Вечномечтовые Фомальгаут Мария

Как будто это что-то меняет.

Бежать уже не хотелось.

Думать тоже не хотелось, а все думалось, что если бы Джамиль не обернулся, окликая меня, не лежал бы сейчас с простреленной головой. Я осторожно взял винтовку Джамиля, она была тяжелой, холодной, только там, где человек касался ее своими пальцами, жило тепло. Хотелось мстить, но не хотелось убивать, я тихонько выглянул в окно. Было страшно, будто я совал голову в костер, но ни одна пуля не обожгла меня. Тем лучше, пусть думают, что в крепости больше никого нет. Нет, пули снова завизжали – одна, две, пять… Подвижники не отстанут – пока будет жива башня, их вера и оплот, святая святых. Один вид этой черной громадины гонит и гонит их вперед, на смерть.

Один вид этой громадины…

Я все еще не стрелял, смотрел на бесконечные ребра строительных лесов. Крепкие, прочные, кажется, они здесь не просто так, кажется, на них-то и держится вся эта мощь. Которая отнимает чьи-то жизни и судьбы.

Теперь я знал, что делать.

Стрелять из винтовки Джамиля было сложнее, промахнулся три раза, на четвертый раз толстая перекладина лесов подпрыгнула. Встряхнулась, как мокрая собака, только брызги не летели. Башня еще не рушилась, но это был только первый шаг.

И это тоже был сигнал. Я как будто указал людям, что нужно делать, выстрелы защелкали по лесам быстрее, чаще, сильнее. Кто-то уже бежал с огнем, поджигая леса, черные фигурки наверху исчезли, как муравьи в обреченном муравейнике. И белые фигуры сбились кольцом. Спасали свое сокровище.

А потом все разбежались. Разом, вдруг, как пылинки, если на них дунуть. Наконец-то люди пришли к какому-то согласию, все ведут себя одинаково, и это приятно. Залюбовавшись, я даже не понял, что происходит. Что-то переменилось в небе, игра света и тени стала другой. Я не понимал, что рушится башня – ноги сами несли меня прочь, по лестнице (какие долгие секунды), в песок, жесткий, тяжелый, боже мой, куда дальше. Что-то черное, громадное взвивается в воздух, будто небо падает на землю…

Мне показалось, что Башня взорвалась – такой был грохот. Меня подбросило, будто толкнуло на песок, я закрыл лицо и покатился кувырком. Крики, визг, где-то плачет ребенок, бешено лает собака.

Какое пустое стало небо…

– Вставай, – Аваз поднимает меня, как куклу, ставит на песок, – Видал, а? Нет, ты видал? Башня-то… Башня…

Башни не было. Вместо нее от горизонта до горизонта лежали обломки, тяжелые, шоколадно-коричневые, как торт, если уронить его на пол. Люди уже стекались обратно к Башне, разбирали обломки на сувениры, писали на камнях баллончиком свои имена; щелкали телефоны. Памятные снимки. На камне, под камнем, с камнем в обнимку. На фоне надписи РАХЕ. При чем здесь мир…

Где-то трещали винтовки, кто-то расстреливал Подвижников. Белых, пойманных, но не сломленных. Сколько-то их было там, под камнями, я не хотел смотреть туда.

– Джамиль погиб, – вспомнил я. Аваз перестал улыбаться, но только на секунду.

– Много их погибло, – кивнул Аваз, – что теперь делать, если бы эту громаду не свалили, погибло бы еще больше. Да ты никак трясешься весь? Все, все, парень, никто тебя больше не тронет. Все кончилось.

Добрая половина городка полегла под руинами, крепость треснула пополам, расплющилась, как старая картонка. Люди как будто ничего не замечали, на остатках города забелели скатерти, где-то хлопали пробки, я все еще вздрагивал, как от выстрелов. В сумерках замерцали фонарики, люди толпами валили на освещенные площади. Кто-то страстный, с горящими глазами стоял на крыше Ленд Ровера, кричал в лиловое небо: «Мы ждали этого момента тысячи лет… Никто и никогда не терпел столь позорного рабства… Наши дети и внуки заслужили лучшей участи…»

– Пошли, что ли, жрать, – Аваз не чувствовал торжества, спокойный, как спящий верблюд, – вон, поляна накрыта, барашек чудо, только что с пылу с жару, вино. Или ты пивка хочешь? Ну что, хозяйка, смотришь? Наливай, что ли, сыпь шашлычок в тарелку…

Я посмотрел на хозяйку, молоденькую девушку, смуглую, большеглазую. Жуткая восточная красота, тот самый огонь, который горит, не сгорая.

– Вот, – она протянула мне холодный стакан, – а вы… это… Джамиля моего не видели? Вы же с ним шли…

Я отвернулся, не мог ничего сказать.

На горизонте пылали погребальные костры.

Городок ослеп от пестрых лампочек; затонул в шашлычном чаду, в запахе острых приправ, крепкого вина. Шумел и плясал всю ночь, надрываясь от криков: «Башня пала! Башни больше нет!» Городок пил, городок ликовал, как будто потихоньку сходил с ума. Затих только под утро, все как-то разом повалились на тряпки, на пески, на постели с женщинами и без. Я уже забыл про бензин, и про то, куда я ехал и зачем, и вообще, что я куда-то ехал.

Когда я проснулся, утро навалилось на меня со всех сторон, как будто караулило. Жесткое, пустынное, оно парило над песком, тянулось ввысь, поднимало над собой небо. Город понемногу оживал, начинал шевелиться, стонал, охал, приходил в себя. Я понял, что лежу в каменном бараке на подоконнике, подоткнув под себя дырявый матрац. Голова ныла и гудела, что-то методично пульсировало в висках. И хотелось пить.

– Ну что, парень, – Аваз вошел в комнату, зевая, потягиваясь, тряся жирным брюшком, – иди, что ли, получай свой бензин. Тебе девяносто шестой? Будет, будет, для хорошего человек ничего не жалко. Хороший человек, убивать не стал… мы-то люди пропащие…

– Спасибо, – я свалился с подоконника, сжимая виски, – я уж думал, не выберусь…

– Напрасно ты так думал, – он выполз из барака, как был, в одних джинсах, и на шее у него болтался деревянный амулет, – что, голова болит? А у меня трещит, как… пустой орех. Ты это красное винище пил? Нет? Правильно сделал, я два стакана выпил, думал, помру…

Улицы расступились – за ночь с них содрали тенты и старые мешки, улицы казались обнаженными, стыдливо прятались от солнца за стенами домов. Я узнал свою машину – кто-то пригнал ее сюда, кто-то уже под завязку наполнил баки. Так показалось мне. Ленд Ровер притулился среди барханов, ткнулся носом куда-то в песок, как верблюд на водопое. Ждал меня.

– Спасибо, – я подошел к машине: отсюда, с пустоши виднелись руины башни, я остановился, чтобы еще раз посмотреть на них. Может, сделать еще один снимок на память. И остолбенел.

Люди все так же возились вокруг обломков, как вчера: тот же муравьиный бег, то же мерное копошение, десять человек волокли по песчаной горке огромный каменный монолит. Стучали молотки, визжали дрели, завывали пилы, хрипели усталые голоса. Башня росла – еще незаметно, еще совсем чуть-чуть, но она росла. Потихонечку – до самых небес.

– А что это вы… – я указал на руины, – заняться больше нечем?

Аваз молчал, как будто ему было неловко за своих.

– Что делаете-то? – повторил я, – вы сами хотели избавиться от башни, от этой каторги… а теперь делаете то же самое?

– А что прикажешь? – он хлопнул меня горячей рукой, – больше мы ничего не умеем. Думаешь, так легко отучиться строить башню, если ты строил ее две тысячи лет? Проще бросить курить, ей-богу… Это же вся жизнь была… старую-то жизнь кончили, а новой еще не придумали. Не успели.

– Да, в начале всегда бывает сложно, – согласился я. Все еще не верил, что все кончилось так странно.

– В каком начале? Тю-ю! – Аваз горько засмеялся, – мы тут знаешь, в который раз эту Башню рушим? Еще мой прадед тут революцию учинил, тоже поломали эту шарагу к чертям. И знаешь, как было-то, он в бою в самой каше был, целехонький остался, а потом, когда уже за столы сели, из развалин выползает Подвижник – кажется, последнего не добили. У самого кровища хлещет, трясется весь, а пистолет еще держит, собака. Р-раз! – и нет прадеда. И сам умер. Прабабка-то потом как выла…

– Ваш прадед… первым поднял восстание?

– Тю-ю, первым! Первый раз, когда языки смешались, кончилось все. Потом в ноль первом году. Нет, не две тысячи, а просто… от Рождества Христова. Тоже восстание было, порушили башню, она втрое выше была, чем ты видел… потом, когда Карл Великий был, потом Чингисхан тут гулял, мы под шумок Башню развалили, сказали, что это чингисханово войско прошло. Подвижники поверили, прикинь? Тамерлан, правда, сам все развалил, камня на камне не оставил. Руины на сто километров и горка черепов посередине. Любил он груды черепов…

– И сколько раз разрушали Башню? – не выдержал я.

– Да раз сто, наверное. Может, больше. Хочешь, летопись посмотрю, там валяется в архиве, пылищи с них…

– Рушили Башню… и всякий раз возводили ее снова? Да?

– Ну а то. Знаешь, когда падает Башня, всегда надеешься, что уж теперь-то ее никто не построит. И что все будет по-новому. Как-то само собой. Люди добрее, женщины красивее, утром встанешь, и начнется что-то интересное… А потом мы просыпаемся и не знаем, что делать. И снова строим Башню.

– Нельзя же так, – я оставил машину, зашагал к башне, – надо же пересилить себя, раз и навсегда сказать себе, что вы этого не хотите. Начать жить по-новому…

– Тю-ю, думаешь, кто-то тебя послушает? Ты вот что: тебе бензин дали? Дали. Езжай. А со своим уставом в чужой монастырь… знаешь…

Я уже и сам понимал, что не мне, чужому человеку менять здесь что-то. Они не поймут меня, и вчерашние друзья станут врагами, может, сожгут меня, как еретика, где-нибудь на площади. Я сел в машину и помахал Авазу, и пустил Ленд Ровер через пески, дальше, дальше, оставляя за собой пепелища и руины. Как Чингисхан. Пустыня спала, как будто тоже выдохлась вчера, на горизонте мелькало что-то призрачное, дымчатое, стоило посмотреть на него – и оно исчезало.

Они больно врезались мне в память – странные люди, которые не могли забыть свое прошлое. И еще врезались мне последние слова Аваза – он сказал это, наклонившись к машине.

– Знаешь, парень, еще, почему не бросаем? Вот мы порушили башню, вон руины лежат, напьешься, нарадуешься, а потом посмотришь на эти камни и думаешь: А если, правда? А если вот еще камень-другой положить, и вот тебе, небо и Бог сидит? А вдруг? Так и мечемся туда-сюда, как маятники.

Хотелось сказать им, чтобы они не валяли дурака, и выбирали что-то одно. Или сиди на земле, или карабкайся в небо. Но я ничего не сказал, мне уже было не до них.

Я остановил Ленд Ровер посреди пустыни, где не было видно никого и ничего. Вышел, захлопнул дверцу, машина исчезла. Кажется, все. Можно возвращаться на небо.

Легко и быстро я взмываю ввысь, пустыня изгибается, как чаша, наполненная пустотой. Потом выгибается обратно, вокруг меня стадами сбиваются облака. Земной шар удаляется, он похож на кружочек кофе в чашке – и сливочная пена облаков. Ее хочется размешать. И выпить до дна.

Люди… их много. Они не знают, что я – их Бог. Боги редко опускаются на землю вровень с людьми – только для того, чтобы люди не поднялись на небо вровень с Богами. Интересно, сколько они еще будут строить свою башню, и сколько мне еще придется поднимать бунты?

Там, среди звезд меня встречает Джамиль. Мне придется сказать ему, что он не вернется к своей невесте. По крайней мере, не сейчас, только через сорок лет, она еще выйдет замуж, у нее будет трое детей. А потом она умрет, и два человека снова встретятся. Я увижу, как они встретятся. Это всегда немножко радостно. И немножко больно.

2009 г