Власов: восхождение на эшафот Сушинский Богдан

9

В это время на проселке показались еще два мотоцикла, явно из свиты капитана. Причем в одном из них сидел радист, а коляска другого зияла пустотой. Вслед за машинами из перелеска – все с тем же свистом и гиком – появился конный гонец. Сама верховая скачка явно доставляла этому степняку-дезертиру удовольствие.

С минуту все молча наблюдали за тем, как эти мотоциклы приближаются и как унтер-офицер докладывает затем капитану о своем прибытии, объясняя причину задержки.

– Так все-таки, где ваше оружие? – спросил капитан разведки.

– Меня обезоружили, – метнул злой взгляд на старосту-бородача Власов, словно из-за него командарм не сумел мудро распорядиться оружием после того, как выяснилось, что войско его погибло.

– Еще там, на командном пункте армии? – уже по-немецки, но все с тем же презрительным снисхождением поинтересовался разведчик.

– Вчера вечером, здесь, у амбара.

– Верните господину генералу его личное оружие! – тут же прокричал переводчик, мгновенно сориентировавшись в ситуации. Да бородач и сам уже вытаскивал пистолет из-за брючного ремня. – Только в нашем присутствии пользоваться оружием вам уже не позволено, – предупредил он Власова и напряженно проследил за тем, как, получив пистолет, командарм дрожащей рукой прячет его в карман своих немыслимо грязных галифе.

– Хотел бы, давно бы застрелился, – оскорблено огрызнулся генерал.

Прошлой ночью, при переходе через болото, он утопил свои очки, и теперь мучился от того, что все вокруг теряло свои очертания и постоянно приходилось напрягать зрение, чтобы каким-то образом восстановить их.

– К слову, замечу, что тех из ваших офицеров, кто пытался скрываться, – проговорил капитан, – ваши люди выдавали сразу же, как только они появлялись на окраине какого-либо села[16].

– Это уже не «наши», это «ваши» люди.

– Согласен, теперь уже «наши», – с вызовом согласился капитан, и по лицу его конвульсивно пробежала ухмылка.

Власов затравленно взглянул на лейтенанта, инстинктивно почувствовав, что тот настроен более благодушно.

– И давно вы узнали, что я нахожусь в этом районе? – спросил генерал, садясь в предложенную ему коляску и краем глаза наблюдая, как капитан и переводчик с любопытством рассматривают подошедшую к ограде Марию Воротову. Его вопрос был всего лишь попыткой отвлечь внимание немцев от женщины.

– Так это и есть ваша фрау? – спросил капитан вместо ответа.

– Да, она со мной. И я очень просил бы…

– Понятно, ваша личная охрана, – скабрезно осклабился капитан фон Шверднер. – Ваша телохранительница.

– Причем очень надежная и личная… телохранительница, – подыграл капитану переводчик.

– Эта военнослужащая была штабной поварихой, – растерянно объяснил Власов, понимая, что выдавать ее за какую-то местную жительницу уже не имеет смысла.

Теперь уже понятно, что разведка знала: Власов блуждает в сопровождении женщины. И выдают они себя за семейную пару сельских учителей-беженцев.

– Для всех остальных – повариха, а для командующего… Как это у них называется? – обратился капитан за помощью к переводчику.

– Походно-полевая жена. На солдатском жаргоне русских это называется «пэпэжэ», – подсказал тот.

– Правильно он говорит, господин генерал?

– Я просил бы не трогать фрау Воротову, – наконец-то посуровел голос командарма, – и проследить за ее судьбой.

– Все ясно, господин генерал, – сказал лейтенант. – Мы могли бы даже оставить ее здесь, в деревне. Но как только новая местная администрация выяснит, кто она – ее тотчас же повесят.

– И потом, она сможет дополнить ваш рассказ о последних днях армии и ваших блужданиях, – объяснил капитан разведки.

– Эй, возьмите эту русскую с собой! – крикнул переводчик остававшимся на проселке двум мотоциклистам сопровождения. – И не вздумайте трогать ее: жена русского генерала!

– Жена русского… генерала?! – словно мартовский кот, изогнул спину всадник. – Почему же всю прошлую ночь я шакалил в одиночестве, а, староста?!

– Эй, унтер-офицер, – насторожился переводчик, обращаясь к старшему по чину среди вновь прибывших мотоциклистов, – вы лично отвечаете за неприкосновенность женщины!

– Это будет непросто, господин капитан.

