Однажды в Париже Федотов Дмитрий

Глава третья, в которой лейтенант де Голль становится многообещающим поэтом

После разговора с отцом Жозефом Анри весь день чувствовал себя не в своей тарелке. Мысли, одна бестолковее другой, буквально разрывали голову несчастного лейтенанта. Хорошо еще, ему по должности не нужно было стоять на карауле. Де Голль должен был раз в полчаса обходить все посты дворца и каждые два часа производить смену гвардейцев. Но делал он это почти бессознательно – привычная работа не требовала умственного напряжения, и потому голова бедняги пухла от груза свалившейся ответственности. О том, чтобы отказаться от задания, Анри даже не помышлял – честь дворянина и многолетняя военная привычка выполнять приказы, а не обсуждать их или подвергать сомнению не оставляли ему выбора. Но как умный человек де Голль прекрасно понимал всю безнадежность затеи: найти человека в обществе, где ты никогда не бывал, немыслимо. А чтобы стать своим среди ему подобных, пришлось бы буквально родиться заново в теле мечтателя, поэта и романтика, каким Анри совершенно себя не представлял.

К концу дня расстроенный, потерявший аппетит де Голль смог придумать только одно: пойти за советом к верному другу кузену Эжену де Мортмару и, если повезет, повидаться там снова с милой сердцу Катрин де Бордо.

Завернув по дороге в пекарню добряка Понсона Грийе, у которого Анри частенько покупал изумительные булки с миндалем, лейтенант приобрел целую корзинку свежайшего орехового печенья для матушки де Мортмар (и, конечно, для Катрин!), потратив на лакомство едва ли не недельное жалованье, и направился на Сицилийскую улицу.

Де Голлю повезло и не повезло одновременно. Эжена он застал буквально в дверях. Кузен, судя по изысканному наряду, собрался в театр и не иначе как с дамой. Увидев корзинку в руках кузена, де Мортмар хихикнул и сказал:

– Если ты будешь кормить маман ореховым печеньем хотя бы раз в неделю, ей скоро придется менять свой гардероб!

– Не волнуйся, Эжен, – мрачно ответил Анри, – я не настолько богат, чтобы часто покупать дорогие угощения.

– Тогда у тебя должна быть веская причина для щедрости?

– К моему стыду – да. Я пришел к вам за советом, который мне жизненно необходим!

– Что ж, мой друг, ради этого я, пожалуй, задержусь и помогу тебе.

Они вдвоем прошли в гостиную, Эжен кликнул прислугу и велел отнести корзинку с печеньем в покои госпожи де Мортмар, а сюда принести бутылку легкого анжуйского и два бокала.

Братья удобно расположились в креслах перед камином, сбросив плащи и шляпы на руки мажордому.

– Послушай, Эжен, – заговорил, волнуясь, де Голль, – я попал в неприятную историю и прошу у тебя совета…

Он коротко поведал кузену о задании отца Жозефа и, отхлебнув игристого вина, закончил:

– Я понимаю, что сам виноват, не нужно было влезать в это дело, но пойми: речь ведь идет о чести его преосвященства, которому я многим обязан и которого очень уважаю!

– Да, Анри, – де Мортмар тоже отпил из бокала и покрутил головой, – угораздило же тебя! Но делать нечего, придется попотеть, чтобы отыскать этого злопыхателя и стихоплета. И думаю, легче всего это будет сделать, если самому на какое-то время прикинуться сочинителем, поэтом.

– Как это – прикинуться?!

– Буквально. Тебе нужно стать своим среди этих кичливых петухов и напыщенных словоблудов.

– Но я же не умею – ни петь, ни стихи сочинять!

– Ну тогда тебе долго придется бродить по городским площадям и нюхать прокисшее пиво в трактирах, пока снова не натолкнешься на того прыткого месье, что обучал мальчишек гнусным песенкам.

– Увы, мой друг, – де Голль уныло уставился в опустевший бокал, – у меня нет столько времени!

– Значит, превращайся в поэта! – де Мортмар поднялся. – Извини, Анри, мне надо торопиться: мадемуазель Женевьева – особа нетерпеливая…

– О, у тебя новая пассия?.. Поздравляю.

– Спасибо. Я как-нибудь тебя с ней познакомлю.

– Тебе спасибо, Эжен, за то, что выслушал. И за совет…

Де Голль тоже встал и направился к выходу. По всему получалось, что без доброго отца Жозефа он сам ничего придумать не сможет, и это обстоятельство окончательно испортило Анри настроение.

Поздно вечером того же дня к северным воротам Пале-Кардиналь со стороны предместья Сент-Оноре подъехала дорожная карета с надписью мелом на дверце «du Havre  Paris»[7]. Из кареты вышли двое – кавалер и дама, оба – в масках. Кавалер трижды стукнул молотком в калитку привратника. Спустя минуту она приоткрылась. Приезжие шагнули внутрь. Здесь их поджидал молчаливый слуга с канделябром на пять свечей. Он равнодушно оглядел парочку и так же молча направился от ворот в глубь сада. Процессия пересекла сад и скрылась в боковом крыле дворца.

Далее их путь пролегал по пустым и темным коридорам. Лишь изредка, на поворотах встречались неглубокие ниши с горящими свечами, которые едва рассеивали ночной мрак. Но у внутренних ворот, отделявших служебную часть дворца от покоев кардинала, как и положено, стояли на страже четверо гвардейцев. Вернее, двое стояли у ворот, а остальные сидели справа на специальной скамье – отдыхали, но тоже были настороже. Однако они, видимо, были предупреждены о позднем визите к его преосвященству, потому что без слов и проверки распахнули тяжелые, окованные железом створки, больше похожие на крепостные.

Гости очутились в личных покоях кардинала. Тут их тоже ждали, вернее, ждали даму. Потому что все было приготовлено именно к приему знатной гостьи: на столе стояли графины с вином и блюда с фруктами и бисквитами. А его преосвященство и отец Жозеф развлекались игрой в шахматы.

Войдя в гостиную, дама легким движением сняла маску и сделала реверанс. Ее спутник тоже поклонился, но так, как кланяются начальству, которое видят по десять раз на дню.

– Благодарю вас, господин де Кавуа, – сказал ему Ришелье и протянул госте руку. Она с готовностью коснулась губами кардинальского перстня. – Рад вас видеть, миледи. Садитесь, угощайтесь, и потолкуем. Как здоровье вашего почтенного супруга?

– Боюсь, об этом нужно спрашивать не меня, ваше преосвященство, – ответила дама, скидывая темный плащ, под которым открылось платье из сверкающего оранжевого атласа. – Я вижу его очень редко. Граф Карлайл почти не выезжает из поместья, возится со своими охотничьими псами и совершенно не нуждается в моем обществе.

– Это большая глупость с его стороны, – заметил кардинал, самолично разливая вино по бокалам. Он жестом предложил выпить внимательно наблюдавшему за гостьей капуцину, но тот отрицательно качнул головой. – Когда мужчина женат на такой красавице, как вы, миледи, – любезно улыбаясь, продолжил Ришелье, – он не должен надолго оставлять ее, ибо тут же сбегутся многочисленные поклонники.

– Это мало беспокоит графа. И никогда не беспокоило, ваше преосвященство… – Люси бросила на кардинала жаркий томный взгляд. – Мой супруг предоставил мне полную свободу, абсолютную свободу!

Ришелье усмехнулся, оценив намек. Эта красивая, порочная и очень умная женщина пять лет назад, во время их первого знакомства под стенами Ла-Рошели, уже сумела вскружить ему голову. Арман Жан дю Плесси пил источаемую красавицей страсть и никак не мог насытиться. Тогда их любовный марафон был прерван лишь объявлением о штурме крепости. Но и позже безумные ночи повторялись не раз и не два. А итогом их союза стала гибель заклятого врага Ришелье, герцога Бэкингема…

Будущей осенью кардиналу должно было исполниться сорок семь лет – немало по строгим меркам семнадцатого века, но он все еще считался среди придворных дам завидным кавалером. Во всяком случае – щедрым. Весь столичный свет помнил, как он полгода назад предлагал юной красавице Нинон де Ланкло пятьдесят тысяч ливров за несколько ночей любви. Ответ Нинон привел в восторг весь Париж: «Я отдаюсь, но не продаюсь!»

А леди Карлайл на вид было около тридцати лет – при свечах; значит, при дневном свете – не менее тридцати пяти. Самый подходящий возраст для разумных решений, если признаться самой себе, что зеркало говорит правду, что пухленькая шейка вот-вот преподнесет массивный двойной подбородок, что как ни подкрашивай задорные коротенькие каштановые кудряшки, обрамляющие лоб и виски, а у корней седина все равно заметна.

Отец Жозеф знал, что леди Карлайл, месяц назад прибывшая в Париж, всегда испытывает нужду в деньгах, потому и посоветовал Ришелье обратиться к ней со столь щекотливой просьбой.

– Она выполняла и более сложные ваши поручения, это же – совсем пустяковое, – сказал капуцин. – В сущности, вы заплатите ей лишь за молчание.

– В наше время это редкий товар, – заметил кардинал.

Он бы снова не имел ничего против скоротечной, страстной и приятной близости с англичанкой – воспоминания пятилетней давности по-прежнему оставались яркими и волнующими. Но Пале-Кардиналь был из тех дворцов, где стены имеют очень большие уши. Мадам де Комбале строго следила, не приближается ли к дядюшке-кардиналу опасная совратительница – вроде знаменитой парижской куртизанки Марион Делорм. Живя во дворце и командуя слугами, она прикормила многих лакеев и пажей. Кардинал знал это, но принимал как должное: дама должна заботиться о своих интересах.

– Вы, как всегда, очаровательны, миледи, – сказал он. – Поручение, которое я хочу вам дать, будет доказательством моего преклонения перед вашей красотой, вашим остроумием и вашим обаянием. Вы ведь уже восстановили свои парижские знакомства?

– О, еще далеко не все, ваше преосвященство! Я плохо перенесла дорогу, потом у меня разыгралась мигрень, и я никуда не выезжала. Лишь изредка принимала у себя нескольких старых подруг, обеспокоенных моим состоянием, – ответила гостья, скромно опустив глаза.

Отец Жозеф умел отличать правду от лжи. Прежде чем пригласить леди Карлайл к кардиналу, он собрал о ней необходимые сведения. Мигрень у этой дамы не мешала ей наносить визиты, в том числе бывать в домах, где можно встретить придворных. Сегодняшняя ложь, скорее всего, объяснялась тем, что блудливая графиня уже завела в Париже нового любовника или, по крайней мере, наметила подходящего кандидата.

Капуцин и кардинал обменялись понимающими взглядами: «врет, но это – мелочи…»

– Если позволите, я пришлю вам своих лучших лекарей, – любезно предложил Ришелье. – А сейчас поговорим о деле. Как я понимаю, вы намерены хорошо провести время в Париже – наносить визиты, блистать в салонах, принимать у себя. Я хочу помочь вам в этом…

– Ваша щедрость безгранична, монсеньор! – Бархатные щечки Карлайл запунцовели, и она склонилась в изысканном реверансе.

– Я собираюсь оплатить ваш гардероб, подарить украшения, портшез, нанять для вас двух крепких носильщиков, – деловито продолжил кардинал. – Если вы предпочтете карету, будет и карета. Но, сами знаете, для Парижа это не лучшее средство передвижения. А взамен я попрошу от вас об одной мелочи, совершенно незначительной…

– Все что угодно, ваше преосвященство!..

– Выезжать в свет вы будете в обществе молодого человека. Завтра он явится засвидетельствовать вам свое почтение. Вы будете везде брать его с собой. И в отель Рамбуйе, и в салон мадемуазель де Ланкло – всюду, где бывают наши знатные дамы и господа.

– Ваша просьба для меня закон, монсеньор, – снова склонила голову англичанка. – Но все же смею спросить: хорош ли ваш избранник собой?

– Хм! Какая вам… – нахмурился было Ришелье, но тут же вновь просветлел лицом. – Насколько может быть хорош молодой дворянин, чьи предки жили в Бретани еще во времена Юлия Цезаря? Если бы я задумал галерею, где были бы представлены все народы, он стоял бы там в качестве образцового бретонца! Ваш спутник, миледи, – лейтенант моей личной конной гвардии Анри де Голль, ветеран осады Ла-Рошели и военной экспедиции в Мантую!

– Он лишь наполовину бретонец, – счел нужным вмешаться в разговор отец Жозеф. – Его отец – валлонский барон Жискар де Голль, а вот мать – действительно из древнего бретонского рода Роанов. Потому в образцы парень не слишком годится. Бретонцы невысокие и коренастые, а этот ростом в отца.

– Умоляю, ваше преосвященство, скажите же, какого он роста? – всерьез забеспокоилась Люси.

Кардинал прекрасно знал, что для дамы это очень важный вопрос. В постель можно пустить и верзилу, и коротышку, но кавалер, который сопровождает на светских приемах, должен быть выше своей дамы – это закон. Разве что кавалером выступит принц крови? Тогда ему охотно простят и малый рост, и горб, и хромоту.

Впрочем, был один низкорослый господин, внимание которого английские придворные дамы сочли бы за огромную честь, хотя многим из них он был по плечо. Господина звали его величество Карл Стюарт. И он тоже придерживался мнения, что кавалер должен быть выше дамы. Его супруга, дочь короля Франции Генриха и сестра короля Франции Людовика, была ниже его ростом, и семейную жизнь этой четы все в Лондоне считали безупречной.

– Отец Жозеф, прошу вас, встаньте на минуту, – произнес Ришелье и, когда капуцин поднялся, пояснил: – Примерно такого же, миледи. Подойдет?

– Прекрасный выбор, монсеньор! Надеюсь, господин де Голль умеет себя вести в обществе, одевается по моде, красиво причесывается?..

– Я видел его только в кожаном колете, – признался кардинал. – Но этот вопрос мы решим… с вашей помощью, миледи. Вы сами объясните молодому человеку, как ему следует выглядеть, чтобы не опозорить вас.

– Бретонец… – деловито надула губки Карлайл. – Значит, черноволос, крепкого сложения, глаза, скорее всего, карие?

– Ей-богу, я в них не вглядывался, – усмехнулся Ришелье. – Но полагаю, что мой де Голль нравится женщинам.

– Всецело полагаюсь на ваш вкус, монсеньор! – Англичанка лукаво улыбнулась и бросила очередной страстный взгляд на бывшего любовника. – Странно было бы, если бы меня сопровождал кавалер, который никому не нравится.

Ришелье чуть заметно повел бровью, принимая вызов.

– Угощайтесь, миледи, – указал он на столик с блюдами. – Отец Жозеф, будьте любезны, разрежьте эти персики…

Дальше пошел обычный деловой разговор: сколько платьев, какой портшез, кем леди Карлайл представит знакомцам Анри де Голля, который на родственника совершенно не похож. Хотя бы ради приличия следовало придумать причину, по которой замужняя дама возит с собой по светским гостиным молодого человека. Тем более того, которого многие могли видеть в Пале-Кардиналь.

– Может быть, он сочиняет стихи? – с надеждой спросила Люси.

– Вряд ли я стал бы терпеть офицера, который сочиняет стихи, – честно признался Ришелье. – У меня крутятся во дворце несколько сочинителей, но я бы им не доверил и охрану курятника! А вот знатная дама, которая покровительствует поэту… да, в этом что-то есть!..

– Стихи для него можно и купить, причем за небольшие деньги, – подсказал отец Жозеф. – Я даже знаю, кто их продаст.

– Это должен быть поэт, которого в Париже не знают, – не преминул заметить кардинал.

– Его и не знают. Пока… Юноша учится в иезуитском коллеже в Бове. Когда мы начали расследовать это дело о сочинителе, я сам побывал у отцов-иезуитов. Их воспитанники часто имеют склонность к литературе… Я бы сказал, к весьма подозрительной литературе. Мне представили этого юношу, он поклялся, что никогда не делал того, в чем я хотел его обвинить, и показал все свои тетради. Он подражает античным сочинителям, но я отыскал у него и несколько вполне приличных мадригалов в честь прекрасных дам. Тринадцать лет, ваше преосвященство, сами понимаете: кровь уже бурлит, а грешных мыслей еще нет. Думаю, он будет рад услужить вам, а вы заступитесь за него перед отцами-иезуитами.

– Хорошо, устройте эту сделку. И напишите, как зовут юношу.

– Зовут его Савиньен Сирано. Он сын парижского адвоката Винсента Сирано из Гаскони. А вы же знаете, как гасконцы любят пышные фамилии! Так этот мальчишка вздумал прибавить к фамилии название отцовского поместья. На тетрадке с мадригалами написал «Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак»!

– Цветисто! Но тщеславие в столь юном возрасте… – покачал головой Ришелье. – Хорошо, пусть будет де Бержерак. Завтра же поезжайте в Бове и договоритесь там обо всем…

Они поговорили еще немного о парижских новостях, потом кардинал велел подавать ужин. Отец Жозеф, сославшись на дела, ушел, и тогда Ришелье, отбросив сомнения, решительно приступил к обольщению английской графини. Его высокопреосвященство великолепно музицировал на клавесине и мандолине и не замедлил исполнить для своей очаровательной гостьи пару сонетов весьма откровенного содержания. Причем воспользовавшись без зазрения совести текстами сбежавшего из Пале-Кардиналь Адана Бийо и выдав их за собственные сочинения.

Затем, выпив вина и закусив печеными перепелами, двое искушенных в любовных поединках непринужденно и естественно перешли из гостиной в спальные покои…

Леди Карлайл вернулась в свое новое жилище на улице Сен-Дени в два часа ночи. Преданная миссис Уильямс не ложилась, ждала в спальне и клевала носом над рукоделием. Горничных Люси пришлось нанимать в Париже. Английские служанки знали только родной язык, а для полнокровной жизни Карлайл требовались бойкие и сообразительные девицы, пусть даже с риском, что будут потихоньку таскать у хозяйки всякую мелочь.

При виде хозяйки пожилая экономка встрепенулась, уронила на пол рукоделие, быстро и внимательно окинула взглядом графиню – все ли с ней в порядке, не обидел ли кто, здорова ли?

– Все хорошо, Уильямс, – расслабленно потрепала ее по руке Люси, – ложись спать. Завтра у нас много дел. Утром придет с визитом молодой человек, его фамилия – де Голль. Скажи Джону: как появится, пусть сразу ведет ко мне.

Джон, лакей, которого лорд Карлайл оставил супруге, бывал с хозяевами во Франции, научился сносно объясняться по-французски и был приставлен к входной двери, чтобы расспрашивать визитеров и докладывать о них.

– Хорошо, миледи…

– На завтрак приготовь что-нибудь легкое. Думаю, морковный пудинг со сливками подойдет…

– Слушаюсь, миледи…

– Да, не забудь отгладить мое шафрановое платье с накидкой!

– Будет сделано, миледи…

– И вот что… Я знаю, Джон привез с собой бочонок шотландского виски. Скажи, пусть нальет мне стаканчик. Молчи! Мне это сейчас очень нужно…

У Люси действительно выдался непростой денек. Сначала она набралась страха, когда вдруг явился господин де Кавуа и без объяснений повез в Пале-Кардиналь. Это могло означать что угодно – и приглашение в гости, и прелюдию к аресту. Если последнее, то закончиться могло очень плохо. Люси опасалась, что ее начнут расспрашивать о сложных отношениях короля Карла с парламентом и о шотландских делах. А в таком случае могло невзначай всплыть имя сэра Элфинстоуна! После знаменательной ночной встречи он приходил еще два раза, чтобы объяснить своей новой шпионке нынешнюю расстановку сил при французском дворе и основательней подготовить графиню к исполнению поручения. Конечно, случись допрос, врать его преосвященству Люси бы не решилась, но запросто могла случайно сказать такое, что хитроумный кардинал догадался бы, для чего леди Карлайл прибыла в Париж… Слава богу, страхи не оправдались. Встреча со всесильным первым министром Франции завершилась совершенно по-другому, и весьма недурственно, но нервы!..

Виски сделал свое дело. Всего стакана Люси даже не осилила, но наконец успокоилась и легла спать.

Она не учла одного: утро светской дамы и утро конного гвардейца – не одно и то же!

Анри привык вставать рано. Он совсем недавно был назначен лейтенантом и старался досконально исполнять свалившиеся на голову новые обязанности. В частности, каждое утро заходил на конюшню, чтобы лично присмотреть, как кормят и чистят гвардейских лошадей. Хотя знал, что имеет полное право препоручить сие непривлекательное занятие любому из трех сержантов роты.

Вот и сегодня, убедившись, что все в порядке, Анри пришел к капитану Ожье де Кавуа, начальнику гвардии кардинала, узнать, понадобится ли днем его высокопреосвященству конное сопровождение. Де Кавуа заверил исполнительного помощника, что как раз сегодня его услуги не понадобятся, и велел немедленно отправляться на улицу Сен-Дени, к некой леди Карлайл, которая даст лейтенанту дальнейшие указания. О дальнейшей же службе де Голлю вовсе не стоит беспокоиться, потому как на сей предмет получены особые распоряжения его преосвященства.

– Поосторожнее с этой дамой, лейтенант, – по-свойски предупредил де Кавуа. – Любит вертеть хвостом. Была любовницей самого герцога Бэкингема и до сих пор об этом счастье, кажется, забыть не может. А милорд, между нами говоря, ни господам, ни дамам в нежности не отказывал, и список побед у него подлиннее, чем дорога от Парижа до Лондона. Да и лет красавице немало. Сейчас, при утреннем свете, вы сразу ее возраст разглядите.

– Благодарю, господин капитан, – ответил Анри. – К счастью, мое сердце нынче не свободно, так что постараюсь держать эту коварную даму на приличном расстоянии.

– Самое разумное решение, де Голль… – улыбнулся де Кавуа и обернулся на стук шагов. – А, Жакмен, это ты? Что стряслось?

– Из канцелярии его преосвященства принесли, – почтительно доложил слуга, протягивая толстый пакет.

Де Кавуа вскрыл депешу, и у него глаза на лоб полезли.

– Из канцелярии, говоришь?!. «Кудрявый ветерок, покинув берег Сены, о вашей красоте поведал мне в тиши, с тех пор моей души страданья неизменны, поскольку я влюблен, а вы так хороши!..» – гробовым голосом прочитал он, медленно наливаясь краской. – Они что там, с ума посходили?!

Бешено вращая глазами, капитан швырнул вынутые из пакета бумажки на стол. Они разлетелись, одна упала на пол возле ног Анри, и он поднял листок.

– Это, оказывается, для меня… – растерянно сказал де Голль. – А послали вам, господин капитан, чтобы вы успели передать это мне.

– Вам-то мадригалы для чего? – остывая, мрачно поинтересовался де Кавуа.

– Понятия не имею. Но его преосвященство, конечно, знает.

– Ну так забирайте! Ишь, «кудрявый ветерок»… Де Голль, а вы в таком вот виде собрались идти к даме?

– Да, мой капитан.

– Это никуда не годится! Вам надо завить волосы. Черт знает что! Весь Париж будет смеяться: офицеры его преосвященства ходят, как нормандские крестьяне, с прямыми волосами!

Анри вздохнул – очень уж он не любил возню со щипцами.

– Это деловой утренний визит, – сказал он. – И даме будет совершенно безразлично, какая у меня прическа. – И поспешно ретировался, пока де Кавуа не придумал еще каких-нибудь способов облагородить его внешность.

Леди Карлайл после шотландского виски спала младенческим сном. Верный Джон и миссис Уильямс не знали, как быть. Госпожа сама велела сразу впустить к ней молодого человека, но разбудить хозяйку поутру им долго не удавалось. Когда же она проснулась, разом прибавилось хлопот, потому что миледи тут же пожаловалась на тошноту и головную боль, к ним прибавились жажда и спазмы в желудке. И пока слуги отважно боролись с господским похмельем, де Голль терпеливо ждал.

Сперва ему нашлось чем заняться. Он с раздражением вспоминал свой разговор с толстой и неопрятной теткой, которую обнаружил в кабачке «Шустрый кролик». Анри помчался туда сразу после разговора с отцом Жозефом. Как и следовало ожидать, толку он не добился. Тетка не говорила, а вопила. Если отбросить все нелестные эпитеты в адрес «невоспитанного господина», пришедшего смущать и уличать неизвестно в чем честную вдову, то, по уверению ушлой тетки, хозяин «Шустрого кролика» три дня как уехал в Орлеан по семейным делам, повар тогда же сломал ногу, а смазливая подавальщица Жанна тогда же сбежала с любовником в Англию. Из немногих членораздельных фраз, которые удалось разобрать лейтенанту, выходило, что заведение все эти три дня было закрыто, а сама вдова пришла, чтобы навести порядок перед приездом хозяина.

Нужно было расспросить еще жителей соседних домов, но де Голль потратил на крикливую тетку слишком много времени и к тому же спешил в Пале-Кардиналь. Ведь хотя отец Жозеф и обещал, что на время розыска лейтенант будет избавлен от своих служебных обязанностей, никакой официальной бумаги на сей счет он так и не получил…

И вот теперь Анри оказался на неудобном, шатком стуле в углу полутемной маленькой гостиной и с ужасом думал о том, что может просидеть там и два, и три часа, пока капризная англичанка соблаговолит выбраться из постели, причесаться, накраситься и зашнуроваться. А ведь это время можно было потратить с большей пользой!

Чтобы хоть как-то развлечься, де Голль достал пачку листков с мадригалами и попытался проникнуться духом поэзии. Однако все эти «кудрявые ветерки», «ангелы сердца» и «цветы души» скоро совершенно перемешались в голове бедного лейтенанта, он не мог взять в толк, для чего ему передали эти вирши. Но больше заняться было нечем.

Он в восьмой раз перечитывал мадригалы, когда в гостиной наконец появилась хозяйка дома. Она вышла к гостю в домашнем платье и чепчике, а ведь так принимают только давних друзей.

– Сидите, месье, – вяло махнула она рукой вскочившему Анри. – Вы ведь лейтенант де Голль?

– Анри Гийом де Голль, к вашим услугам, миледи.

Люси Карлайл со стоном схватилась за лоб обеими руками.

– Уильямс! – крикнула она. – Немедленно свари мне шоколад, как ты умеешь! Две чашки, Уильямс!.. Может быть, горячий шоколад спасет меня… – добавила почти шепотом и в изнеможении оперлась одной рукой о стол.

Это лакомство привезла в Париж Анна Австрийская. В Испании, где росла будущая королева Франции, к шоколаду уже привыкли, парижане тоже быстро распробовали диковинку. А Люси пристрастилась к нему, когда сопровождала лорда Карлайла в бытность его посланником при французском дворе. Тогда он и лорд Холланд вели переговоры о браке Карла Стюарта и сестры французского короля Генриетты. В той же поездке случилась странная история с кормилицей Уильямс – почтенная женщина, вынянчившая Люси, едва не обвенчалась с каким-то испанским голодранцем. Голодранца, конечно, из Парижа быстренько убрали, но на память о бурном романе расстроенной Уильямс остался особый рецепт горячего шоколада. Помимо сахара, ванили и мускатного ореха несостоявшийся жених добавлял в напиток крошечное, на кончике ножа, количество молотого красного перца и утверждал, что якобы так в давние времена шоколад готовили в Америке.

– Три чашки, Уильямс! – снова воззвала Люси и страдальчески посмотрела на лейтенанта. – Вы ведь не откажетесь от горячего шоколада, месье?

– Не откажусь, миледи. – Де Голль тоже был наслышан о вкусном напитке, однако попробовать его до сих пор не доводилось. В трактирах лакомство не подавали, а в светские салоны и на торжественные приемы лейтенант не был вхож, да особо и не стремился, стесняясь своих армейских манер.

– Тогда пересядьте сюда.

В руках Анри по-прежнему держал листки с мадригалами. Он положил их на стол, и Люси сразу же схватила верхний лист.

– Прелестно, прелестно!.. – пробормотала она. – Месье, да вы истинный поэт!

– Это не мои стихи, миледи, – честно признался де Голль. И тут англичанка впервые взглянула ему прямо в глаза.

– Это ваши стихи, – раздельно произнесла она. – Ваши. До сих пор вы скрывали от света, что сочиняете такие прелестные мадригалы. Но хватит скромничать! Скоро весь Париж узнает о ваших многообещающих дарованиях!

– Я никогда не писал стихов, а эти попали ко мне случайно… – попытался сопротивляться Анри, осознав наконец, во что его втягивают.

– Так все говорят, пока не услышат первые комплименты, – вымученно улыбнулась Люси и насторожилась, услышав донесшийся со стороны лестницы голос. – Кто там, Джон? – громко переспросила она. Слуга повторил, но опять неразборчиво.

– Месье, подите, взгляните, кого там принес дьявол… – снова схватившись за виски, попросила графиня.

Анри с готовностью вышел на лестницу и перегнулся через перила.

Внизу, уже откинув капюшон накидки, стояла женщина, с которой лейтенант совершенно не желал бы встречаться, особенно здесь. Это была фрейлина королевы Анны – Мадлен д’Анден дю Фаржи.

Об этой даме рассказывали такое, что поверить было мудрено. Якобы его преосвященство, решив добиться любви самой королевы, выбрал дю Фаржи в посредницы, причем завел амуры и с ней! До правды де Голль докапываться не стал – его мало беспокоили шашни кардинала, но склонность Мадлен к интригам и сплетнями была ему хорошо известна.

Дю Фаржи иногда приезжала к де Мортмарам вместе с Катрин и теперь наверняка донесет возлюбленной лейтенанта о том, что поклонник с утра пораньше сидит у какой-то сомнительной англичанки! Если кавалер с утра наносит визит, не закрутив локоны по всей голове, то вывод может быть только один: никакой это не визит! Просто кавалер провел ночь в этом доме и даже не пытается скрыть своей амурной победы.

– О, это вы, господин де Голль?! – изумилась фрейлина.

– Я, мадам, – сухо кивнул ей Анри. – Прошу вас подняться сюда. Леди Карлайл в гостиной. – Вернувшись в комнату, он сообщил Люси: – Там пришла мадам дю Фаржи. Я не хочу мешать вашей беседе, я лучше уйду.

– Черти бы ее побрали!.. Уильямс, четыре чашки! – рассерженно приказала англичанка. – Месье, вы никуда не уйдете. Наоборот, эта болтушка явилась как нельзя кстати.

В этот момент госпожа дю Фаржи поднялась в гостиную, дамы расцвели дежурными улыбками и обнялись.

– О, Мадлен! Вы сегодня неотразимы!..

– А вы, моя милая, само очарование!.. Я, как и обещала, с ранним визитом. – Фрейлина скромно присела на подставленный де Голлем стул. – Вы сами просили: без китайских церемоний…

– Вы даже не представляете, как я вам рада! – воскликнула леди Карлайл, тоже присаживаясь напротив гостьи. – У меня сегодня прекрасное утро: шоколад, поэзия и красавица…

– Поэзия? – удивилась дю Фаржи. То, что ее назвали красавицей, фрейлину не смутило – она все еще считала себя прехорошенькой.

– Да, вообразите! Господин де Голль посвятил мне дивный мадригал! Вот, вот… – И Люси прочитала четверостишие, изображая полнейший восторг: – «Кудрявый ветерок, покинув берег Сены, о вашей красоте поведал мне в тиши, с тех пор моей души страданья неизменны, поскольку я влюблен, а вы так хороши!..»

– Господин де Голль освятил мадригал вам?!

– Конечно, мне. А что вас так смущает, милочка? У него и другие стихи есть. Он ужасный скромник и до сих пор никому не показывал свои опыты…

Анри стоял – ни жив ни мертв. Он понятия не имел, как в таких случаях следует возражать обнаглевшей аристократке. Ну не хамить же ей, в самом деле? Но и терпеть явные издевательства сил не оставалось. Однако военная привычка подчиняться приказам взяла верх над самолюбием, и де Голль, скрипя зубами, продолжал изображать скромнягу лейтенанта, обласканного светской львицей.

– Вы ведь не откажетесь от чашки шоколада? – продолжала щебетать леди Карлайл. – Я знаю Париж! Париж не любит скучных гостей. Я – бедная английская провинциалка, мне нечем похвастаться в отеле Рамбуйе… Конечно, маркиза принимает меня, но скорее из почтения к моему титулу. Зато сегодня вечером будет мой триумф! Я привезу замечательного поэта – это мое открытие, это моя гордость! Я уверена: в отеле Рамбуйе сумеют оценить мою находку! – И Люси, схватив пачку мадригалов, потрясла ими с видом Зевса, мечущего во врагов молнии.

Салон Катрин де Вивон, маркизы де Рамбуйе, процветал уже более двадцати лет и все это время был местом, где собирались самые видные литераторы и философы Парижа. Сама маркиза, разумеется, постарела, но в салоне теперь блистала ее дочь Жюли. Жили обе дамы поблизости от Лувра, в особняке Пизани, который теперь все называли отелем Рамбуйе. Ришелье поневоле терпел это гнездо вольнодумцев. Впрочем, вольнодумцев умеренных и даже грациозных, поскольку грубости и пошлости ни Катрин, ни Жюли не потерпели бы. Более того, маркиза во всеуслышание объявила, что не желает бывать при дворе из-за придворных интриг, и в свой салон их не допускала. В отеле Рамбуйе возвели в высочайшую степень искусство светской беседы, обожали игру утонченного ума, придумывали изысканные забавы.

Анри ни разу не бывал в гостях у маркизы. Честно говоря, он туда и не стремился, понимая, что обречен сидеть в углу и молчать, слушая высокопарные речи. Потому замысел леди Карлайл его ужаснул.

Он догадался, для чего придуман хитрый ход со стихами. Но понял он и другое: когда сочинитель гадких песенок будет опознан и пойман, лейтенант де Голль, громко заявивший о себе дюжиной мадригалов, но не написавший более ни одной строки, станет посмешищем. И что же тогда скажет его возлюбленная Катрин? Как объяснить ей эту нелепую историю?

А тут еще старая интриганка дю Фаржи смотрит, прищурившись, как будто желает сказать: «А я знаю, господин лейтенант, отчего вы с утра пьете шоколад у англичанки!»

«Излишнее рвение может наделать бед, – сделал печальный вывод Анри. – Ничего бы не случилось, если бы ты не понесся к графине Карлайл прямо из Пале-Кардиналь, а по дороге зашел бы часика на два к Мортмарам, чей душистый тизан[8] из мяты, меда и лимона точно так же хорош и сладок. И не пришлось бы теперь ломать голову, как оправдаться перед Катрин де Бордо…

Глава четвертая, в которой лейтенант де Голль продолжает поиски зловредного куплетиста, а находит нового друга

Поскольку отец Жозеф присоветовал посетить «Бургундский отель»[9] и поискать дерзкого сочинителя на сцене, Анри послал своего старого слугу Бернара узнать, есть ли вечером представление, а если есть – какую пьесу дают. Логика в совете капуцина имелась – скрипуче-хриплый голос Анри мог слышать именно в театре.

Труппа «Бургундского отеля» под руководством мэтра Бельроза успешно ставила и фарсы Тюрлюпена, и трагикомедии Арди[10]. Однако, когда господин Бельроз покусился на жанр трагедии, парижская публика решительно сказала «нет». Логически рассуждая, актеру с хрипловатым голосом самое место как раз в фарсе. Впрочем, комедианты как раз необязательно выступали именно в театре, чаще где-нибудь в людных местах – у моста Понт-Нёф, например. Конечно, сейчас только начало марта и даже днем на улице весьма сыро и промозгло. Так что шансов найти актера под крышей все же больше…

Бернар вернулся спустя пару часов и, подставляя по очереди бока к пылающему камину, доложил:

– Будут фарсы, ваша милость. И первой покажут «Лохань», старую добрую «Лохань», которая, почитай, лет сто всем театрам сборы делает![11]

– Отлично! – воскликнул Анри. – А теперь дай-ка мне поесть.

Он завел свое маленькое хозяйство не столько ради себя, сколько ради Бернара. Старик, служивший еще его отцу, имел слабый желудок, и заставлять его питаться в кабачках или брать невесть какие сомнительные лакомства у разносчиков было просто жестоко. Бернар, со своей стороны, очень желал услужить молодому хозяину, и если бы не это хозяйство, чувствовал бы себя дармоедом.

Он нашел местечки, где можно брать хорошее – не разведенное – вино, где за разумные деньги можно приобрести вкуснейший копченый свиной окорок, потом уговорился с одним крестьянином из Версаля, разводившим птицу, и теперь тот раз-два в неделю присылал то пару цыплят, то каплуна.

Вот и сейчас старый валет[12], с тихой гордостью выставил на стол блюдо с половинкой жареного цыпленка, другое – с куском пирога, известного в Париже как «гасконский киш»[13],и третье – с куском печеночного паштета, начиненного фисташками. Естественно, появилась и бутылка вина – недорогого, но приятного пенистого вина из Лиму.

– Оденьтесь попроще, ваша милость, – посоветовал Бернар. – Вот, я вам скромные подвязки приготовил, штаны без галуна. И кошелек с собой не берите.

– Хорошо, старина, – благодушно усмехнулся де Голль, – но пару су заплатить за вход ты мне позволишь взять?

– Ах, ваша милость, у этих комедиантов всякое случается! Сосед недавно рассказывал: пуговицы у него там срезали, а он и не заметил…

«Бургундский отель» лишь лет восемь назад обзавелся собственной труппой, которую тогда возглавил мэтр Вальран Лёконт. До того в театре выступали бродячие актеры, и всякий раз поход для ценителя искусства в это заведение был сущей лотереей: поди угадай, что тебе выпадет – отличный спектакль или убожество, достойное града из тухлых яиц.

Де Голль бывал в «Бургундском отеле» неоднократно. Не обзаведясь дурной привычкой многих своих приятелей по службе – пьянствовать и буянить в свободное от войны время, Анри постоянно искал тем не менее, чем бы заняться. Любовные приключения и охота, конечно, скрашивали однообразный военный быт, но молодому дворянину хотелось чего-то необычного. Любимое с детства чтение книг было трудноосуществимым, ибо раздобыть в походных условиях хоть что-то увлекательное, кроме Библии, не представлялось возможным. Но во время осады Ла-Рошели, на зимних квартирах в Беноне де Голль увидел выступление актерской труппы из Пуатье и… заболел театром! А уж когда попал в Париж и обнаружил, что в городе существуют аж три театра, то стал заядлым театралом, хотя и смотрел все подряд…

В нынешнее посещение «Бургундского отеля» Анри повезло по двум причинам: во-первых, фарсы оказались развеселыми, а во-вторых, Париж в последние годы все увереннее завоевывали итальянские комедианты, выступавшие в масках, и если загадочный сочинитель примкнул к ним, лицо его будет надежно спрятано. Остается только голос.

В зале «Бургундского отеля» уже вовсю готовились к представлению: спустили на канате большие люстры и зажигали свечи, мели пол на сцене и в партере, наводили порядок в ложах боковых галерей.

– Добрый вечер, господин де Голль! – весело раздалось откуда-то справа.

Повернув голову, Анри увидел невысокого молодого человека самой гасконской наружности – один нос с горбинкой служил лучше всякого подтверждающего документа.

– Добрый вечер, господин Ротру, – любезно ответил де Голль.

Он часто встречал этого человека в Пале-Кардиналь. Его преосвященство постоянно держал при себе несколько литераторов, платил даже им жалованье – еще одна, пока не разгаданная Анри причуда кардинала. Драматург Жан Ротру[14] был одним из «облагодетельствованных».

– Хотите, проведу вас в ложу? – предложил Ротру. – Сегодня весь день репетировали мою «Прекрасную Альфреду». Это было ужасно! Кажется, я не доживу до премьеры… Может быть, «Лохань» вернет меня к жизни? Кажется, раз десять ее видел, а смеюсь, как мальчишка!

– Близко ли к сцене ваша ложа? – заинтересованно спросил Анри. Идея показалась удачной: пусть он и не разглядит в подробностях лиц, зато голос уж точно дойдет до его ушей в первозданном виде, без помех!

– Да чуть ли над сценой нависает. Пойдемте, сейчас начнет собираться публика. Вы же знаете: в партере вечная давка, всякий норовит ткнуть тебя локтем в печенку. И воровство! Нарочно учат детишек, чтобы они ползали между ногами у кавалеров и срезали кружева со штанов. Ловить бесполезно!

– Охотно принимаю приглашение, – немного поспешно ответил де Голль. Он прекрасно изучил нравы «Бургундского отеля» за последние полгода посещений театра.

– Между прочим, – заговорщицки понизив голос, заговорил Ротру, едва они расположились в ложе, – мэтр Бельроз отказался в этом сезоне ставить «Лохань»! Так что сегодня будем смотреть, можно сказать, кота в мешке.

– Как же так?! – почти искренне посетовал Анри. Он отчаянно пытался устроиться в неудобном кресле с прямой деревянной спинкой. И какой дурак придумал, что кресло удобнее стула? Разве что подлокотниками? Но стул хотя бы легче, и его можно двигать, как вздумается, или вовсе оседлать. – Кого же мы в таком случае увидим на сцене?

– Не волнуйтесь, господин де Голль, – Ротру сноровисто извлек из неприметного сундучка в углу ложи две ковровые подушки, одну протянул лейтенанту, другую уложил на сиденье своего кресла. – Мэтр Бельроз великодушно разрешил показать «Лохань» труппе господина Дюфрена. Это весьма талантливый, хотя и еще очень молодой актер и антрепренер из Аржантана. Его светлость герцог Эпернон, большой поклонник театрального искусства, предоставил Дюфрену такую возможность и свое покровительство. И представьте, это юное дарование уже умудрилось завлечь в труппу Жозефа Бежара!

– Ну, надо же, какой пронырливый! – поддакнул Анри, устраиваясь с комфортом на подушке и понятия не имевший, кто такой этот Бежар. В общем-то, выходило, что он пришел сюда зря, в смысле, что вряд ли куплетист состоит в труппе господина Дюфрена. «Ладно, хотя бы повеселюсь!» – подбодрил себя де Голль и благодушно продолжил слушать болтовню драматурга.

Вскоре партер заполнился гудящей и бормочущей публикой. Кто-то громко обсуждал достоинства театра, где-то извинялись за отдавленные ноги, в дальнем углу уже кого-то били, а несчастный орал «это не я!»; в ложах рассаживались театральные дамы в масках и откровенных декольте, целомудренно прикрываемых веерами, но скамейки на сцене, перед самым раздвижным занавесом, все еще оставались пусты.

– Черт бы побрал того, – ворчал Ротру, – кто выдумал это светское правило: приходить, когда спектакль уже начался! Я бы самолично казнил мерзавца на Гревской площади!

– Того, кто выдумал, что аристократам следует сидеть прямо на сцене, тоже бы не мешало отправить на эту площадь, – добавил Анри. – Если бы они хоть молчали!..

– Увы! Без этих господ никак нельзя. Они делают пьесе имя! – тоскливо вздохнул драматург.

– Тем, что перебивают актеров и хватают за руки актрис? – возмутился де Голль. – Или тем, что сбивают сапогами сальные свечи на рампе?.. Помяните мое слово, господин Ротру, они когда-нибудь театр подожгут!

– Неизбежное зло, месье… Бог им судья… – покачал головой драматург и тут же самодовольно прищелкнул пальцами. – Зато при дворе все знают наш репертуар!

Суета в партере продолжалась еще некоторое время. Наконец за сценой ударил дежурный колокол. Занавес рывками пополз в разные стороны, покачнулся подвешенный над сценой посередке королевский герб – огромный и довольно скверно намалеванный, так что ангелы-щитодержатели ухмылялись на манер легкомысленных девиц, а гербовый щит Франции с золотыми лилиями отчего-то казался меньше красного щита Наварры.

Всю середину сцены занимала главная героиня фарса – огромная лохань для стирки белья. Прочие декорации отсутствовали, да они и не нужны были, поскольку все действие пьесы крутилось исключительно вокруг лохани. Вышли и поклонились публике исполнители: уже упомянутый Ротру Бежар – молодой человек, скуластый, горбоносый и светлоглазый, как большинство нормандцев, его партнерша – женщина не первой свежести, но еще вполне привлекательная, и непонятно кто, в женском платье с толщинками и чепце.

Заиграли скрипачи, запела флейта, ей глуховато вторил рожок. Спектакль начался.

Публика знала фарс чуть ли не наизусть, и, когда жена с тещей приказали главному герою, мужу-подкаблучнику, дополнить список его домашних дел, зал несколько раз подряд дружно проорал: