Посох волхва Витаков Алексей

Пролог

Скальду Эгилю Рыжая Шкура в жизни круто не повезло. Мало того, что асы обделили внешностью: кривоват на лицо, угреват, сутул, колченог, а все тело покрыто жирными веснушками, так еще и это имя! Отец решил назвать его так в честь знаменитого скальда Эгиля сына Грима Лысого. Да, того самого, который владел не только скальдическим слогом, но и рунической магией.

Старый Брагги много рассказывал о том, как однажды на пиру сын Грима Лысого, почувствовав, что его хотят отравить, воткнул себе в ладонь нож, принял рог с вином, вырезал на нем руны и окрасил их своей кровью. И рог разлетелся на куски! Еще Брагги рассказывал, как Эгиль в постели одной больной девушки, которой взялся помочь, нашел рыбью кость с нанесенными рунами. Скальд понял, что руны вырезаны неправильно и что именно это стало причиной болезни. Он соскоблил руны, бросил их в огонь и, вырезав новые, положил кость под подушку больной девушки.

Еще Эгиль, сын Грима Лысого, не побоялся бросить вызов самому Эйрику Кровавая Секира, написав на того нид[1], – да такой, что у Эйрика едва не лопнуло сердце и начисто выпала борода. Кровавая Секира объявил скальда вне закона, и тот вынужден был отплыть на прибрежный остров, где воздвигнул жердь с насаженным на нее лошадиным черепом и вырезал на ней рунами заклятие, призывающее духов страны прогнать Эйрика и его жену Гуннхильд из Норвегии.

С того времени минуло целое поколение. Давно уже кости скальда истлели в земле. Но все помнили и чтили Эгиля, сына Грима Лысого…

Вот поэтому Эгиль Рыжая Шкура невероятно страдал. Его сравнивали со знаменитым скальдом конечно же не в его пользу. Подтрунивали. Подшучивали. Девушки предпочитали обходить стороной. Отец с детства заставлял Эгиля упражняться в скальдскапе[2], ездить верхом, рубить секирой, стрелять из лука – словом, владеть всеми навыками не хуже самого сына Грима Лысого. Но, если хочешь рассмешить самого Одина, расскажи ему о своих замыслах. Как ни старался Рыжая Шкура походить на своего прославленного тезку, получалось неважно. Он питался долей плохих скальдов.

Все началось с того, что боги враждовали с народом, что зовется ванами. Но потом решили заключить мир и назначили встречу. Те и другие подошли к чаше и плюнули в нее. При расставании боги, чтобы не пропал втуне тот знак мира, сотворили из него человека. Дали имя Квасир. От слова «квас». Долго странствовал Квасир по белу свету, учил людей мудрости и послушанию богам. Но однажды злые карлы[3] Фьялар (прячущий) и Галар (поющий) убили его. Кровь слили в две чаши – Сон и Бодн – и в котел Одрерир, смешали с кровью мед, и получилось питье. Всякий отведавший его становился скальдом или ученым. Карлы обманули асов, сказав, что Квасир захлебнулся в собственной мудрости. Потом они убили великана Гиллинга, заманив того в открытое море, и хотели уже разделаться с женой великана, но та оказалась прозорливой и позвала на помощь своего сына, который отвез карлов на скалу, что погружается в море во время прилива. Карлы молили Суттунга пощадить их, а за это обещали драгоценный мед. Суттунг согласился и увез драгоценный напиток в скалы Хнитбьерг. А дочь свою Гуннлед приставил сторожить его. Единственный, кто кроме Суттунга имел доступ к меду, – это его брат Бауги. К нему-то и пришел Один просить хотя бы глоток. До этого Один убил девятерых слуг великана и сам, назвавшись Бельверком, стал работать за девятерых. Когда настала пора расплачиваться с работником, Бауги обратился к Суттунгу с просьбой выдать один глоток Бельверку. Но тот наотрез отказался. Тогда Бельверк раздобыл бурав Рати, просверлил отверстие и, превратившись в змею, прополз в скалу. Он провел три ночи с Гуннлед, и та позволила выпить ему три глотка меда. С первого глотка Бельверк осушил Одрерир, со второго – Сон, с третьего – Бодн, и так достался ему весь мед. Потом он превратился в орла и поспешно улетел. Суттунг, завидев птицу, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Как увидели асы, что летит Один, поставили во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в эту чашу. Но, так как Суттунг уже настигал его, Один, чтобы лететь быстрее, выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и его назвали долей плохих скальдов…

Эгиль Рыжая Шкура питался из этой доли. И об этом знали все от мала до велика. Иногда он пробовал петь на пирах свои драпы[4], но при этом так ужасно козлетонил и дергал в такт кривыми ногами, что даже терпеливый херсир[5] Хроальд разводил руками и, опустив долу очи, говорил: «Кому-то мед Игга, а кому-то помет бога!» Да и сам дротткветт[6] был коряв и надуман: плохо лились и сочетались кеннинги[7], строки плясали по длине, сюжет получался глупым, а мысль плоской.

Если кто-то и понимал плохого скальда Эгиля, так только его жена Асгерд – одноглазая, желтоволосая ведьма племени. Она была ровно вдвое старше своего мужа. Титул ведьмы достался ей по наследству, а по закону ей полагались часть имущества и доля земельных участков погибших воинов. И Асгерд неплохо обогащалась, приторговывая тем и другим. Зачастую сбывая все это родственникам убитых и членам их семей. Но алчность ведьмы не знала пределов – чем больше воинов гибло в битвах и тонуло на морях, тем богаче становились ее сундуки. Поэтому она, ссылаясь на волю асов, разжигала в конунгах страсть к новым походам.

Но чего не могла получить Асгерд даже за деньги, так это раба – тралла. Тралл был дороже золота, земли, лошадей и еды. Викинги на своих драккарах могли привезти очень ограниченное количество невольников, поэтому ни за какие барыши не расставались с ними. Особенно если раб из Гардарики[8] – вынослив, силен, неприхотлив в еде и одежде. Очень часто такие рабы становились членами семьи. Никто, ни один даже очень могущественный человек, пусть хоть сам король, не имел права выпросить раба или вынудить продать. В поселках много тяжелой работы, особенно зимой, поэтому траллы были спасением.

Асгерд хоть и не приходилось нести тяжелую ношу ручного труда – ей почти все необходимое приносили члены племени, – но все же она хотела иметь в доме раба. Когда-то очень давно, в пору цветущей молодости, у нее был невольник. Его привез Хадд, первый муж, из Русии. Совсем еще мальчик, звали Вильга. Но муж часто ходил за море, а тело Асгерд желало любовных утех. Вначале Вильга и Асгерд становились любовниками на время долгих походов Хадда. Затем они стали пользоваться любой его отлучкой. И однажды Хадд застал их, неистовых, пьяных от влаги собственных тел.

Если бы Асгерд не стала к тому времени ведьмой, ей бы вырезали ножом низ живота. Но ведьма неприкосновенна. Поэтому Хадд схватил Вильгу и ударил того хребтом о свое колено. Потом, уже мертвого, порубил на куски и скормил собакам. Асгерд же, якобы нечаянно, выбил глаз башмачным шилом…

Асгерд толкнула тяжелую дверь и вошла в жилище херсира Хроальда.

– Заходи, старая сволочь! – Хроальд находился в хорошем расположении духа и был не прочь безобидно пошутить.

– В последнее время из твоей пасти, плешивый зубоскал, воняет тухлой рыбой, – не осталась в долгу ведьма.

– Хоть ты стара и одноглаза, но я бы от тебя не отказался.

– Хроальд, ты меня получишь, но после того, как вернешься из Гардарики.

– Я уже немолод, Асгерд. Мне не осилить еще один поход.

– Это будет последний, клянусь бусами жены Тора, железной Сив!

– Неужели тебе всего мало? – покачал головой Хроальд.

– Много добра не бывает. Ты сам это знаешь, – дернула плечом Асгерд. – Я скоро начну и вправду стареть. Освежить мою плоть и мой дух может только молодой мужчина.

– Но у тебя же муж вдвое моложе!

– Не смейся надо мною, Хроальд.

– Говори начистоту. Неужели ты задумала от него… – нахмурился херсир.

– Куда смотрели асы, когда выдавали меня замуж за этого калеку? – хмыкнула Асгерд.

– Ты сама в нем видела будущего эриля, владеющего рунической магией. Ты мечтала, что твой муж запишет речь ворона и станет знаменитым!

– Я горько ошибалась. Хватит!

– Такое ощущение, что ты чего-то недоговариваешь? – прищурился Хроальд.

– Я сохну от того, что не чувствую себя женщиной, – вздохнула Асгерд. – Закон запрещает разводиться и заводить другую семью, пока кто-то из супругов не умер. И кто придумал эти хромые законы?!

– Но все же, почему именно из Гардарики? Ведь есть земли и поближе.

– Потому что я знаю, что такое мужчина-славянин. И еще я знаю, что одна капля его крови, смешанная с медом, сделает меня самой могущественной хариухой[9] северных фьордов.

– Ты и впрямь безумна! Нужно посылать гонца к королю – узнать, когда готовится поход на те земли, – Хроальд поскреб клочковатую бороду.

– Ничего не нужно, – отмахнулась Асгерд. – Скоро начнется навигация. Ты первым пойдешь в Гардарику. Что толку идти с королем – много ли тебе достанется? Все привыкли ходить через Новоград. Я же предлагаю тебе другой путь. По нему не так часто ходят наши. А именно – через полабов к верховьям Днепра. Там есть такой город – Смоленск. Туда ты и пойдешь. Возьмешь траллов, продашь, а обратно уже будешь возвращаться мирным купцом по Волхову. Если идти с королем, то он наверняка твой драккар поставит замыкающим, и тогда – только крохи со стола его величества.

– Неплохой план. Но одним драккаром идти нельзя, Асгерд!

– Я помогу тебе снарядить второй. За это ты привезешь мне красивого славянского раба.

– Ты дашь денег на оружие и снаряжение? Не узнаю старую Асгерд.

– Дам, но в долг, под проценты… Скоро навигация, Хроальд.

– Что я буду делать в походе с твоим Эгилем? – усмехнулся херсир.

– Он наверняка погибнет в первой же переделке, – притворно потупилась Асгерд. – Секирой мой муж владеет не лучше, чем скальдскапом.

– Тебе его совсем не жаль?

– От кого я слышу про жалость? От человека, который убил людей больше, чем я за всю жизнь комаров на своем лице. На сей раз, Хроальд, ты пройдешь по пути из варяг в греки первым. Грабь не во всех городах, где-то будь купцом, чтобы на обратном пути было что взять задарма. Наконец, ты выберешь все самое лучшее. То, что ты сам считаешь достойным тебя. С этой добычей иди к хазарам или ромеям, продай им все за хорошие деньги. Они ждали всю зиму. И у первого купят очень выгодно. Хазары возьмут молоденьких женщин для отправки в мусульманские гаремы, ромеи хорошо возьмут крепких мужчин для работы на рудниках. Это будет очень хорошая добыча, Хроальд!

– Два драккара тоже маловато. Хотя бы еще один.

– Справишься. Зачем нужны лишние рты?

– Бойцы – не лишние рты. Мы там иногда жизнью рискуем!

– Вот именно, что только иногда… До встречи, Хроальд!

Глава 1

Два драккара, «Хрофтотюр» и «Фенрир», уже в самом начале мая, преодолев северные воды и трудный путь волоком, встали на днепровский стрежень. Ровно сто воинов, по пятьдесят на каждом судне, вел конунг Хроальд Старый.

Ветер шел встречным курсом, поэтому парус был спущен и воины дружно налегали на весла.

Пел Халли Рыбак песню Эгиля, сына Грима Лысого. Две последние строчки висы подхватывала вся дружина.

Эгиль Рыжая Шкура пытался, не показывая виду, проглотить горький, колючий комок, застрявший во рту. Но чем громче и забористей пел Халли, тем больше становился комок во рту Эгиля.

Тяжелое внутреннее самочувствие неудачника отражалось на его действиях: он то очень быстро начинал вертеть веслом, то, наоборот, так медленно, что вынуждал Хроальда брать в руки кнут.

Несколько раз Эгиль по-честному пытался подхватить песню со всеми вместе, продышаться всей грудью, выпустить из сердца слезы сосущих обид, но ничего не получалось. Вместо задорного, полного звука связки выжимали какой-то блеющий скрип. Отчаяние и порой до такой степени овладевало им, что несчастный готов был раскрошить себе зубы уключиной, а перед этим вырвать собственный язык и скормить его днепровским рыбам.

– Эгиль, ме-е-е, Эгиль, ме-е-е! – то и дело передразнивал его Эйндриди.

Эгиль твердо пообещал самому себе, что в первой же серьезной потасовке постарается убить этого выскочку, Халли Рыбака, а заодно Тормода, Эйнара, Эйндриди и Ёкуля. На остальных он попросит Асгерд по возвращении навести такую черную порчу, что до сотого колена вверх невозможно будет вытравить ни одной премудростью. Он представил себе ужасные муки своих обидчиков и их потомков, и на душе заметно полегчало. Неизвестно в какие мрачные дебри ненависти могло завести Эгиля его воображение, если бы не команда Хроальда: «Суши весла, бездельники! Щиты – с борта! Оружие убрать под лавки и накрыть шкурами!»

«Хрофтотюр» и «Фенрир», влекомые течением, обогнули нависающий берег, и взору норманнов открылся деревянный город.

Сам детинец стоял по правую руку от Днепра на пышном, зеленом холме, примерно в версте от реки. Во все стороны от кремля рассыпались посады, которые находились под охраной земляного вала и рва шириной в тридцать локтей. У самой днепровской воды, словно ладный гриб-боровик, возвышалась наблюдательная башня в четыре человеческих роста, оснащенная двумя рядами бойниц, зубчатым верхом и брусовой крышей, крылья которой были столь внушительны, что затеняли едва ли не две трети всей постройки.

Прямо от башни шли широкие, в четыре локтя, мостки, сложенные катышом вниз из распиленных вдоль бревен. Мостки одним плечом упирались в пристань, другим – в ворота башни. По ним поднимали с реки тяжелые грузы. Грузчики несли товары на ярмарку, а если была необходимость, то пускали запряженных лошадей.

Башня служила не только наблюдательным пунктом, но и местом досмотра товаров. Заморские гости должны были вначале предстать перед строгим сотским Вакурой и его стражниками, которые тщательным образом проверяли товар на предмет боевого оружия и запрещенных хмельных зелий. А если никаких нарушений не обнаруживалось, то милости просим на торг.

Тяжелая верхняя губа правого берега, сплошь покрытого ивняком и мелким кустарником, круто нависала над водой и являлась естественной преградой. Местами днепровские воды так подъели во время весенних половодий берег, что он напоминал распахнутую пасть хозяина здешних лесов – медведя, – словно грозное предупреждение пришедшим со злым умыслом.

Далее, сколь было видно глазу, простиралась местность пересеченная глубокими, извивающимися оврагами, набычившимися увалами, крутолобыми холмами и взгорками. Все это утопало в пышной зелени трав, кустарника, перелесков и леса, играло и блаженно шумело под порывами ветра, переплавляя яркий солнечный свет в благородный и мягкий изумруд.

Левый берег, наглухо заросший густым смешанным лесом, напротив, был пологим. Спокойный, уверенный, он манил сумраком древних поверий и старинных сказаний. От него веяло мистикой отшельников и колдунов, заговорами ведьм и заклятьями первых богов. Прямо от береговой полосы начиналась мягкая, вкрадчивая болотина, почти сплошь задернутая брусничным и черничным кустарником. В летнее время, сразу после захода солнца, с левого берега можно было слышать женское пение. Это пели русалки, рассевшись по корявым ветвям низкорослых сосен, заманивая в свои коварные сети не слишком благоразумных путников. В неверном свете луны тускло серебрились их длинные чешуйчатые хвосты и жарко вздымались красивые сахарные груди.

На левом, кроме волхва Ишуты, никто из людей не жил. Сказывают, Ишута мог вызвать на разговор самого водяного, и тот спешил на встречу с волхвом, рассекая водную рябь, верхом на соме.

Да, именно все так и было. Старый волхв Абарис, что жил в том лесу до Ишуты, решил завершить дела земные и отправиться по другую сторону пепла, в чертоги богов, но просто так сделать он этого не мог. Традиция требовала оставить после себя преемника. Вот и стал волхв почаще бывать в городе, зимой и летом приезжая на волокуше, которую тянул мощный конь Потага, присматриваться да приглядываться к молодежи, в дома заходить, с людьми беседовать.

На самом краю посада, окнами на лес, стояла изба кузнеца Калдыбы, прозванного так за кривоногость и хромоту. В семье кузнеца было своих детей трое и один приемный, сирота Ишута.

Пять лет назад норманны пришли из-за моря, убили отца Ишуты, а мать полонили и увезли на рабовладельческий рынок в земли заморские. Ишута во время того набега гулял по лесу, как обычно наклонив голову и чего-то высматривая на земле. За эту привычку – шарить глазами – и прозвали его Ишутой, ищущим, значит. А когда вернулся, только дым и обугленные бревна увидал. И кругом трупы, в основном мужчин. Из жителей своей деревни он один уцелел каким-то чудом. Походил, поплакал, закидал ельником труп отца и отправился вдоль по Днепру куда глаза глядят. Так и вышел ко граду.

Ноги сами привели Абариса к дому кузнеца. С замиранием сердца подходил он к дверному проему, из которого тянуло горьковатым духом печи, сложенной из круглых речных камней. Еще не успел волхв перегородить своим костистым, сухим телом солнечный свет для тех, кто был в избе, как уже услышал:

– Это за мною, тять, – Ишута поднял синие, с облачной присыпкой глаза на Калдыбу. – Пора. Спасибо за теплоту, за хлеб, за назидания и науку. Сестренкам и братику тоже мое спасибо передайте.

После этих слов спокойно поднялся, поклонился в пояс приемным родителям и повернулся к двери, где уже стоял Абарис, отбрасывая сутулую тень на земляной пол.

Ни слова не говоря, волхв кивнул и медленно зашагал к своей волокуше. Потага скосил глазом на отрока, довольно фыркнул, кивнул мордой и неспешно тронулся с места, привыкший не дожидаться хозяина, зная, что тот любит садиться в сани на ходу.

– Вот что, хлопче, времени у меня немного, – заговорил Абарис. – Морена частенько уже на порог захаживает, да все отсрочивает не по своей воле. Не можно выйти мне на волю из черепа отца Рода, покуда не оставлю наследника.

Ишута понимающе кивнул, продолжая идти рядом с волокушей, держась за оглоблю.

– Тебе на вид-то годов десять али ошибаюсь? – Абарис прикрыл ноги полушубком. – Значит, кузнечное дело не шибко еще знаешь?

– Не-а, – отрок вновь посмотрел синими, в облачной присыпке глазами прямо в лицо волхву.

– Чего – «не-а»?

– Мне уже тринадцать зим, только вот не вырос. И в кузнечном деле смыслю неплохо.

– Как же ты такой не рослый-то в кузне управляешься? – Абарис с интересом разглядывал будущего ученика.

– Сила она не в мясе да не в костях! – Ишута стал смотреть под ноги, явно не понимая того, как волхв не может знать простых вещей.

– А в чем же? Мне от тебя уж больно интересно услышать.

– Сила она – здесь и здесь! – Ишута показал рукой вначале на свой лоб, а потом коснулся живота.

– А, и верно. Сам дошел али подсказал кто? – Волхв почесал окладистую, седую бороду.

– Сам. Когда руки болванку не держат и ноги трясутся, то поневоле просишь Яровита, чтоб помог. А он коли помогает, то свою силу тебе дает. Распознать очень просто. Сразу по животу тепло разливается, а в голове светло так и прозрачно, будто в Днепре на плесе.

– Ишь ты как! И правильно ведь все сказал. Только сила может быть и в других частях плоти, а еще вокруг тебя и даже очень далеко в небе или под землей.

– Этого мне знать неведомо! Но догадываюсь давно, что силу доставать можно откуда угодно. Вон взять хоть дерево: корнями из-под земли берет, а ветвями с неба выгребает. Наверно, и человеку так бы надобно.

– Вот этому я и буду тебя учить. А что росточку ты невеликого, так то, парень, не беда.

Абарис натянул полушубок до подбородка и задремал. Сквозь дрему он слышал, как Ишута удивленно спросил:

– Где же дом, куда они едут? Ведь Абарис, по слухам, живет за Днепром. Неужели на впряженной волокуше такое возможно?

Старый волхв только улыбнулся в ответ и погрузился в покой внутреннего созерцания.

Абарис и Ишута познакомились в очень хорошее время. Тогда еще солнце было от лика самого Сварога: бледный месяц – от его грудей, утренние зори – от очей бога, вечерние – от опашня его, ветры буйные – от его дыхания, громы – от его глаголов. И Сварог мог строго наказать людей за непочтение к какому-нибудь из своих созданий. Тогда еще мог…

Есть такое сказание, очень древнее и весьма поучительное. Это было давно, у Сварога еще не было солнца на небе, и люди жили в потемках. Но вот, когда бог выпустил из-за пазухи солнце, дались все диву; смотрят на солнышко и ума не приложат… А пуще – бабы! Повынесли они решета, давай набирать света, чтобы внести в хаты да там посветить; хаты еще без окон строились. Ну, бабы есть бабы! Уж какие есть! Поднимут решето к солнцу, оно будто и наберется света полным-полно, через край льется, а только что в хату – и нет ничего! А сварогово солнышко все выше и выше поднимается, уже припекать стало. Вздурели бабы, сильно притомились за работой, хоть света и не добыли, а тут еще светило жжет – и вышло такое окаянство: начали они на солнце-то плевать! Сварог прогневался и превратил нечестивых в камень. Но, чтобы на земле порядок существовал и никто боле себя плохо не вел, насадил Сварог волхвов и велел тем, чтобы следили за порядком зорко. Наделил волей своей и призвал карать отступников, а ежели волхвы будут плохо справляться, то тогда он накажет их своими молниями.

Солнце постоянно совершает свои обороты: озаряя землю днем, оставляет ее ночью во мраке; согревая весною и летом, покидает ее во власть холоду в осенние и зимние месяцы. Где же бывает оно ночью? Благотворное светило дня, красное солнце или Дажьбог, обитает на востоке – в стране вечного лета и плодородия, откуда разносятся весною семена по всей земле; там высится его золотой дворец, откуда выезжает оно поутру на своей светозарной колеснице, запряженной белыми, огнедышащими лошадьми, и совершает свой обычный путь по небесному своду.

Между богами света и тьмы, тепла и холода происходит вечная, нескончаемая борьба за владычество над миром. Дажьбог противостоит злой ведьме, представительнице ночного мрака, темных туч и зимы. Побеждает ее, но и сам терпит боль от ран, наносимых ею. «Зиме и лету союзу нету». В июне месяце солнце, следуя непременному закону судеб, поворачивает на зимний путь, дни постепенно умаляются, а ночи увеличиваются; власть царственного светила мало-помалу ослабевает и уступает зиме. В ноябре зима уже встает на ноги, нечистая сила выходит из пропастей ада и своим появлением производит холода, метели и вьюги: земля застывает, воды оковываются льдами, и жизнь замирает. Но в декабре солнце поворачивает на лето, и с этого времени сила его снова нарождается, дни начинают прибывать, а ночи – умаляться. Чувствуя возрастающие силы врага, зима истощает все свои губительные средства на борьбу с приближающимся летом: настают трескучие морозы, страшные для садов и озимых посевов, умножаются простудные болезни и падежи скота. В это время простолюдины кладут на окна и у дверей пироги, чтобы черные духи могли отведать угощения, не заходя во двор или в дом.

Еще днепровские люди потчуют мороз киселем, с просьбою не касаться их засеянных полей. Тщетно зима напрягает усилия; в свое время является весна, воды сбрасывают ледяные оковы, воздух наполняется живительной теплотою, согретая солнечными лучами земля получает дар. Возврат весны сопровождается грозами; в их торжественных знамениях всего ярче представляются небесные битвы, в какие вступает божество весны, дарующие ясные дни, плодородие и новую жизнь, с демонами стужи и мрака. В черных тучах сидит нечистая сила, затемняющая ясный лик солнца и задерживающая дожди: подобно ночи туча есть эмблема печали, горя и вражды. Неспроста говорят: «Сварог! Пронеси тучу мороком». В раскатах грома слышатся удары, наносимые Перуном кощеевым тучам, в молниях видится блеск его несокрушимой палицы и летучих стрел, в шуме бури – воинственные клики сражающихся. Черные духи бьются на кулаки в полночь. Громовик разит эту силу своими огненными стрелами и, торжествуя победу, возжигает светильник солнца, погашенный лукавыми духами – туманами и облаками.

Волхв Абарис был слугой солнца, преданным рабом Дажьбога и Перуна.

По обыкновению, между утренней росой и полуденным солнцем он садился на растрескавшийся пень дуба и, держа на коленях таблички, выводил стилом по бересте.

«…Не должно кормить ребенка рыбою – прежде нежели минет ему год; в худом раскладе он долго не станет говорить: потому как рыба нема.

Не должно есть с ножа, чтобы не сделаться злым.

Ежели при весеннем разливе лед не тронется с места, а упадет на дно реки или озера, то год будет тяжелым.

Ежели упадет со стены фигура, значит, в доме кто-то умрет.

Запрещаю рубить и срезать капусту до того дня, как хозяин леса макнет лапу в реку, а то на сечке или ноже выступит кровь.

При посеве проса не берись за голову и не чешись, дабы не было между всходами головни.

На Масленицу стели полотенце на лавку да ставь фигуры богов; по окончании молитвословия хозяйка должна вскинуть полотенце это на крышу избы, дабы лен народился долгий; ежели полотенце с крыши не скатится, то лен будет ладный.

Не должно варить яйца там, где сидит наседка; иначе зародыши в положенных под нее яйцах так же замрут, как и в тех, которые сварены.

В случае пореза обмакивай белую ветошку в кровь и просушивай у печки: как высохнет тряпица, так рана сама собой затянется. Сушить ветошку надо слегка, не на сильном огне, а то рана еще пуще разболится.

Кто испечет луковицу прежде, чем собран лук с гряд, у того он весь засохнет.

Когда невеста моется перед свадьбою в бане и будут в печи головешки, то не следует бить их кочергою; не то молодой муж будет бить свою суженую. Подруги раздевают невесту, моют и парят ее, избегая всякого шума и приговаривая: «Как тихо моется дитя Сварога, так будет тиха ее жизнь замужняя!»

Вымытые детские пеленки не должно катать по скалке, а потихоньку перетирать в руках, дабы не мучили дитя боли в животе.

Два человека столкнутся нечаянно лбами – знак, что им жить вместе, думать заодно.

Не должно остриженных волос жечь или кидать зря, как попало; от этого приключается головная боль. Волосы нужно собрать, свернуть вместе и затыкать под стреху или в тын. Чьи волоса унесет птица в свое гнездо, у того будет колтун. У кого жестки волоса, у того жесткий, сварливый нрав, а мягкие волоса говорят о кротости. Как с волосами, так и с шапкою следует обращаться осторожно: кто играет своей шапкою, у того заболит голова…

В тот день, когда уезжает кто-нибудь из родичей, избы не мести, дабы не замести ему следа, по которому бы мог он снова воротиться под родную кровлю.

Мать должна завязывать дочери глаза, водить ее взад и вперед по избе, а затем пускать идти, куда хочет. Если невидимая сила приведет девицу в большой угол или к дверям, это служит знаком близкого замужества, а ежели к печке – то оставаться ей дома, под защитою родного очага.

Кто хочет избавиться от бородавок, тот должен навязать на нитке столько же узелков, сколько у него бородавок, и закопать их в землю. Когда сгниет нитка, вместе с нею пропадут и болячки…»

Призывался вещий муж Абарис людьми для унятия разгневанного домового, кикимор и разных враждебных духов, овладевших жильем человеческим; он обмывал притолоки от лихорадок, объезжал с особенными обрядами поля, чтобы очистить их от вредных насекомых и гадов. Когда на хлебные растения нападал червь, то выходил Абарис три зори в поле, нашептывая заклятия, и делал при концах загонов узлы на колосьях – это называется «заламывать червя», преграждать им путь на зеленеющие нивы. Также волхв был необходимым лицом на свадьбе; на него возлагалась обязанность оберегать молодую чету и всех «поезжан» от порчи. Поэтому шел Абарис всегда впереди свадебного поезда – с озабоченным лицом, озираясь по сторонам и нашептывая, люто борясь с нечистою силою, которая всегда следует за новобрачными и строит им козни.

И просто в затруднительных обстоятельствах: нападет ли на сердце кручина, приключится ли в доме покража или другая беда, отгуляет ли лошадь, угрожает ли мщение – всегда старый волхв оказывался рядом с тем, кто нуждался в его помощи.

Умер волхв Абарис, как и положено просветленному, в дни осеннего равноденствия. Только-только зазолотились листья, зазвенели по утрам заиндевелые росы, от земли повеяло первым дыханием зимнего холода. Старик сам поутру наносил воды в баню, потом поработал над свитками, а на вечерней зорьке тихо опочил, прямо на завалинке.

Произошло это спустя два года, как они с Ишутой познакомились на правом берегу Днепра, в доме кузнеца.

Теперь Ишута стал первым, кто находится ближе всех к солнцу. Молодой человек, а Ишуте пошел шестнадцатый год, взял на руки высохшее тело своего учителя и понес в баню. Там омыл старика, замотал в льняной саван, ветошью, которую использовал для омовения, обмотал покойнику голову. На задней части двора был уже сложен костер. Ишута долго смотрел на завывающее пламя, теребя тесемки рубахи, пока дрова не прогорели. После этого, собрав прах, он отнес глиняную урну в святилище.

Горечь от потери шевелилась колючим ежом где-то у горла. На пороге избы он замер, совершенно четко понимая, что войти внутрь он уже не сможет, по крайней мере не сейчас. В сенях находились оружие Абариса, его панцирь, боевые рукавицы и сапоги. Панцирь, сделанный из конских копыт, имел невероятную прочность; тонкие пластины соединялись между собой бычьей жилой таким образом, что повредить, разрубить соединительную нить было невозможно, вся она проходила с изнанки. Абарис часто поддевал свой доспех под обычную холщовую рубаху и выходил на люди.

Есть такая забава, точнее сцена, где волхва бьют кнутом злые разбойники, пытаясь выместить на нем свои жизненные неудачи. Обычно бывало такое на День Макоши. Вот бьют ражие, здоровенные мужики плетями старого волхва; тот и впрямь делает вид, что ему больно, но дразнить своих мучителей при этом не перестает, а только, знай, по земле катается, извивается, сворачивается клубком, но вдруг, точно чайка на охоте, вначале падает вниз лицом, раскинув руки, на землю и тут же стремительно выбрасывается весь вверх, и сразу двое, а то и все четверо «разбойников» катятся по земле.

Ишута никак не мог понять, как это ловко так получается у Абариса: только кулаки и подошвы ног в разные стороны в мгновение ока, и враг уже повержен. Сколько ни просил учителя показать, тот только улыбался да приговаривал: «Всему свое время, сынок!»

Посох – страшное оружие волхва. Изнутри полый, клеенный из нескольких пород дерева, он обладал невероятной упругостью и в то же время легкостью. Абарис вращал им так, что «посохов» становилось невероятное количество и сосчитать их не представлялось возможным, а еще его можно было согнуть, накинуть тетиву – и вот уже боевой лук. Но и это не все. Маленькие стрелы, или жало гадюки, как любил называть их сам Абарис, предназначались для «плевания». Они посылались в полет резким выдохом сквозь полую часть посоха и несли на своих маленьких костяных наконечниках смертельный яд, приготовленный еще в незапамятные времена старухой Харой. Также посох использовался в качестве копья: узкий стальной наконечник (лисичка) мог сниматься вместе с пробкой и убираться внутрь, но при необходимости легко извлекался и, плотно садясь в горловину, становился самой смертью во плоти сверкающей стали.

Ишута обрядился в доспех Абариса, натянул его сапоги, заткнул за пояс боевые рукавицы, взял посох и пошел искать того, без кого нельзя было стать настоящим волхвом.

Аника-воин гостил в ту пору в землях полабов. Абарис тоже поступал когда-то к Анике в ученики, но, рассказывая о нем, не мог описать своего мастера. Говорил только, что он очень быстр, лица забралом не закрывает во время боя, но черт никак вспомнить не мог старый волхв. Помнил лишь губы, вытянутые не то в улыбке, не то в гримасе.

В придорожной харчевне сумерки ходили по углам, поскольку утренний свет, лившийся из окна, падал на середину помещения и хорошо освещал лишь один стол из четырех. Наспех оструганные доски стола были отшлифованы до жирного блеска рукавами, ладонями, а иногда и лицами посетителей; в темные щели набились крошки хлеба, рыбья чешуя, высохшие трупы насекомых, нашедших здесь свою долю. На самом краю, свесившись едва ли не на половину, стояла масляная лампа, которая нещадно коптила. Ее забыли потушить на ночь или…

За столом на скрещенных руках спал человек. Длинные, слипшиеся от естественной грязи и земного праха волосы падали вдоль плеч, отливая на свету рыжеватой медью. Он-то и не потушил лампу на ночь. Но поскольку щедро заплатил хозяину, то мог делать все что угодно.

Когда Ишута вошел, осторожно ставя ногу на скрипучую половицу и придерживая одной рукой ветхую дверь, человек оторвал голову от креста своих дланей. То ли челка спутанных волос была настолько длинной, то ли утренний свет был еще не совсем ярок, но юный житель Верхнего Днепра не разглядел лица, повернутого на него. Только кривая полуулыбка чуть полноватых, синих губ.

– Эй, закажи выпивки! – сквозь плотную паутину волос на Ишуту сверкнули серые, точно сталь клинка, глаза. – И не туши лампу. Пусть светит. Не люблю, когда темно! – человек снова уронил голову в прежнее состояние.

Откуда-то из полумрака вышел полный человек с трясущейся нижней губой.

Ишута запустил руку в кошель.

– Не-е, не нужно денег, молодой человек. Шли бы вы отсель подобру-поздорову!

– Я ищу Анику-воина? – Будущий волхв не узнал своего голоса.

– Его здесь нет. Вы же видите! – Хозяин мял подол кожаного передника липкими руками.

– А где мне его…

– Не знаю, не знаю. Ступайте прочь! – он вытолкал гостя за дверь и задвинул засов.

Выйдя на открытый воздух, Ишута бесцельно побрел по каменной улице в сторону восхода солнца. Так уж устроен человек: если идти некуда, то он выбирает путь на светило. Да к тому же кому, как не Ишуте, ученику Абариса, еще куда-то идти?

Булыжная мостовая пошла под небольшой уклон, затем резко вильнула вправо, описала петлю вокруг островерхого, как показалось Ишуте, очень мрачного здания и потянулась в западном направлении. «Чудно!» – думал про себя днепровец, не привыкший видеть трех-четырехэтажные дома, в которых проживало сразу несколько семей. Но больше всего ему не нравился этот удушливый, сладковатый дух городских помоев, которые текли себе прямо по улице, и нужно было все время думать о том, куда ставить ногу, чтобы не угодить в откровенное дерьмо и, чего доброго, не поскользнуться на «ровном» месте.

Глава 2

«…Завяжу я по пяти узлов всякому витязю немирному, неверному, на луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите воинам все пути и дороги, замкните мечи в ножнах, опутайте все луки, повяжите все пики, палицы, копья, рогатины; и воины бы из луков меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могуча змеиная сокрыта – от Змея двунадесятиглавого…

Вначале сотворил Сварог небо и воду. Плавал в своей лодии по воде, летал на колеснице по небу. Но однажды пришел к нему Змей в образе хрупкого молодого юноши и говорит: «Хороши твои воды, отец Сварог, прохладны и медовы небеса твои, но только вот отдохнуть совсем негде. Сделал бы ты землю?» Не смог распознать бог в красивом юноше премудрого Змея. Подумал-подумал, почесал серебряную бороду и, отрезав от мышцы своей, сотворил землю. И была она поначалу ровной и гладкой, что даже глаз не мог ни за что зацепиться. Сколько ни насылал Сварог на землю стада небесных коров, ни одной капли заветной влаги не упало. Кругом, покуда хватало зрения, только голая пустыня из жгучего песка. Тогда-то и понял он, что это коварный Змей сжал своими кольцами тучи и не пускает их. Бросил он противу Змея Перуна-громовика, и тот своею палицею заставил Змея разжать кольца. Пролились на землю первые большие дожди. Потоками спускалась с небес вода. Вскоре после этого образовались реки и озера, поднялись могучие дубравы, зашумели моря. Змей же, убегая от Громовика, так бил хвостом, что образовались горы. В конце концов спрятался хитрый злодей под землю…»

Ишута услышал сдавленный женский крик в самом конце улицы, которая выходила на безлюдный городской пустырь. Постоял, прислушался. Крик повторился, но уже совсем глухо и еле слышно. Почуяв неладное, молодой человек устремился на звук.

Четыре сакских наемника и девушка! Она билась на заплеванной на земле, выгибаясь тонким станом. Лица видно не было. Толстые мужские руки обхватили его, еще двое держали за ноги, четвертый торопливо расстегивал ремень на штанах.

– Отпустите ее, люди добрые! – Ишута подошел на несколько шагов и замер, вперив окаменелый взгляд в насильников.

Один из саков вскинул голову и, увидев перед собой щуплого, невысокого человека, только ухмыльнулся.

– Ты постой немного да посмотри. Глядишь, и самому захочется девкой побыть! – Наемник заржал. Остальные трое тоже не стали сдерживать звериного смеха.

– Не причиняйте боли невинной деве, ибо кара из чертогов небес падет на вас! – Ишута до белых ногтей сжал свой посох.

– Ну, ты надоел, как плешивая собака! – Один из саков поднялся и бросился на волхва.

Юноша этого и ждал. Он стремительно выставил вперед конец посоха и, на противоходе поймав противника, буквально раскрошил тому зубы. Древко глубоко проломило неприятельскую гортань и едва не вышло с другой стороны наружу. Выбитые зубы вместе с кровавой слюной и черными ошметками плоти полетели на мостовую. Оружие волхва не оставило никаких шансов похотливому саку, который опрокинулся навзничь, ударился головой о камни и, дернувшись несколько раз в судорогах, испустил дух.

Несколько мгновений стояла оглушительная тишина. Наемники настолько опешили от неожиданности, что отказывались верить собственным глазам. Ишута выдернул из торца своего посоха пробку, и вот уже тонкий наконечник-«лисичка» обращен на неприятеля. Затем сверкнули в предутреннем сумраке сразу три клинка, сухо шипя, вылетели из ножен.

Ишута вспомнил прием «чайка», который не раз демонстрировал Абарис в схватках на Днепре, и горько пожалел, что еще не до конца овладел этой техникой. Он отскочил в сторону, отражая вражеский выпад таким образом, что сталь только вскользь прошлась по древку. Прямой удар посох мог не выдержать. «Лисичка» точно молния несколько раз вспорола воздух. Нужно не дать себя окружить, не позволить им идти во фронт.

Молодой человек отступал, отбивая удар за ударом, пытаясь поставить соперников так, чтобы оказались перед ним по одному. Но наемники, похоже, тоже неплохо знали свое дело.

Тогда Ишута сделал вид, что убегает. В беге нет равных: всегда кто-то чуть расторопнее, а кто-то медлительнее. Тут главное – не прозевать свой шанс. Молодой волхв бежал легко, не оборачиваясь, определяя по дыханию преследователей, на каком они находятся расстоянии. Когда почувствовал, что пора, резко остановился, развернулся и направил «лисичку» в лицо одного из наемников. Узкий наконечник вошел саку в глаз. Слышно было, как хрустнуло глазное дно, и в следующий миг мозг поверженного превратился в мертвый, потухший навеки кусок угля. Следующему Ишута нанес удар тупым концом посоха в область горла. Затем встретил рубящий выпад сверху вниз, уклонился и ударил ногой третьего наемника в подколенный сгиб. А когда сак рухнул в сточный ручей, прижал его кисть, сжимавшую меч, ногой к земле и приставил острие «лисички» к горлу.

– Не добивай их! – раздался звонкий голос. Ишута удивленно вскинул глаза. – Пусть живут. И каждый день до самой своей смерти помнят о своем позоре! – добавила девушка, подходя к волхву.

– Как тебя зовут? – Ишута ударил каблуком в болевую точку на запястье сака. Клинок стукнулся о камень, выпав из лишенной воли руки. Ишута носком сапога отбросил оружие на несколько шагов.

– Чаяна! А тебя?

– Меня – Ишута.

Два покалеченных сака, хрипя, ползали по земле. Все их попытки подняться на ноги ни к чему хорошему не приводили. Снова и снова наемники падали в сточную грязь, полностью потеряв себя в пространстве и времени и совершенно не понимая, что же все-таки с ними произошло.

– Ха-х! Ишута! – Чаяна негромко рассмеялась. Казалось, что девушка уже забыла про тот ужас, который буквально минуту назад пережила. Но таковы все женщины, наверно. – Что значит «Ишута»? А нет, погоди. Дай я сама подумаю.

Молодой человек по привычке наклонил голову и стал вглядываться в камни мостовой.

– А-а, поняла-поняла! – Девушка захлопала в ладоши. – Тебя так назвали потому, что ты все время чего-то ищешь глазами, ведь так?

Чаяна оказалась выше Ишуты едва ли не на полголовы. Темно-русые пряди волос водопадом сбегали на плечи и хрупкую спину и обрывались там, где соблазнительно колыхались под тонкой бордовой тканью два трогательных холмика. Серо-голубые глаза смотрели восторженно, но не без удивления.

– А тебе-то сколько лет? – Ишута понял, что девушка не понимает, как это он, такой маленький и щуплый, одолел здоровенных наемников, и, конечно, не может оценить его возраст.

– Вот дурачок! У девушек не спрашивают о возрасте! – И через легкую паузу: – А тебе?

– Мне пятнадцать.

– Пятнадцать?! А выглядишь, как мой младший брат, которому только исполнилось двенадцать. И где ты такому научился?

Ишута не стал отвечать на вопрос, а лишь исподлобья посмотрел на Чаяну.

– Да, мне тоже пятнадцать! – Девушка одернула юбку. – Я на постоялом дворе у Рафаила посуду мю. Работаем до последнего посетителя, вот и приходится горб растить чуть ли не до утра. А дома – больной отец и младший брат. Матери нет уже давно – чума!

– А что у вас делают саки?

– Нашим правителям пришло в голову, что против нурманна только сак может ратничать. Остальные не выдюжат. Но, похоже, нурманнам до нас вообще никакого нет дела, зато саки жируют за счет городской казны и, сам видел, чего выделывают!

– Отец болен? – Ишута с жалостью посмотрел на Чаяну.

– Не приведи такого никому. Он был когда-то знатным воином. Нанимался на службу в дальние страны и предлагал свой меч самым разным правителям. Но однажды… – девушка запнулась, – я не знаю, что на него нашло. Вдруг он тебе обо всем захочет рассказать сам?.. Пойдем к нам. Утро уже скоро, но отдохнуть время еще есть.

– Да некогда мне. Я ищу одного человека.

– Может, я смогу подсказать?

– Навряд ли. Он сам не из полабов[10]. Гостит здесь. Но мне он очень нужен.

– Я всех приезжих знаю. Они тут как на ладони.

– Его зовут Аника-воин, человек без лица.

Услышав имя, Чаяна заметно вздрогнула, Ишуте даже показалось, будто девушка отшатнулась от него.

Край горизонта на востоке стал похож на полоску белого металла. Отточенное лезвие рассвета медленно поднималось, вспарывая темную, плотную ткань бархата ночи. Дорога резко пошла под уклон, петляя между крепкими заборами, заслонявшими дома, сады и палисадники от посторонних глаз. Наконец молодые люди остановились напротив дубовых ворот с крепкой, обитой толстой кожей дверью. Чаяна поскребла ключом и, осторожно просунув руку в открывшееся окошечко, отодвинула засов изнутри.

– Входи. Ты же знаешь, я не могу уснуть без тебя. Скребешься, как мышь в подполе. – Скрипучий голос слетел с высокого крыльца одноэтажного деревянного дома.

Человек сидел в деревянном кресле, ножки и подлокотники которого были украшены крупной резьбой. Один глаз полностью закрыт изуродованным веком, по всему лицу пролегли глубокие борозды морщин и шрамов; и того, и другого так много, что нетронутые участки кожи выглядели нелепым диссонансом. Могучие, узловатые кисти рук покоились на коленях.

Ишута обратил внимание на то, что колени мужчины сведены, как это чаще всего бывает у неходячих больных. Вообще в сумраке на расстоянии нескольких шагов отец Чаяны выглядел настоящим старцем, но, подойдя поближе, молодой волхв по коже открытых до локтей рук понял, что мужчине лет пятьдесят.

– Отец, это Ишута. Он сегодня меня…

– Это новый друг нашего Кнеля? – мужчина не дал договорить Чаяне. – Какие они все малорослые!..

– Нет, отец. Он… он меня… – девушка явно подбирала слова, чтобы как можно меньше огорчить отца.

– Ну, говори, Чаяна. Ни за что не поверю, глядя на этого задохлика, будто бы он твой кавалер! Да и рановато тебе… Ладно, дочь, иди в дом, а парню хоть воды поднеси. Нельзя же отпускать человека, не угостив. – Мужчина тяжело вздохнул и, уже обращаясь к Ишуте, добавил: – Кроме воды, в этом доме других угощений нет, с тех пор как я перестал ходить и иметь возможность наниматься на службу. Так-то, парень!..

– Благодарствую, добрый человек, – поклонился волхв. – Я с большим наслаждением утолю жажду. – Ишута принял из рук девушки ковш и припал к нему иссушенными губами.

– А что у тебя за палка, парень? – покосился мужчина.

– Можно узнать ваше имя, добрый хозяин? – Волхв отер губы рукавом.

– Я не замечу, что непочтительно со старшими отвечать вопросом на вопрос. Меня зовут Славарад! – Мужчина прищурил здоровый глаз и принялся разглядывать посох. – Карлик меня обесчесть! Это явно очень неплохая подделка под боевой посох! Я видел однажды такой. Гостил у нас как-то человек с Верхнего Днепра.

– Это не подделка, мудрый Славарад! – вскинулся Ишута. – Посох, который я держу в руке, некогда принадлежал волхву Абарису.

– Ты шутишь, парень! Так шутить нельзя…

– Я могу доказать это на деле! – Ишута напрягся.

– Отец, он сегодня защитил меня от четырех саков. Знаешь, что он сделал с ними? – вмешалась Чаяна.

– И что же он такого с ними сделал? – В голосе Славарада сквозило сомнение.

– Хм… – Ишута бросил короткий взгляд на деревья, растущие вокруг дома.

Разбежался и, уперев конец посоха в землю, оторвался от земли, высоко закинув ноги над головой. В мгновение ока он оказался на ветви вяза и натягивал тетиву, превращая посох в стрелковое оружие.

– Откуда ты, парень? – На лбу Славарада выступили крупные капли пота.

– Я ученик того, кого ты видел с этим посохом, – волхва Абариса, – Ишута поднял лук, и маленькая стрела со свистом вспорхнула с тетивы.

В ту же секунду ягода вишни, одиноко висевшая на ветке у верхней части крылечного столба, брызнула ярким соком.

– Я, кажется, догадываюсь, кто тебе нужен! – Славарад смахнул пальцем с кончика своего носа алую капельку.

– Без него я не смогу стать настоящим волхвом, – юноша легко спрыгнул на землю.

– Восемь лет назад Морана затмила мой разум, и я обозвал лучшего из лучших выскочкой, дешевым карликом от меча и просто засранцем, – заговорил Славарад. – Чего я хотел? Славы… Да, Ишута, мы все, кто любит позвенеть сталью, обожаем только ее, славу! Мне казалось, что, если я разделаюсь с Аникой, мой меч вырастет в цене в несколько раз. Но Аника не появляется на состязаниях; он подсмеивается над теми, кто участвует в подобных вещах. Во всяком случае, я был твердо убежден в этом. Он ведь и со мной не хотел драться. Но я пообещал вначале обрить своим клинком его голову, а затем и принести ее на городскую площадь, чтобы все увидели наконец лицо человека, скрывающееся под длинной челкой. Он долго не реагировал на мой вызов, тогда я по-настоящему распетушился и стал обзывать его помойной собакой, крысиным выкормышем и так далее. Я веселил всех, кто слышал меня, начиная с постоялого двора и заканчивая центральной городской площадью. И однажды мы сошлись… Встреча произошла в лесу. Я так и не понял, каким оружием дрался Аника. Да и дрался ли?.. Я видел только серо-коричневый вихрь размером с человека. Вихрь этот показался мне прозрачным, потом губы, растянутые в печальной улыбке… И больше ничего. Схватка длиласьнесколько мгновений. Понятное дело, я ничего не успел толком сообразить, и сразу – страшная боль в коленях, которые сломались от удара неведомым оружием со страшным хрустом. Пока я падал, он нанес мне еще несколько ударов по лицу, один из которых полностью парализовал веко и сделал меня одноглазым… Ты скажешь, Аника жестоко обошелся со мной? Но что ему оставалось делать? Отпусти он меня целехоньким, разве бы я угомонился. Да и за все нужно платить, ведь так?.. Я не знаю, что бы стало с Чаяной и совсем еще маленьким Кнелем, если бы он, этот Аника, не бросил мне на грудь целый кошель золотых монет… Мы до сих пор, хоть и весьма скромно, но все же отчасти живем на его деньги. Вот так я стал калекой и теперь из этого кресла смотрю на текущую за воротами жизнь, – Славарад глубоко вздохнул и попросил Чаяну укрыть его одеялом.