Столпы земли Фоллетт Кен

В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска – аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один, но несмотря на молодость, он принял на себя эту должность. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил специально для него учредить должность помощника приора. Но это предложение вызвало возражения Франциска, который умолял освободить его от этих обязанностей и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу вне монастырских стен.

Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он наследник трона. Однако после долгих терзаний Франциск все же покинул обитель, став впоследствии капелланом графа Глостера.

Раньше будущее виделось Филипу просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а в старости, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но тут его стали одолевать сомнения: вдруг Господь уготовил ему иное предназначение? Он вспомнил изречение о Божьем даре: Господу угодно, чтобы слуги приумножали Его царство, а не просто сохраняли. Трепеща, он поделился этими мыслями с аббатом Питером, понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.

К его удивлению, аббат сказал:

– А я-то все гадал, сколько времени тебе потребуется, чтобы это понять. Конечно, тебе предназначен иной путь. Рожденный под сенью монастыря, осиротевший в шестилетнем возрасте, воспитанный монахами, в двадцать один год ты уже келарь – Господь не стал бы проявлять такое внимание к человеку, предназначенному для жизни в маленькой обители на вершине мрачного холма в далекой горной стране. Здесь для тебя слишком мало места, и тебе следует покинуть нашу обитель.

Филип был ошеломлен. Но ему в голову пришел еще один вопрос, и прежде чем оставить аббата, он выпалил:

– Но если этот монастырь столь ничтожен, зачем Господь поместил сюда тебя?

Аббат Питер улыбнулся:

– Возможно затем, чтобы я позаботился о тебе.

Через некоторое время аббат поехал в Кентербери, засвидетельствовать свое почтение архиепископу, и вернувшись, сказал Филипу:

– Я передал тебя приору Кингсбриджа.

Это известие обескуражило Филипа. Кингсбриджский монастырь считался одним из самых больших и влиятельных в стране. В нем был епископальный собор, и поэтому епископ формально являлся аббатом монастыря, хотя на практике управлял им приор.

– Приор Джеймс мой старый друг, – объяснил аббат Питер. – Не знаю почему, но в последние годы он сильно сдал. Как бы то ни было, молодая кровь пойдет на пользу Кингсбриджу. У Джеймса много неприятностей с одной из его лесных обителей, и он нуждается в человеке, на которого можно положиться и который сумеет вернуть ее на путь благочестия.

– И я должен стать приором той обители? – удивился Филип.

Аббат кивнул.

– И если мы правы, думая, что Господь уготовил для тебя много дел, мы можем рассчитывать, что Он поможет тебе решить проблемы, с которыми ты столкнешься.

– А если мы ошибаемся?

– Ты всегда можешь вернуться сюда и снова быть моим келарем. Но мы не ошибаемся, сын мой, вот увидишь.

Состоялось трогательное прощание. Филип провел здесь семнадцать лет, монахи заменили ему семью и стали ближе, чем так жестоко отнятые у него родители. Ему было грустно, ведь он не знал, доведется ли им свидеться.

Первое, что испытал Филип в Кингсбридже, был благоговейный страх. Окруженный стенами монастырь своей территорией превосходил любую деревню, собор был огромен и сумрачен, как пещера, а дом приора походил на маленький дворец. Но когда Филип немного привык к новому монастырю, он стал замечать в нем следы упадка, которые некогда обнаружил в своем старом друге Джеймсе аббат Петер. Церковь явно нуждалась в основательном ремонте, богослужения проводились наспех, правила постоянно нарушались, а служек стало больше, чем монахов. Благоговение Филипа вскоре сменилось негодованием. Ему хотелось схватить приора Джеймса за горло, встряхнуть и спросить: «Как ты смеешь такое допускать? Как ты смеешь наспех читать молитвы? Позволяешь послушникам играть в кости, а монахам разводить щенков? Как ты смеешь жить во дворце, окруженный служками, когда превращается в прах храм Божий?» Но конечно, ничего такого он не сказал. У него состоялся короткий, формальный разговор с приором Джеймсом, высоким, худым, сгорбленным человеком, на сутулые плечи которого, казалось, навалились все тяготы мира. Он побеседовал и с помощником приора по имени Ремигиус, которому осторожно намекнул, что монастырь, должно быть, давным-давно нуждается в переменах, надеясь, что тот всем сердцем с ним согласится, но Ремигиус смерил Филипа взглядом, словно говоря: «А ты-то кто такой?» – и переменил тему.

Он рассказал, что обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу основана три года назад в отошедшем Кингсбриджу владении; предполагалось, что она сможет обеспечивать себя всем необходимым, но в действительности все еще зависела от главного монастыря. Были и другие проблемы: священники, которым случалось провести там ночь, сетовали на плохое ведение служб, путешественники утверждали, что тамошние монахи грабители, ходили слухи и о творившихся там непотребствах… Тот факт, что Ремигиус не мог или не желал поведать подробности, служил еще одним доказательством того, что управление монастырскими делами осуществлялось спустя рукава. Филип ушел от него дрожа от гнева. Монастырь прославляет Бога. И если он не отвечает этой цели, он ничто. Кингсбриджский монастырь оказался хуже, чем ничто. Он позорил Бога. Но с этим Филип ничего поделать не мог. Самое большее, что он мог сделать, это навести порядок в одной из кингсбриджских обителей.

Всю дорогу, которая заняла два дня, Филип размышлял над скудными сведениями, полученными от Ремигиуса, и благочестиво обдумывал, как приступить к своим обязанностям. Лучше всего быть поначалу мягким, решил он. Обычно приора избирали монахи, но в обитель, которая являлась частью основного монастыря, он мог быть просто назначен. То, что Филип не был избран, означало, что рассчитывать на благосклонность монахов он не мог. Поэтому действовать придется с осторожностью. Сначала нужно разобраться в недугах, поразивших монашескую общину, а уж потом решать, как поступить. Ему следует завоевать уважение и доверие монахов, особенно тех, кто постарше, и кого может задеть его назначение. Затем, когда войдет в курс дела и укрепит свой авторитет, он предпримет жесткие шаги.

Но все вышло иначе.

Начало смеркаться, когда на второй день путешествия, верхом на лошадке, Филип добрался до места, которому суждено было стать его новым домом. В те дни там стояла лишь одна каменная постройка – часовня. (Опочивальню из камня Филип построил на следующий год.)

Остальные же представляли собой полуразвалившиеся лачуги. Филипу это не понравилось: все, что создавали монахи, должно было служить долгие годы, будь то свинарник или храм. Оглядевшись, он заметил и другие свидетельства небрежения, так неприятно поразившего его в Кингсбридже: заборов не было, сено вываливалось через открытую дверь сарая, а рядом с прудом, где разводили рыбу, возвышалась навозная куча. «Спокойно, спокойно», – сказал он себе, каменея лицом.

Сначала он никого не увидел. Так и должно было быть, ибо наступило время вечерней молитвы и большинство монахов обязаны были находиться в часовне. Понукая лошадку, он пересек поляну, направляясь к похожей на конюшню постройке. Юноша с соломой в волосах и бессмысленным взглядом просунул голову в дверь и удивленно уставился на Филипа.

– Как зовут тебя? – спросил Филип и, на мгновение смутившись, добавил: – Сын мой.

– Все зовут меня Джонни Восемь Пенсов, – ответил юнец.

Филип спешился и передал ему поводья.

– Что ж, Джонни Восемь Пенсов, можешь расседлать мою лошадь.

– Хорошо, отче. – Привязав поводья к перилам, тот пошел прочь.

– Ты куда? – резко окликнул его Филип.

– Сказать братьям, что приехал странник.

– Тебе бы поучиться послушанию, Джонни. Расседлай лошадь. Я сам скажу братьям, что я здесь.

– Да, отче, – испугался Джонни.

Филип огляделся вокруг. В центре поляны стояло длинное здание, похожее на большой зал. К нему притулилась круглая постройка с отверстием в крыше, из которого поднимался дымок. Должно быть, кухня. Он решил взглянуть, что готовят на ужин. В строгих монастырях пищу принимали один раз, в полдень, но этот был не из таких, очевидно, после вечерней молитвы здесь позволяли себе легкий ужин: хлеб с сыром или соленой рыбой, а то и кружку ячменного пива, настоянного на травах. Однако, подойдя к кухне, он почуял дразнящий, наполняющий рот слюной аромат жарящегося мяса. Филип остановился, нахмурившись, затем вошел.

Два монаха и мальчик расселись вокруг очага. Филип видел, как один из монахов передал другому кувшин и тот отпил из него. Мальчик поворачивал вертел, на котором жарился поросенок.

Когда Филип вступил в полосу света, все трое удивленно уставились на него. Не говоря ни слова, он взял из рук монаха кувшин и принюхался.

– Почему вы пьете вино? – спросил он.

– Потому, незнакомец, что оно веселит душу, – ответил монах. – Испей и ты.

Было ясно, что их не предупредили о прибытии нового приора. Так же ясно было и то, что их не пугали последствия, которые могли иметь место, если бы проезжий монах рассказал в Кингсбридже об их поведении. Филипа так и подмывало разбить кувшин с вином о голову этого человека, но он глубоко вздохнул и спокойно произнес:

– Дети бедняков голодают ради того, чтобы у нас было мясо и питье. И делается это во славу Божию, а не для увеселения наших душ. Сегодня вы больше не получите вина. – Он повернулся и вышел, захватив с собой кувшин.

– А ты-то кто такой? – бросил ему вслед один из монахов.

Филип не ответил. Сами скоро узнают.

Поставив кувшин на землю, он направился к часовне, сжимая и разжимая кулаки, чтобы справиться с гневом. «Не спеши, – говорил он себе. – Будь осмотрительным. Жди своего часа».

На паперти часовни он на минуту остановился, затем, успокоившись, толкнул массивную дубовую дверь и бесшумно вошел.

Спиной к нему неровными рядами стояли несколько монахов и послушников. Лицом к ним – ризничий, читавший молитву по раскрытой книге. Служба велась второпях, монахи бездумно вторили ему. С трех свечей разной длины с шипением капал воск на грязное покрывало алтаря.

Два стоявших сзади молодых монаха, не обращая внимания на службу, оживленно беседовали. Когда Филип подошел ближе, один из них сказал что-то смешное и другой рассмеялся, заглушая нечленораздельное бормотание ризничего. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Филипа, и его намерение быть мягким исчезло без следа. Он открыл рот и как можно громче крикнул:

– Молчать!

Смех оборвался. Ризничий перестал читать. Часовня погрузилась в тишину, и монахи, обернувшись, уставились на Филипа.

Он приблизился к смеявшемуся монаху и схватил его за ухо. Тот, хотя и был ростом выше и примерно его же возраста, был так поражен, что не нашел в себе сил сопротивляться.

– На колени! – взревел Филип.

Какое-то мгновение казалось, что монах попытается вырваться, но, как и предвидел Филип, его воля к сопротивлению была подавлена сознанием вины, так что, когда Филип сильнее потянул за ухо, молодой человек повиновался.

– Вы все! – приказал Филип. – На колени!

Все они давали обет послушания, и те безобразные порядки, которые, похоже, установились в обители с некоторых пор, не успели вытравить годами выработанную привычку. Половина монахов и все послушники опустились на колени.

– Вы нарушили клятву, – произнес Филип, давая волю презрению. – Вы богохульники, каждый из вас! – Он смотрел им прямо в глаза. – С сегодняшнего дня начинается ваше раскаяние.

Медленно, один за другим, стали опускаться на колени остальные, и только ризничий продолжал стоять. Это был упитанный человек, с сонными глазами, лет на двадцать старше Филипа. Обойдя стоящих на коленях монахов, Филип подошел к нему.

– Дай мне книгу.

Ризничий с вызовом взглянул на него и ничего не сказал.

Филип протянул руку и взялся за увесистый том. Ризничий крепче сжал пальцы. Филип медлил. Два дня он провел, размышляя, как осторожно и взвешенно он будет действовать, и вот теперь – еще не облетела дорожная пыль с его ног – рискует потерять все в прямом столкновении с человеком, о котором ничего не знает.

– Дай мне книгу и стань на колени, – повторил он.

По лицу ризничего пробежала презрительная ухмылка.

– Кто ты? – спросил он.

Филип колебался. Судя по одежде и по тому, как подстрижены его волосы, было видно, что он монах; и они должны были догадаться по его поведению, что он наделен определенной властью; но он не был уверен, является ли его чин выше чина ризничего. Единственное, что он должен был сказать: «Я ваш новый приор», – но он не хотел этого делать. Ему вдруг представилось важным одержать победу исключительно с помощью морального авторитета.

Ризничий заметил его нерешительность и не замедлил ею воспользоваться.

– Прошу, поведай, – заговорил он с насмешливой учтивостью, – кто это приказывает нам преклонять колена перед своей персоной?

Сомнения мгновенно покинули Филипа. «Со мной Бог. Чего я боюсь?» – подумал он. Филип сделал глубокий вздох, и, словно раскаты грома, под каменными сводами прогремели его слова:

– Это Бог приказывает вам преклонить колена перед Его персоной.

Уверенности у ризничего поубавилось. Филип воспользовался возможностью и выхватил книгу. Потеряв власть, ризничий наконец неохотно опустился на колени.

Стараясь скрыть облегчение, Филип обвел всех взглядом и произнес:

– Я ваш новый приор.

Остаток службы он заставил их провести на коленях. Это заняло много времени, так как он потребовал, чтобы они снова и снова повторяли строки Священного писания, пока их голоса не зазвучали в унисон. Затем, в полном молчании, братия проследовала за ним в трапезную. Там Филип приказал унести жареного поросенка на кухню и подать хлеб и легкое пиво, а одного из монахов назначил читать молитву, пока остальные ели. Когда ужин закончился, так же молча он отвел их в опочивальню.

Филип распорядился принести из дома приора его ложе – он будет спать вместе с монахами. Это было простейшим и наиболее эффективным способом избавить братию от плотского греха.

В первую ночь Филип не сомкнул глаз. Он сидел с зажженной свечой и про себя молился, пока не наступила полночь – время будить монахов на заутреню. Службу он провел быстро, дав им понять, что он не совсем безжалостный. Монахи снова отправились спать, а Филип продолжал бодрствовать.

На рассвете, прежде чем братья начали просыпаться, он вышел на воздух и оглядел окрестности, размышляя о предстоящем дне. Перед ним расстилалось недавно очищенное от леса поле, посередине которого возвышался огромный пень, должно быть, оставшийся от векового дуба. Это натолкнуло его на мысль.

После утренней службы и завтрака Филип велел монахам прихватить веревки и топоры и повел их на поле выкорчевывать пень. Одни подрубали корни, другие изо всех сил тянули за веревки. «На-ва-лись!» – раздавались дружные крики. Когда наконец работа завершилась, Филип дал всем пива, хлеба и по куску свинины, которую днем раньше запретил им есть на ужин.

Нельзя сказать, что с того момента закончились все проблемы, но он ознаменовал начало их решения. С самого первого дня Филип распорядился больше не просить у монастыря ничего, кроме зерна для хлеба и свечей для часовни. Осознав, что отныне они будут иметь только то мясо, которое сами произведут или добудут, монахи быстро превратились в рачительных хозяев – скотоводов и птичников; и если прежде они рассматривали церковную службу как способ уклониться от работы, то теперь были рады, когда Филип сокращал часы молитвы и они могли провести больше времени в полях.

Через два года обитель уже обеспечивала себя всем необходимым, а еще через два начала снабжать и Кингсбриджский монастырь мясом, дичью и сыром из козьего молока, который сделался настоящим деликатесом.

Обитель процветала, служба велась безукоризненно, а братья выглядели здоровыми и счастливыми.

Филип мог быть доволен, если бы не Кингсбриджский монастырь, дела в котором шли все хуже.

Кингсбридж мог стать одним из религиозных центров королевства, проявляя кипучую деловую активность, привлекая в свою библиотеку иностранных ученых, к мнению приора прислушивались бы даже лорды, а поклониться монастырским гробницам потянулись бы паломники со всех уголков страны, его гостеприимство вызывало бы уважение у знати, а милосердие – у бедняков. Но церковь ветшала, половина монастырских построек пустовала, а сам монастырь погряз в долгах. Филип посещал Кингсбридж не реже, чем раз в год, и каждый раз, возвращаясь, кипел от негодования, видя, как богатство, переданное благочестивыми прихожанами и приумноженное монахами, беспечно проматывалось монастырем, словно наследство – блудным сыном.

Отчасти это объяснялось местонахождением Кингсбриджа, который представлял собой небольшую деревню, стоящую на второстепенной дороге, ведущей в никуда. Со времени правления первого короля, Вильгельма, которого одни называли Завоевателем, а другие Незаконнорожденным, – большинство соборов переместилось в крупные города. Но Кингсбриджа это не коснулось. Правда, Филипу проблема не представлялась неразрешимой: преуспевающий монастырь с кафедральным собором должен сам по себе стать городом.

Истинной проблемой была бездеятельность приора Джеймса. Когда штурвал находится в слабых руках, корабль несется по воле волн навстречу беде.

К величайшему сожалению Филипа, при жизни приора Джеймса Кингсбриджский монастырь был обречен на все больший упадок.

Они закутали ребенка в чистое полотно и уложили в большую корзину для хлеба, которую приспособили под люльку. Насосавшись козьего молока, он сладко заснул. Ухаживать за малышом Филип велел Джонни Восемь Пенсов, так как, несмотря на слабоумие, тот умел бережно и нежно обращаться с маленькими и слабыми существами.

Филип сгорал от нетерпения узнать, что привело к ним Франциска. За обедом он попытался выяснить причину приезда брата, но Франциск хранил молчание, и ему пришлось умерить любопытство.

После обеда наступил час занятий. В обители не было для этого подходящего помещения, но монахи могли посидеть с книгой на паперти часовни или пройтись взад-вперед по двору. Им разрешалось время от времени заглядывать на кухню и греться у огня. Филип и Франциск прохаживались бок о бок вдоль поляны, как они это делали, когда были монахами Уэльского монастыря. Франциск говорил:

– Король Генрих всегда относился к Церкви как к структуре, подчиненной его королевской власти. Он издавал указы, касающиеся епископов, устанавливал налоги и всячески противился влиянию папы.

– Знаю, – кивнул Филип. – Ну и что?

– Король Генрих умер.

Филип остановился как вкопанный. Этого он не ожидал.

– Он умер в своем охотничьем домике в Лион-ля-Форе, в Нормандии, – продолжал Франциск, – отведав блюдо из миног, которые очень любил, хотя они были ему противопоказаны.

– Когда?

– Сегодня первый день года, значит, ровно месяц назад.

Филип был потрясен. Он еще не родился, когда Генрих уже стал королем. И ему еще не доводилось переживать смерть монарха, но он знал, что она повлечет за собой беды, а возможно, войну.

– И что сейчас происходит? – с тревогой спросил Филип.

Они возобновили движение.

– Проблема в том, – сказал Франциск, – что наследник короля погиб в море много лет назад. Ты, возможно, помнишь.

– Помню. – Тогда Филипу было двенадцать, и это было первое событие общегосударственной важности, которое запечатлелось в его мальчишеском сознании и которое открыло для него существование мира за стенами монастыря. Королевский сын погиб во время крушения судна, называвшегося «Белый корабль», неподалеку от Шербура. Аббат Питер, поведавший об этом Филипу, был обеспокоен, как бы смерть наследника не ввергла страну в войну и безвластие, но королю Генриху удалось удержать ситуацию под контролем, и жизнь маленьких Филипа и Франциска продолжила свое привычное течение.

– Разумеется, у короля было много детей, – говорил Франциск. – По крайней мере двенадцать, включая и моего господина, графа Роберта Глостера. Но как ты знаешь, все они внебрачные. Несмотря на безудержную плодовитость, ему удалось стать отцом только одного законного ребенка, и это была девочка, Мод. Незаконнорожденный не вправе наследовать трон, но женщина на престоле – не лучший выход из положения.

– Но разве король Генрих не назначил себе наследника? – спросил Филип.

– Назначил. Он выбрал Мод. У нее есть сын, тоже Генрих. Это была заветная мечта старого короля: посадить на трон своего внука. Но мальчишке нет еще трех лет. Так что король заставил лордов присягнуть на верность Мод.

Филип недоумевал:

– Но если король сделал Мод своей наследницей и лорды уже присягнули ей… в чем проблема?

– Не все так просто в жизни при дворе, – сказал Франциск. – Мод замужем за Джеффри Анжуйским. А Анжу и Нормандия – старые враги. Наши нормандские сюзерены ненавидят анжуйцев. Откровенно говоря, старый король был слишком большим оптимистом, если надеялся, что вся эта компания англо-нормандских лордов отдаст Англию и Нормандию в руки анжуйцу, какие бы клятвы они ни произносили.

Филип был озадачен осведомленностью младшего брата и его фамильярным отношением к могущественнейшим особам государства.

– Но как ты узнал?

– Лорды съехались в Ле-Небур, чтобы решить, как быть дальше. Нет необходимости говорить, что мой господин, граф Роберт, тоже был там, а я при нем, писарем.

Филип вопросительно посмотрел на брата, подумав, как, оказывается, отличается жизнь Франциска от его собственной. Затем, что-то вспомнив, спросил:

– Граф Роберт – старший сын покойного короля, не так ли?

– Да, и он очень честолюбив. Но он придерживается общей точки зрения, что внебрачные дети должны завоевывать свои королевства, а не наследовать их.

– А кто еще был там?

– Трое племянников короля Генриха, сыновья его сестры. Старший, Теобальд Блуа; затем его любимец Стефан, которого он одарил обширными поместьями здесь, в Англии; и младший – Генрих, которого ты знаешь как епископа Винчестерского. В соответствии с традицией, которую, возможно, ты считаешь вполне разумной, лорды оказали предпочтение старшему, Теобальду. – Усмехнувшись, Франциск глянул на брата.

– Вполне разумно, – улыбнулся Филип. – Итак, Теобальд – наш новый король?

Франциск покачал головой.

– Он тоже так думал, но младшие братья не сидели сложа руки. – Они дошли до дальнего конца поляны и повернули назад. – И пока Теобальд милостиво принимал от лордов заверения в преданности, Стефан переправился через Ла Манш в Англию и помчался в Винчестер, где с помощью своего младшего брата, епископа Генриха, захватил замок и, что самое главное, королевскую казну.

Филип чуть было не сказал: «Итак, Стефан – наш новый король», но прикусил язык: он уже говорил это о Мод и Теобальде и оба раза попадал впросак.

– Чтобы сделать свою победу окончательной, – продолжал Франциск, – Стефану требовалось только одно: поддержка Церкви. Ибо пока он не будет коронован в Вестминстере самим архиепископом, он не может считаться полноправным королем.

– Уверен, это было проще простого, – сказал Филип. – Его брат Генрих – один из влиятельнейших священников страны, епископ Винчестерский, аббат Гластонберийский, богатый, как Крез, и почти такой же могущественный, как архиепископ Кентерберийский. И если епископ Генрих не собирался поддерживать брата, то зачем ему нужно было помогать Стефану захватить Винчестер?!

Франциск кивнул.

– Должен сказать, епископ Генрих действовал блестяще. И Стефану он помогал отнюдь не из братских чувств.

– Тогда почему?

– Я только что напомнил тебе, каково было отношение покойного короля Генриха к Церкви. Епископ Генрих хочет добиться того, чтобы новый король, кто бы он ни был, испытывал к ней большее почтение. Поэтому прежде чем гарантировать поддержку, Генрих заставил Стефана торжественно поклясться, что тот будет охранять права и привилегии Церкви.

Филипу это понравилось. В самом начале царствования Стефана его отношения с Церковью четко определены, причем на условиях Церкви. Но, кажется, более важным был сам прецедент. Церковь короновала королей, но до сих пор у нее не было права выдвигать условия. Возможно, наступит время, когда ни один король не сможет прийти к власти, не заключив с ней соответствующего соглашения.

– Это много для нас значит, – сказал Филип.

– Стефан может и не сдержать обещаний, – рассуждал Франциск, – но все равно ты прав. Он уже никогда не сможет быть таким жестоким по отношению к Церкви, каким был Генрих. Однако есть еще одна опасность. От того, что сделал Стефан, сильно пострадали два лорда. Один из них – Бартоломео, граф Ширинг.

– Знаю его. Город Ширинг в двух днях пути отсюда. Говорят, Бартоломео – человек благочестивый.

– Может быть. Мне известно лишь, что он самонадеянный жестоковыйный вельможа, который никогда не изменит данной Мод клятве верности, даже если ему будет обещано прощение.

– А кто второй недовольный?

– Мой лорд Глостер. Я уже говорил, он очень честолюбив. Его душа терзается от мысли, что, будь он законнорожденным, он стал бы королем. Лорд Роберт хочет посадить на трон свою сводную сестру, полагая, что она будет следовать указаниям и советам брата и он, по сути, сделается королем.

– Он собирается что-нибудь предпринять?

– Боюсь, что да. – Франциск понизил голос, хотя рядом никого не было. – Вместе с Мод и ее мужем Роберт и Бартоломео намерены поднять мятеж, сбросить Стефана и усадить на трон Мод.

Филип остановился.

– И это сведет к нулю все, чего достиг епископ Винчестерский! – Он схватил брата за руку. – Но Франциск…

– Я знаю, о чем ты думаешь. – Внезапно дерзкая фамильярность покинула Франциска, уступив место озабоченности и тревоге. – Если бы граф Роберт узнал, что я тебе все это рассказал, он бы меня повесил. Он мне полностью доверяет. Но прежде всего я предан Церкви, это мой долг.

– Но что ты можешь сделать?

– Я думаю добиться аудиенции у нового короля и все ему рассказать. Конечно, два мятежных графа станут отпираться, а меня повесят за измену, зато восстание сорвется, и я вознесусь на небеса.

Филип покачал головой.

– Вспомни, чему нас учили: не ищите славы мученика.

– И еще я думаю, у Бога для меня и на земле хватает дел. Я пользуюсь доверием всемогущего лорда, и если мне удастся там остаться и благодаря моим стараниям продвинуться по службе, я смог бы многое сделать во благо Церкви и законности.

– Так какой же выход?

Франциск в упор посмотрел на брата.

– Вот поэтому я здесь.

Филип почувствовал, что дрожит от страха. Конечно, Франциск намеревался вовлечь в это дело и его, иначе зачем бы он стал выдавать ему эту убийственную тайну.

Франциск тем временем продолжал:

– Я не могу донести на заговорщиков, но ты можешь.

– Иисус Христос и все святые, спасите меня, – пробормотал Филип.

– Если заговор будет раскрыт здесь, на юге, ни одна душа не заподозрит, что сведения просочились из окружения Глостера. Никто не знает, что я здесь; никто даже не знает, что ты мой брат. Ты мог бы придумать правдоподобное объяснение, почему тебе стало обо всем известно: например, ты видел, как собирается рать, или кто-то из приближенных графа Бартоломео рассказал о заговоре, исповедуясь в грехах знакомому тебе священнику.

Филип, дрожа, плотнее запахнул свои одежды. Ему показалось, что стало значительно холоднее. Дело было опасным, очень опасным. Они собирались вмешаться в дворцовые интриги, которые сплошь и рядом оканчивались трагически даже для знати. Таким, как Филип, в них не имело смысла вмешиваться.

Но слишком многое было поставлено на карту. Филип не мог оставаться в стороне и спокойно наблюдать, как плетется заговор против короля, выбранного Церковью, будучи в состоянии предотвратить его. Но если для Филипа опасность была очень велика, то для Франциска, если откроется, что именно он выдал бунтовщиков, это означало верную смерть.

– Каков план мятежников? – спросил Филип.

– В настоящий момент граф Бартоломео направляется в Ширинг. Оттуда он разошлет гонцов к своим сторонникам по всему югу Англии. Граф Роберт прибудет в Глостер через день-два и соберет войско на западе страны. И наконец, граф Брайан Фитц, владелец замка Уоллингфорд, прикажет закрыть его ворота. Так вся Юго-Западная Англия без кровопролития перейдет к восставшим.

– В таком случае, возможно, уже поздно! – воскликнул Филип.

– Не совсем. У нас есть еще около недели. Но ты должен действовать быстро.

У Филипа уже не было сил противиться.

– Но я не знаю, к кому обратиться. Обычно в таких случаях идут к графу, но наш-то как раз заговорщик. Да и шериф, возможно, на его стороне. Надо найти кого-то, кто точно нас поддержит.

– Приор Кингсбриджа?

– Мой приор стар и немощен. Он вряд ли ударит палец о палец.

– Но кто же тогда?

– Возможно, епископ. – Филип ни разу в жизни даже не говорил с епископом Кингсбриджским, но он был уверен, что тот примет и выслушает его и, не колеблясь, встанет на сторону Стефана, ибо Стефан – избранник Церкви, а кроме того, епископ обладал достаточной властью, чтобы что-то предпринять.

– Где живет епископ? – спросил Франциск.

– Полтора дня пути отсюда.

– Тогда тебе надо ехать прямо сегодня.

– Ты прав, – с тяжелым сердцем согласился Филип.

Франциск посмотрел на него глазами, полными раскаяния.

– Мне очень жаль, что пришлось обратиться к тебе.

– Мне тоже, – с чувством сказал Филип. – Мне тоже…

Филип собрал монахов в часовенке и объявил о смерти короля.

– Будем молиться, братья, за то, чтобы престол с миром перешел к законному наследнику и чтобы новый король любил Церковь сильнее, чем покойный Генрих, – торжественно произнес он, ни слова не сказав о том, что судьба престолонаследия странным образом зависит лично от него. Вместо этого он добавил: – Есть дела, которые заставляют меня незамедлительно покинуть нашу обитель и отправиться в Кингсбриджский монастырь. И выезжаю я прямо сейчас.

В его отсутствие помощник приора будет проводить службы, а келарь вести хозяйство, но ни один из них не справится с Питером из Уорегама, и Филип боялся, что если задержится надолго, Питер успеет натворить столько бед, что, вернувшись, он не узнает собственную обитель. Филип так и не изобрел способа обуздать брата Питера, не унижая его чувство собственного достоинства, а поскольку времени на это не оставалось, самое лучшее было избавиться от вздорного монаха.

– Ранее мы с вами уже говорили о чревоугодии, – сделав паузу, начал Филип. – Брат Питер заслуживает благодарности, ибо напомнил нам, что, когда Господь благословляет наше хозяйство и дарует нам богатство, Он делает это не для того, чтобы мы толстели и нежились в достатке, а для Его пущей славы. Делиться с неимущими наша святая обязанность, которой мы по сей день пренебрегали, главным образом потому, что здесь, в лесу, нам просто не с кем делиться. Брат Питер напомнил нам, что мы должны искать и находить страждущих, дабы приносить им облегчение.

Монахи с удивлением смотрели на приора: они-то думали, что вопрос о чревоугодии уже закрыт. Даже Питер выглядел озадаченным. Ему было приятно снова оказаться в центре внимания, но он чувствовал беспокойство, так как не понимал, к чему Филип завел этот разговор, тем более именно сейчас.

– Я принял решение, – продолжал Филип. – Еженедельно мы будем выделять на подаяние по одному пенсу с каждого монаха нашей общины. И хотя это означает, что мы должны немного ограничить себя в пище, возрадуемся тому, что на небесах нам воздается. Еще важнее быть уверенными, что наши деньги тратятся на благое дело. Вы жертвуете пенни бедняку, чтобы он купил хлеба для семьи, а он может пойти в трактир и напиться, и после, придя домой, избить жену, которая, пожалуй, предпочла бы остаться без вашего подаяния. Лучше дать ему хлеба, еще лучше дать хлеба его детям. Раздавать милостыню – святое дело, которое должно выполняться с таким же усердием, как лечение немощных и обучение отроков. Посему многие монастыри назначают раздатчиков милостыни. Так поступим и мы.

Филип обвел глазами собравшихся. Они внимательно слушали его. На лице Питера было написано удовлетворение: он явно решил, что одержал победу. Однако никто не догадывался, что за этим последует.

– Работа раздатчика милостыни очень трудна. Ему придется обходить ближайшие города и деревни, а время от времени посещать Винчестер и там блуждать среди самых несчастных, грязных, убогих и порочных людей, ибо они и есть страждущие. Он будет молиться за них, когда они захотят обмануть или ограбить его. Ему будет не хватать покоя нашей обители, ибо большую часть времени придется проводить в дороге.

Филип снова посмотрел на монахов. Теперь они были взволнованы, так как никто не горел желанием получить эту работу. Он остановил взгляд на Питере из Уорегама, который наконец понял, в чем дело. Его лицо осунулось.

– Именно Питер указал нам на это слабое место в нашей деятельности, – медленно произнес Филип, – поэтому я считаю, что ему и должна быть оказана честь стать нашим раздатчиком милостыни. – Он улыбнулся. – Сегодня же можешь начать.

Лицо Питера было чернее тучи.

«Теперь у тебя не будет времени смущать братьев, – подумал Филип, – а близкое знакомство с мерзкими, вшивыми нищими в смердящих переулках Винчестера поубавит твое презрение к спокойной жизни».

Однако Питер воспринял это назначение как чистой воды наказание и бросил на него взгляд, полный такой ненависти, что на мгновение Филип испугался.

Он отвел глаза и обратился к остальным:

– Когда умирает король, всякое может случиться… Молитесь за меня, пока я буду отсутствовать.