Богоборец Чикин Александр

Богоборец

Когда я был совсем ещё маленьким, умерла какая-то дальняя родственница моего отца. Была она старой девой, и набожная была сверх меры: всё её немудрёное однокомнатное жильё было завешано иконами и набито псалтырями, Евангелиями и Библиями. Да и сама она была церковной старостой при Владимирском Успенском Соборе. Пришли к отцу какие-то две старушки, подруги покойной, и говорят, мол, ты – единственная седьмая вода на киселе, стало быть – тебе и хоронить её. А жили мы, мягко говоря, весьма скромно, и денег моим родителям катастрофически не хватало. Вот эти-то старушки и говорят отцу, мол, у покойной на книжке лежит больше пяти тысяч, что по тем временам было просто астрономической суммой. Эти сбережения завещаны умершей Владимирскому Успенскому Собору. Сходи, мол, касатик, к батюшке, да и попроси помочь с похоронами, если уж самому хоронить не по силам. Отец и пошёл. Нашёл батюшку и, вызвав его на улицу, завёл разговор, мол, старушка завещала прорву денег собору, нельзя ли с похоронами помочь? Поп покосился на церковь, да и говорит: «Раз собору завещала, вот пусть он её и хоронит».

Пришлось родителям из кожи вылезать, устраивая нищенские похороны миллионщицы. В награду за труды, подружки покойной посоветовали взять на память о покойнице самое ценное, с их точки зрения, что можно было найти в её имуществе. Взяли огромную Библию в сафьяновом переплёте с золочёными застёжками и цветными каменьями, большущий крест с распятием, да штук пять икон в золочёных окладах, инкрустированных речным жемчугом и самоцветами.

Моя мать была партийной, и ей душу грело, обладание такими запретными вещами. Особое благоговение у неё вызывала Библия. Но при этом относилась она к ней с некой опаской, как, скажем, отнеслись бы и вы к красивому тропическому гаду в террариуме: королевский лоск и фантастическая окраска, но при этом мерзкая и опасная змея. Иконы никаких особых чувств у неё не вызывали, равно как и крест с распятием. Первые были свалены в чулан, а крест брошен на печку, и я всё детство колол им орехи на лавке, а иногда использовал его в играх «в войну» – тогда он изображал немецкий пистолет-пулемёт «Шмайсер».

Потом мне пришло время идти в первый класс. Это теперь детишек, как козлят на верёвке, волокут в школу, а тогда это можно было и самостоятельно сделать: родители побежали на работу, да и старшие сёстры тоже оказались чем-то заняты. Взял я свой портфель и пошёл к соседям. Долго колотил каблуком в ворота, пока окончательно не убедился, что их нет дома. Тогда я смело зашёл в палисадник и долго боролся с самым большим гладиолусом, вытоптал всю клумбу, но так и не смог его оторвать: пришлось тащить его в школу с корнями. Почти и не опоздал: нарядные школьники стояли ровными рядами, а директор с крыльца толкал речь. Вот я и стал болтаться между строем и крыльцом: то подойду поближе к директору, послушаю, чего он там орёт, то вдоль рядов поброжу, выискивая знакомых ребят и девчонок, пока не сгребла меня за шиворот какая-то училка и не отвела меня к моему первому «А».

Не прошло и недели, как велят нести макулатуру. Утром вся семья разбежалась по своим делам, а я взял Библию и потащил её в школу. У крыльца стояла крытая машина, и все дети швыряли в кузов свои перевязанные шпагатом газеты и старые тетрадки. Подошёл и я, а зашвырнуть этот «гроссбух» и не могу: весила она много, да и размерами была почти с меня тогдашнего. На моё счастье в кузове сидел мужичок, у которого округлились глаза от вида сафьяна и самоцветов. Он ловко спрыгнул ко мне, бережно взял книгу и, со словами: «Давай помогу, мальчик», – унёс её в кабину. Потом он долго и нудно доставал меня своими расспросами на предмет, нет ли у нас дома ещё какой допотопной литературы, место которой в макулатуре? Я едва отбоярился от приставучего дядьки, соврав, что я нынче дежурный, и мне надо протереть классную доску и сбегать к завхозу за мелом.

Ещё через неделю велят тащить металлолом. Недолго думая, я сунул в портфель крест. Думаю, что он был серебряным, и его на Крещение клали в воду. Весил он никак не меньше полкилограмма. Вот подхожу я к школе, а тот мужичок «на все руки дока» оказался: металлолом тоже он принимал. Как увидал он, что я из портфеля достаю, так от радости, аж, затрясся весь. Радости этой он от меня скрыть не смог, и на все его приставания, я, по наитию, назвал ему не свой номер дома, а, почему-то, сказал: «Дом четырнадцать». Через неделю жилище тёти Капы и дяди Гены обокрали. Тогда я очень ясно для себя определил, что религия – опиум для народа. Я всё ждал, когда же скажут, что надо сдавать старые деревянные вещи, чтоб ещё и иконы сбагрить? Я уже решил, что в этот раз назову мужику номер дома Ерошиных, которые уже достали и меня, и моих родителей своим «сортовым гладиолусом», который я вместе с «бесценной луковицей» в школу унёс. Но школе старые деревяшки оказались совсем не нужны, и пришлось потихоньку растопить ими печку.

Владимиру Семёновичу Высоцкому

Вовремя сказанное нужное слово, может так ладно и неожиданно лечь на душу, что перевернёт её вверх ногами, промчит по кругу и поставит на место, что-то в тебе изменив. И ты, раскрыв широко глаза от изумления, хлопнешь себя по лбу, и откроется тебе что-то. И не закроется больше никогда.

Зашёл я как-то к Марселю в кабинет. Не помню уже зачем. Смотрю, а он крутит в руках диск Высоцкого. «Дай, – говорю, – послушать!». Он дал. Пришёл я в свой кабинет, воткнул диск в проигрыватель, и уселся за свой компьютер. Что-то Владимир Семёнович там мне пел, пока не решил, что пора мне уже послушать про «Баньку по-белому». Не скажу, что я раньше эту песню не слышал – всё детство и юность голос Высоцкого звучал где-то фоном, рядом с Битлами, Глубоким Пурпуром и прочими флоидами – просто я, видимо, никогда всерьёз не вслушивался. Или мал ещё был и глуп, как положено. И то, что Владимир Семёнович поведал мне от лица своего лирического героя, просто сбило меня с ног. Он спрессовал многотомье «Архипелага» и «Колымских рассказов» в несколько куплетов и спел мне с надрывом.

Я увидел себя маленького рядом с этими мужиками, искалеченными Войной и Лагерем, в городской бане, куда лет с трёх брал меня с собою отец. Тогда прошло примерно двадцать послевоенных лет и двенадцать по смерти Сталина. Я вспомнил эти жуткие культи рук и ног, страшные деревянные протезы, с резиновым копытом. Валявшиеся по лавкам протезы рук, с негнущимися неживыми пальцами в чёрных перчатках. Страшные шрамы и жуткие провалы в спинах на месте вырванных осколками рёбер. Другая часть мужиков сверкала железными и рондолевыми фиксами, а на груди у них синели ленины и сталины – наивный рабский оберег от хладнокровного выстрела палача. Ещё вспомнился страшный живой кулёк с головою взрослого мужчины, который с весны до осени вывешивали на штакетник палисадника его домашние, целый день вламывающие на заводе. Сердобольные прохожие бросали ему медяки в банку, висевшую рядом на гвозде, поскольку на землю её поставить было нельзя: время от времени из кулька на землю шлёпалось или текло – недержание у него было. Нечему было, видимо, там это добро держать: всё ампутировано. Кто-то кормил его с рук, как галчонка, кто-то поил водкой, засовывая потом ему в рот зажжённую папироску. А я его просто панически боялся, и чаще всего обходил другой улицей.

Я ведь был всему этому свидетелем, но ничего-то не видел. В точности, как лирический герой Высоцкого, который за беззаветную свою глупую веру, много лет отдыхал как в Раю. И мгновенно, вместе с героем Высоцкого, «променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость свою». Я всё понял про свою страну. Не тогда, когда читал Солженицына и Шаламова, не тогда, когда бегал с плакатами в Перестройку, а теперь, когда мне спел про это Высоцкий треснувшим голосом.

И хоть не отвезли ещё меня из Сибири в Сибирь, у меня потекли слёзы. Мне стало жалко вымерших уже мужиков. И покалеченных Войной инвалидов, и обитателей Лагерей, клеймёных, как цыплята на прилавке советского гастронома чернильными штампами, синими рожами наших вождей.

Спел мне Высоцкий лет двадцать назад. А страна наша не думает меняться. За эти годы двоих моих знакомых в разное время забили насмерть своими дубинками менты. Соседа без суда продержали три года в следственном изоляторе и тюремной психушке, откуда его выгнал врач умирать, что он и сделал на следующий день по приходу. Другого приятеля отправили на восемь лет в тюрьму, сфабриковав ему дело. Спасибо, хоть смертную казнь отменили.

Я понимаю, что так уж, наверно, совпало: мои детские походы в городскую баню с отцом и песня Владимира Семёновича. Но ведь не один же я в эту баню ходил? И не одна же такая баня была на всю страну? Думаю, что не один. И бань таких по стране не счесть.

Спасибо, Владимир Семёнович, что и после ухода своего, поёшь нам о проклятой людьми и забытой Богом стране. И ошеломляешь силой своего слова.

Людоед

Серёга Пухов, муж моей сестры, которого в нашей охотничьей компании запросто звали Пушок, принёс в дом маленького, визгливого поросёнка. Через полгода или чуть больше свинёнок превратился в здорового свина и пришло время его колоть.

– Горе-то какое! – решил поплакаться мне Серёга, когда я пришёл к нему в гости. – Поросёнка резать надо. А как его резать? Я же его с пелёнок знаю. Он же, как член семьи! У меня рука на него не поднимется.

– Так я могу его заколбасить, – предложил я. – Чего голову-то ломать? Завтра суббота, приду с утра, часиков в восемь. К обеду опалим и разделаем.

В восемь утра как штык я стучался в дверь. Заспанный Пушок открыл и повёл меня на кухню.

– Чего тут курить? – решил я поторопить события и стал выбирать в ящике стола нож. – Чего время-то терять? Сейчас быстренько всё сделаю, а потом и перекурим.

– Не торопись, – попросил Серёга, виновато пряча глаза. – Я специалиста с работы пригласил. Он сказал, что в восемь придёт.

В дверь постучали. Пушок впустил парня примерно своего возраста.

– Здорово, ребята! – весело произнёс специалист. – Чего такие кислые? С водкой проблемы? – напугался он.

– Да нет, водку купили. – Серёга полез в холодильник. – Вот!

– Так наливай! Чего же ты с этим делом тянешь? – специалист ещё больше оживился. – Давай граммов по сто пятьдесят марцизнем – и за работу.

Пока Пушок разливал по стаканам водку и колдовал над закуской, специалист, которого звали Лёшкой, вынул из авоськи резиновые перчатки, прорезиненный фартук и шкатулку красного дерева.

– Знаешь, мне, пожалуй, «по рубчик» налей, – показал на свой стакан Лёха и открыл коробку.

В недрах шкатулки, на зелёном сукне, в специальном углублении лежал, ослепительно сияя безукоризненной полировкой, кинжал.

– Ух, ты! – вырвалось у меня, и я потянулся к ножу.

– Руками не трогать! – оттесняя меня, предупредил Лёшка. – Это вам не игрушки, а инструмент! Свинорез. В чужие руки не даю: порчу навести могут. Мне уже два свинокола испоганили. Смотреть – смотрите, а в руки – ни-ни!

Мы с Серёгой переглянулись и покачали головами: «И вправду спец!»

Сели за стол.

– А ты чего не пьёшь? – подозрительно спросил Лёха, отодвигая от меня шкатулку подальше. – У тебя, часом, не дурной глаз? – он на всякий случай закрыл коробку и убрал её на холодильник. – От непьющих всегда неизвестно чего можно ждать, – объяснил Серёге специалист. – Знаешь, какие они ненормальные?

– Да это он так, – начал оправдываться за меня Пушок, – дуркует уже второй год. А так-то он пьющий: дай бог каждому!

Лёшка скептически посмотрел на меня, и я понял, что сильно ему не понравился. Он взял водку, налил в стакан, выпил, а последними каплями оросил свинорез и спрятал его от меня за пазуху.

– Ну, перекурим и начнём! Жара, не жара, а косить надо! – констатировал специалист.

– Ребята, я – пас! – ещё раз предупредил Серёга. – Режьте без меня!

– Угощайся, – я открыл пачку. – «Столичные».

– Нет, спасибо, – специалист полез в грудной карман, – я провинциальных покурю, животноводческих, – и, вынимая «Мальборо», порезал руку. В ход опять пошла водка, остатками которой был продезинфицирован палец.

Минут за сорок лёгкого перекура Лёха объяснил нам всю гнилость и несостоятельность Серёгиной позиции, а также посвятил нас в два десятка способов умерщвления беконосодержащих животин. Когда закончилась вторая бутылка водки, я и Лёша пошли во двор. Подошли к сараю, где жил, как член Серёгиной семьи, боров Борька.

– Нужно рекогносцировку провести, – определил специалист, посмотрев на сарай, и полез по сугробам за строение. Тыльная сторона сарая служила звеном забора, отделяющим наш огород от соседей, и через минуту я увидел Лёху, бредущего по соседскому огороду. Осмотр задней стороны сарая закончился, и Лёшка полез через забор возле меня в наш огород.

– Свиняч поросячий! – выругался специалист, приземлившись на четыре точки. – Я себе титьку отрезал! – Лёха вынул из-под фартука и бросил в снег свинорез и принялся рассматривать прореху в рубахе и десяти сантиметровый порез на груди.

– Какого хрена ты туда полез? – прикладывая к ране снег, спросил я.

– Посмотреть, как сарай устроен: нет ли прорех в стенах или запасных выходов, – извинился Лёшка. – В прошлом году пригласил меня такой же чистоплюй, вроде Пушка, поросёнка резать. Сам, конечно, не пошёл. Ну, я свинокол за пояс и вперёд! Присел на корточки возле свиньи и хорошо, что между ног себе ничего не отрезал, а только ляжку проткнул. Тут, конечно, лужа крови натекла, свинья занервничала, я и давай её успокаивать: нож за спиной держу, а другой рукой стал ей за ухом чесать. Она успокоилась, на бок прилегла и глазки прикрыла. Прётся хозяин с ножом – уже разделывать собрался! Он слышал, как я завизжал, увидел лужу крови и окровавленный нож у меня в руках, да и свинья лежит, балдеет, на него не смотрит, даром, что он член её семьи. Этот дурень и посчитал, что всё уже готово! А у меня глаз на затылке нет, я не вижу, чего он там делает, а он нагибается через меня и говорит: «Пойду хозяйке уши отнесу: пусть пожарит!», и отхватил одно.

Больше-то ничего отрезать не успели: свинья ополоумела. Как подхватилась, я чуть не оглох! Сшибла нас с ног, выбила прясло в хлеву и на улицу. А хозяин вечером воровал хлысты в лесничестве и разобрал забор в конце огорода, чтобы в обход жерди не таскать. Свинья прямиком в дыру – и в лес. Больше её никто не видел, как ни искали… Это мне хозяйка на инструмент порчу навела: в руки нож брала, пока мы с её мужем самогон трескали. Жадная сволочь: больше не налила ни грамма. Цельный год, мол, кормили, тонну жратвы извели, а вырастили всего одно ухо: шиш вам, а не самогон!

Кровь общими усилиями остановили и пошли в сарай. Боров, услышав нас, радостно заухал и заметался в своём закуте. Лёха внимательно всё осмотрел и полез на сушила. Попрыгал на жердях, спустился и спросил: нет ли погреба? Я показал. Был осмотрен и погреб. На мой вопрос: почём, мол, он собирается покупать наш сарай? Лёха ответил, что не собирается, а просто в позапрошлом году они с одним недотёпой прикололи кабана и подвесили его к сушилам для разделки. Пока ходили в дом принять по рюмочке, тушу украли. Приглашённый участковый, выпив львиную долю запасов водки, поклялся поймать воров и уснул за столом. Два дня ходили с участковым по дворам и, под предлогом поисков кабана, пили у подозреваемых самогон на халяву. В первый день подозревалась вся деревня. На второй – вся соседняя. На третий день в сарае завоняло тухлятиной. Оказалось, что жердь, на которой висела туша, лопнула по сучку. Лопнула хитро, в двух метрах левее от того места, где висел кабан. Туша съехала по наклонившейся жерди и соскользнула на вращающуюся вокруг оси крышку погребного люка, предмета инженерной гордости деревенского рационализатора – свиновода. Жердь, освободившись от тяжёлой ноши, под тяжестью наваленного сверху сена встала на место, а туша была пропущена гостеприимным вращающимся люком внутрь погреба, где благополучно ухнула в кадку с капустой. Закваситься поросёнок не успел – протух. Щей со свининой не получилось: весь зимний запас мяса и капусты выкинули.

Пришлось успокоить Лёшу, что разделка, которой я никак не дождусь, намечается на снегу. Лёха открыл дверь и хотел зайти в поросячий закуток, но был сбит с ног гостеприимным Борькой. Весь в собственной крови и поросячьем навозе, возмущённый Лёшка едва отбился от любвеобильного борова.

– Чего это твоя свинья на людей кидается? – недовольный Лёха, обращаясь к Пушку, вымыл руки на кухне и налил водки. – Чуть не затоптал!

– Он, когда голодный, всегда так.

– А чего же ты его не покормил? – удивился Лёха. – Как его резать? Он же на ноги встать не даёт.

– Меня в больнице, перед утренней операцией, с вечера не кормили. Я и подумал, что ему вредно есть будет, – поделился своими соображениями Пушок.

– Вреднее нашей затеи с твоим поросёнком приключиться что-нибудь вряд ли. Может, покормим его? – предложил Лёха. – Невозможно работать.

– Ребята, мы уже больше часа времени потеряли, – не выдержал я. – Сейчас, если вы кормить его соберётесь, ещё час пройдёт.

– Ладно, ладно, – сделал мне одолжение Лёшка. – Идём.

Покачиваясь от выпитого, специалист стал объяснять мне план операции: «Заходим. Ты открываешь дверь. Я заскакиваю. Ты закрываешь. Я колю и ты мне открываешь. Я выскакиваю и всё!.. Ты закрываешь. Понял?» Так мы и поступили: я открыл дверь. Заскакивающий Лёха опять столкнулся с наскакивающим Борькой: образовался затор. Я навалился на дверь, пытаясь затолкать кучу-малу внутрь. Мне это удалось. Было слышно, как матерится Лёшка, отбиваясь от оголодавшего борова. Затем раздался короткий визг и помятый Лёха выскочил за дверь.

– Серёга врёт, что поросёнка день не кормил, – прикинул запыхавшийся специалист. – Перчатку-то я из него достану, кажется, он её не жуя, сглотнул, а фартуку – каюк. Половину подола отхватил, свинья!.. Пойдём перекурим. Сейчас кровью изойдёт и ляжет.

Перекур начался с возлияния по поводу окончания середины работы. Через полчаса я едва уговорил Лёху идти разделывать тушу. Взяв у Пушка верёвку и повесив её на плечо, Лёшка, мотаясь из стороны в сторону, пошёл под моим конвоем в сарай. Вопреки оптимистичным прогнозам, Борька и не думал лежать, а беспокойно метался по своему закутку.

– Живучий, сволочь! – изумился Лёха. – Давай: ты открываешь – я заскакиваю!

На этот раз, чтобы повалить и зажать в углу болтавшегося в разные стороны Лёху, поросёнку пришлось повозиться дольше. Но сила солому ломит и запутавшийся в верёвке специалист оказался на полу. Борька моментально его оседлал и принялся жадно жрать фартук. Лёха, хладнокровно освободившись от пут, ткнул свиноколом под нижнюю челюсть охамевшую скотину. Борька, раскрыв в немом крике пасть, выплюнул в лицо малосъедобного Лёшки изжёванные лохмотья и обиженно отскочил в другой угол. Размазывая по лицу навоз со слюной и кровью, Лёха выпал из поросячьего загона.

– Людоед! – возмущался Лёха, выползая из сарая в сугроб. – Помоги встать, что-то у меня сил нет.

Я поднял его на ноги.

– Пойдём перекурим. Сейчас должен уснуть, – едва держась на ногах, Лёха побрёл в дом.

Бесцеремонно разбуженный Пушок, признался, что у него ещё неделю назад закончился комбикорм, и он уже три дня как боится заходить к взбесившемуся людоеду. Выпили за упокой хищника и побрели, поддерживая друг друга и цепляясь за меня, в сарай. Вопреки радужным тостам, Борька встретил нас угрюмым тигриным взглядом, сидя по собачьи на уже изжёванной в клочья верёвке. Только теперь я и Лёха обратили внимание на обглоданные доски загона. К двери в поросячий закуток мы подошли все вчетвером одновременно: мы с одной стороны, Борька – с противоположной.

– Шатун какой-то, а не свинья! – заметил Лёха. – Смотри, Сань, на тебя нацелился: ты самый упитанный. Я, ребята, больше к нему не полезу. Он бронебойный какой-то, а у меня двое детей и мать больная. И инструмент, явно, сглазили: всю грудь исполосовал.

Я пошёл за Серёгиным ружьём, а Пушок с Лёхой решили выпить за свою капитуляцию. Когда я закончил разделку туши, они уже отключились.

Проглоченная перчатка была как новая.

Как закалялась сталь

Я проснулась от страшного грохота: кто-то колотил в дверь моей квартиры. Обмирая от страха, накинула халат и, сунув ноги в тапочки, потихоньку подошла к дверному глазку и заглянула в него. В коридоре стоял военный и со всего маха долбил кулачищем в дверь, словно не замечая кнопки звонка. Стало ещё жутче, – все знакомые знают, какая я трусиха, – ноги стали ватными, я сползла на коврик, и эти удары стали сотрясать меня, потому, что я привалилась спиной к двери. Я уже думала, что дверь не выдержит и сердце моё разорвётся от ужаса, как вдруг всё смолкло: я услышала шаги по направлению к двери соседей слева. Послышался звонок и, через какое-то время, щелчок открываемого замка соседей. «Господи, спаси и помилуй! – взмолилась я. – Неужели они не слышали грохота, который устроил тут этот бандит? Он же сейчас их всех убьет!»

– Доброе утро! – услышала я.

– Ничего себе «доброе», – ответила соседка, – время шесть утра!

– Майор Кульмашев. Райвоенком, – представился громила. – Извините за ранний визит. Скажите, пожалуйста, Волков Сергей Леонидович проживает в пятой квартире?

– Знаете, мы только неделю как сюда переехали, и никого тут ещё не знаем. Извините, – дверь, клацнув замком, закрылась.

Ранний визитёр прошёл мимо моей двери к квартире соседей справа. Хоть я и не расслышала звонка, но через минуту дверь открылась и сонный Людкин голос спросил: «Какого чёрта?»

– Извините за ранний визит: майор Кульмашев, райвоенком, – мне даже послышался щёлчок каблуков. – Меня интересует Ваш сосед из пятой квартиры: второй год посылаем ему повестки на призыв в армию, а от него ни слуху – ни духу. Волков Сергей Леонидович появляется здесь?

– Да пошли вы к чёрту! Днём приходите со своими вопросами! Я министру обороны жалобу напишу! – Людка захлопнула дверь.

Через минуту послышался тяжёлый вздох за моей дверью, и раздался короткий звонок. Я потихоньку поднялась с пола, одёрнула халат, напустила на лицо заспанный вид и приоткрыла дверь, не снимая цепочки.

– Извините за столь ранний визит, – начал майор, – дело в том, что я – военный комиссар района. Майор Кульмашев Илгат Толгатович. Мы уже больше года посылаем повестки на призыв в армию Волкову Сергею Леонидовичу, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения, а от него никаких известий. Простите, Вы ему кем доводитесь, и проживает ли Сергей Леонидович по данному адресу?

– Сергей мой сын.

– Светлана Викторовна, если не ошибаюсь? Как бы мне повидаться и переговорить с Вашим сыном?

– Это будет проблематично. Дело в том, что отец Сергея погиб за восемь дней до рождения сына. Это произошло в последний день вывода Советских войск из Афганистана. Его отец служил в погранвойсках, и их подразделение прикрывало отход наших войск из страны. Генерал-лейтенант Громов соврал на весь Мир, когда заявил по телевидению, что он последним покидает страну, и за его спиной нет советских солдат. В это самое время снайпер убил моего Лёнечку, Серёжиного папу. Мы даже и расписаться не успели…

– Извините, Светлана Викторовна, – майор явно не рассчитывал нарваться на бабьи слёзы двадцатилетней давности, – я тоже повоевал лейтенантом в Афганистане, троих друзей там потерял, но мне бы с Сергеем Леонидовичем потолковать: такой, понимаешь, героический папа, а сын от армии косит. Разрешите войти? Мне с Вашим сыном поговорить необходимо.

– Знаете, как-то боязно незнакомого мужчину, да ещё и в такое время, пускать в дом. Бандиты нынче и в милицию рядятся, а офицером прикинуться и вообще, как я понимаю, проблем не составит. Может быть, у Вас удостоверение личности есть? Можно глянуть?

– Вот, пожалуйста, – майор вынул из кармана и протянул в щёлочку удостоверение.

Дрожащей рукой я взяла документ, сказывался эффект ещё не совсем прошедшего испуга, но майор, видимо, воспринял эту дрожь по-другому.

– Вы не волнуйтесь, сейчас время мирное, войны нет, и ничего с вашим сыном не случится. Можете даже меня и не пускать: просто попросите сына сюда выйти.

– Вы же не даёте мне всё до конца Вам рассказать, – я, мало понимая увиденное в удостоверении, рассеяно его листала, пытаясь что-то там читать. – Понимаете, Серёжа с самого детства, сразу же, как только узнал от чьих рук, и какую смерть принял его папа, просто бредил о мести афганским моджахедам. Это у Российской армии никакой войны нет, а у Серёжи война все двадцать лет его жизни идёт. Он и боксом, и карате, и самбо занимался, пулевой стрельбой, и в университет поступил только для войны этой своей.

– Ну, видите? Парень, прямо создан для армии, если Вашим словам верить, а от призыва увиливает, – обрадовался майор. – Давайте его сюда. Завтра же на службу отправим.

– Да, что Вы всё торопитесь? Дайте, я Вам всё по порядку объясню, – я протянула майору его удостоверение. – Я – скрипачка. Играю в симфоническом оркестре при филармонии. В восемьдесят девятом году наш оркестр поехал на гастроли в Америку. Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Сан-Франциско. По всей стране мотались. Я уже на восьмом месяце беременности была. Конечно, никто из руководства оркестра про это не знал, иначе бы меня на гастроли и не взяли, а так хотелось побольше заработать перед родами. Да и полная я, так что беременность в глаза не бросалась. Прилетели мы в Сан-Франциско. Смотрю, по телевизору, что в холле гостиницы стоял, CNN показывает недельной давности хронику вывода наших войск и этого лгуна – генерала Громова, как он всех, до единого, солдат из Афганистана вывел, я возьми, да и позвони на радостях маме, а она меня и огорошила: Леонид погиб, судя по документам, через семнадцать минут после выступления Громова и уже привезён в цинковом гробу и похоронен. У меня схватки начались, и через два часа я там, в Сан-Франциско, Серёжу и родила. Всё, что я в Америке, заработала, ушло на оплату клинике, где я рожала, да ещё и мало оказалось: с оркестра тоже какие-то деньги потребовали, так что и руководство, и коллеги были мной, мягко говоря, не довольны – едва с работы не выперли. Но, как-то обошлось, посочувствовали моему горю, вероятно.

– Честное слово, – взмолился майор, – я тоже Вам искренне сочувствую, но мне бы с Вашим сыном поговорить.

– Не знаю, как уж теперь принято обращаться в нашей армии: товарищ или господин майор, но дело в том, что всем родившимся в Америке детишкам, даже если их родители граждане другой страны, автоматически дают американское гражданство. Получил его и Серёжа. В университете, где окончив школу, Сергей стал учиться, есть программа обмена студентами. К нам сюда французы, немцы, американцы, а наши – туда. Уехал в Америку и Серёжа. Там он, как гражданин США, по достижении двадцатилетнего возраста завербовался в армию и воюет теперь в Афганистане со своими моджахедами, – я протянула руку, взяла с полочки под зеркалом у двери пачку повесток на воинскую службу и протянула их майору. – Отправьте их в Пентагон, если желаете. До свиданья, – я закрыла дверь и прильнула к глазку.

Майор тупо уставился на бумажки в руке, а другой скрёб затылок под фуражкой. Потом сунул повестки в карман, развернулся и двинулся к лестнице. Взялся за перила, потом повернул обратно, подошёл к моей двери, поднял руку к звонку, постоял секунду, убрал руку и стал тереть ею подбородок, что-то обдумывая. Потом опять потянулся к звонку, но, так и не позвонив, секунду помедлив, развернулся и ушёл совсем.

Я прошла на кухню, поставила чайник, и когда он закипел, пошла будить Серёжу: « Вставай, воин! У тебя через два часа самолёт. Ты почему, оболтус, в военкомат не сообщил, что в университете учишься? Я тут с испуга с три короба твоему военкому наврала. Вставай, вставай, надо ещё к бабушке попрощаться зайти: когда ещё ты из своей Америки вернёшься?»

Бич

Охотниками я и Пушок, мой зять, были сумасшедшими: гончих собак у нас развелось штук восемь. При зряплате сантехника прокормить их было трудновато. К концу зимы все браконьерские запасы мяса закончились и вопрос встал отсутствующим ребром для собачьей похлёбки. В обеденный перерыв я залез на чердак родной школы и набил два пакета голубей. До окончания обеда оставалось десять минут и я вспомнил, что меня будет ждать на недавно влившемся в заводской фонд доме мастер участка ЖКО Татьяна.

Без ложной скромности замечу, что среди сантехников заводского ЖКО я был самым красивым. Судите сами: «денежных мешков» под глазами, явного свидетельства благосостояния любого сантехника, у меня ещё не было, нос ещё не приобрёл профессионального лилового цвета, а губы ещё не начали лосниться от постоянного облизывания в предвкушении выпивки и, самое главное, – я был разведён. Татьяна тоже. Эти обстоятельства раскрывали моему мастеру оперативный простор для манёвра у стен моей неприступной, для неё, холостяцкой крепости, а мне, соответственно, сужали манёвр до рамок осаждённого. Погарцевав под стенами и продемонстрировав всю мощь своего оружия, но не обнаружив белых флагов на башнях, твердолобая завоевательница предприняла лобовой штурм. Силы были неравными: она начальник – я подчинённый. Пришлось применить военную хитрость: я прикинулся наивным недотёпой с явными признаками идиотизма и импотенции. Такая итальянская забастовка в моей интерпретации вполне удалась, но на торжественной пьянке, по поводу обмывания тринадцатой зарплаты, я глупо разоблачил себя, взвалив на плечи роль тамады – балагура и острослова – и пустив в ход все мужские чары, в надежде обольстить Ленку-штукатурщицу. Обольстилась Танька. Сдаваться я не собирался и пришлось под новым бурным натиском нимфоманки имитировать в тёмном и пыльном углу алкогольную эпилепсию. Добиться появления хоть мало-мальски обильной пены на губах я не смог, зато на Танькиных губах этой пены образовался излишек. Как легко догадаться, эта пена была вызвана не эпилепсией моего мастера, а её бешенством. Сила, не менее могучая, чем любовь, имя которой – ненависть, заставила Татьяну всю себя посвятить этому чувству: я обзавёлся личным надсмотрщиком. Бездельничать больше семи-шести часов, вместо положенных сантехнику восьми, я теперь не мог: улучив момент, Татьяна бросала уютную контору и летела в нашу мастерскую. Вчера она сообщила, что после обеда желает проверить наличие пломб на теплоузле нового дома и я должен быть с ключами от подвала в час дня у первого подъезда.

Моё легкомыслие по поводу забытых ключей, меня не расстроило: продолжая корчить из себя идиота, в наивной попытке обезоружить Таньку, я уже давно превратил мастера в личного оруженосца – на заявки жильцов я поспешал под Танюхиным конвоем налегке. Обнаружив на месте происшествия текущий кран или забитый унитаз, я поднимал панику, Танька мчалась за подмогой и моим инструментом, а я, в её отсутствие, всё починял, ведь даже в квартирах старых дев находились плоскогубцы, молотки и вантузы, получал бакшиш и дожидался у подъезда Танюху, волокущую суму с моими железками и очередного отловленного в мастерской пьяного помощника.

Собственно говоря, по самой работе придраться к моей персоне Татьяна не могла: я, практически единственный в ЖКО, не утратил ещё способности укрощать водопровод, канализацию и отопление, хоть и «включал дурака». Но трудовая дисциплина, приход-уход на работу и обед, у меня присутствовала в недостаточной степени. Сами знаете, что мир богат событиями и делами, а хочется всё узнать, везде поспеть, всё переделать. Привычка совать свой нос во все дела наносила ущерб трудовой дисциплине, и Татьяна била меня по этому носу кляузами на имя начальника ЖКО, нащупав моё слабое место. Получать очередную выволочку не хотелось и я, не отнеся сумок с голубями домой, помчался на остановку автобуса.

Недавно принятый на баланс ЖКО новый дом находился недалеко от конечной остановки. Подъехал я вовремя. Даже с двухминутным запасом. Но на остановке были контролёры. Ребята на задней площадке автобуса, среди которых я оказался, испугавшись этого обстоятельства, разжали задние двери и выпорхнули на свободу. Я остался в раздумьях о дальнейших своих действиях. Позорно бежать не хотелось, а вступать в долгие разборки по поводу отсутствия билета резона тоже не было. Любимая бывшая жена, оберегая меня от всевозможных соблазнов, выгребала из моих карманов всё до копейки. Ездить без билета и общаться с контролёрами я привык. За девять лет супружеской жизни я перезнакомился со всеми проверяльщиками билетов нашего города. Они тоже составили обо мне мнение, как о Буратино, которого хоть за ноги подвесь ничего не звякнет. Зная меня в лицо, контролёры, обнаружив мою персону в троллейбусе, угрюмо игнорировали меня к вящему неудовольствию менее последовательных «зайцев». Но с автобусными контролёрами я был знаком мало, а этих бабушек я вообще не знал.

– Молодой человек, – обратилась ко мне, глядя снизу вверх, подоспевшая к дверям пожилая контролёрша, – предъявите билет.

– У меня его нет, – начал я, жалея, что не удрал и оценив бабушку как весьма въедливую особу. Я спустился по ступеням, и пенсионерка, посчитав мой маневр подозрительным, вкогтилась в мой рукав. – Я обычно пешком хожу, а сегодня вдруг проехать решил, – нисколько не соврал я.

– Платите штраф, молодой человек! – хватка на рукаве телогрейки усилилась. Одет я был, по обычаям сантехников, в телагу, спецовку, вязаную шапочку, бороду с усами, а на ногах были резиновые сапоги, которые диссонировали с сугробами на улице, но очень часто выручали в затопленных подвалах, а бабушка развивала свою мысль: – Только не врите, что у вас денег нет!

– Вот ещё придумали: я и не вру. У меня их действительно нет. По-моему, это ещё не преступление, – я поднаторел в фарисействе за время вынужденного общения с контролёрами, – а наличие денег как раз и позволяет усомниться в кристальной честности гражданина, тем более неработающего, как я. – Это было своевременное замечание, предупреждающее стандартный ход всех контролёров по поводу моей работы.

– А почему же, молодой человек, вы не работаете? – бабушка язвительно прищурила глазки. – Здоровенный детина – и без работы. В Советском Союзе безработицы нет, а вот тунеядцы, я вижу, встречаются… Давай деньги, болтун! Сам во всём рабочем: на стройке, поди, трудится, а мне голову морочит. Раскошеливайся! Плати рубль! Сейчас мигом милицию вызову!

– С утра дурное предчувствие было, что опять в тюрьму попаду, – вздохнул я. – Зря только голубей загубил: столько мяса теперь пропадёт. В тюрьме-то так не поешь… Дёрнул меня чёрт сесть в этот автобус… Всё сапоги: ревматизм из-за них, проклятых!

– Батюшки! Нешто у нас сажают за безбилетный проезд? – напугалась бабушка открывшимся новым аспектам своей работы. – Ты что городишь-то?

– Обычно – нет, но меня посадят, – успокоил я старушку. – Сами посудите: прописки нет, документов нет, тунеядец. У ментов же всё просто. Да и я бы на их месте такого посадил: вышел из тюрьмы, а исправляться не хочет. Паспортный режим нарушает, нигде не работает: от такого – жди преступления. Им же не докажешь, что я себе пропитание по помойкам добываю. А сегодня повезло – голубей наловил, – я показал бабушке добычу, поочерёдно раскрыв пакеты с битой птицей. – У меня день рожденья в этом году, – пояснил я. – Какого числа, правда, никто не знает – я подкидыш, вот и захотелось «голубцов» приготовить: как чувствовал, что в тюрьму сегодня, – я обречённо потупил глаза и с хрипом выдохнул воздух. – Пойдёмте, – я поставил свои сумки на асфальт и продемонстрировал бабуле легкий спортивный кашель, переходящий в рвоту. – Курю много и туберкулёз у меня: замучал, зараза! В тюрьме хоть подлечат. В какую сторону до милиции ближе? – я с жалостью посмотрел на брошенные сумки и тяжело вздохнул.

– А почему же у тебя документов-то нет? – бабушка услышав, что у меня туберкулёз, прекратила успокаивать мой рукав ласковыми поглаживаниями, давно сменившими орлиную хватку, и украдкой от меня вытерла ручки платочком и потихоньку швырнула поганую тряпицу в сугроб. – Ты, часом, не беглый?

– Да, что вы, гражданка! – возмутился я. – Сразу видно, что вы никогда в тюремной психушке не бывали: оттуда не убежишь. Там же всё время связанный лежишь. Даже кормят с ложки и на горшок на руках носят, когда начальство появляется. А в основном голодный и немытый по уши лежишь неделями: персонал лишний раз подойти не рискует – у многих ведь дети. Вот я там в этой сырости ревматизм себе и заработал, а теперь меня эти сапоги доканывают.

– Так ты буйный? – ещё дальше от меня отстранилась бабуля.

– Да нет, – я пожалел запуганную контролёршу, – это же из-за туберкулёза. Чтобы я по больничке не шлялся, заразу не разносил, меня к буйным и подложили. А у меня же закрытая форма. Не заразная. Меня, видимо из-за туберкулёза-то и в детдом подкинули. Я совсем плохой был: даже возраст путью определить не смогли. Написали: «возможный возраст семь-восемь лет, развитие трёхлетки»… А документы у меня бывшая жена обманом забрала. Она товароведом на вещевой базе работает. Проворовалась она вместе с хахалем своим – начальником базы. Я у неё на складе совместителем числился. Она раз приходит: вся в соплях – недостача у неё. Уголовное дело завели. Посадят. Упросила, чтобы я всё на себя взял, мол, она и знать ничего не знала. А я её любил сильно и очень жалел – вот и согласился. А когда вопрос о конфискации имущества встал, она меня под ненормального закосить упросила: благо я с детского дома олигофреном числюсь. Экспертизу провели: шизуха. Пока я в тюремной психушке лежал, она со мной развелась и уже в открытую с хахалем жить стала. Это я всё уже после тюрьмы узнал. Шизофреников, ведь, не спрося их самих, разводят…

– Мария Петровна! – окликнули мою бабушку две другие контролёрши, закончившие оформлять квитанции о штрафах двум девицам. – У вас «заяц»?

– Нет! – поспешила ответить бабуля, помахав чьим-то билетиком. – Это мой племянник, Надежда Ивановна. Сто лет не видела: еле признала – оброс, как дед. Я сейчас!

– Да ладно уж, поговорите пока, – разрешила начальница.

– Садись, сыночек, на лавочку, – предложила бабуся, – ножки-то болят небось?

Я покосился на часы: три минуты второго – Танька сожрёт.

– А может, лучше в милицию пойдём? – предложил я. – Как на голубей погляжу, меня от голода мутить начинает, а в КПЗ хоть килькой с макаронами покормят. Голова даже закружилась. Опротивели мне уже картофельные очистки с заплесневевшими сухарями.

– Да чёрт с ней, с этой милицией, раз она из-за копеечного билета в тюрьму сажает! – бабушка полезла в сумочку и достала завёрнутый в газетку бутерброд. – На вот, скушай и доскажи уж, пожалуйста, чем дело-то закончилось?

Мне было стыдно объедать доверчивую старушку и я стал отнекиваться, но вы же знаете какими настырными бывают бабушки? Тем более контролёры. Проклиная свою мягкотелую жалость к пенсионерке и думая, что надо было соврать, мол, я убивец, псих и беглый каторжник, жадно ухомячил бутерброд.

– Как же она у тебя документы-то забрала? – бабушка смахнула крошки с моей бороды украдкой поднятым из сугроба платочком.

– Я квартиру однокомнатную от СОбеса получил, как инвалид. Сразу после туберкулёзного детдома, а она соседкой моей была из другого подъезда. Познакомились. Роман завели. Потом поженились. Когда я из тюрьмы пришёл, она и говорит мне, мол, я теперь другого люблю и развелась с тобой. Дай мне паспорт, я туда печать о разводе поставлю. Я и дал, а она меня выписала и документы все присвоила: ты, говорит, – сумасшедший. Я тебя в психушку сдать хочу. Документы твои на оформление в дурдом отдала… Теперь я вон в том подвале живу. А без прописки и документов – какая работа? Никто и разговаривать не хочет. Так вот и «бичую»…

Бабуля, видимо, проклиная свою человечность, маялась с платочком: выкинуть его на моих глазах она не могла и теперь была вынуждена держать его кончиками пальцев, делая вид, что вовсе не брезгует, а просто по рассеянности не убирает его в сумочку, но при этом стараясь не задеть им пальто.

– Что-то я от подвала и зимы совсем плохой стал, – я снова закашлялся и, бесцеремонно взяв бабушкин платочек, прижал его к губам. – Ой! Платок кровью испачкал, – соврал я. – Прокипятите его – как новый будет, – я завернул «кровь» поглубже в платок и протянул бабуле. У пенсионерки забегали глазки и непроизвольно спрятались руки за спиной. – А может вы его мне подарите? – подсказал я бабушке способ, как превратить поражение в победу. – Мне бы очень в КПЗ пригодился.

– Да бери, конечно! – обрадовалась бабулька, вытирая потихоньку пальцы о лавку. – Только я тебя ни в какое КПЗ не поведу. Не буду я грех на душу брать: настрадался человек, а я его в тюрьму из-за грошового билета?

– А может, скажем, что я вас ограбил? – неосторожно предложил я. – Без тюрьмы я долго не протяну.

– Да что тут грабить? – бабушка полезла в сумку. – Всего трояк с копейками.

– А ментам же всё равно: сколько не награбь – лишь бы посадить, – заверил я.

– Так отдам, чего меня грабить-то? – решила бабушка и высыпала мне в карман медяки с трёшницей. Деньги, побывав в моём кармане, стали «неприкасаемыми» и вернуть их уже было нельзя – хоть тресни.

Прекратив бесполезные попытки избавиться от бабушкиных денег, я сказал, что мне пора прилечь в подвале: плохо мне. Бабуся намылилась меня провожать, но тут подошёл автобус. Пассажиров стали выпускать через переднюю дверь и проверять билеты.

«Зайцы» потому и зовутся зайцами, что трусливы: отсутствие билета приводит их в трепет. Вместо того чтобы смело, в первых рядах, двигаться к выходу, небрежно бросив контролёру, мол, билет у супруги, которая идёт сзади, они либо бестолково мечутся по задней площадке, либо обречённо бредут в хвосте выходящих из автобуса добросовестных граждан.

Я заметил Танюху, испуганно высовывающую мордочку в приоткрытое окно автобуса на задней площадке. Мне всё стало ясно – безбилетница. Любимый мастер делал мне знаки, строя страшные, выразительные рожи и зазывно трепеща лапками, поочерёдно высовывая в узенькую щель окна то свой нос, то ручки.

– Жена моя бывшая, – показал я на Таньку бабушке. – Психованная дура. Совсем от ненависти ополоумела: как меня увидит, так вся кипеть начинает. Видите, какие рожи строит? Я от неё по всему городу прячусь. Видно кто-то заломбардил меня. Нашла. Придётся перебираться в другой подвал: тут уже не житьё. Знакомые закладывают меня постоянно! Четвёртый дом за месяц меняю. Побегу я, – и попросил бабулю: – Задержите её подольше, а?

Подвиг Александра Матрасова