Простые повествовательные предложения Богданов Борис

Приключение для пенсионера

Пенсионер Дмитрий Васильевич приключений не любил. «Мне из приключений только и осталось – помереть, – говорил он иногда. – Однако торопиться не буду». Жил он один, расставшись с супругой давным-давно. Детей у них не случилось, но вовсе не это, и не чья-то особенная склочность характера были причиной разрыва. Страсть была виновата, с детства пронесённая тяга Дмитрия Васильевича к фотокамерам. И не то, что был он спец, но, как задело его когда-то таинство появления изображения на пустой до поры бумаге, так и сидело занозой всю жизнь. Некоторые, попробовав пару раз, забрасывают купленную камеру на дальнюю полку, доставая иногда, пощёлкать на день рождения или иной праздник. А Дмитрий Васильевич стал фанатиком.

Он млел от объективов. Его завораживал благородный пурпур просветлённой оптики, глубина и чистота больших, солидных линз. В них хотелось смотреть, заглядывая в черную бесконечность, любоваться движением лепестков диафрагмы. Держа в руках тяжёлый объектив, Дмитрий Васильевич чувствовал – вот вещь!

Жена, пока они еще были вместе, пыталась отвоевать у сохнущих плёнок и фотографий место для стираного белья, но устала. Начавшийся развал страны и сгорающие деньги, бытовая неустроенность, нехватка необходимого и внезапные покупки супругом ненужного вконец измучили её. Однажды Вера Николаевна собралась и исчезла из жизни Дмитрия Васильевича, оставив в нём обиду и недоумение. Когда он понял свои ошибки, исправлять стало нечего.

Отстрадав и отметавшись, счастливо избежав утешения водкой, Дмитрий Васильевич отдался любимой страсти.

Ванная комната окончательно превратилась в лабораторию.

Квартиру заполнило разное, хоть чуть близкое фотоделу. Штативы и стойки, импульсные лампы, экраны и ширмы, фотоувеличители и фонари красного света. И, конечно же, множество камер и объективов, старых и не очень, бывших в работе или распакованных единственный раз, сразу после покупки.

Книжные полки, заменив обычную для пожилого и не слишком образованного человека советскую макулатуру, оккупировали толстые справочники и пособия, некоторые весьма ценные. На антресолях пылились пачки фотобумаг и коробки с реактивами, побуревшие кюветы, колбы и точные химические весы. Любовно собранное богатство, ставшее лишним с наступлением цифровой эры.

Не будучи ретроградом, Дмитрий Васильевич с готовностью окунулся в новые технологии, откладывая из пенсии слесаря-универсала изрядную часть для приобретения компьютера. Здесь его ждала нечаянная радость: техника дешевела быстрее пенсии. Специалисты одной из фирм, впечатлённые его въедливостью, собрали за смешные деньги машину из устаревших, но рабочих частей. Остатки денег ушли на покупку с рук простенькой цифровой зеркалки у капризного профи. После чего Дмитрий Васильевич перестал ругать проклятых капиталистов и демократов, погрузившись в зыбкий мир цветовых моделей, фильтров и слоёв.

Он не пропускал ни одной выставки или лекции. Стал завсегдатаем фотомагазинов. Заходил даже в салоны сотовой связи. Но местом его паломничества стал городской блошиный рынок. Там, среди битых молью шапок, валенок, помятых, позеленевших самоваров и прочего старого и нового барахла встречалось иногда такое!

Его Дмитрий Васильевич увидел издалека. Смолк в ушах шум толпы, сменившись уханьем пульса. Похолодело в животе, сам собой ускорился шаг.

Скромно прикрыв блендой огромный глаз, на несвежей тряпке лежал объектив. Матово-чёрный, странно пузатый, но невыносимо элегантный. Без фирменного знака, незнакомого силуэта, но – замечательный, влекущий, волшебный! Когда Дмитрий Васильевич остановился около, руки его дрожали. От названной цены оборвалось в груди, но Дмитрий Васильевич не нашёл в себе сил уйти.

Дальше запомнилось клочками.

Он ловил такси, ехал домой, ни на секунду не отводя глаз от футляра в руках владельца. Потом, вцепившись клещём, таскал его по соседям, занимая денег. Не слыша слов, следил, как живущий в соседнем подъезде грузчик Эдуард яростно ругается с бомжеватым продавцом, сбивая цену, крича и размахивая руками. Подходил кто-то еще из знакомых, Дмитрий Васильевич их не слышал. Потом как отрезало.

Очнулся он дома, куда проводил его Эдуард:

– Слышишь, Васильич, – говорил тот, не в шутку озадаченный, – полгода, никак не больше, меня Виктория съест, если про такие деньги узнает!

– Не беспокойтесь, Эдуард Владимирович, – смог, наконец, сказать Дмитрий Васильевич. – Всё отдам, до последней копейки! И спасибо, вы меня так выручили! Пусть я выгляжу глупо, но это, это такое…

– Ладно, Васильич, – сказал Эдуард уже в дверях, – вижу, ты в порядке вроде. Бывай!

Дмитрий Васильевич остался один. Нет! На столе, в жёстком футляре его ждал будущий друг, собеседник и компаньон. Подумав, пенсионер решил оставить детальное знакомство на потом. Сделав неотложные дела, он стоически отказался от обычного бутерброда с сыром на ужин. Пояс придётся затянуть потуже. Ничего, это только полгода! Засыпал Дмитрий Васильевич плохо, ворочался, включал и выключал ночник и забылся только под утро.

Оно началось казусом: объектив не встал в камеру. Рассудив, что снявши голову, нет смысла переживать, Дмитрий Васильевич занялся переходником. Тридцать лет у станка; и не такое мастерили!

Пошли дни, наполненные заботами и мелким рукоделием. Утро Дмитрий Васильевич проводил на рынке, сбывая то, с чем он мог расстаться без дрожи в руках. Домашняя студия – освещение и арматура – переселилась к одному из знакомых коллекционеров. Не пожелав ловить случай, тот дал верную цену, и Дмитрий Васильевич впервые поверил: унижаться не придётся.

После рынка и лёгкого перекуса Дмитрий Васильевич доставал верные инструменты и пилил, точил, резал и шлифовал. Иногда, отдыхая, он спрашивал себя: почему? Почему так запала ему в душу эта труба с линзами? Стоит ли обладание ею таких усилий и потерь? Да-да, потерь! Исчезавшие из пустеющей квартиры предметы были не просто безделушками, они составили большую часть жизни Дмитрия Васильевича. В конце концов, они вытеснили из его жизни Веру Николаевну, Верочку. Женщину, которую он любил. Которая, он знал, он был уверен, он категорически запретил себе сомневаться, искренне любила его раньше.

На исходе второй недели переходник был готов. Дмитрий Васильевич аккуратно вложил объектив в оправу байонета и медленно повернул. До щелчка. Затем включил камеру – и она ожила, задышала! Мигнули индикаторы, засветился зрачок видоискателя. Как будто сообщила: «Я готова, хозяин».

Наступило лето, непостоянный, черёмуховый май уступил место комариному и тополёвому июню. Каждую свободную минуту Дмитрий Васильевич проводил на пленэре. Наполненный памятниками центр города, столетний, деревянный частный сектор, конечные остановки автобуса – его можно было увидеть везде, куда помогал добраться льготный проездной. Деревья и дома, мостовые и парапеты, дробные струи фонтана и муравьиные тропы на потрескавшемся асфальте – всё заслуживало его внимания.

– Вы понимаете, Александр Викторович, – говорил он, вручая очередную тысячу соседу сверху Семёнову, – всё вроде то же самое, но… какой-то воздух чувствуется, глубина. Если в кадре небо – то это Небо, далёкое и бесконечное, или обожжённое и выцветшее от жары, или грозовое, полное ожиданием дождя… Если вода – то Вода, застывшая, но стремительная. Оно неподвижно, то, что в кадре, но оно живёт, готово сорваться с места, стоит лишь отвернуться. Мне трудно объяснить…

– И не объясняй, туда-сюда без разбега, – обычная присказка Семёнова звучала неуверенно, словно ему было неудобно от поэтических образов Дмитрия Васильевича. – Тебе нравится – и отлично! Будет выставка – пригласи!

Теперь, услышав про выставку, Дмитрий Васильевич уже не улыбался, как полгода назад, понимающе и чуть заискивающе, оценив немудрёную шутку. Сейчас не только знакомые и соратники по домино, но и он сам понимал, что да, его работы, не просто удачные или не очень кадры, а именно работы вполне достойны выставки. Пусть не персональной, пусть в составе – но всё равно. Это радовало и пугало. Есть ремесло, которому Дмитрий Васильевич научился давным-давно. Но: пунктуальное следование схемам не делает тучи – клубящимися, а воду – живой. Это уже искусство, талант, божья искра. Хотя, и это он тоже ясно осознавал, хороший инструмент – часто больше чем полдела. Но тонок этот баланс, и Дмитрий Васильевич оставил сомнения и просто радовался каждому удачному кадру. Исследуя заодно открывшиеся богатые возможности.

Однажды вечером, когда мужики самозабвенно стучали костяшками домино, Дмитрий Васильевич сидел рядом, на скамеечке, лаская кольца объектива. Неожиданно палец его сорвался, и рычажок, служащий, по мнению Дмитрия Васильевича, для красоты, переключился. Под рукой щёлкнуло, и одно из декоративных же колец слегка сдвинулось.

– Рыба! – ноль-ноль с размаху впился в стол и Семёнов, приосанившись, потребовал: – Запечатлей-ка, Васильевич, туда-сюда без разбега, как я их!

Дмитрий Васильевич не заставил себя ждать, но, поглядев результат, огорченно скривился:

– Нехорошо получилось, Александр Викторович, что-то у меня тут…, – и стал прощаться.

– Так всегда, смазал миг победы, – Семёнов сделал грозное выражение лица. – Когда теперь такого дупеля дождешься… Эх! Мешай, Серёга!

Дома, запершись на ключ, Дмитрий Васильевич вывел на экранчик последний кадр. Нет, ему ничего не привиделось! На фотографии был Семёнов, но не за доминошным столом, а на диване, с незнакомой женщиной. Рукой он обнимал её за талию, в другой была рюмка. На собеседницу Александр смотрел жадно и решительно.

– Чёрт знает что, – сказал Дмитрий Васильевич, стирая снимок, и задумался. А подумать было о чём…

Для понимания потребовались пара дней и много, много снимков.

Модерновое здание одного из социальных фондов прошло на экране обратным ходом все стадии монтажа, образовался котлован, исчез и стал лопуховым, привычным пустырём.

Танк с крестом на броне жирно чадил, двое танкистов, пригибаясь, тащили третьего. Ноги его безвольно волочились по раскрошенной брусчатке.

Церковь, что за проспектом, недавно отреставрированная, потеряла кресты и позолоту. Дмитрий Васильевич помнил, там долго была детская спортивная школа, до этого – склад. Затем кресты появились вновь, но исчезли пятиэтажки вокруг. Теперь это были одноэтажные деревянные дома с палисадами. Пыльная улица несла конные экипажи, крестьянские подводы, спешили пешие разносчики. На одном из кадров эскадрон гусар не спеша уходил за край снимка, за гусарами бежали мальчишки. Ещё был пожар, а потом снова церковь, маленькая, деревянная, потемневшая и скособоченная. Чуть в стороне – кресты занесенных снегом могил.

Гигант пятилеток, знаменитый на весь Союз инструментальный завод, рассыпался деревней. Зато Окунёвка, заключённая ныне в зловонную трубу, побежала вольно между рощиц и полей. Рыбаки, по пояс в воде, тянули бредень. Срытый холм на излучине украсился господским домом. Между колонн портика стоял человек. Он был сердит, крестьяне перед ним мяли в руках шапки, глядя под ноги.

Жизнь проходила перед глазами Дмитрия Васильевича. Никем не записанная, давно позабытая. На минуту ему представилась афиша: «История края глазами фотохудожника». Большой светлый зал, стены и панно с избранными работами. Благосклонное внимание критиков. Стрекот камер и вспышки. Поклонники и почитатели. Почитательницы. И вопросы неприметных людей в штатском – откуда? – представились, и воображение нарисовало полутёмный кабинет, свет, бьющий в глаза, табурет, привинченный к полу, захватанный пальцами графин. И цветные, глянцевые фотографии, разложенные веером на столе. Бессильные, влажные от волнения ладони. Нет. Дмитрий Васильевич печально помотал головой. К чему эти страсти? Обычный кабинет, он будет сидеть в мягком кресле, но на самом краешке, стараясь держать спину прямо. Ароматный кофе в тонкой чашечке на столе, большой плоский экран, запущенный в режиме слайд-шоу. По-домашнему распахнутое окно, гудки машин – и вежливый голос человека напротив. Никакой разницы. Руки всё равно будут липкими, а веко дёргать тик…

Дмитрий Васильевич подошёл к зеркалу. Оттуда на него смотрел пожилой (ни в коем случае не старый!) мужчина. С редкими седоватыми волосами, даже не пытавшимися скрыть лысину. Углы рта загнуты книзу, как бы намекая… Да, Дима, дожил ты. Дима, Димочка – так называла его Вера. Верочка – так называл её он. Они были молоды, беззаботны и веселы. Стало очень страшно. Ужас последнего приключения, старательно забываемый, выполз наружу и противно тронул сердце. Помрёшь один, забытый всеми, врачи будут пробегать мимо палаты, молодая медсестра поставит бесполезный укол – и опять давить стон, комкая пальцами серую больничную простыню. А вот раньше…

Он взял камеру и перекинул временное кольцо сразу на двадцать лет назад, когда Вера была ещё рядом. Снимок. Еще пять лет долой. Снимок. И ещё, и ещё…

Вот они дома, Дмитрий Васильевич сидит за столом, уткнулся в какую-то механику. Вера тащит таз, обходя нагромождения. На лице её усталое равнодушие… Нет, такое не пойдет!

Возвращаются из леса, с грибами. С полными корзинами, оживлённо беседуют. Уже лучше…

Есть! Они были на море тогда, под Евпаторией. Деревенька на берегу, возле военного городка. И широченный пустынный пляж, белый с рыжими полосами мелких окаменевших ракушек. Вера на снимке смеётся, поливая его водой. Дмитрий Васильевич, Димочка, закрывается в нарочитом испуге. Как там было здорово! Днём они сидели на пляже, или бродили в полосе прибоя, забыв обо всём. Вечерами, после ужина – салат да арбуз, откуда деньги на изыски? – бродили по обширному солончаку. Поддувал ветер, солнце садилось в мелкое евпаторийское море, четыре минуты по часам. Дима пытался поймать шары перекати-поля, куда там! Однажды, когда штормило, дошли до соседнего посёлка с оригинальным именем Штормовой, ели шашлык. Дмитрий Васильевич и сейчас помнит его вкус. Вера скормила ему половину своей порции. «Я – худею!» – заявила непреклонно, пряча в глазах бесинку. На обратном пути они вымазались как черти в целебной грязи – и шли так до самого дома, а потом мылись во дворе, обливая друг друга из шланга. Дмитрию Васильевичу, он был первый, досталась тёплая вода, Вера поливала от души, не слушая уговоров. Самой пришлось скатываться холодными остатками. «Ничего, согреешь», – шептала она, и Дмитрий Васильевич отнёс её в дом на руках, влажную, в пупырышках гусиной кожи, жарко обхватившую его за шею.

Всё готово было за полночь. Стопка счастливых моментов совместной жизни лежала перед ним на столе. Выбрав самый радостный отпечаток, Дмитрий Васильевич навёл камеру на Верино лицо и пробежался по времени назад, к сегодняшнему дню. Жизнь Веры Николаевны после разрыва оказалась не слаще, кому нужна разведёнка после сорока? Подсмотрев на разных снимках адрес, так вышло: в кадр попали номера и дома, и квартиры, улица тоже оказалась знакома, Дмитрий Васильевич подготовил пухлый пакет.

Внутрь он вложил письмо, из одной строчки: «Прости меня, если сможешь».

Потом выставил шкалу времени в ноль и намертво заклинил рычаг.

Блазник

Поселение Торжище стоит у подножия холма, что испокон века зовется Торговым. Широкая мощеная дорога спускается к пристани на берегу могучего Сетиса. Из далёких стран, из-за моря пришли по нему купеческие суда. Деловитые работники, ёжась поначалу от предрассветной прохлады, перегружают товар на подводы, приказчики кричат, поторапливают. Неторопливые быки медленно втаскивают череду повозок на базарную площадь. А там!

Солнце ещё только глянуло из-за края дальнего леса красным глазом, а непоседливый людской муравейник уже шумит и волнуется.

Вот рыбаки, окончив ночное бдение, стали небольшим табором чуть поодаль, возле узловатого осокоря. Водная живность обильно грудится на низких помостах, прикрытая свежей травой. Шуршат в корзинах черно-зелёные раки, будущая закуска к молодому пиву. Разевают рты жирные караси, золотясь крупной чешуёй из-под широких листьев лопуха. Их ждёт печь и сметана. Свились кольцами угри, любители ольхового дыма, Лещ да щука, налим да сазан, прочей же серебристой мелочи без счета. В отдельном месте, в угрюмом одиночестве разлёгся сом – патриарх, уныло свесивший усы. И покупатели уже тут, пока рыба свежа.

За низкими изгородями загонов столпился разный скот. Дрожит воздух от блеянья и меканья. Тяжелые коровы равнодушно жуют, смотрят перед собой пустыми глазами. Горячатся скакуны, основательные тяжеловозы неторопливо гоняют просыпающихся мух и слепней.

Тут же обилие птицы, связки кур, откормленные гуси в плетенках, битая дичь.

Лавки зеленщиков, развалы невиданных фруктов, привезенных издалека побаловать детей и девушек-приверед.

Пыль, прибитая было росою, взбивается уже ногами продавцов, покупателей и просто любопытствующих зевак, из тех, что не поленились встать до света. Поднимаясь в воздух, смешивается она с тонкими ароматами благовоний и пряностей, запахами кож и съестного, миазмами отходов и отбросов и многим другим. Поэтому в каждом уголке большого базара стоит отдельный, неповторимый дух.

Людей всё больше и больше. Вот шествует степенно хозяйка, за ней бредёт слуга, сгибаясь под тяжестью корзины с покупками. Стайка подростков пробежала, хохоча; вслед им несется ленивая брань торговца, лишившегося десятка яблок. Девица застыла в задумчивости перед лавкой с украшениями; от серег, перстней, монистов рябит в глазах, но пуще всего притягивает её самоцветное ожерелье. Ох, берегись парень, дорого станет тебе её благосклонность! Что-то обсуждают негромко у лотка с охотничьим припасом мужчины, приказчик с интересом слушает, вставляя иногда несколько слов. Вот ударили по рукам, сделка состоялась, расстаются, довольные друг другом. Молодка придирчиво выбирает отрез среди штук полотна в открытом балаганчике. Её малолетний сын нетерпеливо дергает за подол, тянет к лотку с леденцами.

Лицедеи на дощатой сцене затеяли представление. Зрители подходят, толпятся вокруг, слышны первые смешки, мелкие монеты посыпались в выщербленную деревянную плошку.

Странник прошёл неторопливо. Лет тридцать – тридцать пять, полуденные годы, возраст полных сил и наступления мудрости. Высокий, светловолосый, с небольшой русой бородкой. Наверное, шёл он издалека, одетый в пропылённую свободного покроя долгополую одежду, в которой так удобно путешествовать. В холодный осенний дождь, в зной и мороз мёртвых пустынь, по извилистой лесной тропе или городскими улочками, с миром, а то и укрыв опасную сталь среди складок.

– Странно, наставник Тимофен, – молодой парень в форме Белого Легиона и лычкой ученика на рукаве обернулся, глядя вслед уходящему страннику.

– Что такое, Ивай? – его спутник, пожилой мужчина, чтобы не сказать старик, с готовностью остановился, опираясь на тяжёлый боевой посох. Если бы не одинаковая форма Белого Легиона, двоих можно было принять за отца и сына. Оба горбоносые, ширококостные, рыжие, только шевелюра младшего горела рассветных огнем, а старший был уже скорее бел, чем красен. Лицо Тимофена обезображивал старый рубец, от переносицы к мочке левого уха, черная повязка прятала пустую левую глазницу, а плечи и спина готовились вот-вот проиграть схватку со временем. Ивай же был кожей чист, спиною прям, и видно было, что бурлит в нём молодая сила, готовая рвануть наружу при первом же случае. Но, конечно, не были они родичами. В Легионе, как известно каждому, близкие родичи вместе не служат. Чтобы родство не застило глаз в тяжелый миг, чтобы не выделять соратников из общего числа. В Легионе все браться.

– Странный, говорю, человек, – начал объяснять Ивай. – Идёт, видно, издалека, устал, а в харчевню не зашёл, рук не умыл, пошёл дальше в гору. Зачем?

– Забудь, коли человек, – Тимофен закашлялся, запёрхал. – Пыльно-то как… Что к полудню-то будет? Забудь. Что тебе люди? Оставь их стражникам. Кхе-Кхе… Напомни лучше, испытуемый Ивай, что говорит Закон о сути служения?

– Да, наставник, – парень помолчал и затараторил, как по писаному: – Древнее зло не избыто полностью, а лишь отодвинуто и раздроблено. С тех пор собирает оно рассеянные части, дабы в прежнюю силу войти. Суть служения нашего – оному собиранию препятствовать, сколько сил хватит. К частям тем относить следует: сущности малые, шкодливые, именуемые…

– Довольно, – махнул рукой Тимофен. – Суть ты уяснил, вижу. А зло человеческое?

– Зло человеческое, наставник, присуще ему изначально, и с добром в равновесии пребывает. Люди привыкли прежде всегда о себе думать, потому зло человеческое с добром вместе слиты. Для надзора за людьми злыми стража предназначена. Легион же только за злом природным следит.

– Так-то вот, Ивай. Есть в нём природное зло, в прохожем этом?

– Не заметил, наставник, – Ивай развёл руками. – А если было бы, что тогда делать?

– Ивой! – Тимофен даже остановился в удивлении. – Если за спиной шкода сидит – что делать надо?

– Прости, наставник, вылетело из головы. Рубить – но осторожно.

– То-то же! Вот если бы это средняя шкода или блазник был – но не садятся они на людей. Никому такой тяжести не вынести. Даже если бы и сел, и то…

– Рубить?

– За подмогой, Ивай, бежать, – Тимофен хмуро насупился, потянулся в задумчивости к наглазной повязке. – Не заметить тебе блазника, пока он в силу не вошел. А как набрал сил – не нам с блазником тягаться.

– Наставник Тимофен, – Ивай копался в памяти, пытался вспомнить. – Что такое блазник?

– Великая сущность это, если по Закону. А так, попросту – блазник. Мелкие шкоды, они же отражения духов и божков, страхом, злобой, завистью питаются, чуют их и к ним ползут. Средняя на месте сидит, к себе, наоборот, тянет. Такие места следует обходить стороной или выжигать.

– Это как в Слепом бору, наставник? – глаза у Ивая загорелись.

– Да. Как узнаешь, что где-то собралась лихая ватага – знай, там и средняя шкода – стихийного бога образ, залегла, силы копит. А вот великая – пороки и зло наизнанку выворачивает. Зло добром представляет и тем соблазняет слабых. Потому и блазник. А уж если сразу два блазника в силу вошли! Это война и кровь, ведь каждый себя единственной и последней истиной мнит. Только откуда тут… Много людей требуется, зажечь надо, позвать…

– Зажечь?

– Да. Зажечь и за собой повести. Только заболтались мы с тобой! С мелочью сначала воевать научись. Будешь вместо урока языком трепать – так с лычкой и останешься!

Славный в Торжище базар, а всё же с городскими ему не равняться. И купцов поменьше, и товар попроще, да и покупателей пожиже. Люди простые, городским экивокам не обученные, правду обычно в лицо говорят. Мало что мелкой шкоде достаётся. Но чем поживиться всё же есть.

Надо сказать, трудно увидать шкоду обычным людям. Особым взглядом смотреть нужно. Необученный человек, или новичок, шкоду только случайно заметит, а заметив, не поймёт, только неудобство или неловкость почувствует, словно что постыдное, скрытое подглядел. Нельзя на неё прямо смотреть, избегает Зло прямого взгляда, под тайными покровами прячется. А вот краешком глаза, да с прищуром сквозь ресницы опознать можно. Выглядит мелкая шкода темным, бесформенным сгустком. Если очень сильно постараться и если время есть, заметишь конечности и глаза, что больше всего напоминают черные провалы среди глубокой тьмы. Краб не краб, паук не паук – пакость на ножках.

Сегодня, против обыкновения, много промышляло при базаре мелкого зла. Нет – нет да и мелькнёт чернильный клубок. Заспорили продавец с покупателем, в цене не сошлись. Уже забыли давно, из-за какой мелочи спор. Оба красные, жилы вспухли, кровь к голове прилила, того и гляди удар хватит. Кричат, надсаживаются, друг другу бороды заплевали, успокоиться не могут. А всё потому, что сидит между ними мелкий шкода и пьёт, пьёт, пьёт их силу, что в страсти и ругань уходит. Наслаждается, жирует, чуть не лоснится с довольства. Тут и наступает работа легионера. Тихо подойдя, спрятавшись между секундами, Ивай ударил заговоренным оружием – и назад, пока никто не заметил. Шкода неслышно крякнул, хрюкнул и разлетелся невидимыми брызгами.

– Так ты говоришь, уважаемый – полушку сбросить? – продавцу вдруг приходит в голову, что спорить-то не о чем, время куда дороже прибытку.

Неплохо бы, почтенный, – покупатель утирает вспотевшее лицо. Ему самому уже неловко, что из-за чепухи надрывался. «И что на меня нашло?» – думает он, расплачиваясь и укладывая покупки в торбу. «И что нашло на меня?» – недоумевает торговец, принимая и пересчитывая монеты: «Бес попутал, не иначе».

А легионеры уже идут дальше, обходя большой базар. Форма Легиона заметна издали, легионеры уважаемы в народе, поэтому перед Иваем и Тимофеном очищается узенький коридорчик в бурлящей толпе. Несколько шагов вперёд, осмотреться, еще несколько шагов вперёд… Черная клякса! Подход – удар – отход. Всё, как учил наставник Тимофен. Наверное, он доволен? Ивай оглядывается: Тимофен дышит тяжело, шагает трудно, опираясь на посох. Простое дело – перед приемом в Легион испытать ученика, да получается непросто. Будто со всей округи собрались шкоды у подножия Торгового холма. «Неужто поветрие?» – бормочет про себя Тимофен, утирая пот. Так бывает, люди ни сном – ни духом, но поветрие уже близко, уже точит и грызет изнутри. Шкоды чуют грядущие беды, слезы и смерть, собираются толпой. Не до испытания тут, не до обычных наставнических каверз. Ивай справляется пока, идёт без напряжения, будто прогуливается, не больше. «Ишь, как управляется! Хороший будет легионер», – размышляет Тимофен. – «Если поветрие переживет».

– Не спеши, Ивай! – бросает он. – Неспроста это всё. Пошли-ка перекусим. Заодно и подумаем.

Ивай и не думает возражать. Жарковато что-то, передохнуть в холодке кто же откажется?

– Как прикажешь, наставник Тимофен, – соглашается он, указывая рукой. – А вот и харчевня!

Во всех странах и во все времена проповедники говорят одно и то же. Темы проповедей меняются, но слова остаются прежними. О любви и ненависти, о горе и счастье, о своих и чужих. В конце концов, в проповеди не то важно – про что, как – важнее. Слушают тебя люди или проходят мимо, занятые мелкими своими делишками. Странник говорить умел. Расположившись чуть выше базара, среди невесть как занесенных на склон холма валунов, он перекусил нехитрой снедью, найденной в дорожной котомке, и скоро уже спрашивал о чем-то случайного прохожего. Поговорил прохожий со странником – и остался. Потом еще и еще. Когда же собралось у валунов десятка два любопытных, странник заговорил.

– Позволь налью тебе пива, наставник, – Ивай подхватил кувшин с пивом. Тёмный, густой, с правильной горчинкой напиток был хорош, и грех было не отдать ему должное.

Тимофен только кивнул. Занятый мыслями о возможном поветрии, он сумрачно оглядывал зал выбранного ими кабачка.

Торговый день был в самом разгаре, и посетителей в харчевне было немного. Вот ближе к вечеру, когда большая часть товара будет распродана, а сделки заключены, потянется народ. Кто обмыть удачную покупку, кто закрепить за столом сделку, а кто просто, передохнуть и перекусить перед дорогой домой.

– Клянусь, наставник, – разглагольствовал Ивай, заедая выпивку мелкой сушеной рыбкой, – у меня сегодня особенно хорошо все получается. Иду, а что-то вроде как под руку толкает: «Туда смотри, там проверь!» И точно! Там шкода и сидит. Ни разу сегодня не ошибся! Знакомо тебе такое чувство, наставник? Все в Легионе так умеют?

– Эээ… Как? Под руку, говоришь? – Тимофен оторвался от принесенного цыплёнка. – Не знаю, не встречал. Хотя, по-разному в Легионе нечисть чуют, у каждого свой секрет.

– Значит, это будет мой секрет, – Ивай взъерошил волосы. – Наставник Тимофен! Ты зачтешь мне урок?

– Посмотрим, погодим, день-то ещё не кончился. Успеешь глупостей наделать. Самые ошибки под конец случаются, когда уж хвост удачи видать. Вот о чём помни!

– Нет, наставник! Уж я не ошибусь, – мечтательно прикрыв глаза, Ивай словно прислушивался к чему-то внутри. Улыбка осветила его лицо. – Хорошо всё будет! Чувствую – ждёт меня в будущем удача! Всё сделаю, но не буду в Легионе последним человеком! Выжжем зло, выкорчуем под корень!

– Ты что, парень?! – Тимофен поперхнулся. Слёзы брызнули из глаз. Откашливаясь, отплёвываясь, он сипел задушено. – О чем заговорил, как заговорил… Никогда ты зло не изведёшь! Прослушал, что я про отражения и образы говорил? Их-то извести можно, а само зло как? Пока в людях злоба и зависть есть…

– Людей надо исправить, наставник! – Ивай и не думал отступать. – Наказать злых, образумить завистливых!

– Как? – Тимофен буравил ученика единственным глазом. – Люди – разные. Где разница – там и рознь, где рознь – там зависть и злость. Вот шкодам и пища.

– Объяснить, научить…

– Вот, к примеру, мы с тобой: ты юн, я немолод, ты ученик, я мастер, разные совсем. Научишь меня, как помолодеть?

– Должен быть способ! Мечтаю о…

– Замолчи! Нечего о таком грезить. А уж говорить и того более. Выйди-ка наружу, глянь, тихо что-то…

Странник говорил негромко, но получалось, что его слышал каждый в собравшейся толпе. И каждому, кто слушал, казалось, будто только к нему обращены эти простые, обычные, но ставшие вдруг удивительно важными слова. И каждый в толпе видел, что только на него смотрят усталые, добрые и нечеловечески мудрые глаза проповедника. Они заглядывали в самое нутро и заставляли сердце сжиматься в ожидании главного. Если сейчас странник позовёт – вся толпа, что застыла, боясь пропустить единое слово, качнется и побежит вперёд, как один тысяченогий зверь, услышавший голос давно отсутствовавшего хозяина. «Только позови!» – надеется каждый. – «Дай высокую цель, и я сделаю всё, что прикажешь!» Размести по брёвнышку города, запрудить Ерепень трупами врагов, залить поля их поганой кровью! «Только назови его имя!» – жаждет толпа, готовая жечь и убивать, но строить и создавать Во Имя – готовая тоже.

– Погоди, Ивай, не беги так, – Тимофен боролся с кашлем и одышкой, пытаясь угнаться за учеником. Базар, несмотря на раннее еще время и погожий день, был пуст. Дико смотрелись прилавки, лотки и открытые лавки с завалами товара, но без единого человека. Ни продавца, ни приказчика, ни любопытного зеваки. Ни даже воришек на промысле, что обычно внимательно следят, не оставил ли кто товар без присмотра. Повисли бессильно ставни лавок, пыль клубилась в центре торговой площади, лицедеи забыли плошку с последним пожертвованием. Так и лежит она, поблёскивая остатками глазури и парой серебряных монет, а рядом крутится пыльный смерчик.

– Ох, не к добру это всё, наставник, – Ивай озабоченно вертел головой. – Где же видано, чтобы так всё побросали? Дождь сейчас пойдёт, испортит товар.

Когда легионеры подошли к месту проповеди, небо над Торговым успело затянуть тяжёлой мрачной тучей. Подвывал холодный ветер, норовя залезть под платье, но собравшиеся не замечали неудобства. Не заметили они и Ивая, раздвигавшего толпу грудью.

– Вера творит. Поверьте – и будет так, – убежденный голос проповедника достиг каждого.

– Так будет! – слитно откликнулся людской строй, и призрачные величественные храмы вознеслись вокруг, подпирая куполами и шпилями небо.

«Будет так»: – шепнуло что-то в сознании Ивая, и жарко запылали перед его глазами костры Инквизиции.

– Величие духа невозможно без веры, – продолжил проповедник.

– Невозможно! – повторила толпа, и упали полотна, скрывавшие до времени прекрасные скульптуры. Художник бросил последний мазок на холст, перед которым в благоговении склонятся поколения.

«Невозможно», – согласилось что-то, и Ивай увидел, как побежали одетые не по нашему люди, тщетно спасаясь от огня и меча осиянного истинной верой воинства. Ударила сталь, полилась первая кровь. «Её будет много!» – укоризненно сообщило что-то. – «Не допусти этого!»

– Я не допущу… – шептал Ивай, отодвигая с дороги завороженных слушателей. – Я спасу!

– Не ходи! – просипел сзади Тимофен, борясь с удушьем. – Погибнешь…

– Ты еще будешь гордиться мною, наставник, – Ивай заботливо усадил старика под акацию. – Жди меня тут. Всё будет хорошо.

Молния разорвала небо, первые капли дождя ударили по спинам и головам, вода потекла по лицам. Этого не заметил никто, а если и заметил, то не обратил внимания.

– Вера движет горы, – продолжал говорить проповедник, ласково оглядывая слушателей. – Она опора ваша и защита, она броня вашей души…

– Броня, – зачарованно выдохнули люди.

– Скажи мне, человек, – ухватив рукоять сабли, спросил вставший рядом Ивай, – защитит тебя вера от острого железа?

– Твоя вера защитит меня, солдат.

«Чего ты ждёшь? Убей!» – сабля толкала в мокрую ладонь. Ивай думал. Странник улыбался, высматривая что-то поверх людских голов. Внезапный дождь кончился, и надеяться Тимофену стало уже не на что: яркий солнечный луч осветил землю, но никуда не делась чернота, сгустившаяся вокруг двух фигур, что стояли у валунов. Язык тьмы, словно пробуя на вкус, постреливал, оглаживая поочередно проповедника и Ивоя. Блазник выбирал.

Служба точного времени

Шесть часов до столкновения.

Четыре часа до окончания плановой эвакуации.

Удивительные метаморфозы происходят со временем, когда стоишь в очереди. Чаще всего оно тянется, как резиновое, стекает каплей густого мёда по стеклянной стенке, и только регулярная смена цифр на большом электронном табло доказывает его ход. А в конце дня недоумеваешь, куда же подевались часы, проведенные в огромном помещении аэропорта, а ныне эвакопункта, заполненном шарканьем тысяч ног и тихим шепотком соседей. Ушли, растворились в ожидании – и вот уже пора укладываться спать здесь же, на ленте транспортёра, обняв взвешенный и промаркированный груз. Пройдут считанные минуты, раздастся негромкий звонок, и лента дёрнется и проедет несколько метров, приближая ожидающих к пандусу. Значит, для передних началась уже посадка, значит, в противоположном конце зала места на транспортёре заняты новой порцией невольных пассажиров, еще оживлённых, обсуждающих процедуры идентификации, оформления, переодевания в полетные комбинезоны, проверки и упаковки багажа. Сколько маленьких трагедий переживается сейчас там! Список разрешённых вещей утверждён раз и навсегда, и нет из него исключений! Никаких альбомов со старыми фотографиями, никаких сувениров из прошлой, счастливой жизни. Всё лишнее, составляющее смысл обыденности, остаётся в зоне фильтрации. Документы, пара цифровых кристаллов с любимыми книгами и фильмами, запасной комбинезон и, самое главное, билет. Он же памятка по эвакуации. Люди возятся, устраиваясь. И опять наступает тишина, нарушаемая иногда только сонным плачем ребёнка.

Пауза, звонок, шум моторов, пауза, звонок, шум моторов. Потом вибрация пола рождает низкий гул – это отзвук разгонных движков очередного модуля. Еще несколько сотен человек спаслись, еще одна бусина вплелась в орбитальную сеть, ещё на несколько тысяч километров ближе проклятый камень.

Пять часов до столкновения.

Три часа до окончания плановой эвакуации.

– Посмотри, он, – тихо шепчет мужчина на соседнем справа транспортёре, – стал ещё больше.

– Не хочу! – женский голос устал, но зол. – Чего ты лезешь ко мне со своей кометой? Говорила тебе – раньше надо было…

Константин уже привык к их постоянным ссорам. Возможно, ругань даёт им возможность почувствовать себя живыми в царстве этого размеренного механического движения.

Звонок, шум моторов, мягкий рывок транспортной ленты…

Астероид в самом деле стал больше. Он ясно виден в панорамном окне как довольно яркая звезда. Некоторые, после долгого наблюдения, утверждают, что его приближение заметно на глаз. Это, конечно, иллюзия, обман напряженных чувств. Реальное движение будет видно перед самым ударом, секунды, вряд ли минуты.

– Вам тоже не спится? – рослый, сутулый старик, сосед спереди, приглядывается к Константину. Он сидит на ленте, медленно раскачиваясь китайским болванчиком вперёд-назад, вперёд-назад.

– Вы же видите.

– Да. Не завидуете тем, кто может сейчас спать? – блик плафона на лысине старика возникает и пропадает в такт движениям. – У меня не укладывалось в голове, что такое возможно. Переместить наверх всё человечество! Невероятно!

– Не всё. Кого-то не нашли, кто-то отказался…

– Это мелочи! Всегда были и будут потери. Но сама идея! Как у комитета не опустились руки перед величиной проблем? Я сам управленец, чиновник. Могу представить, как это было трудно.

– Но ведь справились? – Константину становится интересно.

– Вы правы, молодой человек. Я поначалу даже хихикал по-стариковски, когда пошли все эти ограничения и реквизиции. Когда стали изымать всякую металлическую мелочь, якобы для строительства кораблей. Ну скажите, сколько ракет можно построить из брелоков, пепельниц и наручных часов? Чушь какая-то! Как хорошо, что хватает времени. А если бы его не хватало? Вот тут я понял высший смысл. К чему нам всем часы? Смотреть на стрелки поминутно и ужасаться, как мало осталось?

– Писали же, всё пошло в переработку, – Константин успокаивающе взял старика под руку.

– Оставьте! Не верьте агиткам. Для этого сначала надо создать индустрию переработки, вернее, не создать, а перепрофилировать. А времени нет.

– Мы успеваем.

– Да, – Старик посмотрел на табло. – Два с половиной часа, фантастика. Как всё организовано! Я всё думаю – если времени не хватает? Это же паника! Задние сминают передних, все вместе штурмуют корабли. Те не могут взлететь! Кошмар! И так повсеместно! Вы слышали, в Чили взяли челнок с боем? Были жертвы. Говорят, сдвинулся график…

– Откуда?

– Земля слухами, как говорится. Пришлось задействовать войска.

– Не пугайте людей, – Константин тоже посмотрел на табло, – времени хватит.

– Не беспокойтесь, я в порядке, – старик замирает. – Я всё понимаю, я молчу.

Спрятанный между пальцами крошечный инъектор с ядом, к счастью, не понадобился. Константин отвернулся, стараясь не показать, как начало дёргаться веко.

Звонок, шум моторов, еще несколько метров вперёд…

– Почему у меня забрали часы? – полный мужчина с холёным лицом из последней партии беженцев задаёт этот вопрос в пустоту. – Кому они помешали, может мне кто-нибудь ответить?

Константин внимательно прислушивается. Если ситуация не исчерпается сама, ему придётся вмешаться. Эксцессы не нужны. Любое происшествие – сбой графика, потерянные секунды. Но вроде всё тихо. Что-то успокаивающе говорят соседи, что-то про каждый грамм, что на счету, про ответственность, про необходимость идти на жертвы.

– Да я понимаю всё, понимаю, – мужчина конфузится и начинает оправдываться. – Но я всю жизнь с часами на руке, я даже сплю в часах, и в баню…, – он говорит что-то еще, но тише и тише, пока не замолкает совсем.

Его увещеватели правы. Каждый грамм, выведенный на орбиту – это топливо. Если сотня человек пронесёт на борт «Урагана-М» по любимой безделке – какому-то ребёнку не хватит места. Поэтому все в зале стрижены почти под ноль и одеты в невесомые комбинезоны. Когда на орбиту ежеминутно уходят миллионы, экономия массы спасает дополнительные тысячи жизней. Большие плакаты и панно с такими и многими подобными объяснениями висят сейчас на улицах городов по всей планете. Телевизионные сюжеты и выступления специалистов еще недавно наполняли телеэфир, объясняя, вдалбливая эту нехитрую арифметику.

Звонок, шум моторов, приглушенный стенами рёв стартующего корабля.

Четыре часа до столкновения.

Два часа до окончания плановой эвакуации.

– Мама, мама? – шепчет неподалёку девушка. Даже однообразная одежда не может испортить её юной миловидности. Девушка испугана и с трудом сдерживает слёзы. – Мама, ты слышишь меня, ответь…

Интересно. Неужели мобильник? Никакие гаджеты, об этом неоднократно подчёркивалось на инструктажах, не допускаются и подлежат обязательной сдаче. Поднявшись с уютного транспортёра, Константин сделал несколько шагов и тихо присел рядом с ней.

– Это бесполезно, – прошептал он, наклонившись поближе.

– Ой, – девушка вздрогнула и быстро зажала ладошки между сжатыми коленками, – кто вы?

– Меня зовут Костя, а вас?

– Марина, – она всхлипнула. – Я знаю, что нельзя, но мама, она в другом городе, я совсем не знаю, что с ней, как она…

– Марина, – спокойно заговорил Константин, – мобильная связь не работает с начала эвакуации, все частоты отдали спасательным службам.

– Но как же мы, надо же знать…

– Мариночка! С вашей мамой всё будет хорошо. Может быть, она уже на орбите. Например, как вы здесь оказались?

– Нас сняли с маршрута, мы сплавлялись в Карелии, прилетел вертолёт…

– Вот видите! Даже вдали от людей, в лесу вас нашли и привезли сюда. Ведь ваша мама – городская?

– Да, – на лице девушки возникла неуверенная улыбка.

– Так что же вы волнуетесь! Успокойтесь, – Константин постарался, чтобы его улыбка вышла как можно более естественной. – И отдайте телефон охране. А если боитесь вопросов, то отдайте его мне, а я уж сам.

– А как вы?

– Скажу, что нашёл, – Константин пожал плечами. – Думаете, захотят проверить? Зачем?

Телефончик был маленький и плоский. Он скорее напоминал кредитку, одноразовая модель, несколько минут разговора. Последнее время они стали очень популярны, дёшевы и не занимают места. Телефонный чип, сенсорная клавиатура, динамик и встроенные часы – вот и всё. Часы тоже простенькие, синхронизация по сигналам со станции, даже и не часы, а просто приёмник. Зажав мобильник в руке, Константин кивнул обнадёживающе Марине, и направился к стартовому пандусу, перешагивая через ноги лежащих людей, стараясь шагать тише. Очень многие не спят, атмосфера в зале накаляется, нервы у всех на пределе. Константин старался не обращать внимания на ждущие, заинтересованные, подозрительные взгляды, но от них свербело между лопаток. Снова нахлынуло ощущение чужой смерти в ладони. Он внутренне поёжился: «Они спокойны. Нервничают, но держат себя в руках. Это хорошо».

– Всё тихо? – встретил его знакомый уже охранник.

– Сам видишь, – Константин кивком головы показал назад. – Машинку прими.

– Знакомая штучка, – охранник кинул телефон в ящик стола. – Кто пронёс?

– Тебе важно?

– Нет, конечно. Ладно, иди, давай, – нервно отсалютовав, охранник отвернулся к мониторам слежения.

Звонок, шум моторов.

Три часа до столкновения.

Один час до окончания плановой эвакуации.

Резко заныло левое запястье, и Константин обратился к табло с часами. Так и есть! Час до окончания эвакуации, то есть времени не осталось вовсе.

Когда комитет по эвакуации обнаружил, что самый плотный график не позволяет вывезти всех и не хватает полутора сотен минут, был предложен проект «растянутого времени». Примерно за трое суток до «часа Х» все передатчики сигналов времени начали чуть запаздывать, создавая иллюзию запаса минут, чтобы неизбежная паника не помешала отправить последние челноки. Тогда же, для поддержания этой иллюзии, возникла секретная «Служба точного времени». Старик-чиновник был прав, главной целью реквизиций было изъятие оставшихся механических часов. Служба сработала отлично, не вызвав ненужных вопросов и подозрений. Константин, один из сотрудников СТВ, был безумно рад, что никто не смог сохранить и пронести в зал старый механический хронометр! Во всяком случае, на его участке. Пружины и шестерёнки не обманешь, и это был бы взрыв. В методичках всё описано, от сведения к шутке до прямой ликвидации, но знать – одно, а сделать… Ощущения и так гаже некуда. Найдя глазами Марину, Константин скривился. «Никто нас не простит, тем более мы сами», – от острого ощущения предательства его передёрнуло.

– Живот схватило, – пояснил он соседу, срываясь с места. – Нервы, наверное!

Ухватившись руками за живот и согнувшись, извиняясь и заискивающе улыбаясь, Константин рванул в сторону туалетов. Там, запершись в кабинке, закатал рукав: Точно, гелевая полоска на руке, еще недавно прозрачная и незаметная, покраснела. Ровно так же, как у других работников эвакопункта. До столкновения с астероидом не более получаса. Сейчас на всех стартовых площадках охрана и персонал стараются незаметно покинуть свои места, пара минут – и сработают автоматические замки, запирая залы изнутри. Мазнув пальцем по стенке, Константин активировал секретную панель и стремительно выстучал на ней десятизначный код. Панель провалилась назад, открыв люк в технологический переход. Скорее, скорее внутрь! Руку в нишу в стене коридора, укол сканера, хватаем ручку настоящего контейнера с багажом – и ходу! Туда, где на позиции ждёт спасительный «Ураган-М».

Парамошка

Деревенскими издавна протоптана широкая тропа через Косматое урочище. Идёт она, почти никуда не сворачивая, виляя слегка из стороны в сторону, обходит покрытые седым мхом валуны, принесённые ледником в далёкой древности. Сделай три поворота, и виден уже берег Хлебного ручья, а там и до подворья местного колдуна, дядьки Захара, недалеко. Но Климу, что уже год у Захара в учениках, по тропе нельзя. Парень он сильный да видный, но не та сила всё решает. Растёт возле тропы, сразу за вторым поворотом, среди обычных дубов, могучий колдодуб.

Дерево и дерево, каких в лесах наших много, старое, узловатое, дуплистое. Не слишком толстое, двое мужчин запросто обхватят. Плодовитое, каждую осень обильно засевает землю вокруг себя желудями, но само же деток и душит обширной тенью. Всяк мимо него ходит, кто просто пройдет, ствол рукой огладит, кто с лукошком, грибов нарвать, а кто с туеском, по жёлуди.

Климу дорога пока заказана. Как учит дядька Захар: «Среди всякого сущего, живущего и растущего, есть к волшебству открытое. Чем меньше в нем разума, тем жаднее берёт, труднее делится. Коли есть в тебе к магии сродство, да сил магических недостаток, опасайся могучего и неразумного, дорожку окольную выбирай». А в старом дереве какой разум?

Поэтому ходит парень к учителю округ, мимо общей тропы. Успел отдельную стёжку протоптать, извилистую, но безопасную. Начинаясь у первого валуна, сворачивает эта тропка налево, извивается среди мелкого ельника, спускается к Хлебному ручью, к густым зарослям колдотальника. Те кусты Климу уже по силам, толику магии в каждый заход подбирает. Сам этот путь нашёл, колдотал радушно делится магией. Клим в тех зарослях, словно в чистом источнике купается, но много не берёт, бережёт малого помощника.

Шёл сегодня Клим на обычный урок, да задумался. Ноги сами идут, а перед глазами вместо верной дороги мельникова дочка, Варька. Росли рядом, никогда не выделял её парень среди сверстниц, Настён и Матрён, не заметил, как расцвела. Теперь как глаза открылись. Улыбнулась ли неожиданно ласково, или слово особенное сказала, или посмотрела внимательно и серьёзно, да только забыл Клим про обычные дела. Сам на урок спешит, а в голове всё Варвара. Как ведро из колодца поднимает, наклонившись и ногу для равновесия отставив. Как не удержалась и ледяной водой на себя плеснула, взвизгнула. Стала подол сарафана отжимать, икры белые да тонкие, выше колен одежку подняла. Замечтался, нужный поворот пропустил. Сердце захолонуло, ноги кисельные стали, только тут и очнулся.

Нехорошо! До жадного дерева не более полусотни шагов. Никогда Клим так близко к опасному месту не подходил. колдодуб, слабую магию почуяв, тянет к себе! Очень хочется шаг сделать, ещё и ещё. Ближе подойти, погрузиться в ласковую темноту, раствориться в сладком растительном безмыслии. В голове без слов кто-то давит, требует: «Дай, дай, дай больше!»

Как учитель говорил? «Стань никем, очистись от мыслей, от желаний. Сосредоточься. Строй стену. Пока стена стоит – беги». Клим так и сделал. Заставил себя забыть про дурное дерево, про лес вокруг и землю под ногами. Начал, как мог, строить. Стена не стена, но изгородь получилась. Хлипкая, прогибается, но держит. Сразу напор ослаб, удалось шагнуть раз, второй в сторону от тропы, а там легче пошло. Ноги всё крепче, в голове яснее. Отбежав изрядно в сторону, Клим обессилено опустился на подвернувшийся пень. Отдышаться, снять с лица и головы налипшую паутину. Нёсся, дороги не разбирая. Руки и лицо еловыми лапами исхлестал, в волосах листья и другой древесный мусор. Спасся!

Приведя себя в порядок, Клим огляделся. Невелико Косматое урочище, а здесь он раньше не бывал. Маленькая полянка в еловом подросте, смущенная было его вторжением, начинала жить обычными заботами. Зазвучали голоса лесных пичуг. Прополз по надобностям важный рогатый жук. Зашевелилась трава возле замшелой коряги, приподнялась из неё треугольная гадючья голова Мазнула пустым взглядом по неподвижному Климу, заскользила неторопливо, пробуя воздух языком. «На охоту, должно», – подумалось парню. Понимая, что всякая тварь важна, змей он не очень жаловал. За холодность и глухоту. Не давались ему пока эти существа, не слушали. Птицу научился приманивать, белка к ладони за орехом приходила, заслышав немой зов. Змеи много древнее, другой подход нужен.

Прикинув на глаз путь аспида, Клим присмотрелся и увидел в шаге от себя серый комочек. Мышонок, поджав раненую лапку, ковылял по разворошенному мху. Протянув руку, Клим подхватил зверька. Тот пискнул, моргнул бусинками глаз и обмер в ладони.

Гадюка, встретив неожиданное движение, остановилась, зашипела предупреждающе, затем свернула в сторону и исчезла среди черничника. Погладив пальцем мышиное тельце, Клим ощутил: рядом с живым теплом не смешиваясь, соседствовал магический холодок. «Непростой ты зверёк! Будешь Парамошкой!». Решив так, вырвал клок мягкого мха и бережно уложил Парамошку в котомку. Пора, учитель заждался.

Дядька Захар, невысокий сухонький мужичок с короткой немужицкой бородкой и постоянно удивленно-горьким взглядом, возился с цветами во дворе, под окнами. Цветник этот был удивительный, нигде таких растений не увидать. Радугой был он расцвечен от снега и до снега. Рядом с Захаром вышагивал ручной говорящий колдограч Антип. Поглядывая, повернув голову, одним глазом на утоптанную землю, он иногда замирал; тогда грунт перед ним вспучивался, раздвигался и на свет вывинчивался жирный земляной червь. Антип склёвывал червяка и продолжал прогулку.