– Не будь вы разведчиком, я бы уже наказал вас, унтер-офицер.

Когда в центре соседней деревни, у полуразрушенной церквушки, Власова суетно пересаживали в «опель», мотоциклисты, которые должны были доставить Марию, еще не появились. Спросить же, куда они девались, Власов не решился. Да и не до нее было тогда плененному генералу.

– Почему этот русский не обезоружен? – недовольно поинтересовался хозяин машины, тучный майор-интендант, восседавший рядом с водителем.

– Мы оставили бывшему командующему 2-й армией генералу Власову его личное оружие, – объяснил капитан.

– Так вы и есть тот самый генерал Власов?! – взбодрился майор.

– Да, тот самый, – сдержанно ответил бывший командарм.

– Мне пришлось допрашивать вашего интенданта, – сообщил он через переводчика. – Так вот, я понял, что интендантская служба ваша была ни к черту, четверть вашей армии вымерла от голода. Это правда?

– Голодали, приходилось, – мрачно согласился Власов.

– А почему вы голодали, если в окрестных селах население обладало достаточным запасом продовольствия?

– Это что, официальный допрос?

– Пока нет.

– Тогда какого дьявола?.. Я буду отвечать только на вопросы генерала фон Линденманна.

– Вы будете отвечать на вопросы любого офицера, – мгновенно побагровел майор-интендант, хватаясь за кобуру. И лишь после вмешательства капитана разведки, предупредившего о приказе командующего группой армий «Север» генерала фон Линденманна[17] доставить Власова в его штаб без каких-либо задержек и эксцессов, воинственный интендант тут же чинопослушно усмирил гнев.

В то же время переводчик вполголоса посоветовал Власову:

– Не пытайтесь дерзить немецким офицерам, господин генерал. Помните, что это офицеры… немецкие. Не привыкшие к тому, чтобы их кто-либо «крыл матом», пусть даже это будет командующий армией. Учтите это на будущее.

И, вслед за капитаном, извинился перед майором как старшим по чину. Заметив при этом, что когда-нибудь майор будет вспоминать, как в свое время ему лично пришлось брать в плен самого генерала Власова.

– Лично мне? Власова в плен? Рассказывать об этом?! – ухмыльнулся майор. – Позволю себе напомнить, что я – интендант вермахта, а не слуга барона фон Мюнхгаузена.

– Об этой войне, господин майор, мы будем рассказывать много такого, чему позавидовал бы даже бессмертный Мюнхгаузен.

– Если сумеем выжить в этих чертовых болотах, – проворчал интендант. – Но вы правы: он нужен сейчас нашему командующему, поэтому обойдемся без эксцессов, – окончательно смирился он. – Немедленно в штаб! – рявкнул водителю. – Вы, лейтенант, как переводчик, садитесь в машину. Вам же, капитан, придется довольствоваться мотоциклом сопровождения.

10

Генерал Георг фон Линденманн принимал его в своей Ставке, расположенной в каком-то старинном барском имении. Само двухэтажное здание, охваченное тремя флигелями, располагалось в глубине неухоженного парка, огромные дубы которого, очевидно, еще помнили времена Наполеоновских войн, а в стволах еще ржавели осколки снарядов, выпущенных в Первую мировую и в Гражданскую. «А ведь, если по справедливости, – с тоской в душе подумалось Власову, – то в этой усадьбе я должен был принимать Линденманна – побежденного и униженного. Но, похоже, война и справедливость – понятия несовместимые».

На вид генералу за пятьдесят: почти правильные черты лица, маска высокомерия на котором не исчезала, поскольку навечно отчеканена в самом его облике; медлительная интеллигентная речь, вальяжные движения. «Такому не группой армий командовать, а местечковым оркестром дирижировать, – все с той же оскорбленной гордыней отметил про себя Власов. – Вот только от „дирижера“ этого будет зависеть твоя судьба».

Окинув плененного командарма – уже более или менее отмытого в местной офицерской бане, в почищенном обмундировании, завшивленные рубцы которого чей-то денщик прожарил горячим утюгом, и накормленного – сочувственным взглядом, фон Линденманн предложил ему место за приставным адъютантским столиком и только потом, после почти минутного молчания, вежливо произнес:

– Я не собираюсь устраивать вам допрос, генерал, но хотел бы, чтобы разговор у нас был конкретным и откровенным.

– Мне хотелось бы того же, господин генерал.

Переводчиком служил все тот же, знакомый ему, лейтенант Клаус Пельхау, который вместе с капитаном разведки фон Шверднером принимал его пленение, и это немного успокаивало Власова. Рядом, за столом совещаний, сидели два штабных писаря, которые вели протокол этого «недопроса».

– Осталась ли в зоне действий вашей армии хотя бы одна боеспособная часть?

– Ни одной. Есть только разрозненные группы, которые уже не имеют ни постоянных мест дислокации, ни рубежей обороны. Единственная их цель – каким-нибудь образом выжить и чудом прорваться к своим.

– Что ж, это совпадает с данными нашей разведки, – согласился фон Линденманн.

Адъютант принес две большие чашки кофе, одну из которых поставил перед Линденманном, другую перед пленным.

– Если уж вы решили сдаться в плен, то почему не отдали приказ о прекращении сопротивления? Ведь тогда вы могли бы спасти жизни тысячам солдат и офицеров.

– Действительно, смог бы. Но тем самым нарушил приказ: сражаться до последней возможности.

– Вам был отдан такой приказ? – у самого рта застыла чашка с кофе. – Меня знакомили с показаниями нескольких ваших офицеров, в том числе и штабистов, однако никто о таком приказе не упоминал.

– У меня не было приказа отвести войска от указанных мне рубежей, что одно и то же. И потом, еще за месяц до того, как я вынужден был оставить командный пункт армии, связь с дивизиями и полками нами была утрачена. Распутица, болота, жесточайший голод, отсутствие боеприпасов и поддержки с воздуха, частичное, а затем и полное окружение, отсутствие каких бы то ни было подкреплений…

Слушая его, фон Линденманн размеренно покачивал головой. Профессиональный военный, он прекрасно понимал русского генерала, поскольку трагедия 2-й Ударной армии разворачивалась на его глазах.

– Подойдите к карте и укажите точное расположение ваших войск, в частности, укажите, где находились штабы вверенных вам дивизий и отдельных полков. А главное, покажите расположение своего запасного командного пункта, – сказал Линденманн, поднимаясь и тоже подходя к висевшей на стене штабной карте боевых действий.

– Считаете, что эти сведения все еще представляют для вас какой-то интерес? – пожал плечами командарм, но так как ответа не последовало, то Власов не стал испытывать нервы немецкого командарма и направился к карте.

Пока он вчера приводил себя в порядок, переводчик сумел раздобыть для него вполне приличные очки. Правда, они были немного слабоваты, тем не менее мир вокруг как-то сразу преобразился.

– Когда мне доложили, что вы оставили основной блиндаж, я решил, что перебазировались на один из запасных лесных командных пунктов, однако ни одна из посланных нами разведгрупп так и не смогла обнаружить его.

– По военной науке так оно и должно было происходить. Запасной находился вот здесь, – уверенно ткнул пальцем Власов в точку на карте, в пяти километрах восточнее одной из лесных деревушек. – Однако командование армией я принял только в апреле, когда предыдущий командующий…

– Генерал Клыков, – напомнил лейтенант-переводчик своему командующему.

– … уже находился в тылу, в госпитале. Меня уверили, что этот запасной командный пункт готов, замаскирован, засекречен, в нем есть запасная рация, а также запас продовольствия и боеприпасов.

– Но перебазироваться на запасной КП вы решили уже после того, как армия прекратила свое существование? Ушли с горсточкой офицеров, в надежде отсидеться там?

– Мы с трудом нашли этот запасной командный пункт, но так и не поняли, то ли его не достроили, то ли давно разграбили.

– Даже в армии русские остаются русскими, – удивленно и в то же время сочувственно покачал головой фон Линденманн.

Он пометил карандашом те места, на которых Власов указал КП своих дивизий и некоторых полков, и хотел позволить пленному присесть, но в это время один из унтер-офицеров, которого пленный принял за писаря, извлек откуда-то фотоаппарат и, попросив разрешения у Линденманна, принялся их фотографировать.

– Это фотограф нашей армейской газеты, – отрекомендовал его переводчик. – В свое время о вас много писали советские газеты, но теперь ваша слава перешагнет границы рейха и станет общеевропейской.

Власов кисло улыбнулся: он понимал, какой будет реакция на проявление подобной «славы» в Москве – в Генштабе, в НКВД, в СМЕРШе. Как она убийственным катком пройдется по его жене и родственникам, теперь уже жене и родственникам предателя. Власов помнил, что еще в мирном 1934-м, когда о войне с Германией никто и не помышлял, в Союзе был принят так называемый «Закон о семьях изменников». Так вот, в нем говорилось, что семьи изменников Родины, «хотя бы и не знавшие об этой измене (!), подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири». Страшно подумать, как поступают с ними сейчас, в военное время.

Но даже эта улыбка Власова вызвала у фотокорреспондента настоящий восторг: русский генерал сдался в плен, был гостеприимно принят немецким командующим и чувствует себя счастливым – вот о чем должен был говорить читателям газеты этот пропагандистский снимок! Понятно, что, щелкая затвором фотоаппарата, он вновь и вновь просил обоих генералов еще раз улыбнуться.

– Агонию вашей армии, генерал, я наблюдал еще с ранней весны, – проговорил фон Линденманн, когда корреспондент наконец угомонился и Власову позволили вернуться за столик.

– Именно тогда она и началась.

– Признаюсь, в ужасных болотно-лесных условиях бездорожья моим войскам тоже приходилось нелегко, но то, что мы наблюдали, прорываясь через ваши армейские редуты… Вплоть до каннибализма… Мы – другое дело, мы пребываем на чужой территории, далеко от рейха, от баз снабжения, но вы-то находились на своей земле. Как можно было опуститься до такого?

– Я принял командование армией, уже когда спасти ее практически стало невозможно.

– Вряд ли Генштаб воспринял бы эти ваши оправдания. Не говоря уже о диктаторе Сталине.

– Я и не собирался ни перед кем оправдываться, а всего лишь изложил бы голые факты. Которые были бы подтверждены приказами и прочими документами.

Фон Линденманн надел очки, которыми не пользовался, даже стоя у карты, и пристально всмотрелся в лицо пленника. При этом его собственное лицо не выражало ничего, кроме снисходительной иронии.

– Это правда, что за вами был прислан самолет, однако вы отказались лететь?

– Москва всего лишь предполагала прислать за мной самолет, но я предупредил, что не оставлю солдат, предпочитая разделить их судьбу.

– На самом же деле вы понимали, что Сталин прикажет судить вас и расстрелять, – саркастически улыбнулся фон Линденманн. – Как в свое время приказал расстрелять многих других генералов.

Власов понял, что это уже не вопрос, а утверждение, поэтому возражать не стал, а только пожал плечами.

– Такой вариант тоже не исключался, – примирительно сказал он. – Однако мне действительно стыдно бросать солдат на произвол судьбы.

– Хотя вы и понимали, что само командование, в том числе и Сталин, бросить вашу армию не постеснялось. Уже в апреле я понял, что 2-ю Ударную предали, и ничуточку не сомневался, что никакого подкрепления вы не получите. Особенно это стало ясно, когда вашим войскам удалось на какое-то время пробить брешь в нашем окружении и вывести раненых за его пределы. Меня поразило тогда, что русские части, находившиеся по ту сторону железнодорожной линии, на которой происходил прорыв, ровным счетом ничего не сделали, чтобы помочь вам, если не расширить, то хотя бы удержать созданный коридор. Позволив, таким образом, моим войскам быстро его ликвидировать.

– Меня это поразило еще больше, – угрюмо признался Власов.

– Причем я так и не нашел сколько-нибудь разумного объяснения пассивности тех ваших двух, пока еще прочных, не измотанных боями полевых армий, которые вплотную подступали к линии окружения.

– Я точно так же не нашел разумного объяснения, – угрюмо признал Власов, допивая остатки ароматно пахнущего кофе, вкус которого он давно забыл. – И это меня удручало, заставляя много думать над тем, что происходит в наших вышестоящих штабах.

Линденманн рассеянно как-то помолчал, и Власов понял, что встреча их подходит к концу. Что ж, подумал он, как бы немецкое командование ни повело себя дальше, прием, устроенный тебе фон Линденманном, должен запомниться. Этот генерал повел себя, как подобает рыцарю и аристократу.

– Прежде чем принять вас, я беседовал с начальником штаба Верховного командования фельдмаршалом Кейтелем. Как человек деловой, привыкший к конкретным решениям, он сразу же просил выяснить, как вы намерены вести себя в плену. То есть согласны ли сотрудничать с немецким командованием, или же предпочитаете оставаться пассивным военнопленным. Причем хочу предупредить, что от вашего ответа, генерал Власов, будет зависеть все дальнейшее отношение к вам высшего германского командования, поскольку смысл его немедленно будет доложен фюреру.

– Считаете, что фюрер уже знает о моем пленении?

– Кейтель заверил, что доложил об этом фюреру еще вчера, как только вас доставили в мою Ставку.

Власов немного помолчал, поднялся из-за стола, одернул китель и как можно четче и тверже произнес.

– Я буду сотрудничать с вашим командованием. Причем сотрудничать самым серьезным образом, однако делать это буду в интересах освобождения своего народа от коммунистического режима, во имя свободной от большевиков России.

Фон Линденманн вновь предложил ему сесть и посмотрел в окно с такой тоской, словно это его самого, а не русского генерала, вскоре должны будут отправить в лагерь военнопленных.

– Но в таком случае получается, что мы с вами союзники, – вновь украсил свое постное арийское лицо завесой сарказма фон Линденманн. – Непонятно только, почему мы так долго и кроваво противостояли в этих краях друг другу.

– Очевидно, потому, что мы с вами люди военные, а значит, подневольные, – ответил Власов так, как не раз говорил своим подчиненным генералам и старшим офицерам. – Военные все в одинаковой степени подневольные.

– Согласен, это вопрос философский, а предаваться философским созерцаниям нам не пристало.

– Зато моя нынешняя позиция вам ясна.

– Это ваше твердое решение?

– Вы, наверное, обратили внимание, что я уходил не в сторону линии фронта, а в сторону вашего тыла.

– Это аргумент неубедительный, – парировал фон Линденманн. – Чем дальше от линии фронта, тем меньше насыщенность наших войск, и следовательно, больше шансов уцелеть. Обычная логика окруженца, который рассчитывает продержаться в нашем тылу, действуя при этом в подполье или в партизанском отряде.

Власов понял, что скепсис немецкого генерала может навредить ему, но как достойно выйти из этого положения, не знал.

– Для меня это было время раздумий и принятия окончательного решения, – сказал он то единственное, что хоть как-то могло повлиять на мнение фон Линденманна. Хотя в рассуждениях своих о «логике окруженца», немец, конечно, был прав. – Теперь оно вам известно, господин генерал-полковник.

Видимо, немецкий генерал тоже не был заинтересован, чтобы плененный им известнейший русский генерал представал перед командованием в неподобающем свете. «Мало того, что фон Линденманн наголову разбил целую русскую полевую армию и пленил ее командарма, так он еще и сумел убедить его перейти на сторону рейха и активно сотрудничать с фашистским командованием!» – вот как все это должно было выглядеть теперь не только в глазах фельдмаршала Кейтеля, но и самого фюрера. Только поэтому он не стал нагнетать обстановку и примирительно объявил:

– Я удовлетворен, что ваше решение оказалось именно таким, генерал.

– И таким же останется впредь.

– Что облегчает жизнь и нам, и вам, – говоря это, фон Линденманн, все еще не отрывал взгляда от окна, прикрытого от прямых лучей солнца веткой сосны. Возможно, потому, что не желал встречаться с взглядом русского. – Прошу прощения, господа, я вынужден вас оставить, чтобы поговорить со Ставкой Верховного командования вермахта.

11

После того как их разлучили у амбара, Марию Воротову командарм больше не видел. Поэтому, воспользовавшись тем, что генерал фон Линденманн перешел в соседний кабинет, чтобы поговорить с Берлином, откуда должны были – очевидно, после согласования с Кейтелем, или кем-то там еще, – распорядиться относительно его дальнейшей судьбы, Власов поинтересовался у переводчика, куда они девали женщину, оказавшуюся в плену вместе с ним.

– Понятия не имею, – беззаботно повел тот плечами.

– Так узнайте, черт бы вас побрал! – чуть было не сорвался на крик Власов, вызвав этим немалое удивление у немецкого офицера.

– Я понимаю, что вежливость генерала фон Линденманна позволила вам на какое-то время расслабиться, – процедил Клаус Пельхау. – Но все же не советовал бы забывать, где и в каком положении вы находитесь, и что с вами может произойти, если… и впредь станете забываться.

– Понятно, понятно, слегка погорячился, – быстро отработал Власов задний ход.

– Со всеми остальными офицерами тоже советую вести себя предельно сдержанно.

– Считаете, что вправе давать мне советы? – высокомерно поинтересовался Власов.

– Коль уж случилось так, что именно я оказался свидетелем вашего пленения… – проявил чудеса нордической выдержки Клаус Пельхау. – Теперь я ощущаю некую моральную ответственность перед вами, поэтому всячески пытаюсь оберегать. И ваше счастье, что я до сих пор остаюсь рядом с вами.

Лейтенант оглянулся на писаря и фотокорреспондента, и, убедившись, что они так и не уловили смысла их перепалки, добавил:

– Не думайте, что тут все будут рады вежливому приему Власова генералом фон Линденманном. Есть и такие, что потребуют вздернуть вас на одной из берлинских площадей, подобные предложения в моем присутствии уже звучали.

Это признание как-то сразу же обескуражило Власова. С минуту он дипломатично сопел и прокашливался, а затем все же набрался интеллигентского мужества, чтобы произнести:

– Прошу прощения, лейтенант. Пожалуй, вы правы: пора уже смириться с тем, что нахожусь в плену, а не у себя на командном пункте армии, в стремени, да на рыс-сях.

– Я готов понять ваше состояние, но…

– Мне всего лишь казалось, что для вас не составит особого труда разыскать того капитана разведки, который был с нами. Уж он-то должен знать, что произошло с фрау Марией Воротовой.

– Не думаю, чтобы он слишком уж заботился о судьбе вашей походно-полевой жены, – вновь вежливо возмутился лейтенант.

– Кто же тогда занимался ее судьбой? В лагерь-то ее, надеюсь, не отправили?

– А как еще прикажете поступать? Поскольку Воротова сдалась вместе с вами, к ней должны будут отнестись как к военнопленной. Однако для пленных женщин наши лагеря не предназначены. Иное дело – лагеря врагов рейха. Но это уже иные условия. Совершенно иные… условия, господин генерал.

– А вырвать ее оттуда вы не смогли бы?.. – начал было Власов, однако лейтенант бесцеремонно прервал его:

– Советовал бы заняться собственной судьбой, господин генерал. Конечно, далеко не каждого плененного генерала жалуют у нас так, как это делает сейчас фон Линденманн. Но здесь вы всего лишь гость. Дань вежливости по отношению к поверженному врагу – не более того. И ни в коем случае не советую затрагивать вопрос о Воротовой при прощании с ним. У нас в армии походно-полевых жен не бывает. Во всяком случае, это жестко пресекается.

– И все же узнайте, лейтенант, что с ней, – почти с мольбой произнес Власов.

– Попытаюсь, – ответил переводчик таким тоном, что командарм ни на мгновение не усомнился: «Ни черта он не попытается! Ему эти хлопоты и на фиг не нужны!»

Власов порывался продолжить увещевания, однако в это время вернулся фон Линденманн. По выражению его лица можно было понять, что в Берлине остались довольны и ликвидацией армии, которая, по замыслу советского командования, должна была оттягивать на себя значительную часть войск, блокировавших Ленинград, и пленением «спасителя Москвы» Власова, которого еще недавно Сталин считал своим лучшим генералом.

– Я доложил командованию о вашем намерении сотрудничать с нами в борьбе против коммунистического ига России. Это произвело должное впечатление. Приказано переправить вас самолетом на Украину, под Винницу, в лагерь для генералов и старших офицеров, которые представляют интерес для вермахта. Там уже есть несколько десятков пленных, готовых разделить ваши взгляды.

– Я благодарю вас за тот человечный прием, который вы оказали мне, господин генерал-полковник, – растроганно произнес Власов. Как бы он ни относился сейчас к полководцу, разгромившему его войска, далеко не каждый повел бы себя с ним с такой уважительностью – это поверженный командарм понимал. И пытался ценить.

– У вас будет полтора часа на обед и небольшой отдых, генерал. После этого вас отвезут на аэродром. Сопровождать вас будет лейтенант Пельхау, – повел он подбородком в сторону переводчика, уже стоявшего у двери, – и офицер СД, который ждет в моей приемной[18]. Все, генерал, не смею вас больше задерживать, – вежливо склонил голову фон Линденманн.

– Надеюсь, мы с вами еще когда-нибудь увидимся, – произнес Власов, все еще пребывая в растроганных чувствах. Но в ответ услышал ироничное:

– Не думаю, чтобы мне пришлось брать вас в плен еще раз, генерал.

– В этом мире все может быть, в стремени, да на рыс-сях, – уже под нос себе пробубнил Власов.

12

– Штурмбаннфюрер, по-вашему – майор СС, Герман фон Шелвиг, – по-русски представился рослый, плечистый офицер СД, ожидавший Власова в приемной.

– Генерал Власов, – пробубнил пленный.