Хватит! Поляков Михаил
– Да почему ты так думаешь?
– Да потому. Человек ничего так не ценит как возможность вовсе не принимать никаких решений и спокойно плыть по течению. Именно потому коммунизм твой любимый так популярен был, что ничего не надо было никогда решать. Цели раз и навсегда поставлены, нравственный выбор предопределён на века. Будущее прекрасно, человек велик, партия мудра. Учение Маркса всесильно потому, что оно верно. Космонавта запустили, лучшего в мире «Шерлока Холмса», как ты мне однажды проповедовал, сняли. А тебе только и остаётся что селёдку, завёрнутую в «Правду» жрать, да «Столичной» запивать, если, конечно, сможешь её достать.
– Ну что ты врёшь! – негодующе выпалил Саша, нетерпеливо, с дрожащими губами ждавший окончания его речи. – Где я говорил, что коммунизм – мой любимый? Нигде никогда я не говорил этого! Да, есть детали, которые мне нравились, и сейчас я от них не откажусь – общинность, например. Я думаю, потому коммунизм нашему народу так ко двору пришёлся, что именно эта струна в нём звонче других для нашего уха прозвенела, но, но… – он запнулся, и тут же с досадой отмахнулся. – В общем, не в этом суть! А второй раз соврал – что выбора тогда не было. Уж в отсутствии выбора социализм ты не упрекнёшь. Будь кем хочешь – сталеваром, инженером, врачом, никто тебе не запретит, преград не поставит. Ничего не надо – ни взяток, ни связей – куда хочешь поступай, на кого хочешь учись. Сколько у нас великих людей, всему миру известных, за эти годы поднялось! И это – отсутствие выбора? Особенно в сравнении с сегодняшним-то?
– Ну чёрт с ним, – махнул рукой Бурматов, кажется, ничуть не обидевшись на тон своего собеседника. – Это оставим в покое, ну вот другой пример, поближе. Знаешь же такую фирму – «Эппл»?
– Ну знаю, – недоумённо произнёс Саша, во все глаза глядя на Бурматова, очевидно, не понимая, куда тот клонит.
– Так вот посмотри сколько у неё фанатов и последователей. А на чём она так поднялась-то? На ограничении выбора. У других фирм десятки моделей ноутбуков, мобильных телефонов и планшетов, а у неё – всего по две-три на каждую линейку. Выбора нет – пользуйся тем, что дают. И люди осознанно идут на это, во многом себя ограничивая, лишаясь определённых, программ, услуг, и так далее. И, главное, рады этому, рады тому, что не надо мучиться, принимать решения. А как яростно они защищают своё рабство! Зайди на любой технический форум и почитай ветку, посвящённую яблочным продуктам. Не было у «Айфона» возможности отсылать мультимедийные сообщения, не было спутниковой навигации – и фанаты кричали во всё горло, что им это и не нужно, изо всех сил нападая на тех, кто утверждал противоположное. А когда эти функции в новых моделях телефона появлялись, они и их начинали защищать с такой же свирепостью.
– Да что же тут такого? – сказал Саша. – Да, люди слабы, это и без того ясно. Многие не только поддаются потребительским стереотипам, но и идут на поводу лжеучений, религий, всяких сект, и так далее. Вопрос только в том – нормально ли такое состояние для человека?
– А чего ненормального-то? Для человека нормально то состояние, в котором ему комфортно, – кладя ногу на ногу и свободно откидываясь в кресле, ответил Бурматов. – И уверяю тебя, нет для него геморроя больше, чем стремиться к этой твоей лучшей жизни. Ни одна война столько людей не убила, сколько эта светлая мечта. Хотят-то все, а могут – единицы. Что ты на меня так смотришь, не понимаешь? Ну вот желает какой-нибудь быть большим начальником, да волей природа обделила, хочет стать певцом, а голоса-то нет, стремится изобретениями прославиться, да мозгами не вышел. А тут ещё лень-матушка наша русская. И что в итоге? Разочарование, трагедия и пьянство. Это же у нас сплошь и рядом, на каждом шагу. Вот она твоя свобода выбора на практике. Тут пару месяцев назад скандал был, не слышал небось? Высмеивали одного профессора, лингвиста-востоковеда, который заявил, что было бы неплохо организовать у нас касты по образцу древнеиндийских. В какой касте родился, в той и пригодился. Нет ни роста вверх, ни падения вниз. Сразу ясно – чего в жизни можно достичь, а чего – нельзя просто по определению. Нищеброд из Марьино не будет завидовать «Бентли» миллионера – он знает, что его потолок – кредитный «Фокус», миллионер не будет на яхту миллиардера пускать слюни, он тоже своё место понимает. И никаких бессмысленных и ненужных страстей. Мир, покой, всеобщее благоденствие. По-моему хорошая идейка, а? Как ты считаешь?
– А вдруг наоборот, вдруг – силы есть, а двигаться – некуда? – мрачно и зло заговорил Саша. – Вдруг ты как будто клещами сжат со всех сторон и задыхаешься, а выбраться, вздохнуть свободно, не можешь? Я даже не про эмоциональную сторону говорю – это тебе смешно, – да, я знаю, махнул он рукой на попытавшегося возразить Бурматова, – а про практическую – ведь нация ослабеет, если не будет пользоваться всеми ресурсами, не станет выделять из своего числа выдающихся личностей. Ведь сколько мы понапрасну сил растратим, сколько погубим себя зазря, сколько гениев, может быть, не выразятся, не принесут пользы!
– Почему не принесут? Гений всегда найдёт способ подняться над посредственностью, вспомни хоть Ломоносова. Ну а грязь как была на земле, так и останется – да там ей и место.
– Грязь! Это про людей ты – грязь?! Да понимаешь ли ты, что ты все свои аргументы вот этими вот своими словами опрокидываешь? Да мало того – ты и самого себя из общества изгоняешь, ото всех отделяешь! Что же ты за человек такой?
– Ну, такой вот я человек, – саркастически понурился Бурматов.
– Да иди к чёрту! – вспылил Васильев и, встав с места, выбежал из кабинета.
Бурматов усмехнулся, спокойно повернулся к своему компьютеру и продолжил работать.
Я удивлённо проводил Сашу глазами. Вся эта беседа немало озадачила меня, и не только тем, что, расследуя политическое убийство, я тут же, с первых шагов натолкнулся на политический же спор между моими подозреваемыми. Над этим ещё предстояло задуматься, но главная странность показалась мне в другом. Очевидно, молодые люди спорили так не первый месяц. Но что питает этот нескончаемый пожар? Дело тут явно не в самолюбии и не в обычной юношеской потребности в самоутверждении. Кажется, энергичный блондин совершенно искренне желал доказать что-то своему собеседнику, да и тот, вроде бы, не без интереса отвечал ему. Но почему? Неужели же за всё это время они не успели узнать друг друга, и, несмотря на свою молодость, не выяснили, что по разности характеров никогда и ни в чём друг друга не смогут убедить? Давно можно было бы найти тысячу причин, чтобы раз и навсегда прекратить эту бесконечную, и, кажется, им самим до смерти надоевшую свару… Тут был или какой-то невероятный случай когнитивного диссонанса, или между собеседниками присутствовало неизвестное стороннему наблюдателю психологическое противоречие, некий таинственный пунктик, вокруг выяснения которого, и вертится, может быть и неосознанно, всё обсуждение. Не может ли в нём, в этом пунктике, скрываться разгадка моей тайны?..
Глава шестая
В два часа дня журналисты начали собираться на обед. Милинкевич, который, видимо, давно ждал повода заговорить со мной, пригласил вместе со всеми и меня. Питались сотрудники в небольшом кафе «Зебра», расположенном на первом этаже соседнего с редакцией жилого дома. Стремясь придать заведению антураж, соответствующий названию, владелец не поскупился на неоновую вывеску, изображающую полосатую обитательницу саванны на фоне оазиса, занавески песочного цвета и пёстрые скатерти в африканском стиле. У стен, помимо того, кое-где стояли вялые пальмы, а под потолком болталось несколько запылённых бумажных ламп. На стеклянной двери кафе кроме обычных рекламных объявлений о десяти сортах кофе и бизнес-ланче за сто рублей, я заметил и наклейку, обещавшую бесплатный интернет по WiFi. А вот это было как нельзя кстати. С самого приезда в город я не переставая винил себя за то, что не собрал подробных сведений по терпиловским событиям ещё в Москве. Местная сотовая связь работала из рук вон плохо, а в гостинице своего доступа в сеть не оказалось. Редакционный компьютер – тоже не вариант, историю поисковых запросов в локальной сети газеты очень легко отследить. Так что если интернет есть здесь, надо обязательно воспользоваться случаем…
В кафе мы разошлись по разным столикам. Саша с Бурматовым, всё продолжавшие свой бесконечный спор, устроились в углу, мы же с Милинкевичем сели у окна. Подошедшая через минуту официантка – полная бурятка в жёлтом переднике и пилотке в чёрно-белую полосу, веером, как колоду карт, выложила перед нами два пластиковых прейскуранта и винную карту.
– Девушка, мне бизнес-ланч, пожалуйста, – не притрагиваясь к меню, сказал Милинкевич.
– Мы предлагаем два стандартных бизнес-ланча на выбор, – монотонно, словно спросонья, пробубнила официантка, – Номер один – суп харчо, котлета по-киевски, винегрет и компот, и номер два – уха, плов, салат оливье и чай.
– Первый давайте, – сказал Милинкевич, с видом знатока подмигнув мне.
– А вам что? – обратилась официантка ко мне.
– И мне то же самое, – ответил я.
– Не пожалеете, борщ тут – пальчики оближешь, – пообещал Милинкевич, плотоядным взглядом проводив широкую корму уходившей официантки. Затем, словно опомнившись, шумно придвинул стул к столу, как прилежный первоклассник сложил перед собой руки и пытливо заглянул мне в глаза. Я с трудом удержался от улыбки – точно такой же любопытный детский взгляд я видел утром у главного редактора. Да, видимо, моя догадка верна и местная жизнь действительно скупа на события…
– Ну, как вам у нас в первый день? – спросил он масляным голосом, по-птичьи дёрнув шеей.
– Пока всё хорошо, – улыбнулся я.
– Город у нас хороший, только вот как же вы тут после Москвы? Там столичная жизнь, энергия ключом бьёт, а у нас всё-таки, знаете ли, провинция.
– Да мне спокойствие как раз и нужно сейчас.
– Да, я понимаю, больной родственник, – сочувственно покачал головой Милинкевич. – А чем, позвольте поинтересоваться, болен? Я не просто так спрашиваю, если нужен хороший врач…
– Сахарный диабет. Шестьдесят семь лет человеку, начались осложнения. Насчёт врача – спасибо за предложение, но у нас тут есть доктор, отец у него десятый год уже лечится.
– Ну да, ну да… Вы говорите, надолго в Терпилове хотите остаться?
– Да, я надеюсь… – ответил я спокойно.
В это время официантка принесла на широком деревянном подносе наши заказы. На первое был жиденький суп с каплей сметаны, на второе – сухая котлета, обрызганная подливкой,, с глянцево блестящим картофельным пюре в качестве гарнира. Пока женщина расставляла приборы, Милинкевич внимательно следил за её руками, словно ожидал поймать её на какой-нибудь хитрой махинации.
– А у вас в Москве была определённая специализация? – спросил он, дождавшись её ухода.
– Да нет… У нас редакция была небольшая. То, что называется, все занимаются всем.
– А какого рода темы были?
– Уж не заседания Госдумы, – улыбнулся я. – Да что случается в районе – пожары, открытия памятников, благоустройство дворов.
– А, ну тогда вы тут не много потеряете, у нас всё примерно то же самое, – сказал Милинкевич, и начал, стуча ложкой о края тарелки, поспешно размешивать сметану в дымящемся супе.
– А что вообще в городе сейчас интересного происходит? – спросил я.
– Да почти ничего. Луна-парк строят на Садовой. В сентябре, возможно, школу новую на Рижской, у бывшей Тополиной заставы, откроют. Ну и по мелочи – церковь достраивают в рамках федеральной программы, сквер разбили на Дорогомиловской.
– А из происшествий?
– Тоже ничего. Так, мелкий разбой, кражи… Ну вот разве что неделю назад городского судью убили.
Я вздрогнул и внимательно присмотрелся к Милинкевичу. К моему удивлению, на его лице не выразилось ни малейшего беспокойства. Это странно: убийство крупного чиновника – и не интересно журналисту основного городского издания?
– А с судьёй как вышло? – осторожно полюбопытствовал я.
– Да, домой к нему ночью пробрались какие-то жулики, он их застукал, ну они его и зарезали, чтобы не оставлять свидетелей, – скучающим голосом произнёс Милинкевич, не поднимая взгляда от тарелки.
– А вы писали об этом?
– Поместили небольшую заметку в разделе происшествий. Вообще, это не наша тема, да и нет там ничего особо интересного. Обычная бытовуха.
Я удержался от дальнейших расспросов, которые могли бы уже показаться подозрительными, и поспешил перевести разговор на другую тему. Речь зашла о редакции. Я задал несколько обычных вопросов о том, даёт ли работать местное начальство, как относятся к газете в городе, идёт ли реклама, и так далее. Милинкевич, видимо, только и ждал повода выговориться. Его прорвало как водопроводную трубу в зимнюю стужу. Тут было всё: и рассуждения о политике с привкусом осторожного фрондёрства, и классическое провинциальное ломание перед москвичом, неловко выразившееся в полусмешных и полупошлых байках о заезжих звёздах и сановниках, и краткие, но ёмкие замечания о себе самом, из которых следовало, что вопреки собственной скромности, и он успел снискать на своём веку некоторое признание. «Ничего не поделаешь, если сложилась у тебя определённая авторская морда, то и читатели узнавать начинают, и даже там иной раз кое в чём прислушиваются», – жеманно пряча глаза, распространялся он, пухлым пальцем тыча в потолок. О своих коллегах – Васильеве и Бурматове, Милинкевич упомянул с той снисходительностью, с какой души праведников, парящие в эмпиреях, вероятно, рассуждают о нас, простых смертных. Деятельностью их он не интересовался, а общаться предпочитал только по рабочим вопросам. Его разве что раздражали постоянные споры между молодыми людьми, по поводу чего он тут же пожаловался мне на тесноту помещений и на то, что Стопоров тянет с ремонтом какой-то редакционной комнаты, давно обещанной под кабинет ему, Милинкевичу. С первого взгляда Милинкевич показался мне одним из тех легковесных, пустых людей, которые с комфортом устраиваются совершенно в любой среде, будучи способными благодаря своей неглубокости исчерпаться любыми условиями. Жизнью они живут почти всегда исключительно материальной, презирая любые мысленные поиски, а зачастую и посмеиваясь над ними с высоты своего невежества. Любят иногда и сибаритствовать, впрочем, без излишеств – неглубокость сказывается и тут. Вместе с тем приятели из них получаются милые и добродушные, любители свежего анекдота и сальной сплетни. Но странное дело – в Милинкевиче вместе с тем мне почудилась какая-то загадка, на нём словно бы лежала тень, как-то рассеивающая его довольно определённый и банальный образ, добавляющая ему некий флёр таинственности. Часто во время разговора он словно бы задумывался над чем-то, и уходил в себя, отворачиваясь в сторону, а, рассказывая байку о чиновнике, бывшем проездом в Терпилове, вдруг осекался и переводил разговор на другую тему. Он словно скрывал что-то и боялся ненароком проболтаться…
После обеда, тщательно вытерев руки влажной салфеткой, которую он извлёк из особого кожаного футлярчика, чистенького и аккуратного, такого, какие, вероятно, были все его вещи, мой новый коллега отправился в редакцию. Я же, отговорившись необходимостью забежать в аптеку за лекарствами для отца, задержался в кафе. Оставшись один, я заказал официантке ещё одну чашку чая и достал смартфон. К моему облегчению, наклейка на входе не врала: связь, хоть и довольно медленная, в кафе присутствовала. На запрос о Терпилове поисковая система выдала вместе с обычным рекламным мусором три ссылки – на официальный сайт города, на портал какого-то сообщества, ратующего за сохранение городского трамвая, и на местный форум. Первые два клика оказались безрезультатны. Сайт администрации находился в запустении, последней новостью на нём был велеречивый репортаж о визите в город губернатора Громова, датированный маем 2004-го года. Страничка трамвайных энтузиастов вовсе отказалась открываться. Зато городской форум, заголовок которого украшала пересвеченная фотография «колокольни Ивана Великого», оказался на удивление оживлённым. Первые его страницы были заполнены постоянно обновляющимися темами с жалобами горожан на плохую работу служб ЖКХ, призывами активистов выйти на пикет в защиту какого-то парка, и обсуждениями местных сплетен. Введя в поиск фамилию Пахомова, я обнаружил только один топик, посвящённый ему. Под лаконичной новостью о смерти бизнесмена со ссылкой на сайт областного ГУВД было всего пять комментариев. «Подельники, небось, замочили», – заметил разместивший материал пользователь Жора_67.
– Да кому он нужен? Один живёт, его в городе сто лет не видели.– ответил ему некий Павлов.
– А кто такой этот Пахомов вообще? – поинтересовался посетитель с ником Alex Prove. – Впервые слышу о нём.
– Бандит местный, в девяностые отжигал, – отвечал ему автор темы.
– Повезло тебе, что ты не знал его, – прибавил Павлов. – Его знакомых до сих пор по лесам откапывают.
У сообщения было жалких пятнадцать просмотров – горожан смерть Пахомова интересовала не сильно. А вот Обухова действительно хорошо знали в Терпилове – поиск по его фамилии дал больше семи сотен результатов. Но слава эта была не добрая, за покойным тянулась целая цепь громких скандалов. То он своим решением выделял кусок спорной городской земли для складских помещений своего зятя, то закрывал кофейню, находившуюся вблизи ресторана, принадлежавшего его жене, то принимал явно предвзятые, по мнению участников форума решения в пользу строительной фирмы, под надуманным предлогом отказавшейся передавать многоквартирный дом дольщикам. В выражениях форумчане не стеснялись – «сволочь, тварь продажная», – были ещё самыми вежливыми эпитетами в отношении Обухова.
Известие об его гибели встретили настоящим ликованием – тему просмотрели более десяти тысяч раз, в ней было несколько сотен язвительных комментариев. Среди множества скандалов с участием Обухова два привлекли моё особое внимание. Первый произошёл три года назад. На одной из городских улиц в аварию на своём «Порше Кайенне» попала дочь судьи Светлана. Водитель старенькой «Лады», в которую врезалась девушка, тридцатилетний Евгений Куваев, скончался на месте, сама же она отделалась мелкими царапинами. Несмотря на то, что многочисленные свидетели утверждали, что Обухова нарушала правила, и, к тому же, была не трезва, суд всё-таки признал виновником происшествия погибшего. Его семью, помимо прочего, обязали выплатить Обуховой значительную сумму за ремонт её автомобиля. В теме, в которой обсуждалась эта история, нашлось множество фактов – видеоролики из зала суда, рассказы очевидцев аварии, записи камер наблюдения и отсканированные документы следствия, видимо, выложенные в сеть родственниками погибшего. Я открыл один из роликов. Снят он был возле здания суда после окончания слушаний. Обухову – маленькую сухую блондинку с надутыми силиконом губами и крысиным хвостиком, одетую в строгий деловой костюм, снимал некий активист.
– Елена, как так вышло, что вот молодой человек погиб, а вам ничего не было? – говорил он, с камерой идя за ней по пятам.
– Чего тебе-то нужно? – сквозь зубы процедила Обухова, не глядя в объектив.
– Я просто возмущаюсь этой ситуацией. Вас не мучают угрызения совести?
Ботинки себе нормальные купи, чувырло, – сказала девушка, окинув его презрительным взглядом с головы до ног. – Возмущается он. Живёшь как днище, вечно чем-то недовольный. Свиней иди пасти, поппозиционер хренов.
Ролик обрывался на том, как подошедший охранник Обуховой, двухметровый верзила с пудовыми кулаками, выбил у снимавшего камеру из рук. «Технику он растоптал, и, конечно, безо всяких последствий, в полиции заявление не приняли, – грустно резюмировал в теме молодой человек. – Хорошо хоть флешка выжила и удалось данные спасти».
Другая резонансная история случилась около года назад. Возле города, на берегу реки Пыжмы, начал возводиться коттеджный посёлок, по слухам принадлежавший кооперативу местных чиновников. Строители расселили жителей Пантелеевки, небольшой деревеньки, находившейся на месте застройки, но не смогли избавиться от одного её обитателя, восьмидесятилетнего бывшего лесника. Выезжать из собственного дома он, несмотря на все уговоры и посулы, отказывался наотрез. Вопрос решили кардинально. Как-то ночью судебные приставы заявились к старику и без церемоний выкинули его на мороз. Предлог был придуман смехотворный – якобы, избушка пенсионера мешала миграции лосей, которые отродясь не водились в этих краях…
По дороге из кафе в редакцию я задумался. Итак, что же мы имеем? По Пахомову, убийство которого по своим мистическим обстоятельствам особенно интересовало меня, ничего нового найти не удалось. Я всё больше удивлялся – кому нужна была его смерть? Одинокий отшельник, никого не беспокоивший, давно забытый всеми в городе… Может быть, у него всё-таки оставались дела, о которых не знала ни полиция, ни местные жители? Но какие? Убийцы оставили у него на груди надпись «Хватит бандитизма!» Не могло ли случиться так, что, вопреки данным правоохранителей, он отнюдь не отошёл от дел, а втайне продолжал заниматься своим криминальным бизнесом? Я вспомнил статью о предпринимателе Фердыщенко и его проделке со Столяровским прудом. Если такие трюки, отсылающие к беспредельным девяностым, всё ещё возможны тут, то не могли ли сохраниться в городе и иные атавизмы тех лет, подобно тому, как мода, давно забытая в столице, ещё долго гастролирует по провинции?
Что же до Обухова, то с ним дела обстояли куда хуже. Если мотивы убийц Пахомова только предстояло выяснить, то желающих расправиться с судьёй было даже слишком много. С ним могли разобраться партнёры по бизнесу, конкуренты, наконец, ему могла отомстить какая-нибудь случайная жертва его судейства.
Вкратце изучив его биографию, я перестал удивляться тому, что он не особенно опасался за свою жизнь, и почти не предпринимал обычных для людей его ранга мер предосторожности. Кого ему было бояться? Других городских чиновников, очевидно, имевших с ним дела и плотно встроенных в его коррупционные схемы? Московского начальства, интересующегося только политическими рейтингами и всегда неохотно выносящего сор из избы? Предпринимателей, полностью зависевших от него, дрожавших и унижавшихся перед ним? Была ещё, правда, так называемая общественность, но её судья, основываясь на своём многолетнем опыте, привык не брать в расчёт. Он присваивает городскую землю, разоряет неугодных бизнесменов, расселяет целую деревню, чтобы построить дачи себе и своим знакомым, наконец, его дочь на глазах десятков свидетелей убивает человека – и ничего. Дело оканчивается лишь громогласным возмущением нескольких активистов да гневными писульками в интернете. Конечно, он привык считать себя неким сверхчеловеком, осенённым дланью всевышнего, а простых смертных, которых годами невозбранно втаптывал в грязь – безобидным скотом, быдлом, не стоящим внимания. Возможно, в этом он и просчитался, и коллективная ненависть, которую он так долго игнорировал, наконец, настигла его…
Расследование я решил начать с двух наиболее резонансных событий, связанных с именем Обухова – с истории с погибшим в аварии молодым человеком и со стариком, выселенным из дома. Если верна моя основная рабочая гипотеза, и речь идёт о группе неких народных мстителей, то они, конечно, должны были отметиться возле этих громких дел. По опыту я знал: к радикальным действиям переходят, только разочаровавшись в мирных способах решения проблемы. А они, эти способы, всегда оставляют следы. Возможно, кто-то из активистов выходил на митинг или пикет в защиту пострадавших, и был задержан там полицией, или переписывался с официальными органами власти по их поводу, или пытался помочь им просто в частном порядке – деньгами или вещами. Выяснив у родственников пострадавших имена этих активистов, останется только установить связь между ними и сотрудниками «Терпиловки»… Адреса фигурантов обоих скандалов я нашёл быстро. Семья погибшего в аварии молодого человека жила в двух кварталах от центра города на Качаевской, а родные старика – на Абрикосовой.
Пройтись по этим адресам я решил этим же вечером, не откладывая дела в долгий ящик.
Глава седьмая
Остаток дня в редакции прошёл в хлопотах. Большую часть времени я пытался уяснить себе удивительно неудобную и запутанную производственную систему, принятую в газете. Журналисты теряли массу времени, по нескольку раз распечатывая на принтерах полосы со своими материалами, бесконечно таская их из корректорской на вёрстку и обратно, а после ещё и дожидаясь утверждения статей у главного редактора. Бумаги на весь этот процесс уходило целое море, и в день выпуска номера все корзины в кабинете были утрамбованы ей под самые крышки. Издательский процесс значительно упростился бы, согласись корректор и ответственный секретарь – две сухие тётушки предпенсионного возраста, редактировать газетные тексты на компьютере. Но те из каких-то луддистских соображений наотрез отказывались учить компьютерную грамоту, и сделать с ними, по словам Милинкевича, ничего нельзя было. Впрочем, я не думаю, что он всерьёз пытался тут что-то менять. В пыльной атмосфере «Терпиловки» плавало смешанное ощущение самодовольства, скуки и равнодушной привычности ко всему. Эта газета со своими высокопарными панегириками власть предержащим, восторгами несуществующими успехами и намеренным игнорированием реальных проблем так привыкла сторониться настоящей жизни, что, в конце концов, окончательно отгородилась от неё непроницаемой стеной. Пределов этого сонного царства не достигали вольные запахи и звуки, день здесь менялся ночью по мановению начальственной руки и любая мысль, не согласованная с генеральной линией, разбивалась оземь как замёрзшая птица в январскую стужу. Тут с суеверным ужасом избегали любых перемен – одно неосторожное движение и в выстраиваемое годами тёплое застойное существование нахлынет, не дай Бог, свежий воздух…
На работе после шести часов никто из сотрудников не засиживался. В конце дня я, не без труда отклонив навязчивые приглашения Милинкевича выпить с ним по кружке пива, отправился по запланированным делам. Когда я вышел на улицу, залитую светом фонарей, в моём кармане раздалась телефонная трель. На экране аппарата высветился номер Ястребцова.
– Игорь, здравствуй. Не помешал? Можешь общаться сейчас? – нетерпеливо заговорил Николай.
– Могу.
– Ну как ты, устроился в газете?
– Всё хорошо, познакомился со всеми, даже выполнял сегодня кое-какие редакционные задания.
– Стопоров содействие тебе оказал?
– Да, с ним всё хорошо.
– Ладно, слушай. У меня для тебя кое-какие полезные материалы по делу есть, где и когда мы можем сегодня встретиться?
– Давай около восьми часов, – сказал я, вспомнив о своих планах в городе.
– Договорились, давай в восемь. Где площадь Лермонтова знаешь? – спросил Николай. – Ну где памятник, там ещё скамейки кругом и библиотека напротив?
– Да, знаю.
– Давай там? Место свободное, хорошо просматриваемое и в то же время не людное. Если за тобой кто-нибудь пойдёт, я сразу замечу.
– Я согласился и отбил вызов. Сейчас около шести, следовательно, на то, чтобы обойти первых свидетелей у меня осталось два часа. Не теряя времени, я отправился на Качаевскую, к дому Куваева, молодого человека, погибшего в аварии с дочерью Обухова. Это оказалось длинное и обшарпанное здание, какие часто возводили в нищее послевоенное время – с кирпичным первым этажом и надстроенным деревянным вторым. Находилось оно в тёмном закоулке позади бывшего универмага «Заря», ныне превращённого в бар с боулингом. Миновав тёмный двор, заваленный прогнившими деревянными поддонами и пустой пивной тарой, я подошёл к ободранной дерматиновой двери подъезда. Она висела на одной петле, и, c усилием отворив её, я шагнул в пропахшее сыростью помещение. Дом, кажется, давно стоял без обитателей – нигде не было заметно ни света, ни движения. Осторожно ступая по сиротливо скрипящим доскам пола, усеянным газетными обрывками и обломками мебели, я прошёлся по первому этажу и заглянул в одну из открытых квартир. Ещё на пороге мне в нос ударил прогорклый запах гари и испражнений – явный признак недавнего пребывания бездомных. Задержав дыхание, я ретировался на улицу и, по периметру обойдя здание, ещё раз взглянул на его номер. Нет, адрес верен, именно он значился в сообщениях на форуме. Но куда делись хозяева?
Возле подъезда соседнего дома я заметил двух старушек, топтавшихся в весенней слякоти у разбитого порога и что-то наперебой обсуждавших.
– Извините ради Бога, не подскажете что произошло? Я пришёл навестить знакомых, а в доме что-то нет никого, – обратился я к одной из них.
– Тридцать шестой-то? – ответила бабка, глянув на меня маленькими косящими глазками из-под сдвинутого до бровей шерстяного платка. – Так его давно уже расселили, больше года. А кого вы ищете?
– Куваевых, – ответил я.
– Куваевы… – задумалась она. – Не помню таких. А из какой квартиры?
– Да, Света, это же те Куваевы, у которых сын в аварии погиб, помнишь? – вмешалась её товарка, старуха в зелёном плюшевом пальто и вязаной шапочке с помпоном.
– Ах, да, да, вспомнила. Точно, Женька Куваев… Хороший был парень. Только они, молодой человек, давно уже переехали.
– А куда, не подскажете? – спросил я.
Старуха, опустив голову, задумалась.
– Кажется, родители в Раменском квартиру купили, а другой их сын, у них ведь двое мальчишек было – Женька и Володька – он в Москве сейчас, в авиационном учится.
– Ясно, спасибо большое, – поблагодарил я, уходя.
Что ж, похоже, первый след оборвался. Розыск Куваевых займёт немало времени, а значит, придётся оставить его на потом…
Семья фигуранта другого скандала – пенсионера Сотникова, жила на улице Абрикосовой, в шахтёрском посёлке, расположенном в дальней части города. Это был небольшой микрорайон, застроенный напополам хрущёвками и облагороженными бараками, оставшимися ещё со времён разработки первых оловянных месторождений. Путь туда на маршрутном такси занял двадцать минут. Домофона в подъезде не было. Стараясь не касаться оплавленных перил, я поднялся по заплёванной и забросанной окурками лестнице на неосвещённую площадку второго этажа, и, найдя при помощи включённого экрана мобильного телефона нужную квартиру, надавил пластиковую пуговку звонка. На этот раз удача улыбнулась мне – за дверью раздались поспешные шаги и немного спустя чей-то простуженный голос осторожно поинтересовался: «Кто там?»
– Здравствуйте, я хотел бы узнать, не здесь ли живёт Сотников Николай Кузьмич? – сказал я громко.
– Здесь, а кто его спрашивает?
– Меня зовут Игорь Свиридов, я корреспондент «Терпиловской правды».
– Подождите секундочку.
Послышался скрип отодвигаемой щеколды, мелодично тренькнула снимаемая цепочка и дверь отворилась. На порог вышла хозяйка, женщина лет пятидесяти, полноватая, с болезненно-жёлтым обрюзгшим лицом, живыми карими глазами и маленьким как кнопка, самоуверенно вздёрнутым носом. Она была в вязаном свитере и застиранной ситцевой юбке.
– Вы по какому делу? – спросила она, внимательно и недоверчиво присматриваясь ко мне.
– Я по поводу случая с Николаем Кузьмичом, – сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее. – Скажите пожалуйста, кем вы ему приходитесь?
– Я его дочь, – ответила женщина.
– А как вас звать?
– Анна Николаевна.
– Анна Николаевна, мы готовим сейчас новый материал по вашей истории, и если вы не против, я хотел бы пообщаться с вашим отцом.
– Да были у нас уже журналисты… – разочарованно произнесла женщина, но всё-таки сделала шаг в сторону от двери. – Ну что же, проходите.
Я вошёл. Обстановка была бедная: рассохшееся жёлтое трюмо с зеркалом, по бокам обклеенное выцветшими детскими вкладышами от жвачки, погнутая жестяная вешалка, пол, покрытый порядочно истёртым и в нескольких местах вздыбившимся паркетом…
– Вы как, прямо сейчас к отцу хотите? – спросила женщина. – Просто он только что проснулся и лекарства ещё не принимал. Не знаю, сможет ли он отвечать вам.
– Я обещаю, что не отниму много времени, – уверил её я.
– Ну хорошо, ступайте за мной, – после некоторого колебания согласилась она.
Мы вошли в маленькую тесную комнатку, тускло освещённую единственным ночником в зелёном абажуре. В густом и пыльном воздухе при давно не открывавшихся окнах стоял пронзительный аптечный запах. Из мебели тут имелись только старый платяной шкаф, железная кровать и небольшой столик перед ней, тесно заставленный склянками и пузырьками с лекарствами, которые тихо звякали, когда по комнате ходили. Больной был до шеи укрыт толстым ватным одеялом, и на поверхности оставалась одна его голова, покоившаяся на тонкой как блин шерстяной подушке. Высохшее, измождённое, с заострившимися чертами лицо старика было так бледно, что казалось, будто в комнате из-за него становится светлее.
– Николай Кузьмич! – позвал я, осторожно шагнув к кровати.
Больной заморгал своими выцветшими водянистыми глазами и невидящим взглядом повёл кругом себя.
– Николай Кузьмич! – повторил я.
– Вы громче говорите, он оглох почти, – сказала за моей спиной дочь.
– Аня, ты тут? Что? Зачем? – вдруг заговорил Сотников дребезжащим голосом.
Женщина подошла к отцу и, наклонившись над кроватью, приблизила губы к его уху.
– Папа, к тебе журналист пришёл, хочет несколько вопросов задать насчёт деревенского дома, – громко и отчётливо, словно маленькому ребёнку, сказала она.
Старик отставил назад костлявые локти и сделал усилие, чтобы приподняться. Ворох белья, наваленный поверх его одеяла, зашевелился.
– Журналист? Я всё рассказал, – отрывисто произнёс он, испуганно глядя на меня.
– А с тех пор что-нибудь поменялось, может быть ещё что-то произошло? – спросил я.
– Квартиру ему дать обещали взамен дома, – вместо отца ответила женщина. – Вот всё ждём её, квартиру-то эту.
– Квартиру, а? – выкрикнул старик. Шумно дыша, он то и дело переводил беспокойный непонимающий взгляд с дочери на меня.
Я почувствовал, что в этом состоянии с ним бесполезно беседовать.
– Может быть, мы с вами пообщаемся? – обернувшись к Анне Николаевне, спросил я.
– Да, давайте пройдём на кухню, – с готовностью отозвалась она, видимо ожидая этого предложения. – Я чаю заварю.
– Что, давно болеет ваш отец? – спросил я, садясь на табурет возле кухонного стола, покрытого свежей вышитой скатертью.
– Да вот как выселяли его, так и свалился. А до того – ничего, восемьдесят пять лет, а коз и уток у себя в сарае держал, огород вскапывал, на охоту ходил даже.
– А лечитесь как?
– Ой, тяжело с ним, – сказала женщина, включая под эмалированным пузатым чайником газ и выставляя на стол две фарфоровые чашки с выщербленными краями и огромную синюю сахарницу с колотым сахаром. – Извините, кроме сахара ничего сладкого к чаю нет. Я не ем, на диете, а отцу нельзя. Вы знаете, даже просто к врачу сходить – целая мука. В поликлинику надо к пяти часам приходить, в очередь записываться, чтобы талон получить. Приходишь и стоишь два-три часа на улице, пока регистратуру не откроют – и в дождь, и в снег, и в мороз. А как откроют начинается, знаете, ругань, толкотня, все без очереди лезут. Иной раз и до драк доходит, особенно если талон на редкого специалиста. Мне-то ещё хорошо, а бывает, бабка старая приковыляет кое-как, бумажку эту не успеет получить, и стоит у выхода, плачет. Доехать до доктора – тоже целая история. Отец же не ходит почти, надо машину заказывать где-то. А это тоже денег стоит. Хорошо если сосед наш, Михаил Борисович, с десятого этажа, подвезёт на своей «Королле». Но и он не всегда может, у человека свои дела, работа. Дочка вот, слава Богу, деньгами помогает, если б не она, так и не знали бы, как быть.
– А что же не положите его в больницу?
– А… – с досадой отмахнулась она. – Чего там в больнице? Медсёстры курят в палатах, орут на больных, помощи никакой от них не дождёшься. Лекарства даже – и те свои надо носить. Клала его в прошлом году на два месяца, так мне в лицо сразу и сказали – заботиться не будем, кормить только станем, и всё. Да и вообще, говорят, чего, мол, вы вокруг него бегаете, девяносто же лет почти старику, ему на кладбище давно прогулы ставят.
– Сочувствую вам…
– Да что тут поделаешь, такая вот жизнь.
– Анна Николаевна, – сказал я, открывая блокнот. – Я бы хотел уточнить хронологию всей этой истории с выселением.
– Ну что тут вспоминать, – женщина подперла полной рукой подбородок и рассеянно глянула в сторону. – Сначала уведомление ему пришло: просим съехать в такой-то срок. Ваш дом, дескать, возведён незаконно и подлежит сносу.
– А что же Николай Кузьмич?
– Ну он, конечно, сопротивлялся, по судам ходил. Дом-то этот ещё его дед построил до революции, он всю жизнь с детства там прожил, своими руками чинил его, достраивал, деревья в саду сажал. Конечно, жалко было потерять.
– А суд что?
– Ну что суд… В суде вон, – она неопределённо кивнула головой кверху куда-то в угол. – Обухов этот, который главный зачинщик строительства. Всё отказы писал да резину тянул.
– Николаю Кузьмичу угрожали?
– Угрожали, да. Приходили какие-то мужики, вроде бы из сельсовета, обещали за отказ выселяться у него водопровод с электричеством отключить. Забор как-то подожгли ему, а в другой раз в окно кирпич бросили, стекло разбили. Он, правда, считал, что на этом и окончится. Он всё же пожилой человек, к тому же – ветеран войны. Думал, уж ветерана-то они не тронут. Всегда как являлись к нему чиновники, он медали надевал, весь свой иконостас, и выходил к ним.
– И что же дальше?
– Ну вот как-то ночью, в три часа, ворвались к нему приставы, да и выкинули в одних портках да майке на мороз. Да ещё и наподдали как следует.
– Били его? – удивился я.
– А вы думаете чего он лежит? Ещё как били – четыре ребра сломано, гематома на черепе, почки отбиты. Ещё не знаю, как жив остался. Он же потом ещё на морозе два часа провалялся без сознания. Хорошо сосед мимо ехал, заметил, да скорую вызвал. Я через неделю, как по врачам отбегалась, зашла в полицию, а там мне бумажку дали: дескать, выселение законно – препятствовал дом отцовский нормальной миграции лосей. Самое интересное, что сейчас на том месте стоит дача прокурора города Ярового, и лосям она почему-то не мешает, – желчно прибавила она.
– Дело по факту избиения заводили?
– А как его заведёшь? Там все свои, ворон ворону глаз не выклюет. Даже в травмпункте побои отказались снять. Доктор сразу сказал мне – деду твоему здоровье уже не вернёшь, а у меня, мать, двое детей, так что извини.
– А дальше что делали? В городе вам помогал кто-нибудь? – спросил я, внимательно глядя на неё.
– В городе – нет, никто не помогал. Да и кто поможет против этой банды? Вот только в мэрии обращение по поводу предоставления квартиры взамен снесённого дома обещали рассмотреть, да воз и ныне там. Я и в Москву писала в прокуратуру, и к Лукину, уполномоченному по правам человека обращалась… Но ответа толкового не получила, везде отписки. Чаще всего ему же, судье, жалобы мои и присылали, как будто он сам себя накажет. Смешно даже. А хотите, я вам все бумаги дам? У меня копии есть.
Она встала и, сняв с холодильника толстую картонную папку в замазанной чем-то чёрным обложке, перелистнула несколько страниц.
– Вот ещё обращение в Следственный комитет. Я думаю снова, может быть, послать? Обухов-то, главный наш злодей, помер.
– Да, пошлите обязательно. А вы одна за отцом ухаживаете? – спросил я.
– Да, одна, – вздохнула Сотникова. – Мужа нет, помер в пятом году. Дочь вот ещё есть, Алёна. Но только она с мужем уже десять лет в Питере живёт.
– Навещает вас?
– Раз в год приезжает, ну и деньгами помогает. А так… Своя у неё уже жизнь.
– А что же знакомые, друзья?
– Ну коллеги разве что, да соседи. Вот соседка у меня хорошая – Клавдия Анатольевна. У ней у самой сын инвалид, так что часто и по хозяйству помогаем друг другу, и в больнице насчёт врачей договариваемся.
Да, кажется, и тут я промахнулся. Cоседи, знакомые, дочь, живущая в Питере… Нет, видимо, здесь бригаду народных мстителей искать бесполезно.
– Анна Николаевна, я копии документов возьму, изучу их, и в ближайшее время свяжусь с вами, – сказал я, вставая со стула.
– А чаю не выпьете? – спросила женщина, поднимаясь вместе со мной и взглядом указывая на закипавший чайник.
– Да уже вечер, а у меня ещё одна встреча в городе.
– Ну хорошо, тогда буду ждать вашего звонка, – сказала она, торопливо отбирая из своей папки бумаги для меня и складывая их в отдельный файл. – Давайте я вот тут, поверх ответа из прокуратуры телефон свой вам напишу. Звоните, если появятся вопросы. А когда ждать выхода статьи?
– Я думаю, на неделе станет известно.
– Что ж, буду надеяться. Спасибо вам большое, что не забываете нас. Вы о квартире, пожалуйста, упомяните, что отцу её обещали, да так до сих пор и не дали.
Я кивнул в ответ, и направился к выходу. У самой двери Сотникова окликнула меня.
– Вы ещё вашим молодым людям из редакции привет от меня передавайте, – сказала она мне в след.
Я застыл на месте.
– Каким молодым людям? – осторожно спросил я, медленно поворачиваясь на пороге.
– Ну корреспондентам вашим, которые сразу после того случая заходили, – сказала она.
– А какие они были из себя? – поинтересовался я.
– Ну одного я не особенно приметила – маленький, чёрненький, ещё в куртке кожаной был. А второго хорошо помню – высокий такой парень, блондин. Он ко мне несколько раз после заглядывал, всё сокрушался, что статью о нас в редакции не пропустили. Энергичный такой. Знаете, один из мужиков, что отца избили, денег нам предлагал, чтобы мы не жаловались на него. Мелочь какую-то, двадцать тысяч рублей. Я взяла – знала уже тогда, что всё равно не приняли наше заявление, ну а с худой овцы, сами понимаете… Услышал ваш коллега об этом, и раскричался: «Зачем вы взяли деньги у этого палача, надо было ему в рожу их кинуть!»
– А, я понял, о ком идёт речь, – сказал я, выходя. – Передам ему, конечно, Ваш привет.
Идя от двери подъезда, я поздравлял себя с первой удачей. Судя по описанию Сотниковой, делом её отца интересовался Саша Васильев. И это было не простое журналистское любопытство – он приезжал сюда несколько раз, причём даже после того, как его материал отклонила редакция. Не собирался ли он помочь семье больного другим способом? Если так, то этот план сработал – после смерти Обухова у Сотниковых появилось значительно больше шансов добиться справедливости. Оставалась загадкой личность второго визитёра, но это я решил оставить на потом – хватит уже на сегодня таинственного…
Вместе с тем история несчастного старика не шла у меня из головы. Человека грабят, избивают, отнимают у него имущество, нажитое десятилетиями труда, а чем его родные отвечают на это? Пишут наивные письма далёким московским начальникам, а дома бездействуют и отмалчивается… И с ними, что поразительно, молчат все – знакомые, соседи, друзья. Даже местные активисты ограничиваются перемыванием судейских косточек на интернет-форумах под прикрытием сетевой анонимности. Эх, Терпилов, по праву ты носишь своё название…
Чёрт возьми, да будь Сотников моим родственником, так просто Обухов у меня бы не отделался! Организовал бы всё – и бучу в интернете, и телевизионные репортажи, и газетные статьи с пресс-конференциями. Информационный повод буквально просится на первые полосы – ветерана войны, пенсионера, как собаку выкидывают на улицу, чтобы освободить место для дачного посёлка коррупционеров. Девяностолетнего старика избивают, а после оставляют на морозе, и только чудо спасает его от гибели. К этому я обязательно присовокупил бы и то, что всё это творится на фоне россказней о заботе о ветеранах, громогласных речей о Великой Победе с высоких трибун, и накручивания предвыборных очков на социальной политике.
Справедливости в этой ситуации добиться легко. Вряд ли федеральные власти станут выгораживать каких-то мелких провинциальных жуликов, ну а несколько депутатов Госдумы, которые решат сделать себе паблисити на этой истории, найдётся всегда. Но одно дело я, человек с подвешенным языком, знакомый с информационными технологиями, имеющий связи. А другое – немощный старик и его слабые, запуганные родственники, находящиеся на пороге нищеты, и боящиеся любого властного чиха…
«Кто может, тот добьётся своего, а остальное – отговорки…» – глухо отозвалась в сознании фраза, сказанная утром Бурматовым. Может быть, он прав, и не стоит тратить душевные силы на человека, который не предпринял никаких усилий для того, чтобы помочь себе самому? Ведь как ни крути, а одним отчаянием бездействие Сотниковых оправдать нельзя. В конце концов, не раковые же они все больные? В их деле окончательная черта ещё не проведена, зачем же опускать руки? Ещё многое можно было сделать: поднять общественность, обойти редакции московских газет и телеканалов, устроить, наконец, какой-нибудь пикет. Кто виноват, что ничего из этого не предпринято? Это был удобный, соблазнительный ответ, но я никак не мог принять его в себя, согласиться с ним. То и дело перед моими глазами вставало бледное измученное лицо старика, как сейчас я чувствовал терпкий запах лекарств в пыльной духоте комнаты, и слышал голос его дочери, которая спокойно, как о чём-то привычном и обыденном рассказывала об избиении отца…
Глава восьмая
Размышляя так, я сам не заметил, как дошёл до большой площади Лермонтова, где была назначена наша встреча с Ястребцовым. В этот час тут было темно и безлюдно. Тусклый свет фонаря, стоявшего рядом с памятником поэту, выхватывал из сплошной мглы лишь часть постамента и две ближние скамейки, полностью заваленные снегом. Поднявшийся к ночи ветер лениво таскал по площади крупную как пшено порошу, и она, то стелясь по земле, то взвиваясь выше человеческого роста, складывалась в причудливые фигуры, среди которых я невольно различал то детский хоровод, то стаю уток, бьющую крыльями над поверхностью озера, то слепую старуху с растрёпанными волосами, бредущую наощупь с вытянутыми руками. Положив ладонь на эфес сабли, и задумчиво склонив голову, каменный Лермонтов безразлично наблюдал за тенями, мечущимися у его ног…
Николай уже ждал меня: постукивая каблуком о каблук, он с портфелем в руке топтался возле скамейки.
– Привет! Ну слава Богу, я уже продрог весь, – сказал он, подавая мне руку в шерстяной варежке. – Давай в кафе каком-нибудь с тобой присядем?
Мы зашли в маленькую закусочную напротив библиотеки и, на входе оставив пальто на облезлой латунной вешалке в форме лосиных рогов, устроились за круглым деревянным столиком в глубине зала. В помещении кроме нас было лишь трое посетителей – юноша с девушкой, которые пили чай с пирожными и нежно щебетали о чём-то своём, держась за руки, и мужчина за пятьдесят лет в деловом костюме; расстегнув ворот рубахи и ослабив галстук, он в одиночестве угрюмо напивался водкой, закусывая её маринованной сёмгой.
– Что заказывать будем? – устало спросила полная официантка в засаленном переднике, кладя перед нами пару меню в потёртых кожаных папках. – У нас сегодня фирменное блюдо – стейк в лимонном соусе.
– Нет, девушка, спасибо, – приветливо сказал Николай, энергично потирая руки. – Мне вы пока стопку водки принесите и тарелку харчо, хорошо? – Холодрыга на улице, – оправдываясь за спиртное, виновато улыбнулся он мне.
– А мне чёрного кофе, пожалуйста, – попросил я.
– Ну что, – сказал Николай, когда официантка ушла. – Как у тебя дела?
Я хотел начать рассказывать о редакции, но воспоминание о старике не давало мне покоя. Не известно ли Николаю что-нибудь об этой истории?
– Коля, ты знаешь, я только что по заданию редакции был на Абрикосовой, у Сотникова. Помнишь такого?
– Сотников? Нет, не помню.
– Ну это ветеран, у которого дом отобрали в Пантелеевке, да ещё и избили его при выселении.
– А, знаю, – глухо отозвался Николай. Он нахмурился, опустил глаза и вжал голову в плечи, словно боксёр на ринге, приготовившийся к глухой обороне. – Это Обухова проделки. Земля ему понадобилась, вот он и расселил деревню.
– Что же тут у тебя творится? – не сдержался я. – Ведь мало того, что Сотников – глубокий старик, так ещё и ветеран войны. А вы не то что не помогли ему, а даже выслушать отказались. Это у вас обычная практика?
Николай выпрямился на стуле и нервно передёрнул плечами.
– Да мы пытались по делу работать, – сквозь зубы процедил он, упрямо глядя в сторону. – У нас три человека им занимались, и в Москву ездили, и на месте со своими пытались договориться. Ну не давали нам уголовку возбуждать и всё. Ты не понимаешь, что за человек был этот Обухов – у него везде завязки имелись – и тут, в городе, и в областном правительстве, и даже в Генпрокуратуре.
– Ты знаешь, это всё как-то дико, – твёрдо сказал я.
Николай посмотрел на меня затравленным взглядом.
– А думаешь, мне легко так работать? – вдруг взвился он. – У меня с одной стороны опера бунтуют, с другой – начальство по башке стучит. Что мне – бросать всё, в позу становится? А ведь ещё и другие дела есть, у меня вон в те дни трое подонков девчонку пятнадцатилетнюю изнасиловали. Целыми сутками под окнами родители их бродили, в ноги бросались, деньги предлагали. Уйду я, а тот, кто вместо меня на это место сядет, не ровён час – и отпустит их. Что делать – жизнь такая – приходится выбирать.
– Тяжёлый у тебя выбор, – вполголоса заметил я.
– Коррупция, знаешь ли, всюду есть, – выпалил Николай. – Думаешь, в Америке кумовства нет, в Европах связями никто не пользуется? Да везде это, где ни плюнь! Нет в мире ничего идеального.
Читать бесплатно другие книги:
