Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр
Полибий отстранил руку с ножницами:
– Скажи, а не приходилось ли тебе встречаться с эллином по имени Телекл?
Цирюльник всплеснул руками.
– Как не приходилось? Я встречался с Телеклом много раз. Ведь в Альбе Фуцинской, кроме меня и воспитателя царских сыновей Эвагора, и поговорить не с кем было. Телекл мне всю свою жизнь рассказал. И о жене, и о сыне. Кажется, его Критолаем зовут. Очень он по нему убивался. И о друге своем Полибии – как его с ним ромеи в Остии разлучили.
– Он говорил обо мне! – вскрикнул Полибий.
– Тогда радуйся, Полибий, сын Ликорты, – торжественно произнес цирюльник. – Тебе письмо от друга. Я пытался тебя отыскать, но ты сам нашел меня. А ведь в Риме до сотни цирюльников, ты мог бы прийти к другому, наконец, мог обойтись услугами раба, как многие ромеи…
– Где же письмо? – перебил Полибий.
Цирюльник куда-то исчез и вскоре вернулся со сложенным листом папируса в руках. Полибий схватил его и направился к выходу.
– А борода-то недострижена!
– Мы еще увидимся! – крикнул Полибий, бросая цирюльнику крупную монету.
«Полибий, радуйся! Пишу наугад, надеясь, что ловкий цирюльник тебя отыщет, и тогда мы будем с тобою говорить, хотя бы на расстоянии.
Альба Фуцинская оказалась горным гнездом, если не сказать – тюрьмой. Здесь был заточен нумидийский царь Сифакс после того, как его провели по Риму в цепях. Такая же судьба постигла и Персея. Но он, счастливец, оказался здесь вместе с сыновьями и может видеть их два раза в месяц. А мой Критолай далеко…
Меня поселили в доме гончара. Мы обмениваемся с ним только улыбками, ибо он не знает ни одного эллинского слова, так же как я не знаю ни одного слова его варварского наречия: он не римлянин, а экв – население города наполовину состоит из эквов.
Единственный человек, с кем здесь можно говорить, это Эвагор. Он не стар, но совершенно седой – поседел за те несколько часов, когда его вместе с Персеем и царевичами вели по Риму. До последнего мгновения они не знали, что их пощадят. Эвагор сопровождает пленников по своей доброй воле. Он был царским библиотекарем, а стал воспитателем несчастных мальчиков.
В прошлом году получил весточку от Демарата – он был другом моего покойного отца. Демарат выбрал город со звучным названием Теламон, лежащий среди болот и населенный тирренами. Там ему не с кем даже словом обмолвиться.
Если ты все еще в Риме, узнай, как идут наши дела. Может быть, ахейцы, наконец, прислали посольство, чтобы нас выручить. Ведь уже третий год ромеи держат нас здесь. Если мы провинились перед ними, пусть нас судят.
Твой Телекл».
«Телекл, радуйся!
Не было дня, чтобы я не думал о тебе. И хотя “наша Альба” оказалась ближе к Риму, чем многие из тех городов, которыми мы с тобой пренебрегли, найти к ней путь было выше моих сил.
Ты пишешь о библиотекаре, пестующем царских сыновей. А мне приходится заниматься царскими книгами, которых он лишен. Одним словом, я библиотекарь! Наверное тот, кто доверил мне книги, не догадывался, что я лучше разбираюсь в лошадях – быть бы мне тогда конюхом! Раньше мне не хватало досуга для книг, теперь у меня его нет из-за них. Свитки приходится не только разбирать, но и склеивать, ибо им в мешках-темницах было хуже, чем нам на палубе. Да и люди выносливее, чем папирус и даже пергамент.
Рим больше моего Мегалополя раза в три, а грязнее – вшестеро. Много открытых сточных каналов и свалок, над которыми висят тучи воронья. Зловонных испарений, разносимых по городу ветром, ромеи не боятся, но перед воронами испытывают панический страх. Однажды мне пришлось видеть, как почтенный сенатор, задрав голову, следил за полетом вороны, я же, остановившись, наблюдал за выражением его лица. Надежда сменилась обеспокоенностью, затем перешла в ужас. Он всплеснул руками и засеменил в обратном направлении. Какая-то ворона нарушила планы этого государственного мужа и отвлекла его от важных дел. Представь себе, сам победитель Персея и разоритель Эпира Эмилий Павел (я живу в его доме, который он покинул из суеверия) свыше тридцати лет состоит в коллегии жрецов-гадателей, исследующих с присущей ромеям серьезностью полет ворон и иных птиц.
Улицы здесь кривые. Дома невзрачные, многие крыты дранкой пополам с соломой. Чуть ли не каждый день то в одном, то в другом конце города вспыхивает пожар. Однажды мне пришлось наблюдать за тушением. Мгновенно сбежались соседи, кто с крюком, кто с серпом на шесте, кто с полотнищем, смоченным в уксусе. Выстроилась цепочка с ведрами. Подъехала повозка с заряженной катапультой. Я и опомниться не успел, как дом был разбит, головни залиты водой. Люди, действующие так слаженно на пожаре, не имеют себе равных в бою.
В центре города Форум. Здесь в первой половине дня торгуют, во второй – судятся и выбирают правителей. В одной части Форума обосновались менялы. На их столиках мои драхмы превращаются в денарии, сестерции, ассы. Сегодня, не веря своим глазам, я видел, как один ромей брал у другого в долг значительную сумму без расписки. У нас же, как тебе известно, и с расписками ухитряются не платить.
В мое первое римское утро, выйдя из дому вместе с приставленным ко мне рабом-эпирцем, я увидел странную процессию. Впереди шагал человек в тоге и красных сапожках – по ним всегда можно отличить ромея, занимающего выборную должность. За ним шли три воина и два раба, один с широким ножом, другой с ведром и кистью. Процессия двигалась медленно, ибо магистрат, – так здесь называют должностных лиц, – не просто прогуливался, а читал надписи на стенах. В отвратительной привычке марать стены ромеи не отличаются от нас.
Остановившись, магистрат ткнул пальцем в какую-то, видимо не понравившуюся ему, надпись и отошел в сторону. Рабы тотчас соскребли и замазали ее. Процессия двинулась дальше. Такие процессии в Риме нередки. А в ночное время высший магистрат-цензор проверяет, не горит ли у кого допоздна свет. Случись это у нас, мы бы послали рабов с палками как следует отделать соглядатаев. А здесь, услышав шаги, немедленно задувают светильник.
В государстве, где над всем стоит закон, люди обладают иными, чем у нас, характерами. Здесь наивысшим достоинством человека считается “гравитас”, а наибольшим недостатком – “левитас”. Я привожу латинские слова, так как не могу подыскать им соответствий. Гравитас, дословно, “тяжесть”, но ромеи вкладывают в него широкий смысл. Это основательность, важность, правдивость, постоянство, устойчивость, суровость. Противоположное ему “левитас” не просто “легкость”, но опрометчивость, непостоянство, беспечность, живость, легкомыслие. Подчеркивая собственное достоинство, ромеи употребляют слово “гравитас”. Нас же, эллинов, они считают воплощением “левитас”. И на самом деле, ромей и эллин все равно, что камень и воздух.
Вот почему я не питаю надежд в отношении нашей судьбы. Лишая нас родины, ромеи действовали не сгоряча и не во гневе. Они заранее обсудили и взвесили свое решение и провели его через сенат. Своих законов ромеи не отменяют, ибо отменить закон значило бы уподобиться нам, эллинам, которые только и делают, что меняют законы.
Итак, не следует обманывать себя несбыточными надеждами. Надо собрать все силы, чтобы в нашем положении не наделать глупостей и пользоваться тем, что нам оставили.
Любящий тебя Полибий».
Гнев Артемиды
Антиох остановился. Ноздри щекотал аромат благовоний. Так пахли все храмы, но здесь в воздухе ощущалась угроза и было темно, как в подземелье.
Приглядевшись, царь увидел статуи Артемиды и Аполлона в человеческий рост. Между ними – проход, куда устремились его воины. Там, впереди, несметные сокровища. Артемида и Аполлон – их стражи.
Отведя взгляд, Антиох попытался успокоиться. «Все идет, как задумано: ворота удалось открыть без шума, внутри никого не оказалось. Сокровища будут моими. Их хватит на постройку сотни боевых кораблей. И тогда ромеи…»
И снова тревога овладела Антиохом: «А что, если воины, пока я здесь стою, расхитят сокровища? Ведь золото ослепляет».
Антиох вздрогнул. Ему показалось, что Аполлон шевельнулся. «И привидится же такое! – успокаивал он себя. – Кто теперь верит басням жрецов о двигающихся и потеющих статуях богов? Если статуя шевелится, значит колеблется земля, на которой стоит храм. Если потеет, – жрецы придумали какое-нибудь устройство». Он поднял голову. Статуи были недвижимы.
Осмелев, царь сделал еще несколько шагов. Темнота сгустилась. Но жажда золота сильнее страха. Антиох шел вперед, стараясь не глядеть по сторонам.
Когда он был в проходе между статуями, Аполлон мягко спрыгнул с пьедестала, а Артемида подняла ступню и с размаху опустила ее на голову царя.
Огромный храм огласился душераздирающим воплем.
– А-а-а…
Антиох бежал, схватившись руками за голову и не переставая кричать:
– А-а-а…
Выбежав за порог храма, он упал. Там его и нашли жрецы. Они закрыли ворота и, не обращая внимания на крики тех, кто остался внутри, подняли неподвижное тело Антиоха и с песнопениями куда-то понесли.
Бессмертие масок
К вечеру грунтовая дорога сменилась мощеной, и мулы побежали веселей.
Слева потянуло дымком. Повернув голову, Андриск увидел в полусотне шагов от дороги шатер и вокруг него человеческие фигуры.
«Не разбойники ли?» – подумал он, ощупывая матерчатый пояс с зашитыми в нем денариями.
– Дружище! Давай к нашему огоньку! – послышалось издалека.
«На разбойников не похожи, – решил Андриск. – Зачем разбойникам шатер разбивать?»
Соскочив с повозки, он привязал мулов к дереву и подошел к костру.
– Садись! – сказал толстяк, указывая место рядом с собой.
Другой человек, худой, длинный, кивнул юноше головой. Третий спал, уронив голову на грудь и слегка посапывая.
– О занятии своем можешь не говорить! Нос мой пока еще не ошибался. Ты дубильщик. А как тебя зовут?
– Андриск я, сын Исомаха.
– А я Буккон! – представился толстяк. – Он – Макк. А тот, что дремлет, Доссен. По каким делам едешь? Откуда?
– Да шкуры меня послали скупать. Из Кум еду.
– Тогда ты из мастерской Филоника, – заключил Буккон. – Жадный человечишка. Он бы всех быков ободрал, чтобы мошну набить.
– Ты его знаешь? – удивился Андриск.
– Я всех знаю, – ответил Буккон, надувая щеки.
– Ты раб? – спросил Макк.
– Был рабом. Теперь отпущенник. Из Эпира я.
– Счастливец! – проговорил Буккон. – Быстро тебе свободу дали. Странствуя по Италии, мы много эпирцев встречали. И все до одного рабы.
– Значит, мне повезло!
– Да! – согласился Буккон. – Везение – великое дело. Сам я к господину попал… Скажу тебе, живодер! Рабы у него ходили полосатыми, как тигры. И мне не меньше, чем другим, доставалось. Но боги не дали ему долгой жизни, молитв наших наслушавшись. А госпожа нас всех на волю отпустила, да будут к ней милостивы подземные владыки.
– Доссен, – он ткнул пальцем в спящего, – семь лет лямку тянул. Из нашей братии один Папп свободнорожденный. Умер вчера наш Папп…
Он глубоко вздохнул.
– Странные у вас имена, – сказал Андриск. – Я еще таких не слыхивал.
– Сразу новичка видно! – заговорил Макк. – Эти имена вся Италия знает. Когда возвратишься в свои Кумы, скажи, что познакомился с Макком и Букконом…
– И с Доссеном! – вставил проснувшийся, смешно тряся головой. – Ибо Макк и Буккон обжоры и бродяги, а я человек мудрый и ученый.
– Какой ученый! – иронически протянул Буккон. – Ученый, тот книги читает. А ты и днем дрыхнешь, будто ночи мало.
– Да ведь я не зря сплю, как вы. Я сны вижу.
– Ну и что тебе привиделось? – спросил Буккон, подмигивая Макку.
– А то, что…
Обернувшись, Доссен притянул к себе мешок, вытащил из него матерчатую маску и показал ее Андриску со словами:
– Сначала умер он.
На Андриска смотрел старикан с длинным красным носом и широко открытым ртом.
– А потом ты и ты, – продолжал он, поочередно показав на Буккона и Макка пальцами.
– А ты остался жив? – протянул Макк.
– Как тебе сказать. И не жив, и не мертв. Между живыми и мертвыми где-то посредине. Туда и сюда сную на лодке.
– Понял! – сказал Буккон. – Ты стал Хароном. Но маски Харона у нас нет.
– Как же нет?
Доссен полез в свой мешок, вытащил оттуда другую маску и, выставив ее перед собой, просунул в отверстие рта палец.
– Язык мы приклеим, уши удлиним, щеки подбелим.
– Пойдет! – согласился Макк. Доссен положил маску на землю.
– Я догадался, – сказал Андриск. – Вы актеры. А Буккон, Доссен и Макк – имена ваших масок.
– Молодец! – похвалил юношу Доссен. – Но остался наш Папп.
Он достал маску Паппа и, протянув ее перед собой, сказал:
– Умирают актеры, а маски живут.
– Да, Доссен, еще как живут! – прошамкал Андриск по-стариковски.
Доссен опустил маску.
– Я слышал голос Паппа! – воскликнул он.
– И впрямь похоже, – подхватил Буккон, – точно душа бродяги Паппа вселилась в Андриска. Но все же продолжай свой рассказ, Доссен.
– Так вот. Сели вы в лодку. Везу вас по Стиксу. Обычно мертвецы молчат, а на вас говорун нашел. Болтаете, словно и не умирали. Едва до другого берега догреб. Ну, пора вам выходить и расплачиваться. А ты, Папп, – обратился он к Андриску, – жадюга, асса не отдаешь, будто проглотил, болтаючи. Ты же, Буккон, и того хлеще отмочил: дал мне, Харону, фальшивую монету.
– А я что сделал? – поинтересовался Макк.
– А ты, – Доссен сделал паузу, – а ты, Макк, асс в кулак зажал и кричишь: «Не могу один в Аиде жить!» Плюнул я в Стикс и обратно вас повез, потому что таким прохвостам в Аиде делать нечего.
– Здорово ты придумал. Каждый самого себя играть будет! – сказал Макк.
– Это не он, а я придумал! – воскликнул Буккон. – Вижу, человек едет, и говорю: «Смотри, Макк, это наш Папп с того света возвращается». А Макк еще обругал меня: «Вечно ты, мол, со своими глупостями».
– Все так и было, – подтвердил Доссен. – И когда Буккон произнес «с того света», меня осенило. Я притворился спящим, чтобы думать не мешали.
– Страшно актером быть, – проговорил Андриск неуверенно. – Все на тебя смотрят.
– А ты не бойся! – успокоил Макк. – Для людей играем, не для богов. И маски наши через смех говорят правду. Сцена становится трибуной.
– И трибуналом, – добавил Буккон.
– А насчет шкур не беспокойся, – вставил Доссен, – как в селение приедем, сразу объявим: «Желаете представления – пять шкур задаток!»
Все расхохотались.
Отвернувшись, Доссен полез в мешок и вытащил оттуда закупоренную флягу.
Буккон раздал всем по фиалу.
– Так за что мы пьем? – спросил Доссен. – За возвращение Паппа?
– За бессмертие масок! – выкрикнул Макк, поднимая свой фиал.
Первый читатель
Весь месяц был отдан работе. Свитки, разложенные на полу и тщательно классифицированные Полибием, понемногу заполняли стеллажи, сооруженные в доме по приказу Эмилия Павла.
Увлеченный трудом, Полибий не замечал, как текло время. Он совсем никуда не выходил. Завтрак и обед прямо в библиотеку приносил ему Исомах.
Однажды, когда он, сидя на полу, склеивал поврежденные свитки, без стука отворилась дверь. На пороге стоял юноша в тоге, румяный, светловолосый. Бронзовая бритва еще не касалась его щек, но в облике юного римлянина не было бойкости, свойственной этому возрасту.
– Я не вовремя? – спросил он, пятясь. – Было так тихо, что мне показалось, здесь никого нет.
Судя по акценту, юношу эллинскому языку обучал какой-нибудь афинянин.
– Отец разрешил мне пользоваться этими книгами, – продолжал римлянин. – Собственно говоря, он привез их для нас с братом, которого взяли маны.
– Ты Публий? – спросил Полибий, вспомнив рассказ Исомаха о старшем сыне Эмилия Павла.
– Публий Корнелий Сципион Эмилиан, – подтвердил юноша. – Называй меня первым именем. Чужеземцам трудно привыкнуть к нашим длинным именам. Как я тебе завидую, – добавил он после паузы. – Ты можешь прикасаться к творениям мудрецов и поэтов.
– Давай познакомимся, – Полибий протянул ему руку. – Полибий, сын Ликорты.
У Публия была широкая ладонь с короткими пальцами. В его рукопожатии ощущалась сила.
Они сели за стол друг против друга. Юноша с интересом смотрел на Полибия, не решаясь начать разговор первым.
– Хочешь посмотреть библиотеку? – спросил Полибий.
– Я бы хотел почитать… Что-нибудь по истории.
Полибий подошел к полке и вынул футляр.
– «История Пелопоннесской войны» Фукидида. Великая книга!
– Я уже читал ее, – отозвался юноша.
– Тогда возьми «Анабазис» Ксенофонта.
– С этой книги я по совету учителя начал изучать эллинский язык. Мне хотелось бы что-нибудь по истории Рима. Ведь писали же что-нибудь эллины о нас?
– Писали и немало! В этом я убедился, разбирая книги. Стихами и прозой! Но как? Я внимательно, прочитал историю Тимея из Тавромения. Она написана в Афинах, где он как изгнанник провел большую часть жизни. В Риме Тимей никогда не бывал и о твоем народе сообщает лишь басни, которые он нашел у других верхоглядов. Есть, правда, история Фабия Пиктора, римлянина, писавшего по-эллински.
– Я начал ее читать, но она мне показалась очень слабой.
– Я с тобою согласен, – кивнул Полибий. – Твой соотечественник так чернит Ганнибала, что диву даешься, как тот мог одержать столько побед. Но что тебе больше всего по душе?
– Еще я люблю охоту. Отец после окончания войны разрешил мне побывать в лесах под Олимпом. Кажется, Персей совсем не интересовался охотой. Звери попадались на каждом шагу. Я убил двух бурых медведей и огромную медведицу с желтовато-белой шкурой.
– Сирийский медведь в Македонии? – удивился Полибий.
– Македонянин, который меня сопровождал, уверял, что такие медведи водятся и во Фракии. Видимо, моя медведица спасалась в Македонии от фракийских охотников.
– И попала под римский меч… Так бывает и с людьми. Ждешь беды с одной стороны, а она настигает с другой.
– Я убил ее копьем, – пояснил юноша. – Это был очень сильный и свирепый зверь.
Полибий подошел к полке и достал футляр. Раскрыв его, он извлек свиток.
– Надеюсь, ты этого не читал. «Охота с собаками» Ксенофонта.
– Я даже не слышал об этом сочинении. Мне казалось, что Ксенофонт – только историк и философ.
– Стихия Ксенофонта – не история и философия, а охота и война. И трудно сказать, в чем он был более опытен. Читая Ксенофонта, ты словно вместе с ним травишь зайца, поднимаешь кабана, подкрадываешься ко льву…
– А в его время в Греции можно было охотиться на львов? – спросил Публий.
Полибий улыбнулся.
– Конечно, нет! Последнего льва в Элладе видели за сто лет до Ксенофонта. Царя зверей привлек запах верблюдов, приведенных персидским царем Дарием. Любопытство стоило льву жизни. Но Ксенофонт описывает не только свою охоту в Элладе. Он побывал в Азии и там видел львов и охоту на них. Возьми для начала эту книгу. Другие я подберу позже.
– К тебе можно приходить?! – обрадовался юноша.
– Разумеется! Тебе конечно же известно, что здесь я одинок, а твое общество мне приятно. Буду рад побеседовать.
Школа на колесах
Мощеная дорога уходила к невысоким пологим холмам и терялась среди них.
Скрипели колеса. Мулы помахивали хвостами, отгоняя слепней. Андриск шагал рядом с Макком и внимательно слушал.
– Я попал в труппу, едва ли не в твоем возрасте. А Папп – его настоящее имя Тит Ампелий – был моих нынешних лет. Всем, что имею, я обязан ему. Какой же это был актер! Ничто не проходило мимо его взгляда. Помню, как-то вечером мы приехали в один городок. Распрягли мулов и отправились в харчевню. Малый принес нам поесть и выпить. Проголодавшись, я набросился на еду и ничего не видел за краями тарелки. Папп же медленно тянул вино, поглядывая на хозяина харчевни. Моя тарелка была уже пуста, а он за свою и не принимался. В глазах его мелькали озорные огоньки.
– Ты что-нибудь вспомнил, Тит? – спросил я.
– Нет, – отозвался он, не спуская глаз с хозяина. – Кажется, так будет лучше.
– Представление давали на следующий день. Пьесу «Папп-либертин» мы играли до этого много раз, и Папп не изменил в своей роли ни одного слова. Но у него появились какие-то новые повадки. Он иначе двигался на помосте, по-другому качал головой. Когда по ходу действия ему давали асс, он как-то по-особому пробовал его на зуб. Я бы счел эти изменения случайными, если б не публика. Она ревела от восторга. Я терялся в догадках, но не мог понять, что вызывает у зрителей такой смех. Это делало мою игру скованной. Заметив мое замешательство, Папп шепнул: «Хозяин вчерашней харчевни».
– За болтовней мы и Рим пропустим! – послышался ворчливый голос Буккона.
Андриск поднял голову. Да, это Рим. Но он его не узнавал. Тогда он был слишком потрясен, чтобы всматриваться в город, оскорбивший и унизивший его.
Теперь он жаждал встречи с Римом, как мечтает о схватке с ненавистным противником.
Андриск хлестнул мулов, и фургон рванулся вперед.
– Держи правей! – крикнул Макк.
– Свернуть с дороги? – удивился Андриск, останавливая мулов. – Но ведь Рим впереди.
Макк догнал повозку и, положив руку на плечо юноши, сказал:
– Дорога для тех, кого ждет Рим, а нас ждет вот тот пустырь.
– Ты хочешь сказать, что мы будем играть на пустыре, – Андриск остановил мулов. – Не для них ли? – вскинув голову, он указал подбородком на стаю ворон, с карканьем пролетавшую над дорогой.
– Нет! – ответил актер с улыбкой. – Стоит нам сколотить помост, как тотчас появятся зрители.
– А почему бы нам не сделать этого в Риме? – не унимался Андриск.
– Да потому, – ответил Макк, почесывая затылок, – что нам, актерам, в Рим нет дороги. Мы, как Ганнибал, разобьем лагерь у ворот.
– Театр у ворот! Театр у ворот! – со смехом подхватил Буккон. – Вот и тема для нашей новой, ателланы[27]. – Но постой, – проговорил он озабоченно. – Взгляни налево. Нас кто-то опередил.
– Ты прав. Там идет представление. Но Рим велик, и зрителей хватит на всех. Эй, Доссен! Вставай!
– О, боги! – проворчал Доссен. – Ты всегда прерываешь мой сон на самом интересном месте. Еще немного, и у нас была бы новая ателлана.
– Сыграем старую, – засмеялся Макк. – Папаша Харон нас еще не подводил.
Он взял мула за уздцы и потащил его к мостику, переброшенному через канаву. Колеса задребезжали по бревнам.
Макк оказался прав. Едва они вбили колья и положили доски, неведомо откуда появилось несколько зрителей. Когда же актеры вошли в фургон, чтобы надеть маски, перед помостом уже сидело человек тридцать. Во время обращения к публике, которое всегда произносил Макк, зрители все подходили и подходили, и вскоре весь пустырь заполнила толпа.
Ободренные вниманием, актеры играли с необыкновенным подъемом. Они по ходу придумывали новые реплики, рассчитанные специально на римлян. Андриск старался изображать не просто старика, но важного римского сенатора, – он их не раз видел в Капуе. Доссен из деревенского шарлатана превратился в заезжего вавилонского гадателя, которых в те годы можно было встретить на Форуме. В Букконе зрители немедленно узнали ненавистного ростовщика.
Особенно удалась сцена расплаты с Хароном. Видимо, многие зрители не раз оказывались одураченными. Теперь они вскакивали со своих мест, что-то возбужденно выкрикивали, словно сами были участниками представления.
Заключительная фраза: «Коль вам игра понравилась, рукоплещите И все с весельем проводите нас», – была встречена громом аплодисментов. Зрители, римские плебеи – кузнецы, ткачи, валяльщики, каменщики – не жалели своих ладоней, привыкших к тяжелому труду. Медный котелок доверху заполнялся сестерциями и ассами.
Пустырь почти обезлюдел, когда один из зрителей, сидевший в задних рядах, направился к фургону. Это был невысокий юноша, смуглый, черноволосый, но с голубыми глазами. Изящество облика выдавало в нем чужестранца.
Макк, увидев юношу, бросился ему навстречу.
– Теренций? Как ты здесь оказался? Наконец-то среди зрителей подлинный ценитель искусства!
– Я был на представлении своей «Девушки из Андроса», когда толпа, узнав о прибытии ателланов, мигом перекочевала на ваш пустырь. Я последовал за зрителями и не прогадал.
Макк схватился за голову.
– Боги мои! Мы сорвали твое представление. Давай хоть поделимся сбором.
– Спасибо, Макк. Но я сейчас не нуждаюсь в деньгах. У меня появились знатные покровители. К тому же, глядя на вашего Харона, я понял, чего не хватает моей «Андреанке». А почему я не вижу Паппа?
– Наш Папп ушел в Аид! – проговорил Буккон. – Но его маску унаследовал Андриск, так что потерю ощущаем лишь мы, но не публика.
Андриск поклонился Теренцию.
– Ты хорошо сыграл свою роль, – похвалил Теренций. – Сразу видно, у тебя прекрасные учителя.
– Да! – согласился Андриск. – Мне повезло на них. Но для этого надо было оказаться на чужбине, испытать рабскую долю.
– Ты, наверное, эпирец? – спросил Теренций.
Андриск кивнул.
– А я карфагенянин. Наш корабль налетел на скалу, и все погибли. Меня же на берег вытащил дельфин. Отныне я перед дельфинами в долгу.
– А вот Зенон спасся сам, – вставил Андриск. – Он доплыл до берега Аттики и стал философом.
– Ты читал Зенона? – обрадовался Теренций.
– Нет! Но его чтит мой учитель куманец Блоссий, ученейший муж. Блоссий меня убедил, что все мудрецы, вместе взятые, Зенону в подметки не годятся.
Теренций улыбнулся.
– Сказано слишком резко, но я с тобою согласен. В наше время можно рассчитывать только на Тихе, или, как ее называют ромеи, Фортуну. Я ввожу Тихе Зенона в свои комедии как счастливую развязку. Казалось, это должно ей льстить, и она могла бы настроить в мою пользу публику. Но этого не случается. Каждый раз, когда во время моих спектаклей появляются жонглеры или ателланы, римляне бегут от моих пьес, как когда-то от Ганнибала при Каннах.
– Это так! – проговорил Макк. – Но твоя сцена возвышается над жизнью, наши же – вровень с ней. Твои пьесы останутся в веках, а наши уйдут вместе с нами. Если плебей или вчерашний раб тебя не оценил, то их внуки запомнят и станут повторять реплики твоих комедий, как мы ныне повторяем изречения Эпикура и Зенона.
– Спасибо, Макк. Ты даришь мне надежду.
В Великом цирке
Публий вбежал в таблин[28]. Полибий заметил: с подбородка юноши исчез пушок.
– Ты побрился! – воскликнул он. – Когда у нас в Ахайе говорят о юнце, добавляют: «Еще бритва не касалась его щек».
– А у нас о побрившемся говорят «обновился». Бритву мы называем «новакулой».
– А нет ли в Риме иных новостей?
– Есть: претор Сульпиций Гал прогнал из дома жену, застав ее стоящей на пороге с непокрытой головой.
– Этот Сульпиций Гал – астроном?
– Да. В астрономии из римлян он первый. А развелся вторым после Спурия Корвина. Но у того была веская причина: брак оказался бездетным.
– Поразительно! А есть ли другие новости?
– Вторая новость в другом роде. Сегодня в цирке представление.
– В цирке? – поморщился Полибий.
Читать бесплатно другие книги:
