Вечномечтовые Фомальгаут Мария

В такой снегопад…

Куда они поехали в такой снегопад…

Что за люди, вечно спешат куда-то, все хотят успеть, вот так вот и доспешатся когда-нибудь, полетят кувырком с моста или с обрыва…

…вот в такой снегопад.

Смотрю в окно, вертятся в голове строки: мчатся тучи, вьются тучи…

Смотрю, как он тормозит перед домом, огромный, четырехколесный, читаю – бенц. Хлопает дверца, выбирается из бенца молодой мужчина, зябко кутается в пиджак.

Выхожу на крыльцо – встретить гостя.

Не люблю, когда люди тревожат. Но такой снегопад…

– Мил человек… – он спешит ко мне, прикрывает лицо от ветра, – что, на порог-то пустишь?

– Отчего же не пустить, входи.

Отступаю – в глубину дома.

– Вот за это спасибо, вот это я понимаю… а то заборов везде понаставили, собак цепных понасажали, хрен куда достучишься…

Киваю, соглашаюсь. Повторяю про себя – мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…

– Это точно.

Оглядывается.

– Что, хлебнуть-то у тебя чего-нибудь можно?

– Отчего же нельзя…

Разливаю по чашам вино. Свищет за окнами вьюга, стучит в окна, в бешеном хороводе пляшет снег. Ветер терзает дохлые рощицы, заметает, путает дороги…

– Ну. За нас.

– За нас.

Чокаемся. Пьем.

Не удерживаюсь, говорю:

– Куда ж ты в такой снегопад…

Да я утром выехал, еще ничего было, а тут как началось… Блин, предупреждали же синоптики, как всегда не послушал, мы ж самые умные…

– Если предупреждали, слушать надо было…

– Надо было…

– До Москвы-то далеко еще?

– Да верст двести будет.

Кивает. Почему-то вижу, что он меня не понял. Сбросил куртешку – на спинку стула, стряхивает с пиджака мелкий снежок.

Слушаю его и не слышу, снова повторяю про себя, озаряет снег летучий… нет, как-то не так… мчатся тучи…

– Это еще что… тут зимой вообще что было, пробка от Питера до Москвы на несколько суток растянулась… – вспоминает он.

Не понимаю, что он говорит. Киваю. В голове крутится – мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…

– Так что сейчас-то еще ничего.

– Еще ничего, – соглашаюсь.

– Главное, в Питере все дела наскоро обстряпал, думал до Москвы в два счета вернусь, тут на тебе… сам не понял, как с дороги сбился.

Киваю.

– Бывает.

Знаю. Много их, которые сбиваются с дороги. А что, гонят, гонят неведомо куда, где ж их удержишь…

– Навигатор, главное, сдох… и сотовый…

Не понимаю.

– Жалко, – соглашаюсь.

– Ну, может, оживет еще.

– Может, оживет.

– Меня тут братки еще ищут…

– Может, найдут, – говорю.

– Ты че? Найдут, мне, считай, хана.

Не понимаю. Говорю:

– Ну, может, не найдут.

Он смотрит в окно – где метель чуток поутихла, но продолжает бесчинствовать.

– Ну… спасибо, мил человек. Пойду я…

Спохватываюсь. Пытаюсь удержать.

– Куда же ты… в такой-то снегопад.

– Да ничего… не привыкать. Там, говоришь, Москва?

– Там должна быть.

Набрасывает куртку. Сжимает мою руку. У них кланяться не принято, у них пожимают руки. Выходит. Жужжит что-то внутри бенца, вертятся колеса, гонят бенц – вперед, в метель, в снег.

Куда он в такой снегопад…

Закрываю дверь, зажигаю лампаду, читаю Отче Наш, осеняю стены крестным знаменем – как всегда, когда в дом приходят бесы. Ничего, так-то они смирные, людей не трогают, только одеты не по-нашему и говорят чудно. Еще вижу, как он несется на своем черном бенце – в снег, в метель, как за ним несутся другие, целятся, не то из ружья, не то не пойми из чего…

И сил нет – молчать, окунаю в чернильницу перо, пишу, быстро, бегло, ч-черт, кляксу посадил, хватаю новый листок…

Куда они в такую метель…

Откуда они – в такую метель…

И едут, торопятся куда-то, по заснеженным дорогам, за холмы, где виднеются за снегопадом силуэты огромных зверей – мохнатых, рослых, – и всполохи костров…

Бывает.

Когда такой снегопад…

2013 г.

Вавилон

Бензин кончился некстати, он всегда некстати кончается. Вроде бы заправлял бак только что, а Ленд Ровер уже выдохся, устал, захрипел, зафыркал. Вот так, еще спасибо, что не посреди пустыни, а на улице какой-то деревушки, больше похожей на мираж. Каменные кубики домов, белые простыни на окнах, темные люди в белых одеждах. Сухой старик на крыльце жевал персик. Я вышел из машины, поискал лица поприветливее. Не нравятся мне азиаты, в них как будто горит неясный огонь.

– Здравствуйте, – я подошел к группе молодых парней, сбившихся у крыльца, как лошади, – у меня машина…

И замолчал, глядя в черное дуло автомата. Оно появилось как из ниоткуда, как жало пчелы. Совсем рядом. И люди, в которых горит огонь.

– Привет и ты, коли не шутишь, – они улыбались, кажется, им было весело, – с чем пришел?

– У меня машина…

– Да, видим, у тебя машина. Хороший внедорожник, мне бы такой, – худой смуглый парень подошел, похлопал капот.

– Оставь, Джамиль, – прохрипел старик на крыльце.

– Да не бойся, не отберу, – Джамиль засмеялся, – Так чего тебе тут, парень?

– Да… ничего, – тут бы самое время прыгнуть в машину и уехать, только уехать не на чем, не ездят машины без топлива, вот в чем пакость. Иначе бы нефтяные королевства не горели под бомбами, как факелы. Мне так кажется.

– У меня… бензин кончился, – взмолился я, – заплачу, сколько скажете.

Нет, деньги доставать рано, их отберут сию же секунду. Спасибо, если оставят жизнь.

– Тю-ю, ехать тебе не на чем, – смуглый, широкий парень потянул меня за собой на крыльцо, – давай, посидим что ли, поговорим. Бензин-то сейчас в копеечку, сам знаешь, да и не течет он ручьями. И на деревьях не растет, вишь, беда какая?

– И сколько мне заплатить вам? – не выдержал я.

– Заплатить? – он повернул ко мне круглое, доброе лицо, поигрывая наганом, – тю-ю, что у тебя, баксы? И что с ними делать прикажешь? Стенку обклеить?

Я не ответил. Я не понимал, что они от меня хотят, первый раз видел землю, где люди не брали деньги. Большие, красивые, будто только что напечатанные.

– Ну что расстроился? – Джамиль похлопал меня по спине, – ты смотри, Аваз, как приуныл? Ну не плачь, не плачь, парень, что-нибудь придумаем. Стрелять-то умеешь?

– Людей убивать не буду, – мой язык был быстрее меня, я спохватился поздно. Мог бы сказать, что никогда не стрелял и винтовки в глазах не видел, а теперь…

– Нет, ты слышал, Джамиль, он убивать не будет! – засмеялся Аваз, – ну смотри, парень. А если дать тебе парализующий пистолет, что скажешь? Ампулки там, чик-чик – и человек падает и спит себе. Не запятнаешь душеньку свою безгрешную. Идет?

– Банк, что ли, грабить собираетесь? – догадался я.

– Да нет, тут не банк. Тут другое. Тут заложников освободить надо. Рабский труд, понимаешь?

– А точнее?

– А точнее увидишь на месте. Ну… пойдем что ли?

– Нет, – стало жутко, будто я вышел к краю пропасти, и она лежала передо мной, внезапная, глубокая, а сзади уже вовсю напирали скалы, и обратной дороги не было, – может… может, я вам свою машину отдам, а вы меня на чем-нибудь до города довезете? А?

– Слушай, Аваз, я понятно говорю? – Джамиль обиделся, – я, может, как-то неясно выражаюсь, акцент там… Сказано же, не нужна нам его машина. Не-нуж-на. Нам солдаты нужны, стрелять кто-то должен, а бензин за так не отдаем… И на чем поедешь-то? На палочке верхом? А, вот, парень, хочешь, верблюда тебе дадим? Хор-рр-оший верблюд, черный такой, с белой звездочкой… позавчера сдох.

Люди захохотали, им было весело, мне весело не было. Я уже понимал, что в этом городке ничего не добьюсь, и что придется бросить машину и идти пешком. Вот так, ножками-ножками километр за километром, и один бог знает, чем все это кончится. Я еще раз оглядел сидящих и побрел навстречу пустыне. Пустыня кажется приветливой, она всех берет, будто обнимает со всех сторон, ласковая. Ведет и ведет через себя, покорно ложится тебе под ноги. А потом обнимает самумом и самого тебя положит себе на грудь, зацелует песками, ласковая, оставит себе навсегда.

Ласковая…

– Ты чего, а? – кто-то во весь дух бежал за мной следом. Я испугался, но Джамиль был без нагана, просто догонял меня своими длиннющими ногами, сухой, тощий, как саксаул, – ты куда собрался… милый мой дедочек? Через пустыню что ли? Ну-ну, там знаешь сколько косточек валяется? К ним хочешь? А может не надо, а? Мы же на богоугодное дело идем…

– Во имя Аллаха? – усмехнулся я.

– Нет, – Джамиль отвернулся, как будто обиделся, – во имя людей.

– Людей? – что-то потянуло меня туда, назад, – ладно… согласен.

– Вот так-то лучше, – Джамиль взял меня за плечо, повел в улицы, где лежал мелкий, нежный песок, – пойдем, парень, не бойся, машина твоя тут постоит, ничего ей не сделается. Сказано же тебе, не заберем. Своего… хватает.

Оказывается, за кубиками домов покоились Ленд Роверы – не чета моим, какие-то дряхлые старики, которым нехватало только костылей и палки. Меня посадили не в самую плохую машину, и все же я чувствовал себя, как на иголках. Может, мне передавалась тревога моих спутников, Аваза и Джамиля, и маленького водителя. Люди молчали, сидели ровно, неподвижно, смотрели перед собой. Я видел такие взгляды только дважды – на картинах.

Куликовская битва, где два войска смотрят друг на друга, ждут сечи. И Страшный Суд – не помню, где видел. Люди на полотне ждали вселенской мясорубки, когда человек уже не в силах изменить что-то, тебя вовлекает в какой-то бешеный круговорот, и думаешь, как бы не потерять себя.

Машины срывались с места, качались, как корабли на волнах, рулили куда-то на юг. Старичок доел третий персик, встал с крыльца, помахал нам рукой. Тепло улыбнулся – я даже засомневался, точно ли попал к боевикам. Нет, шахид он и в Африке шахид, а в Азии и подавно. Пустыня проносится мимо нас, эта пустыня помнит еще Моисея. Вот эти песчинки видели, как говорила валаамова ослица, как строили Вавилонскую башню, по этим барханам скитался Каин, проклятый богом и людьми. Бог мой, о чем это я…

– Да ты не бойся, – Джамиль твердо сжал мою руку, – стрелять умеешь, так и будешь стрелять, ни одна пуля тебя не догонит. И все у нас получится, – поигрывает острыми скулами, – а потом зальем тебя бензином по самые уши.

– Что? – я слышал, как людей топили в машинном масле, в жидком навозе, но залить бензином… привилегия азиатов, где бензин течет рекой.

– Ну ты что говоришь, – Аваз обернулся, выставил свою круглую рожу, – сказал бы, дадим бензина, сколько хочешь, а ты… бензином зальем. Свихнуться можно.

– А вы… шахиды?

Наконец, я набрался храбрости. Спросил.

– Ага, а я сам Бен Ладен, – Джамиль игриво пожал мне руку, – очч приятно. Да нет, парень, тут другое… Бен Ладену и не снилось.

Машины качались по пескам, будто пустыня ожила и извивалась, пытаясь сбросить нас с себя.

Мы остановились там, где дорога чуть-чуть успокоилась – как будто повеяло людьми. Джамиль сделал мне знак не высовываться, сам вышел из машины, тут же натолкнулся на кого-то большого и темного. Я видел только его широкий ремень.

– Ну сколько вас ждать? – говорил этот кто-то сердитым басом, – отпуск позавчера кончился, а вы всей компанией только сейчас привалили. Работа-то не стоит, так и до экзосферы никогда не доберемся!

– Извините, – затрещал Джамиль, – сейчас, сейчас начнем. Шина сдулась, нам бы до города доехать, а там будем вкалывать, вы не думайте…

Человек ушел, Аваз и шофер выскочили за ним, Джамиль остался «менять шину». Когда голоса людей стихли, он вытащил меня под локоть, в сторонку, в сторонку, указал вдаль.

– Смотри. Вон она… стоит.

Я поднял голову и увидел.

У ее подножия расстилался городок, такие же каменные дома, песчаные улицы, простыни на окнах, внедорожники, смуглые люди, где-то трещит радио. На одном из каменных бараков темнела надпись «Синема», чуть пониже – распечатанная на принтере афиша: «Сегодня – «Дети шпионов». Под вывеской «Кафе»….

Но все это было неважно, что там, у подножия. Потому что важной была она. Башня. Огромная башня, уходящая в небо – я смотрел и не видел ее вершины. Длинной спиралью поднималась она под облака, огромная, как Колизей, тяжелая, – даже смотреть на нее, и то было тяжело. От земли до небес тянулись строительные леса, как будто наружу вылезли ребра огромного чудовища. Издали казалось, что Башня живая, и ее неровная кожа туда-сюда ходуном. Присмотревшись, я увидел, что ходят люди: туда-сюда, множество людей. Стучали молотки, скрябала кирка, выли приотпущенные веревки, кричали люди. С земли на небо поднимался огромный камень, черный монолит. Где-то там, наверху, он найдет свое место.

– Видел, да? – оживился Джамиль, – хошь, достань телефон, щелкни на память. Все-таки история. А скоро, может, совсем историей станет.

– А что это? – я все смотрел под облака, и голова кружилась все больше.

– Ты что, совсем… – Джамиль постучал по лбу, – это ж Вавилонская башня! Библию читал? Читать-то умеешь? Ну, вот как хорошо.

Внезапно он посерьезнел, сползла бесшабашная удаль. Сел на песок, достал папиросу, чиркнул зажигалкой, никак не мог разжечь.

– У вас там думают, Бог смешал языки, и все кончилось, – заговорил он, – но нет, такие вещи не кончаются. Люди рассорились, народы ушли, каждый своим путем. А мы остались… преданные башне до конца. Вавилонцы… вавилоняне. Затерялись в пустыне, и до сих пор тянем наверх эти чертовы камни… Лестница к Богу. И это в двадцать первом веке, когда все знают, что там, наверху, нет никакого Бога…

– Вы думаете?

– Там только звезды и облака, – Джамиль толкнул меня, – видел, да? А Бог, он вот тут… – он задумчиво постучал себя в грудь, – не знаю я…

– А почему вы тогда не бросите башню? – не понял я, – если другие народы давно ушли?

– Да. Кто-то летает в космос, а мы покупаем поганые внедорожники и смотрим пиратские кассеты. Вот ты как, парень… Думаешь, можно просто так взять и уйти? Думаешь, Подвижники позволят нам это?

– Подвижники? Это кто?

– Ну… те, которые верят…

– Они верят в то, что там, наверху…

– Ни во что они не верят! – Джамиль раскурил сигарету, тут же швырнул на песок, затоптал, – они сами уже не знают, что хотят. Маразматики… Авраама живого видели, за руку с ним здоровались…

– Серьезно?

– Нет, конечно. У них уже мозги плесенью покрылись, ни видят ничего, кроме своей башни… И попробуй им скажи, что ты уходишь. Был у нас парень… Мухид. В прошлом году сбежал, так что ты думаешь? Писал мне раз, два, а потом перестал. Я ему телеграмму с почты, а мне – абонент выбыл. Выбыл, понял?

– А что…

Он тихонько провел ребром ладони под ухом.

– Добрались, сволочи. Хуже мафии… Ну пошли, пошли, – он потянул меня к городу, – да капюшоном своим прикройся, вот так, нечего кому-то знать, что я тебя привел. Тут чужих-то не любят, да и я тебе не очень верю. Людей он не убивает! Сам, может, жулье-жульем, и руки в крови.

Я не успел возмутиться. Джамиль повел меня по улицам, узким, тесным, где-то над головами хлопали натянутые тряпки, разодранные мешки, – заслоняли небо. На куче тряпья спал человек, положил под голову спортивную сумку, где-то плакал ребенок, на перекрестке сердито кричали две женщины. Кое-где не видно было неба, но Башня виднелась отовсюду. Как перст указующий, как напоминание, зачем построен весь этот город, зачем живут люди, зачем вертится земля. Везде и всюду расхаживали мужчины с автоматами, кажется, больше всего их было возле башни. Молодые женщины в цветастых…

– Ну, пошли, пошли, женщин никогда не видел, что ли? – Джамиль снова поволок меня по улицам. Я заметил, что мы идем от Башни, сказал Джамилю, он не ответил, все мчался и мчался по улицам. Наконец, мы остановились перед крепостной стеной. Старая крепость, она поднималась невысоко, будто могла бы встать и повыше, но стеснялась перед Башней.

Мы вошли в узенькую дверцу. Я тут же ослеп от темноты, сырой, мрачной, а в глазах все еще плясало солнце. Узкая лестница бросилась под ноги, спиралью, спиралью она ползла наверх, в такие же тесные коридоры. Где-то ослепительно били горячие лучи – кажется, там были окна. Нет, скорее бойницы, кажется, крепость очень старая. Но не старее Башни. Интересно, сколько ей может быть веков? Мне стало жутко: я понял, что вот сейчас будет уничтожен памятник. Великий памятник. Лестница в никуда, память о бессмысленном вечном труде. Китайская стена, Пизанская Башня, пирамида Хеопса, Сфинкс, пирамиды Майя, и вот…

– Ну что? – худая рука Джамиля потянулась из темноты, – исторический памятник, значит, жалеть будем? А люди тут пусть надрываются, камни таскают, в пустыне дохнут да?

– Вы… мысли читаете? Или я уже бредил?

– Да все вы только про это и думаете. Ах, Башня, ах история, ах география, ах памятник. Сколько я уже людей о помощи просил, везде – шиш! – он сложил пальцы. Памятник… этот памятник нам, знаешь, сколько крови попортил?

– Но… мы не повредим башню?

– Да уж постараемся не повредить! – он фыркнул, – ну, иди, прячься вот здесь, под окном, – в темноте забренчали тяжелые винтовки, мне сунули в руку что-то холодное, промасленное, – посмотри на свет. Проверяй. Видишь? Дальнобойная, парализующая, с такими на зверей охотятся. Мы тебя не обманули, никого ты сегодня не убьешь.

– И на том спасибо.

– Всегда пожалуйста. А теперь в окошечко посмотри, видишь, какой вид прекрасный? Вон башня, вон высоко люди трудятся, Амаль, бедная, песок месит… Женщин и то не жалеют, сволочи… Вот, они, значит, там вкалывают, а Подвижники внизу, охраняют.

Я пригляделся. Вокруг еще был мир и покой, можно было высунуться из окна и смотреть. Вершина башни терялась в облаках, я видел только, как люди волокли по спиральному подъему вокруг башни тяжелые каменные глыбы. Ровные, как будто отполированные, они ползли и ползли наверх, словно увлекая людей за собой. Так было там, наверху, а чуть ниже расположились белые фигуры, похожие на статуи. Белые одежды, белые капюшоны, черные автоматы, должно быть, раскаленные на солнце – зловещая картина. От такой картины хочется уйти, в армии я не служил, люди с автоматами были для меня знаком: здесь мне не место. Но почему-то мое место было здесь, где автоматы и смуглые люди в белом.

– Слушайте, а мы же не попадем, – я посмотрел в оптический прицел, на точечки людей, – тут метров пятьсот, а предел дальнобойности…

– Забудь свои пределы, это ружьишко и на километр попадет, – он не шутил, я видел, что он не шутит, – тут, знаешь, брат, какие ружья есть… потом сам лично мне его сдашь, а то знаю я вас, услышите про километр, и уйдет винтовочка, как не было… Так вот, Подвижников видел? Будешь бить в кольцо Подвижников, пусть полежат, поспят.

– А дальше их…

– А дальше дело суда. Заставим их эту Башню по камушку разобрать, вот что!

Он смеялся. Будто кто-то там, наверху, вправду мог выжить. Будто мое безобидное ружье могло что-то решить в этой мясорубке. Джамиль подмигнул мне, упал под подоконник и выстрелил. В воздух, будто хотел застрелить небо. Это был знак. Город закипел зажженным муравейником. Толпа рассыпалась, кто-то уже стрелял, кто-то падал и не вставал больше, жалко кричали женщины. В этой каше невозможно было понять, кто свой, кто чужой, светлые одежды простолюдинов смешались с белыми плащами Подвижников. Божьи избранники стоят на земле и смотрят в небо…

– Ну! – Джамиль ткнул меня в плечо.

Я очнулся, вспомнил, куда должен стрелять. Белые фигурки на башне не метались, все так же стояли неподвижным кольцом, как неживые. Неживые люди, живыми были только автоматы в их руках, трещали, как дятлы поутру в лесу. Где-то внизу бежал человек и вокруг него взрывался песок. Ружье подпрыгнуло в моих руках, я даже не понял, что выстрелил, только увидел, как белый человек перегнулся через широкие перила Башни и повис. Снова прыгнуло ружье, еще один белый платочек исчез на фоне камней. Кажется, они увидели нас, а может, и не нас, а темноту, которая стреляла в них из крепости. Огонь хлынул в бойницы, стены сзади зашуршали и защелкали. Я догадался, что в них клюются пули, предназначенные мне и Джамилю.

Бежать уже не хотелось – бежать было нужно. Прыгнуть в любую машину, благо, о них никто не вспоминал. Потому что это была не моя война, не я строил Башню, и не я ее разрушал. Они, связанные Башней, хотели умирать, я, человек со стороны, хотел жить. Джамиль обернулся. Ружье еще раз скакнуло, белый человек полетел вниз, будто прыгал в воду. А ведь он тоже больше не встанет, вот тебе и безопасное ружье, грех на душу. Все, хватит. Тихонько отползаю в сторону. На четвереньках, на ноги не встать, война отнимает у человека человеческое, снова опускает на четыре лапы, а то и вовсе вот так, брюхом по земле, как стегоцефал, впервые вылезший на сушу…

– Ты чего, а?

Джамиль заметил, как я отползаю, оставалось только пальнуть в него, парализовать. И бежать, прости меня, Джамиль. Я прицелился и не успел выстрелить. Худой человек странно выгнулся, хрипнул и упал на пол. Я смотрел и не понимал, почему он не встает, почему на виске бойца блестит что-то черное, мутное, будто бы и не похожее на кровь. Нет. Так не бывает. Те, безымянные, безликие, там, снаружи – да, они могут умирать. Но не здесь, не у нас, не Джамиль, ведь я знал его лично.