Гайдзин. Том 1 Клавелл Джеймс
– Да?
– Поднять флаг, сэр? Обеспечить охрану миссии?
– Немедленно. Все по плану, побольше шума: барабаны, волынки и так далее. На закате пусть волынщики проиграют отбой, и заставьте их и барабанщиков разок пройтись с музыкой взад-вперед.
– Слушаюсь, сэр. – Капитан подошел к флагштоку.
Торжественно, под гром барабанов и звуки волынок «Юнион Джек» снова взлетел на верхушку мачты и заплескался там, наполняя души гордостью. В тот же момент, как было условлено заранее, с флагмана грянул приветственный бортовой залп. Сэр Уильям взял шляпу на отлет и вместе с остальными трижды прокричал здравицу королеве.
– Отлично, вот так-то лучше. Лун!
– Хейа, масса?
– Погоди-ка минутку, ты не Лун!
– Я Лун Два, масса, Лун Один приходить ночью, чоп-чоп.
– Хорошо, Лун Два. Ужин на закате, ты делать каждый масса оч-чень удобный, ладно.
Лун Два угрюмо кивнул, ему было крайне не по себе в таком уединенном месте, открытом для нападения, в окружении тысячи притаившихся враждебных глаз, на которые никто не обращал внимания, хотя почти каждый должен был чувствовать на себе их взгляд, – поразительное легкомыслие. «Я никогда не пойму варваров», – подумал он.
В ту ночь Филип Тайрер не мог заснуть. Он лежал на одном из соломенных матрацев, брошенных поверх потертого ковра на полу, устало переворачиваясь с боку на бок каждые несколько минут. В его голове неприятно путались мысли о Лондоне и Анжелике, нападении, завтрашней встрече, ноющей боли в руке и сэре Уильяме, который весь день раздражался по пустякам. В маленькой комнате было холодно, этот холод напоминал, что скоро наступит зима. Застекленные окна выходили на большой, красиво спланированный парк позади здания миссии. Второй матрас в той же комнате предназначался капитану, но тот еще не вернулся с обхода.
Не считая возни собак, рыскавших в поисках пищи, и редкого мяуканья бродячих кошек, город был погружен в тишину. Время от времени он слышал далекое звяканье корабельных колоколов флота, отбивавших склянки, да гортанный хохот размещенных там солдат и чувствовал себя спокойнее. «Эти бойцы не знают себе равных, – думал он. – Мы здесь в полной безопасности».
В конце концов он встал, зевнул, на цыпочках подошел к окну, открыл его и облокотился на подоконник. Снаружи была сплошная темень, плотные облака заволокли все небо. Ни одной тени нельзя было различить, но он видел много шотландцев, патрулировавших сад с масляными фонарями. За забором с одной стороны в темноте проступали неясные очертания буддийского храма. На закате, когда волынки проиграли отбой и «Юнион Джек» был по обычаю спущен на ночь, монахи затворили тяжелые ворота храма, прозвонили в колокол, а потом наполнили ночь своим странным песнопением: «Ом-м-ммани-и-и падми-и-ихум-м-м…», повторяя эти слова снова и снова. На Тайрера пение подействовало успокаивающе, в отличие от многих других, которые встретили его свистом, улюлюканьем и грубыми криками монахам, чтобы те заткнулись.
Он зажег свечу, стоявшую у постели. Его часы показывали два тридцать. Снова зевнув, он подтянул одеяло, привалился к стене, подложив под спину жесткую подушку, открыл маленький дипломат со своими инициалами на тисненой коже – прощальный подарок его матери – и достал оттуда свою тетрадь. Читая глазами столбик японских слов и фраз, записанных им на слух, он вполголоса произносил их английский перевод. Перевернул страницу, следующую, потом еще одну. Потом проделал то же самое наоборот: читал английский перевод и произносил вслух японские слова. Он с удовольствием отметил, что не ошибся ни разу.
– Их так мало, я не знаю, правильно ли я их произношу, не хватает времени, и я еще даже не начал изучать письмо, – пробормотал он.
Вчера днем он случайно встретил француза в одной из лавок в японской деревне, которая обслуживала Поселение. Эти лавки тянулись вдоль главной улицы деревни, находившейся в стороне от моря позади Хай-стрит, главной улицы Поселения, и примыкавшей к Пьяному Городу. Все лавки казались одинаковыми, все торговали одним и тем же набором местных товаров от снеди до рыбацкого снаряжения, от дешевых мечей до предметов старины. Он копался на полке с японскими книгами – бумага очень высокого качества, многие прекрасно отпечатаны и иллюстрированы гравюрами – и старался как-то изъясниться перед вежливо улыбавшимся во весь рот владельцем.
– Pardon, Monsieur, – сказал незнакомец, – но вам нужно назвать род книг, которые вас интересуют. – Ему было лет тридцать с небольшим. Чисто выбритое лицо с карими глазами и тонким галльским носом, вьющиеся каштановые волосы, хорошо одет. – Вам следует сказать: «Ватаси хосии хон, ингэриги нихонго, додзо. – Я бы хотел книгу, в которой есть английский и японский». – Он улыбнулся. – Разумеется, таких книг нет, хотя этот парень ответит вам с раболепной искренностью: «А со дэсу ка, гомэн насай и так далее. – Ах, очень жаль, сегодня у меня ее нет, но если вы придете завтра…» Конечно, он не говорит вам правды, он говорит только то, что вы, по его мнению, хотите услышать – старейшая японская привычка. Боюсь, японцы вообще не слишком щедры на правду, даже между собой.
– Но, мсье, позвольте тогда спросить, как вам удалось выучить японский – совершенно очевидно, что вы свободно говорите на этом языке.
Человек приятно рассмеялся:
– Вы слишком добры. Нет, далеко не свободно, хотя я стараюсь. – Беспечно веселое пожатие плечами. – Терпение. Помогло еще и то, что некоторые из наших святых отцов говорят на нем.
Филип Тайрер нахмурился:
– Боюсь, я не католик, моя церковь англиканская, и… э-э… я ученик-переводчик при британской дипломатической миссии. Меня зовут Филип Тайрер, я только что приехал и пока еще не совсем здесь освоился.
– А, ну конечно, молодой англичанин с Токайдо. Пожалуйста, извините меня, я должен был бы узнать вас, мы все были в ужасе, когда услышали об этом происшествии. Позвольте представиться, Андре Понсен, уроженец Парижа, я негоциант.
– Je suis enchant de vous voir[12], – сказал Тайрер, легко переходя на французский, на котором говорил бегло, хотя и с чуть заметным английским акцентом.
По всему миру за пределами Британии французский был признанным языком дипломатии, а также лингва франка для большинства европейцев, что делало знание его необходимым атрибутом каждого чиновника министерства иностранных дел – так же как и для всякого, кто считал себя человеком образованным. По-французски же он добавил:
– Как вы думаете, возьмутся святые отцы обучить меня или хотя бы позволят мне посещать их занятия?
– Не думаю, чтобы кто-то из них вел занятия как таковые. Я мог бы спросить. Завтра ы отправляетесь вместе с флотом?
– О да, непременно.
– Я тоже. С мсье Сератаром, нашим посланником. Вы работали в миссии в Париже до приезда сюда?
– К сожалению, нет. В Париже я провел всего две недели, мсье, когда у меня был отпуск. Япония – мое первое назначение.
– О, но ваш французский превосходен, мсье.
– Боюсь, что нет, право, вы преувеличиваете, – произнес Тайрер, опять переходя на английский. – Я полагаю, вы тоже переводчик?
– О нет, всего лишь предприниматель, но иногда я стараюсь помочь мсье Сератару, когда его официальный переводчик с голландского бывает болен, – я говорю по-голландски. Стало быть, вы желаете выучить японский как можно скорее, а? – Понсен подошел к полке и выбрал книгу. – Вам еще не попадалась одна из таких? Это книга Хиросигэ «Пятьдесят три станции на дороге Токайдо». Не забывайте, что начало книги там, где для нас конец, они пишут справа налево. Картины изображают придорожные станции до самого Киото. – Он полистал книгу. – Смотрите, вот Канагава, а вот Ходогайя.
Четырехцветные ксилографии были изумительны, превосходя все, что Тайреру доводилось видеть раньше, мельчайшие детали были выполнены с поразительной точностью.
– Они просто чудесны.
– Да. Автор умер четыре года назад. Очень жаль, потому что он действительно был чудом. Некоторые из их художников – поразительные мастера: Хокусай, Масанобу, Утамаро и еще с десяток других. – Андре рассмеялся и вытащил другую книгу. – Вот, это вещь для вас просто необходимая, введение в японский юмор и каллиграфию, как они называют свое письмо.
У Филипа Тайрера отвисла челюсть. Порнография была пристойной и абсолютно откровенной: страница за страницей мужчины и женщины в великолепных одеяниях – их обнаженные гениталии чудовищно увеличены и выписаны с величавой подробностью, до последнего волоска – совокуплялись энергично и изобретательно.
– О мой Бог!
Понсен громко расхохотался:
– А, значит, я познакомил вас с новым удовольствием. Как эротика, эти книги уникальны, у меня их целая коллекция, я с радостью вам ее покажу. Одни называются сюнга-э, другие – юкиё-э, картины Ивового Мира, или Плывущего Мира. Вы еще не бывали ни в одном из их борделей?
– Я… я, нет… нет, я… я… э-э… не бывал.
– О, в таком случае вы позволите мне быть вашим гидом?
Теперь Тайрер вспоминал их разговор и то тайное смущение, которое он испытал в тот момент. Он попытался изображать из себя светского человека под стать французу, но в то же время в ушах его не умолкая звучал суровый голос отца и многократно повторенное им напутствие: «Послушай, Филип, французы – народ подлый и верить им нельзя ни на грош. Парижане – первые подонки во всей Франции, а Париж, без сомнения, самый греховный город цивилизованного мира – похотливый, вульгарный и… французский!»
«Бедный папа, – подумал Филип, – он ошибается насчет стольких вещей, но вряд ли его можно винить в этом: он жил во времена Наполеона и уцелел в кровавой бане Ватерлоо. Как ни велика была эта победа, она не могла не ужаснуть десятилетнего мальчишку-барабанщика. Неудивительно, что он никогда не простит, никогда не забудет, никогда не сможет принять новую эру. Ну да ладно, у папы своя жизнь, и как бы я ни любил и ни восхищался им за все, что он сделал, я должен прокладывать свой путь. Франция теперь почти наш союзник – нет ничего плохого в том, чтобы слушать и учиться».
Он покраснел, вспомнив, как ухватился за слова Андре – втайне стыдясь своего жадного влечения.
Француз объяснил, что в Японии бордели, лучшие из них, являлись местами большой и утонченной красоты, а про куртизанок, дам Плывущего, или Ивового, Мира, как их здесь называли, он без преувеличения мог сказать, что лучших он не встречал нигде в мире.
– Разумеется, существуют градации, и в большинстве городов есть и уличные проститутки. Но здесь у нас имеется наш собственный квартал удовольствий, он называется Ёсивара. Это снаружи ограды, по ту сторону моста. – Вновь приятный хохоток. – Мы называем его Мостом в Рай. О да, и вам следует знать, что… о, простите, я увлекся и мешаю вам делать покупки.
– Да нет, что вы, совсем нет, – тут же выпалил Филип. Сердце у него упало при мысли, что этот поток информации сейчас иссякнет и такая редкая возможность будет безвозвратно упущена, и он добавил на своем самом цветистом и изысканном французском: – Я счел бы для себя честью, если бы вы не отказали мне в любезности продолжать, нет, в самом деле, это так важно – узнавать новое, как можно больше нового, и учиться, а я боюсь, люди, в кругу которых я вращаюсь, с которыми беседую, не… к сожалению, не парижане, они большей частью скучноваты и лишены французской утонченности. В ответ на вашу доброту я могу предложить вам чашку чая или бокал шампанского в английской чайной или, возможно, что-нибудь более крепкое в отеле Иокогамы – сожалею, но я пока еще не член клуба.
– О, вы слишком добры, да, я с удовольствием принимаю ваше предложение.
С благодарным видом Филип подозвал лавочника и с помощью Понсена расплатился за книгу, удивившись про себя тому, как мало она стоила. Они вышли на улицу.
– Вы говорили об Ивовом Мире?
– В нем нет ничего грязного и отвратительного, как в большинстве наших борделей, да и почти во всех борделях в любой другой части света. Здесь, как в Париже, но в еще большей степени, половой акт является формой искусства, столь же изысканной и неповторимой, как приготовление пищи. Его рассматривают, практикуют, наслаждаются им именно как искусством, без всякого… прошу извинить меня, без всякого англосаксонского «чувства вины», совершенно неоправданного.
Инстинктивно Тайрер напрягся и выпятил грудь. Какое-то мгновение он испытывал искушение поправить своего собеседника и указать ему, что существует огромная разница между «чувством вины» и здоровым отношением к морали и всем добрым викторианским ценностям. И добавить, что, к сожалению, французы никогда не обладали способностью к такому разграничению из-за своей склонности к распущенной жизни, сбивающей с истинного пути даже таких августейших особ, как принц Уэльский, который открыто считал Париж своим домом. («Источник крайней озабоченности в самых высоких английских кругах, – гневно писала «Таймс». – Вульгарность французов не знает предела, взять хотя бы их дешевое стремление к показной роскоши и новые крайне предосудительные танцы, такие как, например, канкан, где, по рассказам заслуживающих доверия лиц, танцовщицы специально не надевают – их даже просят об этом! – никакого нижнего белья абсолютно».)
Но он промолчал, понимая, что будет лишь, как попугай, повторять слова своего отца. «Бедный папа», – подумал он снова, целиком переключая внимание на Понсена. Они шли по Хай-стрит, солнце приятно грело лица, воздух бодрил, все обещало прекрасный день назавтра.
– Но здесь, в Ниппоне, мсье Тайрер, – с радостью увлеченно продолжал француз, – существуют замечательные правила и традиции как для клиентов, так и для девушек. Например, они никогда не выставляются напоказ все в один раз, за исключением самых низкосортных заведений, но даже и там вы не можете просто войти и сказать: «Я хочу вот эту».
– Не могу?
– О нет, она всегда имеет право отказать вам без всякой потери лица с ее стороны. Существуют особые протоколы – позже я могу объяснить подробнее, если вы пожелаете, – но каждый дом управляется мадам, которую зовут здесь мама-сан, «сан» – это суффикс, который означает «господин», «госпожа» или «мадам». И эта мама-сан больше всего на свете гордится элегантностью своего заведения и своих леди. Нет нужды говорить, что все дома разнятся в цене и утонченности. В самых лучших мама-сан осматривает вас, как ветеринар лошадь, это очень подходящее сравнение. Она старается убедиться, достойны ли вы того, чтобы почтить своей милостью ее дом и все, что он содержит, – в сущности, решает, в состоянии или нет вы оплатить счет. В этой стране хороший клиент может пользоваться огромным кредитом, мсье Тайрер, но да сжалится над вами Небо, если вы не заплатите или хоть раз опоздаете с оплатой, когда вам скромно представят счет. Каждый дом в Японии в этом случае ни под каким видом не позволит вам войти внутрь.
Тайрер нервно хохотнул над игрой слов.
– Как они все узнают об этом, я не представляю, но узнают. Отсюда до самого Нагасаки. Поэтому, мсье, в определенном смысле это рай. Мужчина может наслаждаться девушками в кредит целый год, если ему так удобнее. – Лицо Понсена неуловимо изменилось. – Но мудрый человек покупает контракт дамы и оставляет ее исключительно для своего собственного удовольствия. Они поистине так… так очаровательны и недороги, если учесть ту огромную прибыль, которую мы получаем при обмене денег.
– Вы… ну-у… вы именно это мне советуете?
– Да, советую, да.
Потом они пили чай. Потом шампанское в клубе, где Андре совершенно очевидно хорошо знали и принимали. Расставаясь, Андре сказал:
– Ивовый Мир заслуживает любви и внимания. Я почту за честь быть в нем одним из ваших проводников.
Филип поблагодарил его, зная, что никогда не воспользуется преимуществами этого предложения. «Я имею в виду, а как же Анжелика? И ведь можно… можно заразиться одной из этих гнусных болезней, гонореей, к примеру, или французской болезнью, которую французы называют английской болезнью, а врачи зовут сифилисом и которая, как упирал на это Джордж Бебкотт в разговоре со мной, процветает под любым именем во всех азиатских и индийских портах, открытых для иностранцев, „или вообще в любом порту, если уж на то пошло, Филип. Я отмечаю здесь много случаев этой болезни среди японцев, и не всегда они заразились ею от европейцев. Если вы имеете такого рода наклонности, надевайте чехольчик; чехольчики, правда, не всегда безопасны, и большого добра от них ждать не приходится. Лучше вообще не стоит, если вы понимаете, о чем я говорю“».
Филип Тайрер вздрогнул всем телом. С женщиной он был только однажды. Два года назад после сдачи последних экзаменов они с друзьями-студентами устроили шумную попойку в пабе «Звезда и Подвязка» на Понт-стрит. «Пришло время, Филип, старина. Мы обо всем договорились, она сделает это за два пенса, ведь правда, Флосси?» Она разливала пиво у стойки, разбитная девчонка лет эдак четырнадцати. Соитие произошло второпях, в крохотной, пропахшей потом и еще бог знает чем комнатенке наверху – пенни ей и пенни хозяину паба. Несколько следующих месяцев он прожил в смертельном страхе, что заразился.
– В нашей Ёсиваре к нашим услугам более пятидесяти чайных домиков, как их называют, или гостиниц, все они имеют лицензию и подчиняются властям, каждый день строятся новые. Но будьте осторожны, не ходите никуда в Пьяном Городе. – (Пьяным Городом называлась менее презентабельная часть Поселения с низкосортными барами и дешевыми постоялыми дворами, лепившимися вокруг единственного европейского борделя.) – Это место для солдат, матросов, неудачников, игроков, искателей приключений, вообще всякого сброда, они собираются там, потому что там их терпят. В каждом порту есть такие люди, потому что у нас еще нет полиции, нет законов об иммигрантах. Может быть, Пьяный Город и служит нам своего рода перепускным клапаном, но бывать там с наступлением темноты неразумно. Если вам дорога ваша записная книжка и личные вещи, не берите их туда. Мусуко-сан заслуживает лучшего.
– Что?
– А, очень важное слово. Мусуко означает «сын», или «мой сын». Мусуко-сан дословно означает «достойный сын» или «господин мой сын», но на местном жаргоне – «мужской член», или «мой досточтимый член», просто и хорошо. Девушек называют мусуме. Само по себе слово означает «дочь», или «моя дочь», но на языке Ивового Мира это влагалище. Вы говорите своей девушке: Конбанва, мусуме-сан. Добрый вечер, chrie. Но если вы скажете это с искоркой в глазах, она поймет, что вы имеете в виду: «Как она? Как поживает твоя Золотая Ложбина?» – так китайцы иногда называют эту дорогу мужчины в рай – они очень мудры, эти китайцы, потому что стенки ее и впрямь выстланы золотом, она питается золотом и открыть ее может, так или иначе, только золото…
Тайрер откинулся на подушку, забыв о своей тетради. Мысли теснились в его голове. Прежде чем он осознал это, маленькая книжечка юкиё-э, которую он прятал в портфеле, оказалась открытой у него на коленях, а сам он увлеченно рассматривал картинки. Спохватившись, он захлопнул ее и убрал назад.
«Что толку любоваться на грязные картинки», – подумал он, снедаемый отвращением к самому себе. Свеча оплывала. Он задул пламя и улегся в темноте, ощущая знакомую боль внизу живота.
«Какой же Андре счастливчик! Совершенно ясно, что у него есть любовница. Это должно быть восхитительно, даже если только половина из того, что он говорил, правда.
Интересно, смог бы и я заиметь такую же? Смог бы купить контракт? Андре уверял, что многие здесь так поступают, снимают маленький частный домик в Ёсиваре, о котором, если таково будет ваше желание, никто не узнает: „Ходят слухи, что у всех посланников есть любовницы-японки; сэр Уильям-то уж точно ходит туда по крайней мере раз в неделю – он думает, что для всех это тайна, но все шпионят за ним и смеются. Не ходит голландец, про которого говорят, что он импотент, и русский, который открыто предпочитает наведываться в разные дома…“»
Стоит ли мне рискнуть, если это окажется мне по карману? В конце концов, Андре дал мне особый повод: „Чтобы быстро выучить японский, мсье, обзаведитесь спящим словарем – это единственный способ“».
Однако его последней мыслью, перед тем как сон завладел им, было: «Интересно, почему это Андре был так добр ко мне, так разговорчив со мной? Редко француз ведет себя столь открыто с англичанином. Очень редко. И как странно, что он ни разу не упомянул об Анжелике…»
Время близилось к рассвету. Ори и Хирага, вновь облаченные с головы до пят в одежду ниндзя, вышли из своего укрытия в строениях храма, откуда была хорошо видна вся миссия, и молча побежали вниз с холма, через деревянный мост, потом свернули в узкую улочку, добежали до ее конца, свернули в другую. Хирага бежал впереди. Их заметила бродячая собака, зарычала, бросилась им наперерез и умерла. Уверенная короткая дуга, которую описал меч Хираги, была почти неуловима глазу. Он заспешил дальше с обнаженным мечом в руке, почти не спотыкаясь в темноте, углубляясь все дальше и дальше в лабиринт городских улиц. Ори осторожно следовал за ним. Сегодня ночью его рана начала нагнаиваться.
У стены какой-то лачуги на безопасном перекрестке Хирага остановился.
– Здесь все тихо, Ори! – прошептал он.
Торопливо оба самурая выскользнули из одежды ниндзя, затолкали ее в мягкую котомку, которую Хирага нес за спиной, и переоделись в ничем не примечательные кимоно. С огромной тщательностью Хирага вытер меч куском шелка, который все самураи носили специально для этой цели, чтобы предохранить клинки от ржавления, потом убрал его в ножны.
– Готов?
– Да.
Хирага снова пустился в путь, уверенно выбирая дорогу, держась в тени, где это было возможно, останавливаясь перед каждым открытым пространством до тех пор, пока не убеждался, что им ничего не грозит, не видя ни души и ни с кем не сталкиваясь, потом бежал дальше, направляясь к их убежищу.
Они следили за миссией с раннего утра. Бонзы – буддийские монахи – делали вид, что не замечают их, после того как уверились, что эти двое не были ворами, и Хирага назвал им себя и свою цель: следить за гайдзинами.
Буддийские монахи фанатично ненавидели всех иноземцев, отождествляя их с иезуитами, которые до сих пор оставались их самыми ненавистными и грозными врагами.
– А, так вы сиси, тогда добро пожаловать вам обоим, – сказал один старый монах. – Мы никогда не забудем, что иезуиты погубили нас и что сёгуны из династии Торанага – наш бич.
С середины XV века до начала XVI португальцы были единственными в Европе, кто знал путь в Японию. Папским эдиктом все острова были отданы им в безраздельное пользование, и португальские иезуиты, единственные из всех католических священников, получили право нести туземцам слово Христово. В течение нескольких лет они обратили в христианство столько даймё, и, естественно, всех их вассалов, что диктатор Горуда воспользовался этим как предлогом, чтобы вырезать тысячи буддийских монахов, которые вто время имели свои вооруженные отряды, считались влиятельной силой в стране и противостояли ему.
Тайро Накамура, унаследовавший его власть, расширил ее до огромных пределов и повел тонкую игру, поддерживая то монахов, то иезуитов, льстя, уговаривая, преследуя, убивая. Потом пришел Торанага.
Торанага, терпимо относившийся ко всем религиям, правда не иноземного происхождения, заметил, что все обращенные в христианство даймё первоначально сражались на стороне его врагов у Сэкигахары. Три года спустя он стал сёгуном, а еще через два года отрекся от этого титула в пользу своего сына Судары, хотя и продолжал удерживать в своих руках реальную власть, что было старинной японской традицией.
В годы своего правления он жестоко преследовал иезуитов и буддистов и устранил или нейтрализовал всех князей-католиков. Его сын, сёгун Судара, еще туже затянул аркан, а сын Судары, сёгун Хиронага, завершил осуществление плана, с такой дальновидной осмотрительностью заложенного в Завещании, когда официально объявил христианство вне закона и запретил исповедовать его под страхом смерти. В 1638 году сёгун Хиронага разрушил последний оплот христианства в Симбаре, неподалеку от Нагасаки, где собрались восставшие против него несколько тысяч ронинов и тридцать тысяч крестьян со своими семьями. Всех, кто отказывался отречься от своей веры, немедленно распинали или предавали мечу, как обыкновенных преступников. Отступников набралось всего несколько человек. После этого он переключил все свое внимание на буддистов. Буквально через несколько дней он благосклонно принял в дар все их земли, сковав их таким образом по рукам и ногам.
– Мы рады вам, Хирага-сан, Ори-сан, – снова повторил старый монах. – Мы за сиси, за сонно-дзёи и против сёгуната. Вы можете свободно приходить и уходить по своему желанию. Если вам понадобится помощь, скажите нам.
– Тогда ведите счет количеству солдат, сколько их прибывает, сколько убывает, какие комнаты и кем заняты.
Теперь они почти достигли своего убежища – гостиницы, которая лежала к востоку от замка.
Глава 10
Пять представителей бакуфу неторопливо проследовали через ворота во внутренний двор миссии в своих паланкинах. Они опоздали на час. Перед ними шли самураи со знаменами, на которых были изображены их официальные гербы, со всех сторон их окружала стража. Сэр Уильям стоял на верху широкой лестницы, которая вела к представительному парадному входу в миссию. Рядом с ним находились французский, русский и прусский посланники – их помощники, Филип Тайрер и другие сотрудники миссии расположились чуть поодаль – и почетный караул из шотландских горцев и нескольких французских солдат, на которых настоял Сератар. Адмирал Кеттерер и генерал остались на борту флагмана, в резерве.
С большой церемонией японцы поклонились, сэр Уильям и все остальные приподняли шляпы. Они торжественно проводили японцев в большой зал для приемов, стараясь не показать, насколько нелепым они находили их наряд: маленькие черные лакированные шапочки, сидевшие посередине выбритой части головы и аккуратно подвязанные под подбородком, верхняя мантия с огромными плечами, разноцветные парадные кимоно из шелка, просторные штаны, сандалии на ремешках и толстые носки с отделенным от остальных большим пальцем – таби, – веер за поясом и неизменные два меча.
– В эти их шапчонки даже не помочиться толком, – заметил русский.
Сэр Уильям опустился на центральный из пяти стульев в окружении других посланников, с одного края вместе с ними сел Филип Тайрер, чтобы число участников со стороны европейцев тоже равнялось пяти, бакуфу сели на стулья напротив, переводчики расположились на подушках посередине. После продолжительного обсуждения участники переговоров сошлись на пяти охранниках с каждой стороны. Эти люди встали позади своих хозяев, с подозрением поглядывая друг на друга.
Следуя строгому протоколу, противные стороны представились друг другу. Торанага Ёси был последним.
– Томо Ватанабэ, младший чиновник второго класса, – сказал он, изображая смирение, которого не испытывал, и занял наименее почетное место с краю.
Его одежда была не так богата, как у остальных членов делегации, которые вместе со всеми стражниками получили приказ под страхом наказания относиться к нему как к самому незначительному из пяти чиновников.
Он устроился на стуле, чувствуя себя странно. «Как отвратительны эти враги, – думал он, – как смешны и убоги эти их высокие шляпы, невообразимые сапоги и уродливые черные одежды из толстой материи – неудивительно, что от них так смердит!»
Сэр Уильям сказал осторожно и просто:
– Английский подданный был убит самураями Сацумы…
К пяти часам европейцы были готовы взорваться, японцы же по-прежнему оставались вежливыми, улыбающимися, внешне невозмутимыми. Десятком различных способов их представитель заявлял, что… очень жаль, но их юрисдикция не распространяется на Сацуму, они ничего не знают об убийцах и о том, как их можно было бы изловить, но да, это происшествие достойно всяческого сожаления, но нет, они не представляют, как можно было бы получить репарации, но да, при определенных условиях вопрос о возмещении мог бы быть обсужден, но нет, сёгун пока в отсутствии, но да, сёгун был бы рад принять их, когда вернется, но нет, не в обозримом будущем, но да, мы немедленно подадим прошение назначить точный день, но нет, в этом месяце невозможно, потому что его нынешнее местопребывание никому не известно, но да, они выяснят это как можно скорее, но нет, следующая встреча и все другие встречи не должны проходить в Эдо, но да, в Канагаве, но очень жаль, не в этом месяце, возможно, в следующем, но нет, очень жаль, мы не имеем полномочий…
Каждый пункт приходилось переводить с английского на голландский, потом на японский. За этим обычно следовало пространное обсуждение. Затем ответ прилежно переводился на голландский и снова на английский с неизбежными наставлениями и всегда с вежливыми просьбами пояснить суть самых тривиальных деталей.
Ёси находил всю процедуру крайне интересной для себя. Он никогда еще не присутствовал при таком скоплении гайдзинов и ни разу не участвовал в переговорах, где низшие по званию, неслыханное дело, обсуждали вопросы политики, вместо того чтобы слушаться и подчиняться.
Трое из остальных четырех японцев были настоящими, хотя и незначительными, чиновниками бакуфу. Все представились под вымышленными именами – общепринятая традиция на переговорах с иноземцами. Переодетый под бакуфу самозванец, тайно говоривший по-английски, сидел рядом с Ёси. Его звали Мисамото. Ёси приказал ему запоминать все и украдкой сообщать ему, если что-нибудь важное не будет переведено правильно, в остальном же держать рот на замке. Этот человек был преступником, ожидавшим смертной казни.
Когда Ёси послал за ним позавчера, Мисамото тут же пал ниц перед ним, трясясь от страха.
– Поднимись и сядь сюда. – Ёси показал веером на край платформы из татами, на которой сидел сам.
Мисамото мгновенно подчинился. Это был маленький человечек с узкими глазами-щелками, длинными сальными волосами и бородой. По его лицу струился пот. Одежда его была груба и почти превратилась в лохмотья, руки покрывали мозоли, а кожа приобрела цвет темного меда.
– Ты будешь говорить мне правду: чиновники, допрашивавшие тебя, доносят, что ты говоришь по-английски?
– Да, господин.
– Ты родился в Андзиро в провинции Идзу и побывал в стране, которая зовется Америкой?
– Да, господин.
– Как долго ты там пробыл?
– Почти четыре года, господин.
– Где именно в Америке?
– В Сан-Франциско, господин.
– Что такое Санфрансиска?
– Большой город, господин.
– Только там?
– Да, господин.
Ёси изучающе посмотрел на него, информация была нужна ему быстро. Он видел, что человек отчаянно пытается быть полезным, но в то же время смертельно боится, боится его и стражников, которые грубо втащили его в комнату и ткнули лицом в пол. Поэтому Ёси решил попробовать другой подход. Он отпустил стражу, встал и облокотился на подоконник, глядя на город.
– Расскажи мне, быстро, своими словами, что произошло с тобой.
– Я был рыбаком в деревне Андзиро в Идзу, господин, где и родился тридцать три года назад, – тут же начал Мисамото. Было видно, что этот рассказ он повторяет уже, наверное, в сотый раз. – Девять лет назад я вышел в море на своей лодке с шестью другими рыбаками. Мы были всего в нескольких ри от берега, но попали в неожиданно поднявшуюся бурю, которая вскоре превратилась в страшный ураган, он гнал нас перед собой на восток в открытое море тридцать дней или больше, нас снесло на сотни ри, может быть, на целую тысячу, господин. За это время троих моих спутников смыло за борт. Потом море успокоилось, но наши паруса были изодраны в клочья, кончилась вода и все запасы пищи. Мы втроем попытались рыбачить, но ничего не поймали, воды взять было негде… Один из нас сошел с ума. Он прыгнул в воду и поплыл к острову, который ему привиделся, и быстро утонул. Мы не видели ни земли, ни корабля, кругом одна вода. Много дней спустя последний из моих спутников, мой друг Исии, умер, и я остался один. Потом наступил день, когда я подумал, что уже умер, потому что увидел этот странный корабль, который двигался вперед без парусов и дымил, словно охваченный пожаром, но это был всего лишь колесный пароход, американский, следовавший из Гонконга в Сан-Франциско. Они спасли меня, накормили, обращались со мной как с одним из них, – я был очень испуган, господин, но они поделились со мной водой и пищей, дали мне одежду…
– Этот американский корабль отвез тебя в этот город Сан? Что было дальше?
Мисамото рассказал ему, как его определили к брату капитана того судна, который содержал мелочную лавку для моряков, чтобы он учил язык и выполнял разную мелкую работу, пока власти не решат, что с ним делать. Он прожил с этой семьей около трех лет, работая у них в магазинчике и в порту. Однажды его отвели к важному чиновнику, которого звали Натоу, и подробно допросили, а потом сказали, что посылают его с военным кораблем «Миссури» в Симоду, где он будет переводчиком при консуле Таунсенде Харрисе, который уже находился в Японии, подготавливая Соглашения. К этому времени он уже одевался на западный манер и усвоил некоторые из их привычек и обычаев.
– Я согласился с радостью, господин, уверенный, что окажусь полезным здесь, особенно полезным для бакуфу. В девятый день восьмого месяца тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года по их летоисчислению, пять лет назад, господин, мы бросили якорь у Симоды в Идзу, моя родная деревня находилась совсем недалеко, чуть севернее, господин. Едва попав на берег, я добился отпуска на один день, чтобы навестить родные места, и сразу же направился, господин, к ближайшей заставе, чтобы разыскать ближайшего чиновника бакуфу, полагая, что меня примут с радостью из-за тех знаний, которые я приобрел… Но стражники… – лицо Мисамото исказилось от боли, – они не стали слушать меня, господин, не попытались понять… они связали меня и приволокли в Эдо… это было пять лет назад, господин, и с тех самых пор со мной обращались как с преступником, держа в заключении, хотя и не в тюрьме, а я все объясняю и объясняю, что я не соглядатай, а верный своей стране житель Идзу и то, что случилось со мной…
Ёси с отвращением увидел, что по лицу человека побежали слезы. Он резко оборвал эти причитания:
– Прекрати! Ты знаешь или не знаешь, что закон запрещает покидать Ниппон без разрешения?
– Да, господин, но я ду…
– А знаешь ли ты, что по тому же закону любому, кто преступил его, какова бы ни была причина и кем бы ни был этот мужчина или женщина, запрещено возвращаться назад под страхом смерти?
– О да, господин, да, да, я знал об этом, но я не думал, что это включает и меня, господин. Я думал, я смогу принести пользу и мне будут рады, и меня ведь унесло в море не по моей воле. Это был ураган…
– Закон есть закон. Этот закон – хороший закон. Он сохраняет страну чистой. Ты считаешь, что с тобой поступили несправедливо?
– Нет-нет, господин, – торопливо произнес Мисамото, вытирая слезы в еще большем страхе и касаясь лбом татами. – Пожалуйста, извините меня, я умоляю вас о прощении, пожалуйста, из…
– Просто отвечай на вопросы. Насколько свободно ты говоришь по-английски?
– Я… я немного понимаю и говорю на американском английском, господин.
– Это тот же язык, на котором говорят здешние гайдзины?
– Да, господин, да, более или ме…
– Когда ты встречался с этим американцем Харрисом, ты был выбрит или нет?
– Нет, господин, я носил подстриженную бороду, как большинство матросов, господин, а волосы отпустил длинные, как у них, и заплетал их сзади в косичку, скрепляя смолой.
– Кого ты еще видел у этого гайдзина Харриса?
– Только его самого, господин, – я пробыл там всего час или около этого – и одного из его помощников, я не помню имени.
Ёси вновь взвесил всю опасность своего плана: отправиться на переговоры переодетым, не спрашивая одобрения Совета, и использовать этого человека как шпиона, который сможет тайно подслушать, о чем будет говорить враг. «Возможно, Мисамото уже шпион, шпион гайдзинов, – мрачно подумал он, – как считают все, кто его допрашивал. Нет сомнения, что он лжет: рассказ его звучит слишком уж гладко, глаза у него слишком хитрые и он становится похож на лисицу, если застать его врасплох».
– Очень хорошо. Позже я хочу узнать все, чему ты научился, все и… ты умеешь читать и писать?
– Да, господин, но по-английски – совсем немного.
– Хорошо. Ты можешь мне пригодиться. Если ты будешь исполнять все в точности и я останусь доволен, я пересмотрю твое дело. Если же ты подведешь меня, сколь бы незначителен ни был твой промах, ты-пожалеешь-что-совершил-его.
Он объяснил ему, что от него требовалось, приставил к нему учителей, и когда его охранники вчера доставили к нему Мисамото гладко выбритым, с волосами, уложенными, как у самурая, и в одежде чиновника с двумя мечами, хотя это и были всего лишь рукоятки, торчавшие в пустых ножнах, он не узнал его.
– Хорошо. Пройдись, я хочу посмотреть.
Мисамото подчинился, и Ёси был поражен тем, как быстро этот человек освоил горделивую осанку воина, которую показал ему учитель, оставив подобающую ему смиренную и услужливую походку рыбака. «Слишком быстро», – подумал он, убежденный теперь, что Мисамото представлял собой нечто большее, чем хотел показать.
– Ты ясно понимаешь, что от тебя требуется?
– Да, господин, клянусь, я не подведу вас, господин.
– Я знаю. Моя стража получила приказ убить тебя, если ты хоть на шаг отдалишься от меня, станешь вдруг неуклюжим или… несдержанным.
– Мы прервемся на десять минут, – устало произнес сэр Уильям. – Переведи им, Иоганн.
– Они спрашивают зачем? – Иоганн Фаврод, переводчик-швейцарец, зевнул. – Прошу прощения. Похоже, они считают, что обсудили все вопросы и так далее, и так далее, и теперь могут передать ваше послание и так далее, и так далее, и встретиться снова в Канагаве, получив ответ сверху и так далее, и так далее, примерно через шестьдесят дней, как было предложено ранее, и так далее, и так далее.
– Дайте мне ваш флот на один день, – пробормотал русский, – и я живо разберусь с этими паскудниками и со всей этой проблемой.
– Да уж, – согласился сэр Уильям и добавил на беглом русском: – Извините, мой дорогой граф, но мы прибыли сюда, чтобы решить проблему средствами дипломатии, предпочтительно. – Затем на английском: – Проводите их туда, где они могут подождать, Иоганн. Итак, джентльмены? – Он поднялся, деревянно поклонился и первым прошел в гостиную. Проходя мимо Филипа Тайрера, он бросил, не останавливаясь: – Побудьте с ними, держите глаза и уши открытыми.
Все посланники первым делом направились к высокому ночному горшку, стоявшему в углу приемной.
– Фу-у-уф, господи! – благодарно выдохнул сэр Уильям. – Я уже думал, мой чертов пузырь сейчас лопнет.
Вошел Лун, за ним следовали слуги с подносами.
– Хейа, масса. Чай-йа, сам’вича! – Он презрительно ткнул большим пальцем в направлении другой комнаты. – Такой же малтышки давать, хейа?
– Клянусь Богом, тебе стоило бы говорить потише! Вдруг кто-нибудь из них говорит на пиджине.
Лун тупо уставился на него:
– Что масса говорить?
– А, ладно.
Лун вышел, умирая про себя от хохота.
– Итак, джентльмены, как и ожидалось, прогресс равен нулю.
Сератар раскуривал трубку, беспечно наслаждаясь замешательством сэра Уильяма. Андре Понсен сидел рядом с ним.
– Что вы предлагаете делать, сэр Уильям?
– А каков будет ваш совет?
– Это британская проблема и лишь отчасти французская. Если бы мне пришлось заниматься ею целиком, я бы уже разрешил ее с обычной для французов стремительностью – в тот же день, когда она возникла.
– Но сначала, mein Herr, вам, разумеется, понадобился бы такой же прекрасный флот, – довольно резко произнес фон Хаймрих.
– Разумеется. В Европе их у нас довольно, как вам известно. И если бы политика императорской Франции была такова, что мы должны быть представлены здесь крупными силами, как наши английские союзники, мы имели бы у берегов Японии один-два своих флота.
– Да, следовательно… – Сэр Уильям устал. – Мне ясно, что ваш общий совет – держаться с ними жестко.
– Жестко и непоколебимо, – сказал граф Сергеев.
– Ja.
– Безусловно, – кивнул Сератар. – Я полагал, именно к этому решению вы уже и пришли, сэр Уильям.
Британский посланник пожевал бутерброд и допил свой чай.
– Хорошо. Тогда сейчас я объявлю сегодняшнюю встречу законченной, назначу повторную на завтра, на десять часов, с ультиматумом: аудиенция у сёгуна не позже чем через неделю, выдача убийц, выплата репарации или… С вашего общего одобрения, разумеется.
– У меня есть предложение, сэр Уильям, – сказал Сератар. – Принимая во внимание, что им, очевидно, сложно устроить эту встречу с сёгуном, почему не оставить ее на потом, когда прибудут подкрепления и у нас появится действительный повод для встречи с ним. В конце концов, цель настоящей экспедиции – продемонстрировать нашу способность к исправлению зла, а не осуществлять политику империи, вашей или нашей.
– Разумно, – с неохотой признал пруссак.
Сэр Уильям задумался над причинами такого предложения, но не смог отыскать в нем ни изъянов, ни скрытых опасностей.
– Очень хорошо. Мы потребуем «скорейшей встречи» с сёгуном. Вы согласны?
Они кивнули.
– Извините меня, сэр Уильям, – вежливо вмешался Андре Понсен, – могу я предложить, чтобы о вашем решении им доложил я? Если вы возобновите встречу, а потом тут же ее закроете, это может быть истолковано как известная потеря лица. Да?
– Весьма мудрое замечание, Андре, – кивнул Сератар.
Для всех остальных Понсен был лишь средней руки торговцем, который обладал некоторым знанием японских обычаев, мог худо-бедно изъясняться на японском, являлся его личным другом и время от времени переводчиком. На самом же деле Андре Понсен был высокооплачиваемым шпионом, которого наняли с целью вскрывать и нейтрализовывать любые происки британцев, немцев и русских на Японских островах.
– А, сэр Уильям?
– Да, – задумчиво произнес сэр Уильям. – Да, вы правы, Андре, благодарю вас, самому мне этого делать не стоит. Лун!
Дверь тут же отворилась.
– Хейа, масса?
– Приведи молодой масса Тайрер, быстро раз-раз! – Он повернулся к остальным. – Тайрер сделает это за меня. Раз уж это британская проблема.
Вернувшись в зал для аудиенций, выходивший окнами на передний двор, Филип Тайрер приблизился к Иоганну со всем достоинством, на какое был способен. Чиновники бакуфу не обратили на него внимания и продолжали переговариваться. Ёси сидел чуть поодаль, Мисамото рядом с ним – из японцев хранили молчание только эти двое.
– Иоганн, сэр Уильям передает им свое почтение и объявляет, что сегодняшняя неудовлетворительная встреча откладывается. Они должны прибыть сюда снова завтра в десять часов утра, с тем, что, как он ожидает, явится удовлетворительным разрешением сего недопустимого инцидента, а именно: с убийцами, денежной компенсацией и гарантиями скорейшей встречи с сёгуном. Или пусть пеняют на себя.
Иоганн побледнел:
– Прямо так и переводить?
– Да, слово в слово. – Тайрер тоже устал от всех этих бесконечных препирательств, постоянно напоминавших ему о страшной кончине Джона Кентербери, жестоком ранении Малкольма Струана и об ужасе, пережитом Анжеликой. – Переводите!
Он смотрел, как Иоганн передает короткий ультиматум на гортанном голландском. Японский переводчик вспыхнул и начал свой пространный перевод услышанного. Тайрер внимательно наблюдал за чиновниками, но так, чтобы это не было заметно. Четверо прилежно слушали, а вот пятый – нет, коротышка с узкими глазами и грубыми руками, покрытыми мозолями, – руки остальных бакуфу были хорошо ухоженными. Снова этот человек начал что-то шептать на ухо самому молодому и красивому чиновнику, Ватанабэ, как делал это время от времени в течение всего дня.
«Господи, как бы я хотел понимать, о чем они говорят», – раздраженно подумал Тайрер, решительнее, чем когда-либо, настроившись на то, чтобы сделать все возможное и выучить язык быстро.
Когда потрясенный и смущенный переводчик умолк, наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь свистящим всасыванием воздуха через стиснутые зубы, хотя лица у всех оставались бесстрастными. Во время перевода Тайрер заметил, как двое из чиновников украдкой бросили взгляд на Ватанабэ.
Читать бесплатно другие книги:
