Легкие следы Сухомизская Светлана
– Ну, тебе-то грех жаловаться! – сказал Илюша поднося к губам чашку, из которой отчего-то почти не пахло кофе. – Сдала бы свою шикарную квартирку, сама бы сняла хижинку где-нибудь на Гоа, и на остаток средств жила бы себе как королева!
– Нет уж, спасибо! Эти комбинации – не про меня! Вокруг столько квартирных мошенников. Не успею я и глазом моргнуть, как вместо хижинки на Гоа окажусь в картонной коробке на Площади Трех Вокзалов.
– С чего такие мрачные предчувствия? – Станиславский позвенел ложечкой, отпил немного кофе и сощурил от удовольствия глаза. – Мы возьмем вас под свое покровительство. Я готов лично защищать вас от мошенников и даже, в случае необходимости, предложить вам продавленный диван в своей холостяцкой квартиры – в любом случае это лучше, чем Площадь Трех Вокзалов. И, кстати, мне, конечно, не жалко, и я рад, что вы так долго на меня смотрите, но, может, вы все-таки нальете себе коньяка и передадите уже бутылку своим товарищам? Кофе стынет!
Мне хотелось бы немного остудить его самого, но ничего сколько-нибудь остроумного не приходило на ум, так что я только дернула бровью и, отвернувшись, осторожно наклонила бутылку над своей чашкой.
Внезапно сквозь открытую дверь до нас донеслись звуки приближающихся шагов и чьи-то неприятные голоса.
– Черт! – прошептал Илюша. – Мы же хотели запереться!
– Да, Людвиг Всеволодович, оборудование, конечно, очень устарело! – прозвучало совсем близко.
Мы помертвели.
Имя и отчество звучали ужасно – но не из-за своего экзотического неблагозвучия, а оттого, что принадлежали они нашему новому начальнику.
Я торопливо оглянулась по сторонам. Прятать бутылку было некуда. Ни ящичка, ни шкафчика, ни закутка. Стеллажи с кассетами были слишком далеко. Илюшин рюкзак валялся у самой двери. Лежащая поблизости борсетка Борисыча ни на что не годилась.
– Плохим танцорам сами знаете что мешает! – ответил глухой невыразительный голос Синезубова.
В отчаянии я сделала глубокий вдох, словно перед погружением в воду, быстрым движением подняла край своего свитера и сунула бутылку за пояс джинсов.
Только успела я опустить свитер обратно, как в дверях озвучки появился Синезубов.
Не переступая порога, он обвел нас колючим взглядом. Цвет его глаз приятно напоминал лезвие кухонного ножа, а цвет лица – болотную трясину. Роста наш новый начальник был весьма незавидного, и, очевидно, чтобы скрыть этот промах природы, он попеременно вставал то на носки, то на пятки. Если прибавить к этому заметную сутулость, то сходство с коброй, готовящейся к броску, становилось просто пугающим.
Из-за плеча Синезубова появилось нечто, напоминающее крупную свёклу – это была голова его заместителя. Заместитель, в отличие от своего шефа, глядел приветливо и нежно, и даже, пожалуй, сочувственно, как смотрит участковый врач на смертельно больного пациента.
– Почему вас тут так много? – прошипел Синезубов.
С трудом сглотнув образовавшийся в горле комок и справившись с параличом шейных мышц, я осторожно оглядела присутствующих. Все как один почти слились с сероватыми стенами озвучки – только редкие помаргивания выдавали присутствие жизни в этих телах. Один только Станиславский лучился безмятежным спокойствием, словно золотая статуя Будды.
– Дружно участвуем в творческом процессе, Людвиг Всеволодович, – с улыбкой ответил он.
– Если вам хочется творчества, то это, пожалуйста – но только на сцене или… – небольшая пауза, лезвия глаз уперлись в меня, – на дому. А у нас здесь телевидение. То есть – производство. Конвейер, если хотите. Поэтому каждый должен быть на своем месте и заниматься своим делом, вместо того, чтобы… участвовать в чем-то, что его не касается. Хотя, не сомневаюсь, Константин, – тут на губах у Дракулы появилось слабое подобие улыбки, от чего смотреть на него стало совсем невыносимо, – что каждый в этой комнате мог бы у вас чему-нибудь научиться.
Слюна во рту у меня давно уже закончилась, а теперь, кажется, к концу приходил и кислород в озвучке.
– Мне кажется, Людвиг Всеволодович, что начиночку в аппаратной озвучания надо бы обновить, – ласково сказал зам. – И микрофончик тут дерьмовенький, да и сама комнатка маловата.
– Боюсь, что тут, как говорится в старом анекдоте, не койки переставлять надо, а девок менять…
Ввалившиеся щеки Нюты и ее остекленевшие глаза дали мне полное представление о том, как выгляжу я сама.
– Вы ведь, как я понимаю, уже начитали все тексты? – обратился Синезубов к Станиславскому.
– Разумеется, Людвиг Всеволодович. Да и вообще…
– В таком случае, я не могу вас больше задерживать, у вас ведь очень напряженный график, мы не можем допустить, чтобы вы потеряли из-за нас хоть одну лишнюю минуту…
– Ну, что вы! Ни одна минута в стенах вашего прекрасного канала не может считаться потерянной зря. – Станиславский встал, непринужденным жестом забросив в рот кусок шоколада, сдернул со спинки стула пиджак, повернулся лицом ко мне и подмигнул, незаметно для Дракулы. – До свидания!
– Всего хорошего… – благосклонно прошипел Дракула и, не глядя на нас с Нютой, бросил: – А у вас, девушки, если я правильно понимаю, все еще продолжается рабочий день.
Девушки, с трудом перебирая ватными ногами, поспешно выползли в коридор.
Станиславский поджидал нас на безопасном расстоянии от озвучки. Мы отправились на лестницу и погрузились в целебные клубы сигаретного дыма.
– На самом деле он умеет быть очаровательным, – сообщил нам Станиславский, когда у Нюты перестали трястись руки, а мне надоело хлопать глазами и мотать головой.
– Верю, – простонала я. – Когда до отвала наестся свежей человечинки!
– Вы меня простите, но я вас покину, – прошелестела Нюта, промахиваясь окурком мимо урны. – Мне хочется побыть наедине с собой в уютном, тихом месте, куда никогда не ступала нога людоеда…
– Какие теплые, прочувствованные слова можно найти для дамского туалета! – восхитился Станиславский, провожая Нюту взглядом. – Кстати, это тебе.
И торжественно, словно медаль за боевые заслуги, вручил мне пробку от коньяка, которую, как оказалось, все это время сжимал в кулаке. Я кивнула и сунула пробку под свитер – туда, где до сих пор скрывалась бутылка.
– Припрячь коньяк подальше, – отчетливым театральным шепотом произнес Станиславский мне на ухо. – Наш Людвиг Всеволодович терпеть не может спиртное. Пьет только свежевыжатые соки из какой-то дряни и всем настоятельно рекомендует. Я один раз попробовал…
– И как оно на вкус?
– Чистый яд!
– Чувствуется, скоро мы все тут начнем пить свежевыжатый сок белены, – мрачно предсказала я.
– Кстати, о здоровом образе жизни. Не задерживайся сегодня на работе.
– А что такое? – испугалась я, не сразу заметив даже легкий и непринужденный переход на «ты».
– Ну, во-первых, много работать вредно для здоровья. А во-вторых, я хотел пригласить тебя на свой концерт. В девять часов на «Овощебазе», знаешь, что это такое?
– Центр какого-то там искусства?
– Концептуального, балда! А еще интеллигентная, в телевизоре служит.
– И что же ты будешь делать? На голове стоять? – я решила тоже перейти на «ты», раз у нас пошел такой откровенный обмен мнениями друг о друге.
– Рад, что угадала мои скрытые таланты. Но на голове я при большом стечении народа не стою. Делаю это только для избранных. Так что если ты меня очень сильно и очень убедительно попросишь… – тут он заглянул мне в глаза, а дыхание мое в который раз сбилось с ритма. – Но сегодня я собираюсь петь под гитару. Контрамарок у меня нет, к сожалению, но билет почти бесплатный. Рублей двести. Цветы… – он дернул бровями, и по прекрасным губам быстро скользнула улыбка, – можешь не приносить. Но сама приходи – обязательно.
Он прощально помахал рукой и пошел прочь от меня по коридору – и вдруг в два прыжка вернулся:
– Да, телефончик-то продиктуй!
Я продиктовала, запинаясь на каждой цифре.
Совершенно дезориентированная и обескураженная – не каждый день знакомишься с античным божеством, а уж такого, чтобы произведение искусства звало тебя на свой концерт и спрашивало телефонный номер, со мной и подавно не бывало, – влетела я в комнату и, поспешно схоронившись среди нагромождения шкафов, засунула коньяк на свою полку, в самую глубину, за стопки книг – сборник статей Бердяева, воспоминания Софьи Андреевны Толстой в двух томах, Толковый Словарь названий женщин и три детективных романа Элизабет Джордж.
Засунула – и призадумалась, тихонько напевая себе под нос: «Чашку кофею я тебе бодрящего налью». Конечно, на Софью Андреевну и Бердяева со словарем никто из сотрудников не посягнет. А вот детективы… Вдруг кому-нибудь захочется скоротать вечерок за леденящим душу чтением, и наткнется на коньяк, к тому же в початой бутылке. Многие чистые, нежные души могут не устоять перед соблазном. Нет, мне не жалко коньяка, тем более купленного на чужие деньги, но ведь чистые души могут быть, как и мы сегодня, застигнуты врасплох злобным Дракулой…
Осторожно выглянув из-за дверцы шкафа, я произвела рекогносцировку. Референт Федя, невидимый за огромным монитором, пощелкивал компьютерной мышью – то ли составлял учетный табель, то ли раскладывал пасьянс. Режиссер Жора, сидевший ко мне спиной, напряженно вчитывался в расписание матчей какого-то заморского футбольного клуба, уплетая неизвестно где добытую корзиночку с кремом. Проглотив слюну, я поспешно отвела от него взгляд. Больше в комнате никого не было. Все прочие коллеги, очевидно, либо приходили в себя после собрания, забившись в какие-то укромные уголки здания – либо с великим энтузиазмом трудились на благо любимого канала.
Мобильник, спрятанный в кармане джинсов, издал пронзительный писк.
«А здорово ты прятала бутылку под кофту. J Жаль, что я не коньяк! КС»
Перечитав эсэмэску несколько раз, я достала бутылку из-за книжек и сделала из нее большой глоток.
3
После ударной дозы коньяка пол в комнате слегка накренился, и возвращаться в нормальное положение никак не желал. К тому же песня про чашку кофею, в особенности та ее часть, где сообщалось, что «ты ж еще молодой, ты еще страдаешь е-ерундой!», так и рвалась из моей груди. Работать в таких невыносимых условиях стало совершенно невозможно. Осторожно разведав обстановку и с удивительной для самой себя ловкостью вызнав, что начальство, насладившись сеансом высасывания крови из подчиненных, отбыло на какую-то торжественную презентацию и возвращаться в нашу убогую обитель не собирается, совершила дерзкий побег с работы.
Надо сказать, у побега была и уважительная причина – идти на концерт в джинсах и свитере после эсэмэски от Станиславского я никак не могла.
Сбросив обувь и сунув ноги в домашние тапочки, я прошла в гостиную и, как всегда, не смогла побороть искушения. Распахнула настежь балконную дверь и вышла.
Взялась обеими руками за перила балкона, глядя прямо перед собой. Набрала полную грудь воздуха. И, повернув голову вправо, выдохнула.
Там, за мостом, за изгибом реки, торжественно возвышалась громада из красного кирпича, словно гигантская корона – обруч-стена в зубцах и башни, а на башнях – флажки и красные звезды.
Я смотрела на Кремль, и сердце мое учащено билось.
Вернувшись обратно в гостиную, я села, чтобы унять головокружение, на диван и осмотрелась по сторонам.
Старинное фортепьяно с канделябрами, полными оплывшего воска. На нем – фарфоровая чернильница-пенек с двумя медведями, ссорящимися из-за ягод, оправленный в серебро бычий рог, две статуэтки Ломоносовского завода – выдра, зажавшая в зубах трепещущую рыбину, и белый барашек с золотыми закрученными рогами, вазочка с портретом Пушкина и вращающийся металлический календарь. Витрина с посудой. Двустворчатый книжный шкаф, за стеклами дверец – потрепанные собрания сочинений всевозможных классиков полувековой давности и черные переплеты первого издания Большой Советской Энциклопедии. На стене – безмолвные часы с неподвижным маятником и две фотографии: пухлощекий мальчуган в вязаном чепчике, прижимающий к себе картонный конус-кулек, полный конфет, и полная женщина в кружевном воротнике с брошкой-камеей под горлом. Моя прабабушка, которой я никогда не видела. И мой отец.
До сих пор не верилось, что всё вокруг – и эта комната, со всеми ее сокровищами, и две других, и даже вид из окна – прекрасный, чарующий, несбыточный, словно сон – все это теперь принадлежит мне одной.
Еще труднее было поверить в подлинность истории, эпилогом которой стало мое водворение в этом земном раю. История казалось выдумкой неумного, но бойкого романиста, точнее романистки, потому что история дорогой квартиры отдавала дешевой мелодрамой.
Отец в моей жизни отсутствовал начисто, тревожа только воспоминаниями – смутными, почти забытыми: сгущающиеся сумерки, нескончаемо долгое ожидание так и не состоявшейся встречи, растерянность, обида, отчаяние, разрывающее сердце, и горькие слезы в подушку. Все эти чувства давно существовали только в моей памяти, а отца не было и там – можно было открыть альбомы и старые папки, посмотреть на фотографии, но симпатичное лицо молодого человека в старомодной прическе – остромодной в тот момент, когда был сделан снимок – не вызывало в моей душе ни малейшего движения. Да, был такой человек, разошелся с моей мамой, когда мне было пять лет, приходил каждые выходные, потом раз в месяц, потом по праздникам, потом раз в год, и, наконец, совсем исчез – ни звонка, ни открытки, словно и не было его никогда. История обычная, даже скучная.
Жизнь шла своим порядком, но однажды порядок нарушился – в нашу дверь позвонил какой-то старик. Мама разговаривала с ним на лестнице, в квартиру не пустила, вернулась в дом с покрасневшим сердитым лицом и бросила на стол толстую пачку розовато-красных банкнот – большие деньги, целое сокровище! О чем был разговор, она мне так и не сказала.
Банкноты отнесли в сберкассу, чтобы они приросли процентами к моему шестнадцатилетию; но праздник не удался – лихие девяностые слопали мой подарочек вместе с прочими сбережениями многомиллионного советского народа. А старик оказался отцом моего отца – и умер прошлым летом, так никогда и не став мне настоящим дедушкой. Отец, как выяснилось, умер годом раньше – от болезни, погубившей не одно поколение русских мужчин – и я, совершенно неожиданно для себя, оказалась единственной наследницей не очень большой квартиры в центре Москвы.
Три месяца назад я перевезла сюда посуду, одежду, десять баночек с чаем и несколько огромных коробок с любимыми книгами, а старую квартиру заперла на ключ, в ожидании тех лучших времен, когда кому-нибудь из друзей понадобится жилплощадь по символической цене. Все в один голос говорили мне, что я дура, и что надо было остаться в старой квартире, а эту сдать каким-нибудь полоумным иностранцам и получать огромные деньги, но я была непреклонна. Я чувствовала себя Скарлетт О’Харой, наконец-то обретшей свою обетованную Тару.
Мне хотелось жить в квартире с окнами на Кремль.
4
В назначенный час, в неброском, но элегантном брючном костюме из черного вельвета, с букетом тюльпанов в руке – сдержанно и небанально, не то что эти торжественные и патетические розы, не говоря уж о кладбищенских гвоздиках – я подошла ко входу в «Овощебазу».
Когда-то «Овощебаза» действительно была настоящей овощной базой, но овощи на ней кончились еще на закате Советской власти. Вместо них появились люди – свободные художники. Свободные от традиций, морали и условностей. И от денег. Художники своими силами очистили овощебазу от гнилья – и зажили своей странной, нищей, но буйно-веселой жизнью. Альтернативные показы мод, выставки, концерты. Вход дешевый, а то и совсем бесплатный. Много творческих идей и того, что способствует появлению этих идей – секса, выпивки, и, конечно же, наркотиков. Вскоре под своды овощебазы потянулись, говоря языком милицейского протокола, криминальные элементы. Сперва они продавали публике и художникам дурь и колеса, потом решили из простых участников сделаться хозяевами. На овощебазе зазвучали выстрелы, пролилась кровь… Свободное содружество художников лопнуло, словно аквариум, пробитый пулей. Живая вода ушла в землю, а золотые рыбки, немного побившись и подергавшись, умерли от удушья. Бандитам легко было отобрать у художников волшебный домик, но в их руках он перестал играть музыку и переливаться разноцветными огнями. И они оставили овощебазу – так бросает на землю сломанный инструмент тот, кто ничего в жизни не создал собственными руками.
