Увертливый Морочко Вячеслав
Белобрысый только услышал, как хлопнула дверь.
Пете, действительно, было пора. Время шло к ужину, а до этого он наметил себе осмотреть теплоход – весь, от капитанского мостика до машинного отделения. «Вибрируя», он проникал повсюду, даже туда, куда посторонним вход запрещен. Кроме кают, палуб, трюмов и мостиков судно имело ресторан, кинозал и салон для отдыха с весьма скромненькой библиотечкой. Наконец, пригласили на ужин. В ресторане было уютно. Играла тихая музыка. Прилично одетые уже немолодые люди знакомились, улыбаясь друг другу. Ужин был вкусным. Но спиртного не было даже в буфете. Галкин снова появился на палубе, когда шли через шлюз. Быстро смеркалось. Справа блеснули купола Дмитрова. Город как будто лежал ниже уровня верхней палубы теплохода.
А потом началась сказка.
Галкин облюбовал переднюю палубу. Теплоход был таким длинным, что шум двигателей сюда почти не достигал. Слева и справа, метрах в пятнадцати, темнели кусты и кроны деревьев. Оттуда, постепенно усиливаясь, доносилось соловьиное пение. Зажигались первые звезды, и, казалось, что это они струили дивные переливы. На чистом небе только в самом зените висело одинокое перистое облачко. Петя как будто летел в коридоре над призрачной гладью сквозь чарующую ночную симфонию туда, где расплавилось солнце, и алое небо сливалось с алыми водами.
И тогда он понял: если природное явление или пейзаж, так же как лицо человека, описать еще можно, то впечатление от того, другого и третьего, то есть саму красоту, нет никакой возможности выразить. Красота – это оторопь в храме природы среди звезд и соловьиного пения, где душа оказывается алтарем, вместившем вселенную. Попробовав сформулировать красоту, Галкин почувствовал, что слова делают мысль вязкой, неуклюжей, и зачастую искажают ее. Ему было стыдно от бессилия слов. Но разве это его вина?
Послышался шорох. Галкин по запаху догадался, кто – за спиной, и, «пропеллером» отлетев на несколько метров, освещенный закатом замер, на месте. Белобрысый повернулся к нему, держа в руке нож, но неожиданно задрожал и, бухнувшись на колени, заплакал, запричитал: «Ой, прости ты меня неразумного! Не губи мою душу! Подскажи, что мне делать!»
«Встань!» – сказал Петя.
– Не встану! Убей меня лучше! Не хочу больше жить! Все обрыдло! Сил моих нет!
«Вижу, – молвил Петя сурово. – И все-таки встань!»
Белобрысый поднялся.
– Брось нож в канал!
Белобрысый, выполнил приказание. Послышался всплеск.
– Возвращайся в каюту, ложись и усни!
Подобно сомнамбуле, парень поплелся в каюту. Галкин оставался на палубе пока впереди не погасла последняя светлая полоса.
Что-то в нем изменилось. Чего-то в нем стало больше. Не физической силы, не увертливости тела. Словно красота, пронизав его, добавила веры в себя, и увертливости воли. Он будто стал старше. Это не значило, что в один миг и навсегда Галкин стал внушительным, прозорливым и мудрым. Так не бывает. Но бывает иначе, когда человек вдруг становится князем, даже, если угодно, Господом одного, отдельно взятого, ломтика времени.
Когда Петя вернулся в каюту, там горел свет. Белобрысый храпел, разбросавшись поверх одеяла, только сбросив кроссовки. Галкин включил вентилятор, убирая запах носков и спиртного, а, заодно, приглушая храп. Выключив свет и раздевшись, он свернулся под одеялом и мгновенно уснул.
Проснулся, когда совсем рассвело. Белобрысый продолжал храпеть. Галкин сделал пробежку, пофыркал под душем, оделся. Было как раз время завтрака. Петя зашел в ресторан, но есть не хотелось. Вышел на палубу. Судно давно уже плыло меж низких, пустынных берегов неширокой речки. То была великая русская река, не далеко от истоков. Неожиданно, берега раздвинулись: начиналось водохранилище Угличской ГЭС, расположенной в пятидесяти километрах северовосточнее того места, где они проплывали. Пассажиры собрались на палубе посмотреть на торчащую из воды достопримечательность: колокольню утопленной церкви. Галкин отвернулся: смотреть на это было жутко, как на торчащую из воды голову утопленника. Впереди была пристань города Калязина.
Петя решил ускорить ход событий, тем более, что главное впечатление плавания было уже позади. Что-то подсказывало, что оно уже не повторится, и надо спешить к главной цели поездки.
У входа в ресторан Петя остановил старшего по круизу, соврал ему, что получил из Москвы звонок и теперь должен сойти в Калязине, чтобы срочно вернуться. Старшему было все равно. Он только попросил написать заявление, указав номер каюты.
Галкин вернулся к себе и взял чемодан. Сосед продолжал храпеть.
7.
Сойдя на берег, Петя не стал возвращаться в Москву, а добирался с пересадками по железной дороге до конечного пункта маршрута. Как бы там ни было, но к вечеру этого дня Галкин был уже в Санкт-Петербурге. Сразу на «Московском вокзале» купил в предварительной кассе билет в столицу и снял койку в комнате отдыха. Сдал в камеру хранения чемоданчик. Зашел в буфет закусить. Купил путеводитель по городу. Прогулялся по «Невскому» до Адмиралтейства. Прошелся по набережной до Зимней Канавки. Завернул на Дворцовую площадь, через арку Главного штаба вернулся на «Невский», а по нему – на вокзал.
В комнате отдыха было шесть коек. Горел синий свет. Кто-то спал. Кого-то еще не было. Люди приходили, стараясь не шуметь, раздевались, ложились. Галкин чувствовал себя здесь спокойно, почти, как в казарме. Он не хотел строить планы на завтра: все осложнялось делом, из-за которого он и выбрал первоначально столь долгий водный маршрут в Санкт-Петербург. Дело было такого сорта, что от одной мысли о нем Галкина прошибал пот. Поэтому, засыпая, он решил, что завтра им заниматься не будет, иначе ему не заснуть.
Утром, позавтракав, он сел на экскурсионный автобус, отправлявшийся в Петергоф. Было начало весны, и фонтаны еще не включали. Позолоченные фигуры без водяных струй выглядели не то, чтобы сиротливо, а как-то не при деле. Петя осмотрел парк, домик Петра и вернулся в город. Хотелось чуда, и он пошел в Эрмитаж. «Чудо» заняло весь оставшийся день и все силы без остатка так, что и на третий день с утра он решил никуда не ходить, а сел на вокзале в автобус с обзорной экскурсией. Однако, на обратном пути попросил, чтобы высадили поближе к Русскому Музею. Если Эрмитаж он воспринял, как безбрежное море, в котором легко утонуть, Русский музей был воспринят, как солидное приложение к «Третьяковке», или как некий лиман, который, при желании, можно перейти в брод. Впрочем, он не считал себя ценителем живописи, полагая, что многое здесь зависит от моды. Но, чтобы иметь право судить, нужна не только возможность сравнивать, необходимо хотя бы наличие тех для кого-то суждения ваши, не лишены смысла.
В этот день он даже успел побывать в Кунсткамере. Парад шуток природы не произвел на него особого впечатление, возможно, потому, что, в известной степени, он и себя мог причислить к подобному ряду. Вечером Галкин пошел в Мариинский театр. Купил дорогой билет в партер на проходной спектакль. Шла истинно петербургская опера Чайковского Пиковая дама. Кроме музыки все: и декорации, и костюмы, и сама постановка, и голоса казались поблекшими.
Настало утро, когда уже невозможно было откладывать дело. Галкин разузнал на вокзале, где находилась «контора», и как до нее добираться. Сначала на метро он проехал до станции Чернышевская, потом больше километра шел пешком: сначала по «Чернышевской», затем по «Чайковской», а не доходя до «Литейного», свернул во двор. В «конторе» он заполнил бланк, сдал его, получил счет для оплаты в сбербанке. По указанному адресу нашел банк, оплатил пошлину, вернулся в контору и стал ждать вызова.
Галкин вздрогнул, услышав фамилию «Бульба». На ватных ногах – приплелся к окошку, дрожащими пальцами протянул квитанцию об оплате. Он вышел, имея в кармане справку адресного бюро о месте проживания гражданина Бульбы Тараса Никифоровича 1967 года рождения.
Самой встречи он не планировал, полагая, что время для этого не пришло. Достаточно было подготовительной церемонии, каждый шаг которой ввергал его в полуобморочное состояние. Он не ждал от себя такой трусости и склонности к панике, оправдываясь тем, что не успел внутренне подготовиться. Но, сказав А, надо было говорить Б: он должен был найти этот дом. Только найти – не встречаться (этого, просто, не выдержит сердце). Пока ехал, чтобы упокоиться, перебирал в памяти, что понравилось в городе больше всего. Он даже не колебался. В Санкт-Петербурге его поразили две вещи: Эрмитаж и широкая Нева от Литейного моста до Стрелки Васильевского острова с набережными и мостами. В Москве ничего подобного нет. Москва имеет другое: Кремль и столичный лоск, тогда как Питер представлялся ему обшарпанным бедным интеллигентом. Зато Санкт-Петербург, как нормальный город, имел, по его мнению, нулевой «градус истеричности». Так Петр назвал про себя особую московскую взвинченность, от которой у прибывших в столицу, моментально расширялись зрачки.
Масштабы, однако, здесь были почти такие же, что и в столице. Добираться пришлось больше часа, хотя до окраины было еще далеко. Дом он нашел сравнительно быстро. Но долго не мог разобраться с подъездами: такое охватило волнение. Прежде чем зайти в дом, присел во дворе на скамеечку, перевести дух. Однако, надо было спешить: времени до отхода поезда оставалось мало. Парадная дверь была с кодом. Пришлось ждать, чтобы открыли. Углядев на подходе старушку с авоськой, он направился к двери, но старая прошаркала мимо. Галкин вернулся на место. Находясь в заторможенном состоянии, он не успел среагировать, когда парадная открылась изнутри, выпуская десятилетнего мальчика. Подъехала темная иномарка. Вышли два человека и стали, как суслики, озираться. Мгновенно вспомнив, что Питер слывет криминальной столицей, Галкин включил «пропеллер». Со стороны он мог видеть, что оба «суслика» буравили взглядом скамейку, на которой он только что был. Петя приблизился к автомашине. Первый «суслик» вошел в парадную, осмотрелся и крикнул: «Игорь Николаевич – можно входить!» Водитель открыл дверцу. Из машины вылез незаметный кругленький человечек – лет под шестьдесят – и направился к двери. За ним шел темно-русый человек лет сорока пяти с правильными, даже красивыми, но плохо запоминающимися чертами лица. Второй «суслик» пристроился сзади, прикрывая тыл.
По вызову пришел большой лифт и они уместились там впятером: Игорь Николаевич Барков (по прозвищу Барклай) с телохранителями, темно-русый человек (по прозвищу Шериф) и вибрирующий Галкин. Пока поднимались, Игорь Николаевич щурился, хмурил брови и ворчал. Ему что-то мерещилось. Ты сейчас ничего не видел? – спросил он моложавого «Шерифа». Тот отрицательно покачал головой. Кругленький человечек словно чувствовал, что с видением, которое померещилось ему в лифте ему еще не раз предстоит встретиться. А сам Петр даже не подозревал, что с этого дня открыт «сезон охоты» на «золотце» (так Барков окрестит про себя Галкина).
Читать бесплатно другие книги:
