Инспектор по сказкам Трищенко Сергей

Пролог

В большом чёрном котле кипит какое-то варево. Из тёмной гущи прорываются пузырьки пара. Порой звонко лопаясь, порой глухо блумпая, они выносят наверх то лягушачью лапку, то мышиный хвостик, то стрекозье крылышко. Всплывают мелкие комочки тины, змеиные глаза и вообще нечто невообразимое. Это означает одно: варево недостаточно готово, оно не приобрело однородности, и потому процесс продолжается.

У котла колдуют две ведьмы: старая и молодая. Их всклокоченные нечёсаные волосы вздымаются над головами словно клубы тумана, временами смешиваясь со струящимся над котлом паром, переплетаются друг с другом, а иногда попадают и в сам котёл, когда кто-либо особенно сильно наклоняется.

Их одеяния выдержаны в лучших традициях стиля «гранж»: живописные лохмотья разорваны в чётко определённых местах строго по «золотому сечению», декоративные пятна грязи впечатаны на пропорциональном расстоянии друг от друга. На младшей костюм «адидасовский», на старшей – «левисовский».

– Мышка, сюда! – зовёт старая визгливым голосом. Откуда-то из дальнего угла вылезает тихая забитая мышка, и, встав на задние лапки перед хозяйкой, складывает передние перед собой.

– Принеси козьих орешков и куриного помёта, – приказывает ведьма.

Мышка порскает в темноту комнаты и через несколько мгновений возвращается с белоснежным платочком, набитым помётом и орешками.

Ведьма разворачивает платочек и топает ногами:

– Ты что, первый год у меня? Из-под чёрной курицы надо! Не знаешь разве? Смотри, будешь там, – и она указывает под потолок, где на суровом шнурке, привязанном к толстой закопчённой балке, висит большая связка сушёных мышей. – Или там, – и она указывает в котёл, – и неизвестно, где раньше.

Мышка исподлобья косится то под потолок, то в котёл, и на глаза её наворачиваются слёзы. Она вновь исчезает и появляется с другим узелком.

– То-то, – удовлетворённо говорит колдунья, бросает принесённое в котёл и поворачивается к молодой товарке. – Так ты говоришь, инспектора к нам присылают?

Та молча кивает.

– Ничего-ничего, – самодовольно говорит старуха, – я этих инспекторов за свою жизнь видела-перевидела… – она зажмуривается, а затем вздыхает. – Было времечко! Ладно, может, вернутся снова те денёчки. А с инспектором мы справимся.

Младшая еле слышно хмыкает, но сразу прикрывает рот рукой и делает вид, что деликатно покашливает.

– Ты вот что, – снова обращается старая к молодой. Та вытягивается чуть не по стойке «смирно», – ты достань-ка мне прядь его волос. Срежь как-нибудь.

– Как срезать? – не понимает молодая. – Откуда?

– Вот молодёжь! Выстриги, то есть. С головы.

– Как выстричь? – продолжает недоумевать молодая.

– Как, как – стригущим лишаём обернись! Да не надолго, на пару минут. Выстрижешь – и назад. На худой конец, принеси очёски из расчёски. В парикмахерскую-то он ходит?

– Не ходит он в парикмахерскую, – вздыхает молодая.

– Что, дома стрижётся? – настораживается старая. – Жадный, что ли? Или бережётся от сглаза? Знает что-то, аль чего?

– И дома не стрижётся, – продолжает молодая. – Нигде не стрижётся. Лысый он. Как карамелька облизанная.

– Лысый?.. – старая растерянно замолкает и молчит очень долго, бормоча что-то вроде «а как же тогда?.. вот незадача-то…» Потом вдруг что-то вспоминает и начинает рыться по горшкам, туескам и баночкам.

– Вот! – победно произносит она, поднимая узкий флакончик зелёного стекла, украшенный руническими письменами. – Средство для ращения волос. Дашь ему… или подбросишь. Только перелей в другой пузырёк, поновее. А когда волосы вырастут – срежешь и принесёшь мне.

– А если они не успеют вырасти?

– Успеют!

Молодая ведьма исчезает.

Перед отбытием

Сегодня я с самого утра слонялся по Конторе. Делать было абсолютно нечего, и я ничего не делал. Бродил по отделам и службам – искал, с кем словом перекинуться.

Командировочные получены, вещи собраны, экипировка подогнана; осталось отметить отбытие да попрощаться с сотрудниками. Что я и делал, заходя во все кабинеты – разумеется, кроме тех, что закрыты или заговорены.

Отправлялся я вечером, и несмотря на то, что день отъезда считался днём в командировке, и командировочные за него шли исправно, предпочитал провести его на работе: дома ещё скучнее: я жил один. На работе гораздо веселее, все друзья и приятели здесь.

Вариант пошататься по городу и посидеть в баре я отмёл с ходу, не рассматривая. Хорош я буду в сапогах-скороходах и подшофе. Они хоть и рейсовые, но водителя-то нет! Занесёт туда, куда Макар телят не гонял. Бывали случаи. К счастью, не со мной.

Да и мандражировал я слегка. Такое ответственное задание, а одному ехать приходится.

Хотелось встретиться со знающими людьми, поговорить, заочно ознакомиться с местом командировки, ведь там, в русских волшебных сказках, я ещё не бывал. В смысле, не бывал долго.

Всё бродил вокруг да около, собирал материалы, подшивал отчёты, сам регулярно отчитывался наверх: на сколько повысилась общая колобковость да локальная курочкорябовость, а сам те места сказочные и в глаза не видывал. А всё почему? Образование не позволяло вникнуть в суть дела, понять вещи до тонкостей, а совесть не давала судить сплеча, безапелляционно, как некоторые наши порой.

Я не люблю попадать в глупые положения из-за собственной некомпетентности.

Образование у меня хоть и высшее – я Китежградский сказочный институт, КСИ, закончил, однако специальность по диплому – «Анекдоты».

Между прочим, слово «анекдот» в русском языке произносится неправильно, правильно произносить «агнидот», потому что оно произошло от слова «Агни», то бишь «дух огня» – в переводе с древнеиндоарийского – и первоначально анекдоты были заклинаниями, дабы умилостивить этого бога. Ему рассказывали разные весёлые и интересные истории, словом, заговаривали зубы, а сами в это время вращали палочки для добывания огня или чиркали кресалом по кремню – словом, делали всё, чтобы огонь вышел, появился на свет из своего убежища. Кстати, происхождение слова «анекдот» было темой моей дипломной работы, хотя мне кажется, что история о духе огня тоже анекдот, но кто его придумал, не знаю. Студенты, наверное.

Вторая часть слова, «дот», тоже является частью древнеиндоарийского слова, которое означает «смерть», а всё вместе – «смерть огня». Поэтому есть другая версия появления слова «анекдот»: короткие истории, агнидоты, люди рассказывали долгими зимними вечерами, когда погасал огонь в очаге (или пока не погаснет огонь). Словом, когда нечего делать, а нужно скоротать время перед сном. Какая версия более реальна, выбирайте сами.

Моё новое назначение, кстати, тоже сильно смахивало на анекдот. Надо же, назначили Генеральным Инспектором по сказкам!

Нет, конечно, мне приходилось делать перекрёстные инспекции – был я разок Инспектором бытовых сказок (это ближе к моей специализации), побывал в сказках о животных. Даже в древние эпосы – «Калевала», «Манас», нартовские сказания, Старшая и Младшая Эдды – пришлось попутешествовать.

Но чтобы Генеральным…

А произошло всё обыденно просто, до обидного. Так обыденно и обидно, что я бы сказал: обиденно. Впрочем, часто всё начинается с простого. От простого до сложного – один шаг. Но эта мысль совсем уж плоская; одно радует: не моя.

Так вот, вызвал меня вчера шеф и говорит:

– Надо срочно устроить генеральную инспекцию сказок. Задание… не скажу, что архиважное, но поскольку пришло оттуда, – шеф ткнул пальцем в небо, – мы обязаны отреагировать незамедлительно. – И посмотрел на меня со значением. – Ты понимаешь, какая ответственность на тебя ложится?

Я кивнул и покосился на окна его кабинета. За одним шёл снег, за вторым – качалась тяжёлая виноградная гроздь, за третьим – птички вили гнездо. У шефа кабинет в башне, на три окна.

– Незамедлительно, – повторил он. – А кого я пошлю? Сидорчук только из командировки, Хмэллю ещё не вернулся, Иванчикова в декретном отпуске, Леганло в очередном, Бегунков заболел, остальные… – он поморщился, – в общем, собирайся и завтра выезжай. Но не думай, что если бы они были на месте, я бы тебя не послал. Поехал бы и ты, но не один, а в составе большой группы. Во главе группы, – поправился он. – Пора тебе расти… Вся жизнь – сплошной анекдот, – произнёс он загадочную фразу, и продолжил: – А пока придётся ехать самому. Потом подошлём кого-нибудь, на усиление. Что-то у них в сказках не ладится, сигналы поступают… Вот и поезжай, разберись. Как только кто освободится – я подошлю. Деньги в кассе, я распорядился. Командировочное удостоверение и полномочные документы выписывают…

– А надолго ехать? – спросил я.

– Да-а… замешкался шеф. – Со сроком определимся позже. В общем, от недели до двух – как пойдёт. И ещё вот что, – добавил он как-то заторможенно. – Пока не прибудет основная масса… брр! – часть комиссии, не слишком афишируй свою деятельность.

– Инкогнито? – спросил я.

– Ну, не совсем инкогнито, – замялся шеф, – но не следует упирать на чрезвычайность, на особую важность, на спецполномочия… хотя они у тебя будут. – Он внимательно посмотрел на меня, похлопывая ладонью по столу. – Не надо, как говорится, гнать волну: кричать, требовать, грозить полным разносом. Словом, поменьше шума. Больше ходи и смотри. Запоминай. Потом отчитаешься о том, что увидел и кого встретил. Спокойней себя веди, спокойней.

Я пожал плечами. Я никогда особенно не волновался.

Шеф понял моё пожимание плечами по-своему и сказал:

– Я это к чему? Ты человек молодой, горячий. Получив особые полномочия, можно кто знает чего натворить. Наконец, загордиться, нос задрать под облака. Появится желание всех построить, потребовать справки, рапорта… Понимаешь? А этого не нужно. Пока не нужно, – подчеркнул он. – Но… я на тебя надеюсь, – произнёс он сакраментальную фразу.

Я кивнул. И деловито спросил

– Кому-нибудь представляться надо?

– Пока нет. Как народ подъедет, и соберётесь вместе, тогда… Но к тому времени у тебя должно сложиться собственное мнение о происходящих событиях. И, надеюсь, появится понимание того, кого куда привлекать, к кому обращаться и что делать. А пока вот тебе шарик, – и он вытащил из недр своего письменного стола (ходили слухи, что они богаче, чем недра Голконды!) небольшой медный шарик, тускло блеснувший затёртой поверхностью. – Куда он покатится, туда и ты иди. Но, в принципе, маршрута можно строго не придерживаться. Главное – больше увидеть.

– Ага… – я взял шарик и повертел его в руках. – Что ж, это проще.

Но что проще? Инспектировать сказки? А я их помню?

От сказок у меня осталось что-то смутное: в основном то, что читал в детстве. И то потому, что эти сказки у всех на слуху: «Колобок» да «Курочка Ряба». Да, ещё «Теремок»: кто-кто в теремочке живёт? Что же до остальных сказок, так они для меня – тёмный лес.

И в институте я считал сказкам чем-то несерьёзным. А работать пришлось именно со сказками, как нарочно: после защиты диплома не поехал по распределению, а устроился, где пристроился – в Конторе, на свободное место.

Сначала трудновато было – пока отчётность освоил. Потом привык, поднабрался опыта. Начальство оценило, коллеги зауважали, ну а что не совсем по специальности, так с кем не бывает? А сказки – они и в Африке сказки.

Правда, недавно вакансия в отделе анекдотов открылась – я и перешёл туда. Вроде к специальности ближе. Но раз столько времени со сказками вожжался, стал считаться в Конторе специалистом широкого профиля. В области кругозора, и вообще…

Но, если честно, профан профаном я по сказкам. Да и остальные в Конторе – тоже. Ну, может, два или три человека сумеют Марью-царевну от Марьи-королевны отличить, а остальные вряд ли. Я-то хоть мультфильмы в детстве любил смотреть, да фильмы-сказки Александра Роу, а остальные… Но мои знания – жалкие обмылки, ошмётки и огрызки, как я понял.

Подумал я обо этом, подумал, да и сказал проникновенно:

– Шеф, а нельзя ли разжевать поподробнее? Всё же Генеральным Инспектором… Инструкцию бы какую прочитать…

– Да! – шеф хлопнул себя по лбу. Раздался мелодичный звон. Я заслушался и позабыл обо всём… Но шеф напомнил: – Я же набросал тебе тезисы. Вернее, себе, но для тебя. То есть тебе, но для себя… В общем…

Он достал из бювара бумажку и заглянул в неё:

– Первым делом… м-м-м… проверь водяного. Что-то он недостаточно водянистый.

Я раскинул глазами. Говорили, у шефа в углу когда-то стоял аквариум с водяным… Сейчас аквариума не было.

– Затем, – продолжил шеф, – обрати внимание на общее снижение горынычности в сказках, – он постучал ногтем по столу, – процент абсолютно не пляшет. После этого желательно перейти к обследованию резкого обезбогатыривания в квадрате три-пять-семь, а уж потом…

Я вынул блокнот и принялся записывать. Такое количество сведений запомнить невозможно. Шеф даром слова на ветер не бросает. Да и не появился ещё ветер, способный унести веские слова шефа.

– Потом, – шеф переключился с бумажки на отвёрнутый от меня экран «Хрюндига» – здоровенного золотого блюдечка оригинальной конструкции, по которому каталось не наливное яблочко, а аппетитная наливная… жирком свинка, постепенно подрумянивающаяся от высокочастотного излучения блюдца. Что интересно: блюдечко стояло вертикально, но свинка с него не скатывалась. И ни капли жира на стол не падало. Вот это техника! Просто сказочная…

Дело в том, что все локационные телевизоры – в просторечии золотые блюдечки – излучали. Они не могли не излучать, потому что иначе не работали бы. Принцип действия у них такой: излучить, послать сигнал – а затем уловить отражённый и преобразовать в видимое изображение. Но если в обычных моделях в качестве защиты от обратного излучения использовался яблочный пектин – потому по блюдечкам и катались наливные яблочки – то в модели шефа протектором служило свиное сало. Оно зарекомендовало себя отличной защитой не только от проникающей радиации, но и от более высокочастотных лучей всяческих заговоров и заклятий. Чтобы, значит, с той стороны никакой вред просочиться не мог. А то в прошлые времена, по слухам, злые колдуны и колдуньи такие порчи на сотрудников Конторы наводили… Но то было через старые модели телевизоров.

Свинка каталась по блюдечку шефа до тех пор, пока не достигала состояния полной готовности. Ну а затем шеф, разумеется, устраивал буйный пир, а снабженцы устанавливали на блюдечко новую свинку, сырую.

Но это всё слухи. Никто лично свинку на экране не видел: шеф всегда закрывал блюдечко занавеской. Но в банкетах все участвовали регулярно – отсюда и возникла легенда. Шеф у нас не жадный, в одиночку поросят не трескает.

– Потом, – бубнил шеф, – не забудь про чертей. Опять у них чёрт знает что творится!

Я старательно записывал, зная по себе: позже намного легче будет. Направления шеф давал верно.

– Да, и не забудь проверить лягушкоцаревность. Я что-то не пойму: то ли прибор врёт, то ли окружающая среда изменилась. Постоянно зашкаливает… Или слишком много жрёт, разжирела? На диету посади!

Я продолжал ставить закорючки в блокноте, временами поглядывая на отсвет на стене от монитора. Сейчас по нему бежали ровные строчки диаграмм, время от времени закрываемые тёмным пятном – не то большим яблоком с длинным черенком, не то маленькой свинкой с коротким хвостиком.

– И пониженная колобковость… – начал было шеф, но замялся. И я тут же осмелился вставить:

– Это, наверное, буфет даёт наводку.

– Да? – удивился шеф. – Да, возможно… Ну, собственно, и всё…

Я поблагодарил, попрощался и вышел.

Долгие сборы

Сначала я зашёл в канцелярию за командировочными документами, а заодно занёс несколько мух знакомой лягушке. Она поселилась в стеклянном графине, стоящем на окне с незапамятных времён. Воду в нём давно не меняли, и она чуть не загустела. Стёкла графина позеленели изнутри, заросли нитевидными водорослями, графин обомшел снаружи.

Смотреть на него было больно и до поселения лягушки. Я постоянно думал, заходя сюда: неужели никого не найдётся, кто бы захотел им заняться? То есть вымыть, почистить, сменить воду. Но смельчаков не находилось.

А однажды я услышал из графина звонкое лягушачье кваканье, заинтересовался и подошёл поближе. Так и познакомились: лягушка сразу признала меня за своего. Неужели я похож?

Поселил её сюда кто специально, или она случайно набрела на графин, или же тут каким-нибудь другим, сказочным образом, я не знал. И никто из канцеляристов – тоже. Они вообще к окну не подходили, предпочитая смотреть телевизор, читать бульварную литературу да играть на компьютерах.

Никого новое явление в графине не заинтересовало, потому и рассказать мне о предыдущей судьбе лягушки не смогли. Или не захотели.

А я стал регулярно заносить ей мух – отчасти из жалости к живому существу, попавшему в непривычные обстоятельства, а отчасти и с тайной надеждой, что когда-нибудь она-таки превратится в царевну, а тогда и припомнит то добро, что я ей сделал. Это людям свойственно добра не помнить, а животные бывают очень благодарны – вспомните хотя бы золотую рыбку, или Емелину щуку. Что им мешало махнуть хвостом, да и уйти на глубину? Ничто. Разве что совесть…

По временам лягушка вылезала из воды и усаживалась на горлышко графина – оглядеться по сторонам и погреться под мягкими лучами люминесцентных ламп.

Порой ей перепадало и солнышко из окна, особенно в день генеральной уборки, когда со стёкол сметали паутину.

Хотя мыть окна никогда не мыли – во всяком случае, на моей памяти. Поэтому иногда я жалел, что у нас нет отдела азбук или букварей с сакраментальной фразой: «Мама мыла раму…» Может, у кого-нибудь бы совесть проснулась. Но неизвестно, как бы её поняли. А то раму бы вымыли, а стёкла – нет. Есть анекдот: дал директор ученику задание окна выкрасить, а тот стёкла выкрасил и спрашивает: рамы тоже красить?

Каждый понимает в меру своего разумения. Или из желания понять.

Правда, один луч света падал на графин постоянно. Тоненький-тоненький, словно лазерный. Он исходил из единственного протёртого на стекле пятнышка.

Его проделала муха, невесть как и когда залетевшая в канцелярию. Она не сдохла, как делают все нормальные мухи в неподходящих условиях, а приспособилась и выжила.

Всё свободное время – когда не кормилась и не спала, – она билась в окно, причём в одно и то же место, будто намереваясь в конце концов продырявить стекло и вылететь наружу.

Однако дыры она пока не пробила, но пыль крылышками смахивала регулярно, и тем счастливила лягушку. А сама, выбившись из сил, сидела возле светового пятна, тоскливыми фасеточными глазами рассматривая свободный мир за окном.

Но, может, муха специально старалась? Так сказать, из чувства противоречия: мол, вы, лягушки, нас едите, а я тебе радость устрою…

Разумеется, это исключительно мои домыслы, попытка одушевления фауны. На самом деле ни лягушка, ни муха сказочными не являлись, были самыми обычными.

Но, несомненно, муха могла доводиться дальней родственницей Мухе-Цокотухе, хотя документов у неё никто не спрашивал.

Чаще всего лягушка просто сидела и скучала, иногда поглядывая по сторонам, надувая для разнообразия горлышко и негромко поквакивая. И тогда я всматривался: не появилась ли у неё на голове золотая корона?

Вот и сегодня, покормив лягушку и посмотрев ей на голову, я машинально притронулся к своей макушке: не появилась ли случайно корона и там?

Это действие пробудило воспоминание об утреннем событии, и я принялся размышлять: кто мог подбросить утром под дверь моей квартиры пузырёк с этикеткой «Средство для ращения волос»? Наверное, Нинуля. Ах, эта Нинуля! Нина-Нинуля! Всё равно я на ней не женюсь, несмотря на пузырёк, а может, именно из-за пузырька. Да и не только из-за него – замучает заботливостью: «Тёплые носки надел? А платок носовой взял? А подштанники пододел?» Фу!

Я вышел из канцелярии, продолжая размышлять.

Не нужны мне волосы, меня лысина вполне устраивает. Стричься не надо – раз, причёсываться – два. Колоссальная экономия на шампунях – три. Да и моя эта лысина, не чья-нибудь!

Я вообще люблю всё функциональное: джинсы, например. Их гладить не надо. Или свитера, по той же причине. А чтобы не бриться каждый день, я бороду отпустил. Времени свободного – завались. Лежи и отдыхай.

Пузырёк я в унитаз вылил. Но лучше бы этого не делал.

Я сначала не поверил этикетке: подумал, кто-то прикалывается. Надоели дурацкие намёки относительно лысины. Вот и вылил. И не смыл сразу – решил, что розыгрыш: налили воды из-под крана, напечатали этикетку на цветном принтере… жидкость-то в пузырьке почти бесцветная, разве чуть зеленоватая, – я ещё подумал: от стекла, наверное. Хотя пузырёк оказался прозрачный. И запаха никакого.

Выплеснул – и забыл. А пузырёк пустой в мусорное ведро выбросил, полный не стал бросать. Ещё разобьётся ненароком, а я страсть не люблю мокрого мусорного ведра.

А потом понадобилось перед уходом на работу зайти в туалет… Батюшки! Всякое желание пропало. И ведь что случилось-то: унитаз волосами зарос. Причём волосы дыбом торчат.

Мысль мелькнула унылая: что ж мне теперь – брить его каждое утро безопасной бритвой? Электрической-то нельзя – вода рядом. И какой станок для этого понадобится? Там ведь кривизна отрицательная, бритву нужно брать полукруглую, а где её искать?

Кое-как водой из бачка шевелюра унитазная пригладилась, но зрелище оставалось жутковатое. Хорошо, в соседнем магазинчике средства для удаления волос продаются. Пришлось срочно наводить раствор для обезволошивания унитаза. Правда, лишние затраты, но чего не сделаешь ради душевного спокойствия.

И всё получилось как нельзя лучше: крем не подвёл, унитаз облысел – смотрись, как в зеркало.

Так что приглашать гостей можно, никто в обморок не упадёт.

Так я думал, бродя по коридорам и заглядывая в отделы.

У Сидорчука я задержался. Тот в который раз перебирал свою коллекцию волшебных палочек – ну словно первоклассник счётные!

Я, как зашёл, так сразу и брякнул:

– Что, Сидорчук, считать учишься?

Он в ответ счастливо улыбнулся:

– Пятьсот семьдесят вторая! Ещё два года – и будет ровно тысяча!

Где он их берёт – ума не приложу. По моим подсчётам, сказок, в которых фигурируют волшебные палочки, намного меньше, чем у него скопилось. Я что-то ни в одном отчёте не встречал упоминаний ни об одной волшебной палочке. Может, из-за Сидорчука?

И в детстве, помнится, про волшебные палочки не читал. В русских народных сказках, по-моему, их нет. Волшебные кольца, перстни – да, попадаются. Сапоги-скороходы, скатерти-самобранки – завались. Ковры-самолёты, мечи-кладенцы – имеются. А волшебные палочки… Сколько я ни напрягал память, вспомнить ничего не смог.

Это влияние Запада, по-моему. Вот в ихних сказках палочки бывают. Впрочем, я не специалист по сказкам, могу ошибиться.

Командировочные я получил, едва открылась касса, а теперь слонялся по кабинетам в надежде отыскать случайного попутчика. И к Сидорчуку зашёл по той же причине, хотя особо и не надеялся. И оказался прав: Сидорчук только рассмеялся в ответ на моё предложение составить компанию:

– Через недельку – пожалуйста. Надоели мне эти волшебники (он специалист по волшебным сказкам) во как, – и он провёл ладонью по шее. Да так убедительно, что я машинально посмотрел на стол, куда должна была тотчас упасть отрезанная его ладонью голова. Кстати, Бегунков рассказывал, что однажды Сидорчук проделал такой трюк. Но Бегунков мог и соврать.

– Хватит с меня волшебников, волшебниц и всяких волшебных дел, – пробормотал я, цитируя Гудвина из «Урфина Джюса и его деревянных солдат».

– Именно, – подтвердил Сидорчук. – Золотые слова. Да ты не переживай, ничего там страшного нет, – успокоил он меня. – Я только что оттуда. Там всё спокойно. Чего они бучу поднимают? Погляди лучше, какая резьба, – он взял в руки палочку.

Я решил немного умерить его восторги, а заодно и хорошее настроение, излив на него досаду за отказ, и сказал зловеще:

– Ты помнишь, что стало с коллекцией Пенетратова?

– Ну? – насторожился Сидорчук, хорошо зная, что память на подобные случаи у меня отменная.

– Он собирал ковры-самолёты и насобирал чуть не сотню, – начал рассказывать я, по обыкновению усевшись на угол стола. – Как говорится, «одна, но пламенная страсть». Ни книг он не читал, ни в карты не играл, ни в рестораны не ходил, ни женщин у него не было, а стало быть, и жизни не было…

– Ладно, – прервал Сидорчук, морщась, – чем всё кончилось-то?

– Как обычно кончается, – пожал я плечами, – помер он. Наследников не оказалось, вещи сдали в комиссионку и распродали. И разошлись ковры-самолёты по рукам. Никто же не знал, что это ковры-самолёты – он никому из наших не говорил, что собирает коллекцию, может, одному-двум. Официально же оно не поощряется, сам знаешь.

Сидорчук с испугом покосился на волшебные палочки. Я увидел его реакцию, тихо порадовался и продолжил:

– А тех, кто знал, не оказалось ни на похоронах, ни когда милиция вещи описывала. То ли в командировках сидели, то ли в отпусках, то ли не захотели пойти, то ли забыли. И висят теперь ковры-самолёты на стенах в разных квартирах, греют спины и бока. А если на полу лежат, то и пятки со ступнями. И никто не знает, что ковры – самолёты. И что стоит сказать пару слов… Обидно! Главное, никто не знает, где они теперь, где их моль чикает.

– Да брось ты! – отмахнулся Сидорчук. – Палочки у меня в кабинете. В случае чего… не пропадут.

– Ну, смотри, – я поднялся со стола, – я же не к тому тебе рассказывал, просто вспомнилось…

И вышел, оставив Сидорчука в жестоком раздумье. А и в самом деле: чего сказки хиреют в последнее время? Да такие вот Сидорчуки и порастаскали волшебства себе на удовольствие.

И чего бы не оставить сказки в покое? Пусть развиваются самостоятельно. Раз сделали резервацию, надо и дальше влиять на них как можно меньше. Я-то ничего не беру… И вообще стараюсь там лишний раз не появляться, если не посылают.

Старая сплетница Малютова (к которой я заглянул лишь по острой необходимости: отметить убытие в командировочном удостоверении и поставить печать), едва я вошёл, что-то ловко накрыла на столе обширной книгой регистрации входящей корреспонденции и принялась вписывать в неё бумажки из толстой кипы, предусмотрительно лежащей сбоку. Сделала вид, что якобы занимается делом.

Но я-то прекрасно знал (не уверен, знают ли другие, ни с кем на эту тему разговор не вёл: не люблю сплетен), какое такое «что-то» она прятала: это было золотое блюдечко и наливное яблочко. Где она их достала – неизвестно; сама Малютова в командировки не ездила. Должно быть, привёз какой-то недоумок.

И теперь она развлекалась тем, что подглядывала за личной жизнью сотрудников Конторы, а также известных мировых личностей – из тех, кто не установил у себя портативных автоматических противоподсматривающих антиблюдечко-антияблочковых устройств (ПАПАБАЯУ), – а потом трепалась об увиденном направо и налево. Причём напропалую привирая – чтобы не догадались о её деятельности – что она всё вычитала в иностранной «жёлтой прессе» в Интернете. Это на каком же языке? Она и родной почти забыла.

– Отметьте командировочку, Марта Порфирьевна, – медовым голосом попросил я, сдерживая просящуюся на язык кличку: Ехидна Змеевна.

Утопил я бы её в том меду, если бы мог.

Пока я не узнал, чем она занимается и не поставил себе ПАПАБАЯУ (см. выше) – по большому блату, между прочим, и за большие деньги – она успела сделать мне одну гадость. И, может быть, если бы не она, я бы сейчас… Но не будем о грустном.

– Уезжаете? – не менее сахарно (но сахар-то с «Бораксом»!) ответствовала она. – Вы бы водички живой мне в сказках прихватили, Иван Александрович…

– Непременно, – пообещал я, – как только начну источник инспектировать, так и наберу баночку. Или фляжечку.

Она отметила мне командировку, и я вышел, бормоча себе под нос, чтобы не услышала:

– Водички тебе живой… мёртвой бы тебе водички!

Но бормотание моё явилось прежде всего результатом плохого настроения, возникшего, опять же, по причине общения с Мартой Порфирьевной; а также результатом речевого автоматизма в изыскивании филологических антонимов (живая – мёртвая).

Что касается сути дела, то я знал: мёртвая водичка её не возьмёт. Был случай… Может, моё нынешнее плохое настроение как раз оттуда. Вспомнил, что не получилось, вот и мучаюсь до сих пор. И не я один.

Стол ей менять пришлось: она ж принялась протираться над ним. Смоченным водичкой тампоном. Несколько капель упало, стол и рассыпался в труху. А ей хоть бы что!

Но я абсолютно ни при чём: она студента-стажёра попросила живой водички привезти. А тот, поскольку ничего в воде не смыслил, попросил Эрлова. А Эрлов сам на Малютову большой зуб имел. Правда, я рядом стоял, но промолчал: не меня же студент спросил, где живая вода? Эрлов сам ему налил, когда узнал, для кого тот старается.

Нет, во избежание несчастных случаев я студента предупредил, чтобы он никому больше воды не давал, и сам бы не пользовался. Мол, до достижения двадцати одного года живой водичкой пользоваться нельзя. Это раз. А во-вторых, её взбалтывать нельзя, поэтому бутылка под самую пробку налита.

Это я подстраховался, чтобы студент себе не отлил. Эрлову подсказал: «Полней наливай, не жалей!». Помню, студент ещё спросил:

– Что, взорвётся, как нитроглицерин?

На что я ответил:

– Во-во, как нитроглицерин… он самый.

Ну до чего нынче студент грамотный пошёл! Нитроглицерин он знает! Это в каких же сказках нитроглицерин применяется?

Малютову бы в Инспекторы! И по самым страшным сказкам, с плохими концами. После её инспекции они бы сразу превратились в анекдоты.

Я зашёл к Глюданову – покормить золотых рыбок. Он просил меня это делать в его отсутствие. Сам он был на курсах повышения. Неясно, правда, чего… Но я уже говорил, что не люблю сплетен.

Глюданов уверял, что рыбки настоящие золотые. Но, по-моему, рыбки обыкновенные аквариумные, совсем не говорящие. Обычные карасиные родственницы.

Во всяком случае, со мной они никогда не разговаривали. Наверное, общих тем не могли найти: гастрономические-то их явно не интересовали, скорее наоборот.

И вдруг сегодня одна, неожиданно для меня, едва я вошёл, всплыла на поверхность и – сослепу или специально, – высунувшись из воды, пробормотала: «Чего тебе надобно, старче, уж седьмой раз приходишь…», но, разглядев, кто пришёл, испуганно ойкнула и забилась под водоросли.

Остальные насторожённо выглядывали из-за камней, растений и похабного пластмассового убожества – карикатуры на средневековый замок, до которых Глюданов «склонялся сердцем», по его выражению.

Правильно попрятались! Будь моя воля, я бы всех пожарил! Почему? Да потому, что расхолаживают они людей. Вместо того, чтобы работать как следует, все ждут: кто бы их желания выполнил?

Если б не пообещал Глюданову кормить рыбок, я бы ими самими кого-нибудь накормил. Того же кота Василия, например. Слоняется, бедняга, вечно голодный, по Конторе, и на гуслях очень грустно тренькает, пока не покормят. А покормят – засыпает.

А я от его игры чуть не сразу засыпаю. Потому и таскаю в кармане пару ирисок: заткнуть ему рот, пока гусли не настроил. Лучше пусть спит, чем играет.

Кинул я рыбкам горсть мотыля; подумал, всыпал ещё и сухого корма, щёлкнул по стеклу – рыбки судорожно дёрнулись, но остались на месте, – погрозил кулаком на прощание, и ушёл.

До отправления рейсовых сапог-скороходов оставалось полтора часа, и я решил зайти в буфет, немного подкрепиться на дорожку. Да и с собой взять: мало ли что? Едешь на день, хлеба бери на неделю. Золотое правило! А я на сколько еду? То-то и оно.

Взял я харчо, гуляш, кофе, полсметаны и кусочек хлеба – чтобы не поправляться. С собой – два кружка колбасы «Командировочная», с имитацией под домашнюю, и буханку хлеба «Дальняя дорога».

Да, ещё баночку консервов «Щука в томате», ИЧП «Емеля». Что интересно: ешь-ешь, а она не кончается. Потому и крышку завинчивающуюся сделали, многоразовую. Вот как смогли такого добиться? Растёт она в банке, что ли?

Но это на совсем уж крайний случай. Колбаса-то с хлебом тоже нескончаемые: сколько ни отрезай, не убудет. Почему два кружка? А запасливый я. Вдруг один откажет и перестанет быть нескончаемым, съестся? Бывали такие случаи, в истории описаны. Резервировать надо ответственные детали. А что может быть ответственней пищи?

На витрине пылились закаменевшие от ожидания Колобки.

Временами то один, то другой хрипло затягивал: «Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл…» но, зацыкиваемый и заталкиваемый окружающими, замолкал. А ну, как бы они в унисон грянули? А ведь были времена, пели хором. Зачерствели, что ли, душой?

Повинуясь какому-то необъяснимому наитию, я вновь подошёл к стойке и попросил буфетчицу тётю Груню положить пяток в коробочку. Она сочувственно покосилась на меня, но промолчала.

Колобки, обалдев от неожиданной радости, притихли, примолкли, и в коробке лежали, не шевелясь.

Но что творилось, пока она их выбирала! «Меня, меня возьми! – неслось со всех сторон. – Я самый вкусный!», «А я самый крепкий!» Видимо, строили разные предположения относительно моих намерений по их использованию.

Что ж, возможно, все они были правы: я и сам не знал, для чего беру колобков.

Но я взял первых попавшихся, так вернее. Начнёшь выбирать да перебирать, никогда до цели не дойдёшь. Надо использовать то, что имеется под руками.

Я не спеша поел: когда ещё за столом питаться придётся? Командировка хоть и не совсем в полевые условия, но сказки есть сказки: то попадёшь в палаты каменные, а то – во чисто поле. То угостят, да ещё и чарочку поднесут, а то, кроме яблочек-дичков, ничего поблизости не окажется. Всяко бывает.

Ещё раз переупаковавшись, и в который раз перепроверив документы, я отправился на сапогостанцию, куда прибывали и откуда отправлялись как рейсовые, так и специальные сапоги-скороходы.

Но непосредственно перед отбытием посетил, прошу прощения за пикантные подробности, конторский туалет.

Там вовсю шумели камыши, по пояс стояла осока, плавала ряска и цвели кувшинки: сантехники третий год не могли устранить протечку.

У толстого стебля рогоза высунулась щука, задумчиво пожевала в воздухе губами, скосив на меня глаза, и тут же нырнула. Я поспешил осуществить задуманное и вышел прямо на остановку, через второй выход.

Сапоги-скороходы стояли у посадочной площадки. На голенищах белели косо наклеенные путевые таблички: «Контора-сказки».

Я влез внутрь и поморщился: сапогам крайне требовался дезодорант! И как я забыл, что именно Сидорчук вернулся сегодня из командировки! А наша техническая служба дезодорант никогда не применяет. Вспомнил бы раньше – захватил бы из дома…

Я повнимательнее присмотрелся к сапогам и расстроился ещё больше: сапоги оказались семимильные. Это значило, что пилить мне в них придётся всю ночь. Лучше бы я отбыл утренним рейсом. Но пришлось бы день в пути терять, да и командировочные… И что бы я делал в сказках, на ночь глядя? Ладно, поехали. Разве что удастся по пути завернуть в… Но об этом – молчок!

Две ведьмы

Варево продолжает бурлить, постепенно становясь всё более и более однородным. Бурая густеющая масса глухо выпускает из себя пузырьки пара, не расслаиваясь на отдельные предметы и явления. На поверхности варева постепенно начинает проявляться изображение.

Две ведьмы склоняются над котлом, бормоча заклинания и переругиваясь друг с другом.

– Не сумела зелье подсунуть, – брюзжит старая, – он его в унитаз вылил. Все рыбы в речке лохматые стали. У рыболовов инфаркт на инфаркте. Раки в спячку перестали впадать, ползают по льду, как рукавицы меховые. Не могла в пузырёк от Диора налить? Или от Нины Ричи? Кто сейчас на советское стекло клюнет? Или, того лучше, с дождиком окропила бы. Никуда бы не делся, выросли бы волосы.

– Мокнуть самой не хотелось, – оправдывается молодая, – причёску вчера сделала.

– Причёску… Вот я повыдеру у тебя волосья – будете с ним на пару затылками светить… Как его увидеть-то хоть?

– Да вот, – суетится молодая, – тут, в котелке.

И она булькает в котёл ещё щепотку трав.

Жидкость моментально вспенивается, поднимаясь на уровень с краями, потом опускается и успокаивается, хотя и продолжает кипеть. Но кипение происходит как бы под тонкой пластинкой стекла – поверхность становится практически зеркальной, только отражает не окружающее, а отдалённое.

Ведьмы склоняются над котелком, едва не стукнувшись лбами – глухой звук, кажется, всё же послышался.