Овощебаза долго стояла бесхозной – гигантское пристанище бомжей и бродячих собак, но года два назад туда пришли люди с воображением, а главное – со средствами. Нелегальных обитателей овощебазы попросили освободить помещение, по руинам бойко забегали смуглолицые мужчины в белых касках и оранжевых жилетках. И вот – новый центр концептуальных искусств распахнул двери всему актуальному. Даже изгнанные художники вернулись – те, кто не умер от внезапной остановки сердца и не вышел по странной рассеянности в окно десятого этажа. Теперь там, где когда-то лежали капустные кочаны, разместились картины и инсталляции, по соседству раскинулись на открытых полках и широких столах пудовые фотоальбомы с кинозвездами и моделями на обложках, а на месте бывшего картофелехранилища разместился киноконцертный зал.
Теперь, наконец, мне выпал случай своими глазами посмотреть на легендарное место, о котором я так много читала и слышала, но в котором отчего-то – то ли из-за лени, то ли из-за робости – мне до сих пор ни разу не случилось побывать.
Картофелехранилище оказалось просторным помещением с белой сценой и зрительным залом, окрашенным в черный цвет от пола до потолка и заставленным креслами из прозрачного пластика. Жуткий холод царил в зале. Для картофеля, несомненно, такая температура подходила как нельзя лучше, но зрители, уже занявшие в ожидании выступления середину первых пяти рядов, уже успели приобрести приятный глазу синеватый оттенок кожи и покрыться крупными отчетливыми мурашками.
Точнее сказать, не столько зрители, сколько зрительницы – всех возрастов и габаритов, по большей части явившиеся на компаниями по трое. Нарядились все кто во что горазд, каждая в соответствии со своими представлениями о прекрасном, многие оголили по случаю теплого вечера плечи и спины, а кто-то даже жирноватые белые брюшки, – и теперь исполняли роль жертвенных животных на алтаре красоты, с той только разницей, что в древнем мире жертвы на алтарях горели, а современным жертвам предстояло окоченеть. Я невольно порадовалась тому, что не держу в гардеробе откровенных нарядов. Благодаря этому у меня появился шанс пережить вечер, не превратившись в мясной полуфабрикат глубокой заморозки.
Единственное, что хоть отчасти согревало аудиторию – это дружная и неприкрытая неприязнь к элегантной даме, занявшей место в первом ряду. Причин враждебности было несколько. Во-первых, шляпа с длиннющим пером и с густой вуалью. Во-вторых, рост дамы – и без шляпы она возвышалась бы надо всеми, словно маяк на мысу, даже заметная сутулость погоды не делала. Но главное – на плечах у дамы было меховое манто – это в мае-то! Светский шик, требующий надевать вечером меха, вне зависимости от времени года, благодаря арктическому холоду Картофелехранилища превратился во внесословную предусмотрительность, и это благоразумие было последней каплей Яда, переполнившей чашу всеобщей ненависти… Зрительницы, даже те, кому дама в манто никак не могла загородить собой сцену, ерзали от холода и неприязни, переглядывались, выразительно толкали одна другую локтями, шипели друг другу на уху язвительные замечания, адресованные в первый ряд, – некоторые я сумела расслышать почти от самого входа – и метали в даму взгляды, исполненные самого жгучего неодобрения. Неодобрение, впрочем, отскакивало от шляпки и манто, как пистолетные пули от танковой брони.
Мужчин среди не слишком многочисленной публики я насчитала только двоих. Судя по их одежде, в Картофелехранилище они были не в первый раз и уже успели оценить особенности здешнего климата. Первый – коротко стриженый крупный блондин – был в растянутом грязно-оранжевом свитере, а второй – худощавый брюнет в кудрях до плеч – в бархатном пиджаке и в бирюзовом шарфике из жатого шелка, несколько раз обернутом вокруг шеи. Из-за романтических кудрей и субтильности, я чуть было не приняла брюнета за женщину, но быстро поняла свою ошибку, когда, повернувшись в профиль, он продемонстрировал мне щеку, синеватую от проступавшей из-под кожи щетины. Цвета свитера и шарфика произвели на меня такое сильное впечатление, что я немедленно вынесла их владельцам приговор: семейная парочка. В пользу моего вывода говорило и то, что они, отсели подальше от женщин – на седьмой ряд (хотя кресла в Картофелехранилище и были пронумерованы, на билетах стояли только какие-то синие смазанные штампы, и прочитать можно было только цену, которая, кстати говоря, оказалась не двести рублей, а все пятьсот).
Я присмотрела себе неплохое местечко во втором ряду (на заметном удалении от рокового пера и вуали), но едва я успела пройти мимо разноцветных мужчин, как в зале погас свет. Пришлось поспешно сесть прямо перед ними, на шестой ряд.
– Одни бабы! – удивленно сказал голос у меня за спиной. Ну, точно, геи, я оказалась права! Голос тем временем продолжал: – Может быть, это и правда то, что нам надо. Только что-то маловато народу на него пришло.
– Для вечера понедельника народу вполне достаточно, – отозвался второй голос. – Меня больше радует другое – присутствуют все возрасты: от пионерок до пенсионерок.
– И довольно много симпатичных, прямо удивительно! Я думал, на такие кон-цэр-ты ходят только страшные старые девы.
– Ну, симпатичных не так много, как кажется…
Я не удержалась, и осторожно посмотрела назад. Так и есть, второй голос принадлежал брюнету. Ну, разумеется, стоит ли удивляться, что женщины не кажутся ему симпатичными! Спору нет, это его личное дело, сердцу не прикажешь, не говоря уж о прочих жизненно важных органах, но он ведь даже не дает себе труда говорить потише!
– Ты, Март, слишком привередливый. Видел бы ты, какие к нам метелки собираются на кастинг, ты бы так не говорил.
– Да я просто, в отличие от тебя, сужу не по объему груди, а по выражению глаз.
– Ой, брось заливать-то! Прямо ты с такого расстояния, да за такое недолгое время рассмотрел выражения их глаз! И потом, глаза соврут, а грудь – никогда.
– Ты забыл, что на свете есть силикон и специальные лифчики.
Пока я невольно прислушивалась к этому диалогу, раздражаясь все больше и больше, по залу пролетел нежный полувздох-полустон и плеск аплодисментов – на сцену вышли двое в смокингах и с гитарами. Но, конечно, вздохи и аплодисменты предназначались только одному. Тому, отлитому из чистого золота, который в луче софита засиял так, что стало больно глазам.
Гитарист сел на стул, Станиславский подошел к микрофону, приглушенно поздоровался и коснулся струн гитары… Улыбнулся, не поднимая глаз и разомкнул безупречные губы:
– В том саду, где мы с вами встретились…
Зал снова тихонько простонал, а я поймала себя на том, что широко, словно на приеме у зубного врача, распахнула рот. Конечно, божество божеством, но я отчего-то никак не рассчитывала, что высшее существо способно, ко всему прочему, еще хорошо петь. Может быть, он еще и думать умеет?
Когда прозвенела и стихла последняя нота романса, зал неистово зааплодировал, а я, очнувшись, обнаружила, что пока на сцене отцветали хризантемы, у меня из рук выпали на пол тюльпаны – и я даже не заметила.
А разговор у меня за спиной, оказывается, продолжался.
– …я бы сказал, фактура прекрасная. И поет неплохо. Зал держит.
– Экран, к сожалению, не сцена. Там вокруг него не будет сидеть пятьдесят влюбленных теток.
– Послушай, ты сегодня что-то совсем не в духе. Давай отдадим эту роль тебе, а? Я с самого начала предлагал. Петь ты умеешь…
– Ну, конечно, и мне придется влезать на табуретку, чтобы казаться выше Графини с ее тринадцатисантиметровыми каблуками и Виолетты с ее ставосьмидесятисантиметровым ростом.
– Да ладно, обойдемся без табуретки, ты у нас будешь невысоким романтическим героем.
– Романтический герой маленького роста бывает только в комедии…
– То есть, если я буду снимать комедию, ты согласишься на главную роль?
– Не лови меня на слове, пожалуйста. Я не…
– Нельзя ли потише?! – яростно зашипела я, оборачиваясь назад и злобно глядя на брюнета. – Вы мешаете слушать!
– День и ночь роняет сердце ласку… – нежно пропел волшебный голос.
Я повернулась обратно к сцене, все еще клокоча от раздражения.
И тут глаза цвета старого золота нашли меня в зале. И я мгновенно забыла и о своей злости, и о тех, кто ее вызвал, и о том, кто я такая, и где нахожусь…
И только крошечная – не больше ногтя на мизинце – часть меня не поддалась чарам, и настойчиво призывала меня держать себя в руках.
Но этого сделать я, конечно, не могла – я не могла держать в руках даже тюльпаны, они все время выскальзывали из слабеющих пальцев, и мне пришлось положить их на колени. Но и совершенно впасть в сладкую истому не могла, как мне этого ни хотелось.
Маленькая, но зловредная трезвомыслящая часть сознания требовала от меня не терять голову, пока я не получу взамен утраченного в свое полное и безраздельное распоряжение сердце того, кто так взволнованно и страстно заглядывал мне сейчас в самую душу.
Ну, пусть не сердце. Но хотя бы тело!
– Только раз… в холодный… зимний… ве-чер…
Перед глазами у меня все поплыло, и я изо всех сил вцепилась в подлокотники, чтобы не потерять равновесие и не съехать на пол. Или – не взлететь над креслами.
– Мне так хочется… лю-бить…
Краткая тишина – и обвал аплодисментов… Я сделала глубокий судорожный вдох, словно человек, только что вынырнувший из-под воды…
– Да, с внешними данными у него все в порядке, а вот с чувством меры плоховато. Наигрывает так, что у меня сейчас начнется сахарная интоксикация, – процедил брюнет.
Господи, дай мне сил не повернуться и не ударить его сумкой!
– И какой-то он непластичный. Шея напряжена, спина деревянная…
– Послушай, ты мне лучше прямо скажи, он нам подходит или нет? Потому что ты в нем уже столько недостатков нашел, а я вот как-то смотрю, и мне, пожалуй, парнишка нравится…
Пергидролевая блондинка в декольте, щедро открывавшем не первой свежести грудь, поднесла Станиславскому букет бордовых роз, усыпанных золотыми блестками и завернутых в модную сетчатую материю ядовито-зеленого цвета. Старику Фрейду наверняка пришлась бы по вкусу и блондинка, и ее букетик, тем более, что та, протянув букет, как бы невзначай оставила свою руку на руке Станиславского. Мизансцена как нельзя более располагала к галантному поцелую в запястье, но Станиславского явно нельзя было ни смутить, ни обескуражить – рука была не поцелована, но пожата с нежной улыбкой и мягким мерцанием желтых глаз.
Я изо всех сил искала в этих глазах хотя бы отблеск насмешки, но нет – там не было на нее даже намека. Насмешка была в самих движениях, в поклоне, в повороте головы, только блондинка, конечно же, не могла ничего заметить – она находилась слишком близко, чтобы заподозрить недоброе. И тут я поняла, что Станиславский, чтобы там не говорили двое, сидящие позади меня, очень хороший актер и очень умный человек.
И кажется, не очень добрый.
Пока я размышляла о свойствах натуры Станиславского, тот уже отправил букет в кучу к другим цветам и сказал в микрофон:
– Для меня огромная радость видеть вас всех здесь и сейчас. Так хочется верить, что эта встреча – не напрасна, потому что музыка остается в сердце дольше, чем любовь. Ведь любовь – это только дым…
В зале снова всхлипнули, гитарные струны снова заныли, и Станиславский запел про дым, попавший в глаза.
– Да, – мрачно сказал кудрявый. – Красоты ему положили с избытком. А вот за умом он в очереди последний стоял.
«Угу, – еле слышно пробурчала я, – а вам, уважаемый, сказали очередь не занимать, на вас все равно не хватит».
– Ой, да брось ты, Март! Он не глупее нас с тобой! Сказал как раз то, что дамочки хотели слышать! Ты просто сноб!
– Хорошо, беру свои слова назад. Надо придумать, как одним словом обозвать человека недалекого, но хитрого. Дурак – слишком расплывчатый и неточный термин, конечно же.
– Ладно, перестань. Красивый мальчик, девкам нравится, что еще надо? Гасов его построит, как надо, будет не герой, а сказка, пальчики оближешь!
– Кто бы сомневался. А раз мальчик неизвестный, ему больших денег платить не надо, очень удобненько. Впрочем, я бы этого мальчика вообще нанимал бы, как брали в старину подмастерьев – без денег, работать за еду и науку. И за славу, конечно. Ты только смотри, заключай с ним договор покабальней, а то потом его не укупить будет.
Всему на свете есть предел. Моему терпению, как оказалось, тоже.
– Уважаемые господа! – прорычала я. – Вы не могли бы беседовать где-нибудь в другом месте?! Здесь идет концерт, если вы до сих пор еще этого не заметили!
– О, простите великодушно, мы совсем упустили это из виду, – склонив голову набок и прижав руку к сердцу, ответил брюнет.
Моя попытка испепелить его взглядом потерпела крах. Похоже, бирюзовый шарфик защищал своего владельца не хуже, чем меховое манто – незнакомку из первого ряда. Впрочем, вся эта амуниция наверняка стоит таких денег, что я не удивлюсь, если она спасает своих владельцев даже от последствий атомного взрыва.
К счастью, вместо взрыва грянули аплодисменты.
– Нет, ты, конечно, прав. Мальчика надо брать. Смазливых дурачков сейчас пруд пруди, но таких красавцев мало. Надо еще написать для него несколько сладких песенок, чтобы он их исполнил в кадре, и одну чувствительно-прекрасную – чтобы звучала на титрах. Рейтинги взлетят до небес, а тут песни и песни можно выпустить на диске, все журналы напечатают на обложках сперва Графиню в новой роли, потом Виолетту в новой роли, а к последним сериям и до нашего мальчика очередь дойдет. Как, кстати, нарекли младенца?
– Будешь смеяться, Константин Станиславский…
– Не буду. Он сейчас цветочки сложит и запоет, я не хочу нервировать барышню, она и так страдает.
Барышня действительно страдала. Ее мучило отчаянное желание дать брюнету сумкой по уху, но воспитание в который раз помешало.
Над залом тем временем поплыло утро туманное, утро седое.
– А ты заметил, – свистящим шепотом сказал толстый, – что чем симпатичнее девушки, тем скромнее у них букеты?
Разумеется, мои тюльпанчики не шли ни в какое сравнение с роскошными букетами немолодых барышень из первых рядов, и значит, эти слова можно было смело принять на свой счет. Я тихонько хмыкнула. И невольно навострила уши в ожидании ответной реплики брюнета.
Но брюнет молчал. Молчал до тех пор, пока романс не закончился. А потом произнес, очень холодно и звонко, так что даже сквозь грохот аплодисментов, многократно усиленный акустикой зала, мне отчетливо было слышно каждое его слово:
– По-моему, сидеть на таких концертах и растрачивать душу, не говоря уж о времени, на какую-то красиво обтесанную дубину – глупость несусветная. Даже симпатичная девушка не должна вести себя как дура. А особой разницы между дурой с розами и дурой с тюльпанами я не вижу.
Я даже не заметила, как стихли аплодисменты – слишком сильно зашумела кровь в ушах. И почему меня так разозлили слова этого… этого… ух, не могу подобрать нужного слова … ну ладно, этого… человека!
– Мы встретимся с вами после небольшого антракта и вернемся из прошлого обратно в наши дни. Во втором отделении я спою для вас песни наших современников, – Станиславский откланялся и исчез за кулисами.
– Антракт! Как своевременно! – брюнет поднялся с кресла.
– Погоди, не торопись, дождемся Виолетту, – сказал блондин.
Я тоже встала, исполненная решимости все-таки пробраться к облюбованному местечку во втором ряду.
Станиславского между тем не отпускала со сцены ненавистная всем зрительницам дама в шляпке и манто. Как выяснилось, ее наряд дополняли перчатки по самые локти. Помогая себе жестами, дама что-то сказала Станиславскому – на его лице по очереди отражались, накладываясь друг на друга, изумление, смущение и радость – и протянула ему небольшую корзинку, полную белых нарциссов. Станиславский взволнованно поцеловал ее обтянутые красным перчаточным шелком пальцы, а меня насквозь прожгло где-то в районе солнечного сплетения.
Дура ты, дура! – одернула я себя. Не успела толком влюбиться, а уже начала ревновать. Он артист, успокойся! Мало ли, кому он целует руки! Мало ли, что он изображает! Он, может, сейчас в образе, и ты никогда уже не узнаешь – в каком. И вообще, неизвестно, где он лучше справляется с ролью – на сцене или за кулисами… Все они играют – кто на гитаре, кто на нервах… Не надоели тебе все эти мастера игры на струнных инструментах? Лучше бы настройщика какого-нибудь поискала…
Пока я распекала сама себя, дама, распрощавшись со Станиславским и позволив ему, наконец, убежать со сцены, уже шла по проходу между рядами в мою сторону.
И тут пришел мой черед разинуть от изумления рот.
Конечно, рассеянный свет и плотная вуаль отчасти скрывали черты ее лица, но остаться неузнанной она могла только в том случае, если бы надела на голову мешок из-под картошки, да и то вряд ли.
Дама в манто оказалась Виолеттой Луначарской.
Все, конечно, знают, кто такая Виолетта Луначарская, но вдруг вы – исключение? И даже если не исключение – кто же откажется лишний раз прочитать что-нибудь про Виолетту Луначарскую? Таких людей нет, кажется, даже среди самых больших ее ненавистников.
Каждый месяц лицо Виолетты появляется на обложке какого-нибудь глянцевого журнала. Про нее ходят сплетни, быстро становящиеся легендами. Ее обожествляют. Ее пародируют. Ее ненавидят. О ней известно всё – то есть, разумеется, практически ничего. Чем больше пытаются о ней выведать, тем с большей уверенностью понимают, что тому, кто хочет о ней говорить, рассказать о ней ничего не может, а тот, кто может – не скажет ни слова. Слава пришла к Виолетте на излете девяностых – до сих пор непонятно, откуда взялась эта слава, и неизвестно, откуда взялась сама Виолетта. Когда ей задают вопросы, она дает ответы с самым бесхитростным видом – но по окончании интервью обнаруживается, что сеть пришла из моря пустой, а золотая рыбка опять ускользнула.
Фактов о Луначарской, которые хотя бы кажутся подлинными, не так уж много.
Во-первых, она – известная писательница, но четыре ее романа вышли небольшими тиражами, и я не встречала никого, кто прочел хоть один из них целиком (кроме разве что себя самой). При этом ее биография-интервью была издана огромным тиражом и разлетелась в считанные дни.
А все потому что, во-вторых, Виолетта – знаменитая актриса, хотя в кино она снимается по большей части в ролях второго плана. Обычно никто не помнит ни исполнителя главной роли, ни сюжета фильма. Однако сама Виолетта запоминается прекрасно, и режиссеры буквально бегают за ней, надеясь, что она вытащит на своих хрупких сутуловатых плечах из реки забвения их нетленные шедевры.
В-третьих, Виолетта – телезвезда. Ее коротенькая авторская программа выходит в эфир далеко за полночь, и предсказать, каким будет ее содержание не в состоянии никто на свете, даже, кажется, сама Виолетта. Две из десяти минут, отведенных на передачу, она может сидеть перед камерой, поводить глазами, всплескивать руками, теребить брошку на воротнике блузки и, вздыхая, говорить: «Ну, не знаю!» Зрители замирают – одна половина в восторге, другая – в ярости, приковывающей к экрану сильнее любой любви. «Нет, я вас, честное слово, не понимаю, – словно услышав их, отвечает с экрана Виолетта. – Вместо того чтобы сидеть на диване, пошли бы и приняли ванну. Сейчас я расскажу вам, как это делается, потому что просто лежать в воде может любое бревно. Знает, как сплавляют лес? Огромными такими плотами, и все бревна похожи друг на друга. Ну вот, а если вы не хотите быть каким-то… деревянным обрубком, надо превратить воду в насыщенный раствор. В воде надо растворить энергию. Сейчас я расскажу вам, откуда ее взять». Виолетта наливает в воду молоко, мед, добавляет кокосовую стружку, полбутылки коньяка, лавровый лист, а потом усаживается в ванну прямо в платье и замшевых туфлях и хохочет, закидывая голову. Не в меру впечатлительные граждане выезжают из квартиры на носилках скорой помощи, а те, что покрепче, вытирают рукавом слюну с экрана – и садятся писать негодующие письма на телевидение, в Государственную Думу и лично гражданке Луначарской.
Виолетта прошла мимо, благоухая ароматом духов «Белая роза», и остановилась возле моих соседей.
– По-моему, бесподобный, – сказала она своим неподражаемым ломким голосом. – Ему даже не придется ничего играть. Если его все время мучить на площадке, и не говорить, что он красивый, он будет такой несчастный и достоверный. Потом его испортят, конечно, бедняжку, и он будет сниматься в сериалах про полицию. Но тут уж ничего не поделаешь. Всем рано или поздно придется сниматься в сериалах про полицию. Кроме тех, кто вроде меня, уже снялся в фильмах про полицию.
– А разве ты снималась в фильмах про полицию? – озадаченно переспросил блондин.
– Конечно. Я же играла следователя по особо важным делам в предпоследнем фильме, неужели ты его не смотрел?
– Смотрел… Но я что-то не понял…
– Это потому, что ты ни разу не надевала форму, – пришел брюнет на помощь блондину.
– Я надевала. Но этот эпизод пришлось выбросить при монтаже… Очень досадно. Может, тогда меня перестали бы штрафовать гаишники… – Луначарская вздохнула и развела руками: – Да видно не судьба!
– Кстати, Виолетта, – сказал брюнет и неожиданно взял меня за локоть, – вот девушка… простите, прослушал как вас зовут?..
– Ма… ша… – пролепетала я.
– Вот – Маша, большая твоя поклонница и она хотела бы преподнести тебе цветы!
Потрясенная, я посмотрела на тюльпаны, на брюнета – его глаза блестели – на Луначарскую… И протянула ей букет.
– Вот спасибо! Как это неожиданно! Я знаю, что вы несли этот букет тому мальчику на сцене. И очень мило с вашей стороны, что вы вдруг так – раз! – и передумали. Я возьму, но мне страшно неудобно! Я вам за это подарю что-нибудь…
Она скинула с плеча ремень огромной дамской сумки и, поставив ее на подлокотник кресла, погрузила руки в ее внутренности. Достала прозрачный пластиковый контейнер, в котором отчетливо виднелся бутерброд с красной рыбой, три маслины и ломтик лимона, бросила обратно, вынула огромный флакон «Белой розы», снова бросила, вытащила толстую кипу сшитых вместе листов писчей бумаги, сунула в руки блондину, чтобы подержал… Так продолжалось довольно долго, причем бутерброд с красной рыбой возникал с завидной настойчивостью, пока, наконец, Луначарская не издала победный клич и не протянула мне какой-то черный флакончик.
– Вот! Это то, что должна носить при себе буквально каждая девушка!
Флакончик остался в моем потном кулаке, а Виолетта, в сопровождении блондина и брюнета, двинулась к выходу. Оба оказались ниже ее ростом, блондин шел смешной семенящей походкой, а брюнет, хромая, опирался на палку. Все вместе они напоминали персонажей какого-то немого фильма. На прощанье брюнет, обернувшись, насмешливо улыбнулся мне, а когда я в ответ сделала зверское лицо, беззвучно засмеялся и послал мне воздушный поцелуй, чертов нахал.
Когда колоритная троица покинула зрительный зал, и клокотание внутри меня несколько утихло, я поднесла флакон к глазам. Форма его с самого начала отчего-то показалась мне смутно знакомой. Что это? Духи? Дезодорант?
Этикетка на флаконе гласила: «УДАРНАЯ ДОЗА». И ниже, мелкими буквами: «нервно-паралитический газ».
5
Как только прошло действие обездвижившего меня слезоточивого и удушающего смеха, я поняла, что, если потороплюсь, то смогу получить от Виолетты Луначарской еще один подарок – куда получше первого.
И поторопилась. Так что зрительницы первого ряда, разрумянившиеся от выпитого в буфете кофе с коньяком, к своему большому удивлению, на месте Виолетты Луначарской обнаружили меня, в облаке до сих пор не выветрившейся «Белой розы». Мое появление так озадачило новых соседок, что они до последней минуты концерта время от времени подозрительно косились в мою сторону.
Впрочем, они могли бы просверлить во мне дырку – хоть глазами, хоть дрелью – я бы даже не почувствовала. Выйдя из кулис на сцену, золотое божество устремило на меня такой взгляд, что я позабыла обо всем на свете, включая гнусное начальство, злоязычных геев, невероятные подарки Виолетты Луначарской, нехватку шоколада в организме и, прочнее всего, о неверных и неблагодарных мужчинах вообще и о том, кто так некстати позвонил мне этим утром – в частности.
Уже отзвучали финальные аккорды, уже потускнел свет над опустевшей сценой, похоронив надежды зала на третий бис, и даже самые одержимые поклонницы, спрятав заплаканные платочки и конфетные фантики в сумочки, уже двинулись в сторону выхода.
Я огляделась по сторонам, словно очнувшись от глубокого наркоза. Голова моя слегка кружилась и плохо исполняла свои непосредственные обязанности, поэтому ее хозяйка никак не могла сообразить, что ей делать дальше.
Раздался отчетливый скрип, громкие шаги и откуда-то сбоку вынырнула хмурая девица, бритая налысо, с сережкой в правой ноздре. Девица пронеслась вдоль первого ряда, резко остановилась возле меня – я была готова поклясться, что услышала визг тормозов – и, окинув меня быстрым недружелюбным взглядом, спросила:
– Ты что ли Фрося?
Я открыла рот и, не придумав, что возразить, ответила:
– В некотором роде.
– Ну, тогда пойдем.
На черной джинсовой спине девицы красовалась аппликация в форме черепа, мастерски сооруженная из марлевых бинтов. Мчась во весь опор сквозь узкие и извилистые проходы, загроможденные массивными приспособлениями неизвестного мне назначения, я пыталась выполнить две плохо сочетаемых задачи – не выпустить череп из вида, и не расшибиться насмерть, споткнувшись обо что-нибудь кривое и острое, терпеливо поджидавшее меня в зловещей полутьме кулис.
Воображение, между тем, вопреки всякой очевидности, рисовало мне конечную цель нашей гонки в образе миленькой гримерной, сплошь в парчовых драпировках, белой с золотом мебели и китайских напольных вазах. Ума не приложу, откуда я набралась этой пошлости.
Проскрипев, открылась железная дверь с проступившими поверх потеков серой масляной краски ржавыми крапинками, и передо мной возникла крохотная каморка: колченогое кресло в потертой обивке перед огромным рябым зеркалом, ободранный барный табурет и щербатая раковина с текущим краном, замотанным бурой тряпицей, словно больное горло компрессом…
Что украшало это убогое место, так это цветы. Но стояли они не в напольных китайских вазах, а в ведрах с надписями «КАРХР-МУСОР», «СТОЛОВАЯ ОТХОДЫ», «ВОДА ТЕХНИЧ» и даже «ПЕСОК» – последнее, судя по его красному цвету, было украдено с пожарного стенда. Именно в этом ведре я увидела уже знакомые мне золоченые розы в ядовито-зеленой обертке.
Посреди жертв, принесенных к алтарю, возвышалось божество во всем великолепии своей молодости и красоты. Станиславский, голый по пояс, сосредоточенно застегивал ремень на джинсах, дымя зажатой в зубах сигаретой. Дым тонкими волокнами поднимался к потолку, на котором тревожно мигал противопожарный датчик. Солнце, пробиваясь сквозь немытое окно, золотило волосы у него на затылке.
– Тебе пожарные по башке не дадут? – поинтересовалась девица.
– Не дадут, – промычал Станиславский, чудом удерживая сигарету во рту. – Они уже здесь побывали. Взяли автограф и ушли.
– Что, пожарные так любят камерную музыку? – изумилась я.
– Нет, просто я не так давно снялся в одном сериале в роли очень, очень положительного пожарника. Теперь мне можно курить где угодно.
Читать бесплатно другие книги:
