Падая легкою тьмой Динамов Сергей

Здесь описываются события, которые произошли не так давно. Кого-то из их участников уже нет с нами, им – вечная память. А ныне живущие пусть увидят, узнают себя со стороны, и очень хотелось бы, чтобы для них что-то приоткрылось, им – здравия желаю. Не судите их строго, мир не черно-белый.

Главные действующие лица:

Евгений Сергеевич Чеканов (Сергеич) – начальник отдела Управления ФСБ по борьбе с терроризмом и политическим экстремизмом. В прошлом командир группы одного из оперативных подразделений КГБ.

Александр Александрович Степашин – сотрудник отдела Управления ФСБ по борьбе с терроризмом и политическим экстремизмом.

Дмитрий Васильевич Павлов (Митька) – персональный водитель – телохранитель председателя правления банка «Фортус» господина Кедрова Г. С. В прошлом гвардии рядовой, проходил службу в ОКСВА (Ограниченный контингент советских войск в Афганистане).

Александр Викторович Маркелов (Маркел) – завскладом вооружений и спецтехники учебного подразделения ФСБ Ш–15. В прошлом гвардии прапорщик, проходил службу в ОКСВА.

Вячеслав Михайлович (Друг) – президент корпорации «Новое время».

Лев Яковлевич – сотрудник аналитического центра одной из религиозных организаций.

Геннадий Юрьевич Подкопаев (Гена) – президент концерна «Бета». В прошлом кадровый офицер советской армии, участник событий во Вьетнаме, служил в Афганистане (начальник разведки парашютно – десантного полка).

Семен Георгиевич – начальник службы безопасности концерна «Бета». В прошлом кадровый офицер Советской армии, участник событий во Вьетнаме.

Валера – безработный. В прошлом старший сержант советской армии, проходил службу в Мозамбике.

Павел Петрович Зимин (Зима) – служащий аэропорта Сен – Дени (остров Реюньон). В прошлом гвардии рядовой, проходил службу в ОКСВА.

Тайну хранящий да утаит владение таковой…

Имена, названия, аббревиатуры в обиходе весьма отдаленной действительности планеты адаптированы к земным.

Часть первая

И довольно. За исключением некоторых горячительных пятен, северное полушарие Туспренкомы[1] полюбовно вкатывалось в лето, а южное полушарие – из лета, соответственно, уже. Не минуло еще и пары властьпредержащих с того памятного этапа, когда окончательно трехнутый колдобинами общественного тракта Совет Семей Согласием Роднимых задумчиво изрек: «Не доедем». И обратил взор к посверкивающему рядышком автобану частному, на котором чуждая аэродинамика форм задорно укатывалась по всем направлениям. И даже УЧеСоНаЭпохального (умный, честный и совестливый нашей эпохи) окраса. И уже довольно давно. И отнюдь не в топи ГлуНеБесНаЭпохизма (глупый, нечестный, бессовестный нашей эпохи), предрекаемого всесемейно – историческими личностями, к которым, тем не менее, СовСемСогласный горемыка продолжал испытывать нескрываемые симпатии параллельно с: «Помириться?.. Заедят. Но, на худой – то конец, была – не была!»

Услышав стенания: «Хочу быть тоже глупым, нечестным, бессовестным, э – э–э… пох. истом», вражина сблагодушничал. Поправил с честью, смахнул ядерный пот со лба, раскрыл портмоне и принялся увлеченно помогать, но преимущественно советами, недостатка в которых СовСем не испытывал. Из портмоне же купюры прихватил, чихая и дребезжа, перестроился на тракте по-правее (поближе) и, поплевывая на сторонних грамотеев, взял тайный курс да и съехал. На целину. Благо опыт освоения уголовного элемента в наличии. Опыт печальный, но тут-то, ядрена, и без очков видно. Зацеленил. По ухабам.

Вскоре из Роднимых получились дружки – гээсэмы. Нет, не горюче – смазочные материалы, а государства самородного менталитета. Но фундамент не серчает. Успешно приодевшись во вражий антураж, ведет активные прения по вопросу достижения ГлуНеБесНаЭпохальных рубежей. Но не в наторенном направлении вглубь, а со смещением аспектов прений к рулю, предоставив подрулевой сфере разумный консенсус по беспокоящему вопросу «быть или не быть?» или сохранения – уничтожения плодов УЧеСоНаЭпохального периода (как спренных[2], так и обретенных).

В сей тревожный момент на запад фундамента пала тьма, и уже воцарилось 3 июня 1995 года аж в третьем часу ночи. В стольном граде, неподалеку от ПолУЧеСоНаЭпохального проспекта, на третьем этаже кирпичного архитектурного недоразумения доэпохальных времен спал член задутого свежим ветром перемен, умодернизированного, обреформированного, с очередной вывеской, но по старинке: Коллектива Глобальной Бдительности. Сотрудник издерганных органов ГлоБдита ухайдокался не менее и посему видел не сны, а кошмары.

…Машина медленно движется назад. Руки, непослушные, скованные страхом, замирают. Едва ощутимый толчок колыхнул прядь светлых волос. Сзади, сквозь промозглую пелену тумана, сноп фар. Тень. Она пытается улыбнуться, но уголки губ дрожат. Открывает окно. Обнаженное бессилие рук в слякотной холодной серости. Тень хлестко бьет. Разум противится, не способен принять, не верует яви… Ее боль – резкой настойчивой трелью в удушье бессильной жалости.

Клеть света уличного фонаря. Телефон, надорвавшись, замолкает и через секунды, набрав сил, разражается вновь.

– Сергеич, снова «Симтекс» С4. И взрыватель – радио – аналогичен манцевскому. Терехин уверен, что убиенный вез. Говорит, вероятная сработка из – за искрения на контакторах моторного вагона. Уже проверили – туда сесть угораздило.

– Где он?

– В первом меде. Заехать?

– Не надо. Пешком.

В трубке клацнуло, и сквозь гудки послышалось едва различимое старческое дыхание. Похвально. Слышим сквозь метровую стену, в три часа ночи, на восемьдесят седьмом году жизни, а завтра доложим по команде, участковому.

Холодный душ обжигает, сгоняя сонную вялость, но глаза не хотят открываться ни в какую.

Участковый стыдливо расскажет при встрече об очередном доносе частного надомного информатора, не зная, то ли смеяться, то ли хранить серьезность, но его завсегдашнее «примем меры» парадоксальным образом отразится на маразме. Последуют три – четыре дня мира и горячих ужинов для объекта слежки. Но тому суждено сбыться лишь с принятием мер, а пока остатки из каким – то образом опустевшего холодильника. Подрывают государство диверсанты – вредители. Никуда нам без продзапасов под кроватью.

Во дворе темно и тихо. Прохладная свежесть очищенного и напоенного дождем воздуха рождает настойчивое желание закурить. Идиотский рефлекс, на котором, вероятно, все и зиждется, существуя лишь в балансе – хорошее компенсируется плохим, чересчур чистое требует отравы и наоборот. Но отравы и без дыма хватает. Его «семерка» с грязными боками и ошметками грязи в салоне занозой в душе. Притулилась под окнами первого этажа, почти сливаясь с темной громадой стен. И это при белом – то окрасе. Срам!

Первая затяжка заставляет замедлить шаг, кружит, мутью ложится на сердце. Словно вырвало замок, в мысли плещет потоком вчерашнее – серые, с неестественно подломленными конечностями тела женщин, бесформенная масса – обрубок, огромная лужа, мертвое стекло глаз в слепящей фотовспышке, вспоротый бок вагона. Запах. Кислый. Той, прежней жизни.

Ворота морга Первого медицинского института находятся с тыла, на полутемной улице Россолимо, и хранят молчание, наталкивая на аналогию с содержимым. Наконец, когда палец на кнопке звонка атрофировался окончательно, заглушка дыры глазка скрипит, изнутри раздается недовольный пьяный голос:

– Какого лешего надо?! Утром привозите.

Сергеич молча показывает в дыру удостоверение. Внезапный свет фар режет глаза, отражаясь в стеклоблоках стены морга. Рев мотора гонит умиротворенную тишину, визжат тормоза. Из темного чрева «Волги» – зевающая голова Степашина. Он неуклюже вылезает, еще раз шумно зевнув, тянется.

– Не пускают? Боятся. Давеча покойник санитара избил и скрылся. Теперь наряд сторожит… Когда ж выспимся-то?

За воротами громыхнуло, и одна из створок отъехала со скрежетом. В проеме фигура в расстегнутом кителе, без фуражки.

– Проходите. Охота на ночь глядя к мертвякам Ну и служба у вас, товарищ майор.

– Товарищи кончились, сержант. При товарищах ты бы в фуражке и застегнутый стоял.

– Эт верно. Теперь я элемент ценный. Кто в милицию ишачить пойдет? В ГАИ или в ОМОН. А в отделение – чудики типа меня. Да и то сваливать думаю. Квартиру получу – и привет.

Внутри морга тяжелый проформалиненный дух. Относительно чистая комната, древний угрюмый сейф в углу и его ровесник – черный кожаный диван. За столом санитар в заляпанном халате и второй друг сердешный – старшина. Оба осоловелые. На столе странная пустота, а Степашин уже берет в оборот санитара.

– Мужика с Тульской вези. Но сначала его личные вещи и опись. – Потом обратился к старшине: – Вы оформляли?

– Не – е – е. Мы по нулям заступили.

– Тогда звони дежурному. Пусть ищет и сюда. Только быстро.

Халат подает голос:

– Вот опись, а вещи в сейфе. У меня ключа нет. На вахте институтской.

Степашин орет на улицу: «Сержант!»

Неизвестный мужского пола, имел при себе: тридцать семь тысяч пятьсот рублей, цепочку из желтого металла, часы электронные импортные (неработающие), бумажник кожаный. Вероятной причиной появления всего этого в описи была халатность, а попросту говоря, копаться в груде мяса ребята с труповозки желания не проявили. Здесь же, в морге, был наряд, и, составляя опись, сердешные постеснялись санитара. Тот, в свою очередь, сердешных.

– Степашин, почему он не в районном морге?

– Трудноопознаваемый не криминал. Учреждение здесь научное, лицо по частям восстанавливают. В случае запроса от ищущих родственников и за монету, естественно.

Бестеневая лампа в соседнем помещении чернит и без того черный мрамор столов. Резиновая клеенка непонятного, в желтизну, цвета горкой на чем – то, но никак не человеческом теле. Сергеича интересует оставшееся содержимое карманов под клеенкой. Отпечатками, шрамами, зубами, наколками, одеждой и т. д. займутся после перевозки в экспертизу; полный отчет при удачном стечении обстоятельств, чтобы протащить через компьютер, – не раньше вечера.

Степашин снимает пиджак, закатывает рукава рубашки.

– Перчатки-то есть? – длинно – тягуче сплевывает.

– Найдутся.

Все в запекшейся крови. Рубашка разорвана в лоскуты. Штаны под внутренностями. Ухватив за полуоторванную ногу, Степашин стряхивает все это с пояса. Рука скатывается и глухо стукается об пол. В переднем кармане штанов – два небольших ключа на кольце, бороздка сложная. Все.

– Без документов. Зря я тебя разбудил, Сергеич.

На столе в дежурке весь улов – пустой бумажник, деньги в бурых пятнах, явно золотая цепь, часы. К этому прибавляются ключи.

– Дежурный смену не нашел. Дома, говорит, нету.

– Бог с ними. – Сергеич подписывает протокол изъятия. – Часа через три приедут за ним. Служите.

Скоротечна июньская ночь. Светает, и муторность настроения сглаживает ленивое щебетание птах в гуле ошалевших от свободы асфальта троллейбусов.

– Ну, ты домой, Сергеич?

Степашин остервенело топает по педали газа, стараясь оживить чихающее творение советской инженерной мысли.

– Нет, Саша. Поехали в контору досыпать.

Творение наконец – то ревет. Возмущенно.

Улицы пусты, поток свежести в окно. Чистит мозги от чехарды мыслей.

– Что думаешь, Сергеич?

Угомонился Степашин – сбросил темп, светофора послушался, вопросы странные задает. Умаялся. Две недели коту под хвост. Ни-че-го. Полный ноль. Может, теперь что-то вызреет? С4, радиодетонатор – с большим допуском можно привязать к делу Манцева. Вечером будет лицо убиенного хлопца и, может быть, что-то еще. Ключи – тысячная процента, но своеобразные… Вот и все, Саша. О чем мне еще думать? Что часа через три с меня шкуру будут спускать с истерическим ором? Что по стране импортный пластид уже пятилетку рвут? Ключи? Ну, чокнутый он. На сложных мини – замках съехал. Нет, надо выспаться. Осточертела вся эта убъективная[3] реальность!

– Терехин в убиенном полностью уверен?

– Да. Вагон полупустой. Все сидели, и он тоже. Взрыв шел от живота. Со стороны или снизу – разбросало бы. Ноги бы улетели точно.

Словно не Ленинский проспект, а другой мир, в котором разумное научилось перемещаться несколько иным способом – ничего не сжигая, не отравляя и не уродуя. Спали бы и спали, дорогие сограждане. Утро разгорается. Солнце, притаившись за домами, скользит по крышам пока ласковыми, но уже яркими и мощными лучами, лукаво намекая на нещадное дневное пекло.

– Ладно. Занимаешься ключами. Терехину отдаешь загадочный БМВ, и пусть по бомбам дальше роет. Остальным еще раз осмотреть вагон и на свидетелей. У меня в десять ковер. Потом буду в НТО. В семь вечера собираемся. И побрейся, ради бога.

Дмитрий Васильевич

Москва, 03.06.1995, 08:55

Нет, дверь подъезда не распахивается. Дверь с силой бьют изнутри, и возникает проем, в котором ослепительное солнце сияет золотом оправы очков, переливается на ткани костюма и даже несколько скрадывает пятна ярости. Умело сдерживаемая, она обуревает председателя правления паевого коммерческого банка «Фортус» господина Кедрова Г. С., тридцати четырех лет, родом из отдаленной губернии, пролетарского происхождения, образование высшее.

Выпускник Российской государственной экономической академии (в ее нынешнем названии) благодаря своей интеллектуальной неординарности круто взмывает ввысь, буквально перепрыгивая целые пролеты служебной лестницы. Не хотелось бы вдаваться в подробности, в некую причинную связь, но некоторое дополнение внесет, по всей видимости, ясность в столь абстрактный образ блестящего и преуспевающего руководителя, придаст целостность и завершенность. С вашего позволения, ретроспективно воззрим на одну из лекционных аудиторий Московского финансово – хозяйственного института (в его ненынешнем, академическом, названии). Там, на задних рядах и в самом верху, мы с умилением обнаружим нежнейшие проявления, ростки хрупкой советской семейной ячеечки. Выражались ростки в долгих томных взглядах Германа Кедрова (уже тогда известного своей несколько иной направленностью чувственного эго) на смущенно отвечающую на томность легким прикосновением пальчиков Зоеньку Воронову, элегантно покусывающую добротный «Паркер», привезенный недавно папой, товарищем Вороновым, главой филиала Российского национального банка, что расположился на берегу туманной Темзы в городе Лондоне. Отдавал все силы и умение столь ответственному и серьезному делу товарищ Воронов уже девятый год. И будет еще отдавать ой как долго.

Сей скромный нюанс послужил в дальнейшем определенным подспорьем в процессе преодоления как пролетарского происхождения, так и элементов подъемной конструкции, упомянутой выше, и внезапного появления у господина Кедрова Германа Станиславовича на одном из этапов жизненного пути неких особенностей в образе жизни, поведении, взгляде, голосе и походке – легких штрихов, характеризующих принадлежность к высшим эшелонам власти. Что, в свою очередь, позволило расстаться с Зоенькой, случившейся дочерью Машенькой, переведя взаимоотношения с уважаемым тестем в ранг деловых, и уже предаваться на достигнутом уровне максимально широко, полно, и глубоко (простите за эту вольность) своим вышеозначенным любовным приоритетам.

Описание трансформации начальника отдела Верховного Совета РФ в главу банка приводить здесь, думается, не стоит. Отметим лишь появление быстрорастущей денежной массы, при достижении вызывающих беспокойство величин которой владелец сталкивается с необходимостью массу эту, скажем так, помыть.

Дмитрий Васильевич Павлов, персональный водитель – телохранитель господина Кедрова, при всех своих отрицательных качествах – неуч, загульный и лгун – был по натуре человеком ответственным, трудолюбивым и далеко не язвой. Но сегодняшнее утро в связи с событиями последних двух недель все-таки вынудило поставить «Шевроле Каприз» чуть в стороне от подъезда и, созерцая картину выхода господина Кедрова в свете солнечного утра, злорадно процедить сквозь зубы: «Козе – ел», испытывая при этом всю полноту эмоционального удолетворения.

Герман Станиславович пристальным взором сквозь тонированное лобовое стекло пытается уловить хотя бы тень эмоций на лице Дмитрия Васильевича. Герман Станиславович следует к задней двери темно – синего монстра, усаживается и даже там, внутри, отдавшись комфорту, созданному американскими автомобилестроителями, все еще продолжает наблюдать через зеркало заднего вида, обронив лишь краткое: «В банк». Машина плавно трогается, уверенно лавирует между домами и наконец устремляется вдоль по Минской улице.

Кондиционированное и наполненное обязательным радио «Ностальжи» авточрево, перекалившись, разражается вступительной частью обвинительной речи.

– Дмитрий, я не понимаю, что происходит?! Я заплатил вам огромные деньги, свел с очень надежным человеком! И что в результате?.. Моего друга уже нет в живых. Эта мерзость, этот предатель разгуливает как ни в чем не бывало. А у меня, вероятно, возникнет масса неприятностей…

Вслед за печально произнесенной последней фразой последовала пауза, в течение которой господин Кедров рассматривал проносящийся мимо ландшафт. Грусть излучалась в кондиционированно – наполненное. Дмитрий Васильевич же счел целесообразным не отвечать, ожидая основную часть обвинения. В душе закипало, стройные ряды мыслей несли яркие и красочные транспаранты с витиевато начертанными, даже из ряда вон какими нецензурными лозунгами.

Очень надежным человеком был не голубой, не синий, а аж сизый педрила. Толстозадый, с постоянно распахнутой подтекающей пастью и мутным, где – то на границе сна и яви, взглядом. Объяснять ему предназначение пластиковой взрывчатки и дистанционного взрывателя «Телефункен–43 GUW», показывать, куда– когда положить и какую пимпу предохранительную перед этим сдвинуть, Дмитрий Васильевич просто устал. И в то утро, словно предчувствуя, арендовал БМВ у соседа по гаражу, взял бинокль (от греха подальше), выбрал место в двух кварталах и стал ждать. Минут через двадцать, увидев вышедшего и поравнявшегося с бетонной урной господина Бутягина, Дмитрий Васильевич нажал на клавишу дистанционного подрывного устройства.

На господина Бутягина, изменившего (и с кем – с женщиной!), предавшего любовные страсти – мордасти господина Кедрова, Дмитрию Васильевичу было глубоко наплевать. Вся эта тусня вызывала у него задушевные порывы товарища Шарикова и удивление: «Господа, вы у истоков! Сие нефундаментально!» Популярное объяснение Герману Станиславовичу уже состоялось, но понесло тогда, раскипятился, а ведь всего вторую неделю с господином Кедровым работал. Шипящей злостью пояснил, что лучше его не касаться, а то завтра утром, за кольцевой, найдут перевернувшийся «Каприз» и два обугленных трупа – Германа Станиславовича и, как установит следствие, Дмитрия Васильевича – такого же длинного и с его же вальтером ППК. На что Герман Станиславович отреагировал странным вопросом: «А паспорт?» Услышал в ответ: «И военный билет». После чего последовало ожидание перспективного увольнения и попытки Германа Станиславовича воплотить перспективу в реальность. Смущали господина Кедрова лишь последствия. Хотелось бы, конечно, все сделать тихо и спокойно, по-человечески – в лучших традициях верховных советчиков. Услали в командировку, успокоился, приехал – а место уже и занято. На страже взведенная безопасность, ни до кого не достучаться, не дозвониться. Да и зачем? Проконсультироваться господин Кедров хотел бы, естественно, с таким же государственным человеком. И оказия тут как тут. Начальник службы безопасности концерна – владельца банка – очень даже государственный, да к тому же непосредственный начальник подлеца.

В недавнем прошлом сотрудник КГБ СССР, полковник запаса Петрушин слегка ошалел на новой должности от обилия денежных знаков, сорвался, неправильно поставил похмелье, что привело к периодичности, а впоследствии и к постоянству запойного употребления одиозных напитков. Утренний звонок Германа Станиславовича застал полковника в огромном кресле начальственного кабинета в тихом, но Безбожном переулке, где глава безопасности досиживал последние дни в связи с увольнением по причине этих самых одиозных. Состояние полковника Петрушина в данный момент характеризовалось как апатия, абсолютная отрешенность от мира внешнего и сконцентрированность на мире внутреннем, где ну никак не хотела приживаться не выверенная десятилетиями доза прозрачной жидкости, а ее утроенный вариант.

Продолжая чутко внимать информационным посылам нутра, полковник услышал незнакомый голос в трубке:

– Здравствуйте. Это Герман Станиславович. Хотел бы поговорить с вами о Павлове. Вы, надеюсь, поймете меня правильно. Это подлец, и от него необходимо избавиться. Что мы решим по этому вопросу?

Огромная масса слов. Строптивая непокорность в желудке. Трудности восприятия действительности в сочетании с неустойчивостью психики. И рождение выдоха ужаса:

– Седло вырву… тебе… Выезжаем…

Произнесенное абсолютно, казалось бы, беспочвенное, но столь явное покушение на тихое счастье Германа Станиславовича бросает в жар, заставляет медленно и аккуратно положить трубку, выстраивает в государственном разуме цепочку логических умозаключений, приводящую к неутешительному и пугающему: «Заодно!» Герман Станиславович срочно взводит охрану, вспоминает с ностальгической грустью уютный тихий кабинет в правом крыле Белого дома с видом на Москву – реку, учтивую покорность служащих и, мягко обратившись к селектору: «Татьяна Георгиевна, зайдите», устраивает ужасающий громом и молниями получасовой разнос, доводит до горючих слез в три ручья, на этом успокаивается, облегченно вздыхает и неспешно смешивает шесть частей тоника с одной джина, что-то тихо напевая.

Но. Вернемся в будущее.

…Дмитрий Васильевич нажимает клавишу дистанционника и… господин Бутягин приседает от неожиданности. Господин Бутягин шокирован видом клуба дыма, закрывающего подъезд дома напротив, звоном выбитых стекол и телами, распростертыми на асфальте.

Первым сообщил по телефону о жутком происшествии живой и здравствующий неверный после детального описания подробностей, охов и ахов, еще раз извинившись за развод и плохое поведение перед Герусей. Тот вымученно улыбался, голосом был весел и бодр, а завершив общение с милым, опорожнил сразу несколько бокалов, но все с теми же «один к шести». Держим марку!

Экран телевизора одиннадцатичасовым выпуском новостей усугубил ситуацию: чуть не ухлопали претендента на пост мэра господина Манцева; делу придана политическая окраска, к расследованию подключена ФСБ.

Сизый объявился в банке к полудню. Как постоянный и уважаемый был допущен к телу незамедлительно и шептал, захлебываясь слюной: «Герочка, он мне все неправильно объяснил. Он такой грубый. Фу».

В течение последовавших трех дней Дмитрий Васильевич имел, как говорят в Одессе, что послушать. Был хмур, сосредоточен и даже не огрызался, что не менее трогательно воздействовало на и без того взвинченную нервную систему господина Кедрова.

Затем наступил покой, исходившее с заднего сиденья тяжелое угрюмое молчание, пренебрежение ресторанами, ночными клубами и дальнобойными загородными гостями. Словом, депрессия. Лишь работа, работа, работа и конспиративная квартира в хрущебе у метро «Профсоюзная». Там Герман Станиславович отдавал себя (в поисках умиротворения и душевного баланса) рукам группы возлюбленных, часть которой поздним вечером просилась домой к женам, для чего и была приставлена к подъезду разъездная «Вольво» с неизменным Дмитрием Васильевичем – хранителем тайн двора (его? ее?) этого величества. Дмитрий Васильевич читал, пытался вздремнуть, бродил вокруг, приставая с предложением руки и сердца к девицам, с профессиональной быстротой реагировал на оживший динамик рации: «Завтра в 09:15. Вы свободны». И все чаще глядя на балконное окно четвертого этажа, прикидывал, убеждался, что получится, хотя и сложновато из – за хитросплетения рамы. В общем, купался в бредовой идее. Воображение рисовало полет ручной гранаты Ф–1 и впоследствии вылет стаи этих граждан с ха-а-а-рошим фейерверком.

Завершение депрессивного периода ознаменовалось пожеланием доброго утра день на десятый. Господин Кедров чисто выбрит, в новом костюме и буквально жаждет отмщения. Дмитрий Васильевич поразился столь настойчивому и упорному стремлению, попытался проанализировать, увлекся, повернул на красный на Университетский проспект, водворил через приоткрытое окно двадцать пять тысяч рублей в карман инспектора ГАИ, предпринял попытку взглянуть на происходящее с позиций Германа Станиславовича, сорвалось: «Тьфу, бл..!» Прослушал лекцию о несовместимости клубного пиджака и жлобских манер, выдержал паузу, необходимую для приведения Германа Станиславовича в уравновешенное состояние, и спросил:

– Сколько?

Поперхнулись сзади. И удивились.

– Я вам, Дмитрий, уже все оплатил.

– Отработано.

Воцарилось молчание, в процессе которого Дмитрий Васильевич подталкивал Германа Станиславовича в мыслях: «Давай-давай, колись. Банк видно. Сизого, может, попросишь? Колись, козел». На что Герман Станиславович также мысленно отвечал: «Нет, ну каков наглец! Нет. Простить я не могу!»

К мягко ткнувшемуся в бордюр «Капризу» уже бежал старший охраны, Славик, бывший конторский политработник. Улыбка обожания расцветала. Команды открывать не последовало, и полувековой Славик замер, пожирая взглядом Германа Станиславовича и продолжая цвести.

– Двадцать.

– Риск возрос.

– Двадцать пять.

– Пойдет. Вернусь часам к пяти.

– Не позже.

Покинутый Дмитрий Васильевич звонкой пеленой наполнил салон и, продолжая уничтожать посредством шевчуковской группы «ДДТ» остатки флюидов и амбре господина Кедрова, направился к МКАД (через центр добираться до вечера), а уже потом в район Пустышковского шоссе, где в лесу за глухим забором расположилось специализированное учебное заведение, на одной из спецкафедр которого преподавала его матушка и работал, с благословения матушки, бывший гвардии прапорщик Маркелов А. В., которому Дмитрий Васильевич лет этак тринадцать назад перетягивал артерию на свежеиспеченной культе.

По мере приближения Дмитрий Васильевич все отчетливее представлял себе тяжесть предстоящего. Как гвардии прапорщик Маркелов предложит к рассмотрению вопрос о прискорбности возложенных на него обязанностей заведующего складом специальной техники и оборудования, столь насущных в деле освоения обучаемыми спецпредметов (сплошные спец). Затем, не отреагировав на обращение «спецгвардии прапорщик» и поблагодарив за визит, Дмитрию Васильевичу будет указано одно из направлений движения, куда он идти категорически откажется. Чуть погодя рассерженность гвардии прапорщика сменится издевкой и намеком на родное изделие УПДК–2Р, получившее при рождении имя «унифицированный портативный детонаторный комплект», радиус действия два километра, радиокоманда. Но в простецкую армейскую бытность Дмитрия Васильевича нареченный за портативность «усрешься, пока дотащишь, кореш, два раза». И окончательно поставит точку на перспективе обладания Дмитрием Васильевичем как пластида, так и телефункена дежурным: «Не видать тебе, Митька, как собственных кишок. Но если будешь настаивать, то увидишь».

Вот примерно в таком радикалистском и пугающем виде все и происходило. Затем наступил перелом, прокачка мозгов: «Так частить нельзя», «Не милиция копает»; дальше чуть мягче: «Все расскажу Нине Владимировне» и «Чем мы рыбу глушить будем?». Но всему на свете когда – то наступает конец. Ведь наступает же когда – то? Дмитрий Васильевич обещает быть в 15:00 и, получив подзатыльник, отбывает.

Чему же суждено было случиться сегодня утром, произошло каким – то образом вчера вечером в метро. Упоенный обвинительной речью Герман Станиславович причину представлял весьма смутно, хотя руку приложил непосредственно. А дело было так. «Ты, Олеженька, этого жлоба не слушай. Оденься попроще. Вечерком на метро. Положишь в темноте. Кто в эту помойку на ночь глядя полезет? Покажи – ка, что там такое?» Пластмасска с мягким кубиком в черном полиэтилене впечатления не произвела. «Тю, несолидно как. А этот рычажок для чего? Правильно установлен?»

Сергеич

Москва, Ясенево, «Ковер», 03.06.1995, 10:25

– …Ты три часа своими вопросами ставил в неловкое положение уважаемого гражданина, руководителя крупнейшей компании, одной из немногих не разворовывающих, а несущих блага для нашей страны! Как ты посмел? Невзирая на то, что тебе было указано прорабатывать версии, не касающиеся, я подчеркиваю, не касающиеся консультативной работы Манцева, ты плюешь на всех и вся, рассылаешь повестки уважаемым людям, будоражишь налоговую инспекцию, лезешь в банковские документы, требуешь санкции на прослушивание, установку спецоборудования! Ты что, Чеканов?! Ты кто?!

Это вчерашняя поездка в Барвиху выходила боком, вместе с версией «друзья Манцева».

Вышколенная прислуга проводила в кабинет к другу, пригласившему сразу же в зал, к черной пасти камина: «Там будет удобнее, по – домашнему». Мгновенно возник чай. И потекла пространная беседа, вернее, монолог, ведомый не Сергеичем, собиравшимся уделить общению максимум полчаса, а седовласым выходцем из бывшей номенклатурной знати.

– Что вас интересует, молодой человек? – прозвучало с мягкой улыбкой. Дальнейшее гибко переросло в размышления о судьбе страны, проблемах власти, становлении экономики, падении нравов, религии, вселенной. Почтенный вещал тихим, ровным, гипнотическим голосом, словно общаясь с самим собой. Беспрерывно. Ни о чем. И обо всем. Подводил Сергеича к аккуратной возможности вопрошать. И так же плавно уводил, косвенно чуть упрекая в попытке прервать нить стройного течения мысли. Время летело в неиссякаемой мудрости. Приглушенные телефонные звонки из сумрачных глубин усадьбы ни в коей мере не влияли на ход размышлений. «Беседа с вами доставила мне удовольствие, молодой человек». Раскланявшись в блаженном анабиозе, продолжая взирать на бесшумно закрывшуюся за атласным халатом дверь, Сергеич вдруг обнаружил рядом ожидающую прислугу. На выход, мсье…

Материл он себя на чем свет стоит, придерживаясь скорости шестьдесят километров в час, как того и требовали дорожные знаки Рублево – Успенского шоссе.

– …И я не знаю, что мне скажут сегодня в Управлении. Не знаю. Это все из ряда вон. Все! А этот твой… как его… Степашин? Носится как леший небритый. Никого не замечает, с людьми не здоровается. Мне жалуются: «У Чеканова бардак». И вообще, любому терпению есть предел. Любому! Ты прими это к сведению. Чтобы мы больше к этому вопросу не возвращались.

– К какому именно?

– Я абстрактно выражаюсь. И надеюсь, ты понял. Не юродствуй!

Якименков откинулся в кресле. Снял очки и стал яростно тереть замшей стекла.

Сергеича несколько смутила феноменальная оперативность друга, но ни о каких санкциях, спецповестках он даже не заикался. И только в больном воображении могла возникнуть идея потормошить кого – то из компании, занимающей четыре этажа книжки на Новом Арбате со смехотворной арендой. С таким госшифером на крыше ни о каких разборках, дележе или рэкете (упаси бог) и речи быть не могло. Любое, пусть тончайшее, беспокойство вызывало мгновенную ответную реакцию, но на порядок, несколько порядков выше. Сергеич прекрасно понимал это, сознательно шел по самому краю и не мог объяснить себе, где оступился, наблюдая в данный момент материализацию этого. Туманная перспектива последствий маячила в отдалении.

Бизнес – версию, а заодно и любовь Манцева развалила секретарша Людочка, опьяненная скорее жалостью, нежели бокалом шампанского в ресторане «Серебряный век». Она вывалила такую уйму чего знать не след о потерпевшем боссе, что Сергеич буквально бегом посетил отхожее место и, вернувшись, вновь нежными, едва уловимыми мановениями приоткрывал чуть сомкнувшиеся лепестки, дабы живительный нектар чувственного излияния любящего Людочкиного сердца вдохнула черствая японская пластмасса диктофона.

К другу же вчера приезжал корреспондент прохановской «Завтра», некто Березин. Сергеич даже взял напрокат у надомного информатора значок с Виссарионычем и сменил номера «семерки».

Штаб Н – ского погранотряда

Таджикская ССР, 27.07.1982, 17:02

– Прошу внимания, товарищи офицеры. Группе подполковника Агашина на время проведения операции необходим повышенный уровень боевой готовности личного состава и усиленная охрана государственной границы на участках пятой и шестой застав, для чего вам также будут приданы резервные подразделения. Операция проводится на стыке участков. Подполковник ознакомит вас с деталями операции.

– По агентурным данным, в ночь с 28 на 29 июля будет предпринята попытка нарушения государственной границы СССР на охраняемом вами участке. Нарушители идут с грузом из Пакистана. 24 июля пересекли афгано – пакистанскую границу в районе перевала Акжарда. Кому предназначается груз, время передачи – предстоит выяснить. Наблюдение, нейтрализацию и захват проводит моя группа. Ваша основная задача – после перехода границу закрыть. Задача осложнена режимом радиомолчания. До определенных пределов, разумеется. В эфире – нормальная жизнь границы, связь только проводная. Блокирование приграничного района обеспечивается. Впустить, товарищи, и не выпустить. У меня все. Вопросы?

– Капитан Лукьяненко, начальник пятой заставы. Сколько нарушителей, товарищ подполковник?

– Точными данными не располагаю. Ориентировочно десять – пятнадцать человек. Многочисленность объяснима ценностью груза. Вероятностью огневого контакта соответственно.

– Капитан Пономарев, замполит заставы. Вы имеете в виду, товарищ подполковник, возможность огневого контакта с нашими пограничниками?

– Имею в виду весь маршрут следования в целом. Согласно донесению, маршрут отработан, практикуется не впервые. Оптимальный численный состав диктует опыт.

– То есть вы хотите сказать…

– Да, капитан. Это не единичное нарушение и переход на вверенном вам под охрану участке границы Союза Советских Социалистических Республик.

Митька

Афганистан, в двенадцати километрах от границы СССР, 28.07.1982, 14:30

Маркел, не поворачиваясь, тычет калашом в нависающий над тропой выступ. Митька отползает. Пригнувшись, бежит за каменной грядой к уходящему ввысь, почти отвесному склону. Карабкается, цепляясь за трещины. Головной дух уже должен подходить. Если сразу полезет на обвал – увидит, и тогда Сорокин… Тогда всё к черту. Резина секунд тянется, тянется. Дух не любознательный, замер, осторожно высматривая. Митька ящерицей лезет дальше, вверх. Добравшись, впрессовывается в камни, тянет из – за спины трубу «мухи»[4]. Дыхание забито жарой и подъемом, но рот жадно хватает лишь печеное густое варево. Голова – звоном, тонким, дребезжащим.

Дальний поворот тропы как на ладони. Солнце жарит не с зенита, а чуть сзади, засвечивая духам. Горяченная зеленая пластмасса жжет щеку. Снизу гортанный крик, но выстрелов нет. Еще двое не спеша подбегают. Говор, шипит рация. Значит, стоп. Митька непроизвольно проигрывает действие внизу: двое присели, один перебежками нюхает обвал. Чисто там, чисто. Зови. Резина времени, растянувшись, трещит на пределе. Пульс – ритмичной болью в ноющих висках. Шипение… Поворот оживает. Первый в магазинном лифчике[5], с калашом. За ним совсем пацан, на шее палка РПГ без гранаты. Остальные понурым гуськом, за спиной серые небольшие мешки, М–16… Замыкающий. Не соврал Хаким. Восемь. Поворот от них уже метрах в тридцати. Митька жмет. Труба, ухнув болью по перепонкам, подбрасывает. Короткий высверк в основании стены у поворота мгновенно разрастается в облако дыма, пыли, летят камни. Гулкий грохот эхом в вершинах. Бесполезную трубу в сторону. АКС. Жмется к стене от возможного камнепада. Треск пальбы сзади, бесноватый веер свинца шьет тропу. Передний валится, ухватившись за живот. Остальные со всех ног назад, но пути нет – пропасть. В прорези – серая спина. АКС коротко дергает. Вскинутые руки. Глаза ищут…

Уже некого. Все.

Кроссовка соскальзывает на спуске, когда остается метра два. Митька падает боком, ударив локоть и бедро. Боль рвет вымотанное тело. Выть охота. Мычит, поднимается, плетется к тропе.

Ермаков уже разложил пакеты на всех. Не снимая наушников, возится с кучей альпинистских прибамбасов. Рядом моток жгута, какие – то лямки. Хаким с дико вытаращенными глазами остервенело кромсает труп духа в лифчике.

– Что застава, Ермаков? – У Маркела свои заботы.

– Молчит, товарищ прапорщик.

Маркел орет на таджикском Хакиму. Тот, не обращая внимания, машет тесаком. Брызги крови.

– Разбирайте добро. Не лезет – сухпай выбрасывать. Кто боезапас тронет – убью.

Идет к Хакиму, отбирает тесак. Хаким вытирает кровь с довольной гримасы, что-то тарабарит. Из – под рукава халата трое часов. Маркел бросает тесак к добру. Хаким ругается, жестикулирует, пнув ногой труп, неохотно идет набивать свою торбу.

– Этих всех вниз, к Аллаху. Павлов, возьми РПГ. Не копаться! Две минуты – и выходим.

– Молодого нашел, – недовольно ворчит Митька, спихивая мальчишку. Палка РПГ навидалась. Но панорамка – целая, с живой подсветкой и даже в чехле. Заботливый был пацан.

– Ну что там, Ермаков?

– Все нормально, товарищ прапорщик. Молчат погранцы.

– Так… Зимин, вперед. Сорокин, замыкаешь. Подобрались, подобрались. Не спать. Верх и под ногами пасти.

Шаг тяжелый, на горбу прибавилось, бедро отдается ноющей болью. Впереди – монотонный, осточертевший маятник спины Ермака с коробкой рации. Пот струится, режет глаза. Все в расплывчатой мути. Митька вяло мотает головой, стряхивая водопад с бровей: «Когда ж всему этому… Ведь всему же когда – то».

Жара душит, выедает остатки души, превращая в безвольный, но все же шагающий сгусток плоти. Белая топка на все небо, коснувшись вершин, нехотя отдает ущелье тени. В пышущем жаром раскаленных камней студне мгновенная смена красок. Монолит слепящей серости гаснет, незаметно набирает оттенки и, искажаясь в мареве, одевается мягкими играющими полутонами теней. Едва заметное обжигающее движение прокаленного воздуха в предчувствии еще далекой, но убийственной ночи переходит границу терпения, пытаясь сломать, дожать полуживой разум, давящийся теплой хлоркой из фляжек, вымученно бредущий и умоляющий свою госпожу с косой об одном – о прохладе.

«…Ваша РК–1753 от 20.07.1982. Докладываю выполнение. Разведпоиск проведен по трем из четырех указанных направлений. Данные обрабатываются и будут переданы незамедлительно. Считаю дальнейшее проведение поисково – спасательной операции нецелесообразным. Разведгруппа (командир гвардии прапорщик Маркелов) на радиоявки в основное и резервное время с момента выброски, 25 июля сего года, не выходила. В зоне наблюдается активизация действий бандформирований. Операция затруднена, имеются потери личного состава и боевой техники…»

Когда подошли к точке, начало смеркаться. Впереди лежало небольшое плато, сжатое отвесными склонами. Словно раструб, оно упиралось в пропасть. Далеко внизу шумел Пяндж, а с другого берега подступали две скалы – близняшки с совершенно гладкими боками.

Лежали, смотрели, и не верилось. Там – Союз. Хаким без умолку тараторил, что горы здесь молодые, пещер и террас нет, а сверху ущелье «смотреть – не видно», если дальше не лезть. С той стороны «пограничник ходит низ; вертолет боится, летай высоко верх.

Пограничник бинокль ночь смотреть нету – батарейка тяжелый. Только вышка бинокль есть, вышка далеко – очень хорошо. А Хаким бинокль есть; Хаким дарил большой бай, сказал, что Хаким молодец и Хаким ночь смотреть надо. Эти там скала пограничник не лазит, очень трудный скала, а таджик хитрый, таджик скала знает. А Маркелов злой стал – не дал плохой человек резать много, Маркелов давно – давно хороший был…» В общем, Аллах акбар. Но Митька уже не слушал, он отъезжал под шумок обвальных сумерек, угомонивших адреналин.

Четырехдневная усталость постепенно увлекает с призрачной границы яви в кромешную бездну тьмы, лишает видений, обездвиживает, заставляет поручить тело рефлексам, и, отринув преграды, захлебываясь, мозг жадно впитывает неведомый разуму живительный источник, бьющий где – то там, в набирающем черноту бархате, безлунном, усеянном миллиардами точечных ледяных глаз, безразлично взирающих сквозь пьянящий, тонкий аромат горного воздуха.

И немного о рефлексах. Для зверя постоянное ощущение опасности, сиюминутная готовность как к обороне, так и к нападению жизненно необходимы. Выработанный в связи с этим рефлекс из поколения в поколение передается на дискете генной памяти, оттачивается и совершенствуется в процессе эволюции. Человеческий мозг, его нервная система, ощущающие, осязающие, обоняющие и видящие войну с помощью различного рода нервных рецепторов, развивают в человеке аналогичный звериный рефлекс. Некоторое отличие, ускоряющее процесс становления, заключается в том, что человек наделен высшим разумом, который, в свою очередь, еще и думает о войне, оценивает, анализирует и, как это ни прискорбно, уродуется. Понятие «озверел», таким образом, вполне околонаучно обосновано, и Митька, согласно вышеизложенному, проснулся сразу.

Контур толкающего в бок Сорокина посреди обалделой кучи звезд. Вокруг зябкая кромешная темень и сипение.

– Димон, время.

– Куда хоть идти – то? Ни хрена не видно.

– Тихо ты, не ори. Вон там, видишь, седловина темнеет? Далеко, на той стороне. Левая вершина пониже, а правая как стол. Видишь, между ними?

– Ну.

– Вот прям туда и топай. Метров через сорок придешь. Там Маркел с Хакимом.

– Чего раньше не разбудил? Теперь искать – шею свернешь. Зараза…

– Маркел сказал не будить. Ты длинный. Если с тропы кто сунется – споткнется, а мы с Зимой тут как тут.

– Я, бл… посмеюсь. Салабона нашли.

– Да ладно, не заводись. Как выспится, так начинается.

– А где РПГ?

– Бандура и все добро там. Ермак тоже. Не наступи – наушники вместе с ушами отвалятся. А я ща Павлуху разбужу – и спать. ГЛАЗА уже липнут.

Минуты черепашьего шага – и ворчание реки начинает резко нарастать. Обрыв рядом. Митька пригибается, пытаясь хоть как-то определиться на фоне ночного неба.

– Павлов. – Маркел стелет ладонью звук. Митька, неосторожно шагнув, спотыкается, чуть не падает. Скрежет зубов Маркела не слышен, но ощутим. От могучего Пянджа, скрытого тьмой, веет холодом.

Маркел заезжает кулаком и попадает в АКС. Долго, беззвучно ругается на фоне посапывания Ермака и бесконечного словесного поноса Хакима.

– Зачем так, Маркелов? Солдат служит, ты – зарплата имеешь. Нехорошо. Ты когда маленький был, я помню, отец ругает – ты плакать. Прими Аллах его душа.

– Ты чего несешь, старый? Он живой, на пенсии, огород на даче копает.

– Нет, Маркелов. Вы когда Север приехал, твой отец сразу большой человек стал. Все в город уважал. Ты школа учился, тебя учител тоже уважал. Зачем отец ехал Москва? Маленький город – большой человек. Большой город – нет человек. Пропал твой отец Москва. Телевизор не показывает – совсем пропал.

– Уймись, Хаким. В министерство его перевели. Дай лучше бойцу инфру[6]. Глаза совсем потеряешь. Павлов, забери у него.

– Мой зрений тебе не видно, Маркелов. Правый скала верх смотри, солдат. Как засветит, скажешь. Голова поднимай – плохо.

Внезапный день, но все преобразилось. Одни лишь оттенки сочной зелени. Густота холода реки с тусклой полоской берега. Дрожь умирающего тепла в четких светлых контурах гор теряется в иссиня – черной пустоте неба. Инфра – не звездоглаз. Как в кино.

Митька с отвисшей челюстью и убаюкивающий монотонный шепот:

– Мне плохой человек обижал. Я гора водил, он деньга мало давал. Я тебя, Маркелов, звал. Долго звал. Ты совсем забыл старый Хаким.

– Не платил – ну и плюнул бы. Капусты, небось, арбы три уже наколотил. Куда тебе больше?

– Мне бай просит. Хороший человек бай. Университет твоя Москва учился. Заграница много ездит. Добрый.

– Так а чего ж твой бай не заступится?

– Занят очень бай. Белый золот много думай бай.

– О хлопке, что ли? На кой он ему?

– Хлопке твой красный думай! Бай белый золот думай. Раньше нет, а теперь много людей на Земле хотят. Бай должен всем дать. Не будет белый золот – большие люди злой будет. Большие люди очень много белый золот надо.

– Да зачем им наркота – то? Оружие, нефть – это я понимаю.

– Оружий, бай говорит, большой. Белый золот маленький. Твой калашник – чуть-чуть белый золот. Ты школа учился. Считай. Сто калашник – два маленький горсть белый золот. Большой люди умный. Белый золот почему много деньга? Белый золот нельзя. Большой нельзя – большой деньга. Очень – очень большой люди умный. Большой люди много – много деньга. Большой люди скажут большой бай: «Делай!» Бай делай. Бай плохо делай – большой люди другой бай делай. Скоро белый золот – вся земля, а земля не знай.

– Ну, ты и завернул, старый.

– Вся земля думай: алмаз, золот, нефть, калашник – большой деньга. А это только большой бай деньга. А большой бай стал, потому что большой люди его сделал.

– А на кой же леший тогда политика, коммунизм, капитализм? Да вообще всё?

– Бай говорит, что раньше белый золот мало был. Много война – это большой деньга был. Большой люди разделил большой бай. Большой бай делай война. Теперь большой люди сказал, что хватит война, белый золот хорошо. Миру мир, красный говорит. Война очень плохо даже большой люди может быть. Но война белый золот сразу не пускает. Время надо, бай говорит. Война меньше – меньше – белый золот больше. Скоро совсем война конец.

– Хаким, а что это за большой…

Митька не успел договорить, потому что увидел на вертикальном боку скалы яркий треугольник. Опускает инфру – ничего. Снова смотрит.

– Товарищ прапорщик, вроде сигнал.

Хаким выхватывает у Митьки бинокль.

Старлей Женя Чеканов (Сергеич)