ничего не рассказывали, хотя по ним видно было – что-то они такое-эдакое ведают. Но слухи всё-же в поселковой среде водились: и топор с косой, кто-то видел, по двору у нее летают; и с вурдалаками знается, с упырями водится; и сама она лунными туманными ночами на городьбе сидит, каркает; и у коров молоко отбирает. Так что с дисциплиной у сельских детишек было на высшем уровне: представьте – какие страшилки по вечерам при свечах и лучинах им матушки рассказывали: «Вот будете плохо себя вести, позову Пелашку»… Да и в наше время, известно, на Графском Берегу чего только не происходит… Но, не будем отвлекаться.
Все трое друг-друга сторонились; шаман Байбал, когда в посёлок приезжал туго опоясанный ремнями уполномоченный НКВД Слепцов, срочно уматывал в тайгу; дед Василий прямо у дороги начинал просвещать уполномоченного, но в связи с преклонными годами преследованию не подвергался: да вроде и так – физически пострадавший от веры и политически от царского режима; на Пелагею представителю власти было совершенно по барабану. Как правило, с недельку пропьянствовав с головой посёлка Захаровым на рыбалке, и постреляв из револьвера по бутылкам, Слепцов, беззаботно посвистывая, укатывал на своей, полной осетра, телеге в город. Посёлок продолжал жить своей размеренной, беспечной и скучной жизнью, не зная газет, железных дорог, и даже проводного радио.
Как-то осенью – не то 1932-го, не то 1933-го года, бабка Пелагея тихо преставилась. Преставилась она по-особому: вечером обошла ближних соседей и, беспокойно теребя пальцами цветастый фартук и водя крючковатым носом по сторонам, предупреждала хозяев с порога, не заходя в дома: «Бярозы нынча чой-то рано пожелтели, дожди скоро пойдуть… Окочурюся я завтра; вы уж, люди добрые, той, не поминайте лихом, похороните по-человечьи, по-доброму: некому меня, окромя вас, сердешных, на могилку-то снести». И причитала часто-часто: «Ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, ох, аю-ая4 не успеваю, ох, не успеваю»… И никто так и не посмел спросить страдалицу – чего это она «не успевает»: страшно ведь, боязно. Так и ушла она, ссутулившись, со своей клюкой, в свою избу. А там и в мир иной.
Наутро, на отшибе села, у избы Пелагеи собралась толпа народу, моросил мелкий дождик.
– Чевой это там?
– Преставилась…
– Идишь ты!..
– Эвона как… Дык зайти бы надо…
– Зайди!..
– Пелаге-е-е-й-я-а!..
– Не слышит старая…
– Дык оно и понятно – преставилась чай…
Ладно, разрешили жёны своим мужьям для храбрости с утра усугубить, оказалось – даже запасы секретные с собой загодя прихватили.
Вошли мужички в дом. Да и вышли вскорости, в низком и узком дверном проёме друг друга неловко локтями помесив:
– Ага, эко-ся…
– Преставилась…
Кое-кто, даже сняв шапку линялую, истово перекрестился:
– Лежит, на лицо побледневши, не шевелится. Ой, Господи прости…
– Ты чевой это?! Прекратить! – подал голос неслышно подошедший секретарь партячейки голова Захаров; а голос у него, надо признать, был зычный, командирский, – Темнота, трихомоноз идрит… Значится так…
Захаров – сам по себе мужик простой, как грабли, любитель «усугубить», – но – только на рыбалке. Не верил ни в чёрта, ни в Бога: железный атеист. К скопцу с ведьмой относился со здравой долей иронии, считал их убогими и ущербными: ведьму – на голову, а скопца – как на голову, так и на головку. Шамана же – вообще ни за кого не признавал, но и вредителем пока не называл: время жёстоких репрессий ещё не подошло.
По толпе тихим шелестом прошлась мыслишка: «Кто же командувует погребением?».
– А я что здесь – придаток собачий?! Значится, делаем так…
Дальше всё пошло вроде бы гладко: гроб сколотили, на кладбище могилу вырыли; бабы причесали и приодели Пелагею, косынку белую на голову повязали, подушку с еловой стружкой подложили. Морщины на лице ведьмы разгладились, нос выпрямился, – даже вроде несколько красивее стала. Тем не менее, несмотря на внешнюю красу, никто в эти скорбные дни и ночи дежурить у гроба желания не изъявил, помнили люди леденящие кровь в жилах разговоры про Пелашку.
А дождь разошёлся не на шутку: поливало без продыху два дня. На третий перестал, и ближе к обеду, когда гроб с телом доставили к могиле, оказалось – могильная яма до краев полна воды. Решили – хоронить назавтра, когда вода уйдёт в грунт: не топить же упокойную как в канаве какой-то, не по человечески это, да и звери лесные прийти к телу могут, порвать. Той же скорбной колонной, больше времени теряя на вытаскивание телеги с гробом из раскисшей земли, поселковые вернулись в осиротевшую избу, не открывая крышку поставили гроб на две табуретки, да и разошлись быстренько, по новым правилам не помолившись. Вновь начало моросить.
Ночью, как только деревенские собаки приступили выть на полную луну, соседи услышали раздающиеся в доме Пелагеи громкие стуки и плач: «Ой-ёй-ёше-е-еньки-и-и!»… А дождь всё лил, и лил.
Опять два дня поливало как из ведра. Захаров посылал мужичков на кладбище проверить – ушла ли вода, да и так всё было ясно: не хотела земля принимать грешницу. После того, как было обнаружено, что у гроба была откинута крышка и он неведомым образом сошёл с табуреток на пол, мужички наотрез отказывались войти в ведьмину избу. Соблазнять их большими ёмкостями оказалось затеей бесполезной: население посёлка обуяли страх и ужас. Захарова, конечно же, добрые люди просветили – как обстоят дела в избе Пелагеи, – ничего общего со слухами и сплетнями, только чистая, без всякой шелухи, информация; так как это находилось за пределами человеческого разумения, он, несколько поколебавшись, был вынужден пригласить на помощь приближённых к потусторонним силам шамана и скопца. Тайная вечеря прошла в сельсовете:
– Вы это, товой-то, разузнайте там… да смотрите, не особо по деревне-то распространяйтесь… трихомоноз идрит…
Бледный дождь всё поливает, время идёт вяло, неторопливо, – тоска. Из избы грешницы уж и смердит не на шутку: тело начало разлагаться. Стуки, тем не менее, по ночам не прекращались. По поводу стуков – люди не обманывали: Захаров самолично провёл одну ночь неподалеку от избы, никто не заходил и не выходил, а стуки были слышны: будто глухие удары твёрдых предметов, или мебель неловко впотьмах передвигают. Один раз примерещилось, будто в окне вроде как зелёный свет мелькнул, но Захаров решил – привиделось.
Итак – шаман Байбал «не особо», а вот дед Василий шумно, со псалмами, выяснили обстановку. Каким образом они это дело провернули, осталось тайной в серых сумраках, но следующий разговор отважной троицы: сектанта, шамана и атеиста, оказался более насыщенным:
– Та-ак, чего разведали, трихомоноз идрит?
– Аннака, эта… нитки чёрные должны быть… – Байбал показал Захарову сморщенный кулачок, – вот такие…
– Ты чевой это товой-то?! – не понял голова.
– Огонь боросать нада, аннака… Нитки сапсем плохие, шипка плохие, вот такие, – похоже, шаман пытался сухоньким кулачком изобразить размер клубка загадочных ниток, – вот такие. Грехоп монога, аннака. Бедьма окоянная… Да, Баhыылай (Василий, як.)?
Надо трезво признать – шаману ведьмачьи штучки были не в новинку и не в страх: он прекрасно знал – грозные якутские удаганки, на его веку, бывало, и похлеще вензеля выкамаривали. А скопцу – что удаганки, что шаманы, что ведьмы – всё едино – все от нечистого.
– Ну, да, корень ты мой ясеня, – ласково пробасил скопец, – ихде-то она, окаянная, клубок ниток чёрных со своими грехами схоронила, сжечь нужно, тогда, мога-быть, Господь и призрит… Предлагал я ей от чистого сердца в своё время к Господу обратиться да сиськи-то откромсать, не послушалась… Обратись, уверуй, Захаров, крестись! Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.5
– Аннака – у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне,6 – как ни в чём не бывало, железно и чётко, без всякого акцента, разве что сильно окая оппонировал Байбал.
Дед Василий с Захаровым потрясённо уставились на шамана, тот невозмутимо теребил металлические висюльки на своей одежде. Первым пришёл в себя скопец, и продолжил обрабатывать ошарашенного коммуниста:
– Ох, не доведёт до добра грешник твой малый! Избавься от проказника окаянного: сродни бесу он лукавому, только так и спасёшься!.. – указал пальцем на Павла, – не слушай, не слушай язычников: оне ведь токма прикрываются познанием писания…
– А ты Захарову два кирпича дай, аннака!
– Зачем?! – не понял скопец, – чего это ты, язычник, выпороток,7 в высших матерьях кумекать могешь?..
Язычник начал было объяснять – как он всё это понимает:
– Слушай, дуботолк8 кагда в городе обретался, батюшка Ефрем изъяснял: «а промежду их»…
– Этот Ефрем – самый великий греховодник, раскольник и сектант, знаем мы таких! Это его кирпичом следоват, а у нас специальный струмент имеется!..
Но пришедший в себя голова, поправив на шее вдруг ставший тесным когда-то модный галстук в голубой горошек, перебил стариков и направил разговор в нужное ему русло:
– Где этот клубок находится?!
За эти беспокойные дни он почти уверовал; но с определением своего «проказника» как «малый» внутренне решительно не согласился, это и помогло ему совладать с неправильным религиозным дурманом:
– Керосин каждому за благое дело выделю!
– Дык в избе еёйной, ихдеж ышшо… Избавься от окаянного!..
– Сегодня керосин давай, аннака! – весомо встрял шаман.
– Это ж с чего же?
– Тайга сейчас иду…
Захаров понял – где-то на подходе к посёлку маячит на своей телеге уполномоченный НКВД Слепцов, которого шаман боялся как огня. Каким образом Байбал про это проведал? Так ведь на то он и шаман.
– Хорошо, будут нитки – будет керосин, – ответил голова; настроение приподнялось, пришла мысль: – «Вот оно – спасение-то; грядёт, понимаешь»!
Через полчаса клубок чёрных ниток лежал на покрытом выцветшим кумачом столе Захарова. Ещё через час в контору сельсовета прибыл Слепцов…
– …Ха, стучит старая, говоришь?
– Стучит.
Слепцов и Захаров стояли под проливным дождём у крыльца избы Пелагеи: оперработник – широко расставив ноги обутые в высокие хромовые сапоги и заложив руки за спину, коммунист – тоже в сапогах, но в коротких, и сгорбившись.
– Сам-то заходил?
– Ну…
– Чего – «ну»?
– Ну, не заходил, трихомоноз идрит.
– Лады, сичас мы, это… – сотрудник НКВД снял фуражку, пригладил ладонью чуб чёрных волос, под дождём выглядевший как крыло ворона первогодка. Было бы рядом зеркало, он бы наверняка в него заглянул полюбоваться, – Подержи-кась…
Слепцов передал вожжи Захарову, ребром ладони сориентировал звёздочку на фуражке с переносицей, два пальца приставил к бровям под козырёк, подтянул пряжку ремня ближе к пупку – со стороны все эти манипуляции выглядели как некое таинство, или даже обряд; и смело, размашистым шагом, уверенно вошёл в дом.
В избушке раздались громкие стуки.
Слепцов тут же вышел, взял вожжи, сел в телегу:
– Лады, сичас мы, это…
Захаров с ужасом смотрел на Слепцова: уполномоченный был совершенно седой и явно не в себе!
– Лады, сичас мы, это… Н`но-о! Цоко-оль!.. – вожжи хлестнули по бокам лошади, беспокойно дёрнулся обляпанный грязью хвост, противно заскрипели колёса.
Голова не посмел остановить Слепцова; он подошёл поближе к избе, нутро обдало ледяным холодом: в окне привиделся летающий по избе гроб со стоящей в нём молоденькой с виду ведьмой. Временами гроб с шумом натыкался на голые брёвна стен и об чумазую облупленную печь, лицо Пелагеи искажала злобная гримаса.
– Три… три… вот ведь стер… лядь… – до смерти перепуганный Захаров шустро перекрестился, язык сам собой зачастил: – Господи Иисусе, отец триединый, свят, свят…
Похоже, мегера почувствовала не то взгляд, не то упоминание Троицы, и уже стала оборачиваться к окну, но Захаров успел отскочить в сторону и прижался спиной к холодной и влажной стене дома.
– Изыди! Изыди, сатана!
Рассудок пытался съехать с верного курса, глаза бешено искали точку опоры; теперь появилось ощущение, будто содержимое мочевого пузыря вмиг превратилось в глыбу льда, и эта глыба с огромным усердием пытается покинуть организм.
– Ос-споди Иисусе… – выдохнул атеист.
Он так и не понял – что это было: то ли явь, то ли примерещилось с устатку да «после вчерашнего». Разумом он понимал – этого не может быть! Но картина происходящего отчётливо запечатлелась в его мозгу: гроб уверенно планировал по избе, и ведьма, поправ все законы физики и научного материализма, довольно устойчиво в нём стояла. Из тяжелой копны охристых волос во все стороны торчали волнистые пряди. Было похоже – её глаза, хоть и лучились ярко – как зелёные фонари, но ничего не видели, оттого гроб и натыкался на стены.
Сотрудник уже успел отъехать на достаточно большое расстояние, и он не оглядывался, доносилось бубнение:
– Лады, сичас мы, это…
Читать бесплатно другие книги:
