Киммерийский закат Сушинский Богдан

Тут приходилось иметь дело с политиками, причем с политиками, отрекшимися от своих вчерашних убеждений и предавших своих партийных боссов, а потому способных теперь предать кого угодно и каким угодно способом. А еще эти политики готовы были бросать спецназовцев на самую грязную работу, чтобы потом самым грязным образом подставлять их. Как это уже случалось со спецкомандой госбезопасности «Альфа» и другими ребятами в Тбилиси, в Средней Азии, во взбунтовавшемся Вильнюсе…

Ясно, что эту смазливую «кадрицу» кто-то подослал. Но кто, какая контора? Милицейский спецназ? Некий конкурирующий клан из подчинения ГРУ? Нет, бойцы «Альфы»?

Схема вырисовывалась довольно примитивная: Седьмое управление Комитета госбезопасности каким-то образом разжилось на агента в их спецотряде разведуправления, и… Не исключено, что этим «вильнюсским евнухам» понадобился еще один «груз-200», как понадобился он в свое время при штурме вильнюсского телецентра. Тогда за этот «груз» сошел труп офицера самой «Альфы», какого-то лейтенантика, по всей вероятности, отказывавшегося участвовать в столь унизительной для профессионального военного провокации.

«И кто убедит меня, – подумалось Виктору, – что теперь им не понадобился свежий труп офицера особого отряда спецназа военной разведки»?

Взглянув на брюнетку, Курбанов обнаружил, что, внешне все еще оставаясь невозмутимой, она тем не менее косит на него взглядом, и при этом в глазах поблескивает соблазнительная лукавинка.

«Ну что ж, – подумал он, исподволь умиляясь красотой женщины и шаловливостью ее взгляда. – Если мудрецы из Седьмого управления госбезопасности прибегают теперь к услугам таких вот “киллерш”, это делает им честь, маз-зурка при свечах».

Как только водитель объявил, что следующая остановка – поселок Южный, майор тут же двинулся к выходу, и уже от двери, привстав на цыпочки, отыскал взглядом свою попутчицу. Она поднялась и тоже направилась к выходу, но Курбанов почувствовал, что еще раз лицезреть ее – теперь уже на остановке Южного – не удастся. Скорее всего, она лишь убедится, что подопечный действительно убрался из салона. При этом брюнетка даже не скрывала, что шпионит за ним, – настолько откровенным оставалось ее любопытство. Порой казалось, что она умышленно подставляет себя, чтобы мужчина окончательно рассекретил её.

Ступив в пропитанную дождем и морским туманом фиолетовую темень, майор слегка поежился и с тоской всмотрелся в салон ярко освещенного пригородного автобуса. Брюнетка стояла у предпоследнего окна, повернувшись к нему лицом. Вряд ли она – из света в темноту – видела Курбанова, однако не сомневалась, что уж мужчина-то ее точно видит. Не зря же на лице ее блудливо промелькнула все та же шаловливая женская улыбка.

«То, что она выйдет на следующей остановке, – понятно. Не ясно, почему не решилась выйти вместе со мной. Остановка ведь все равно была названа. Сыщик из нее, естественно, никакой. Но, похоже, что и скрывать своего интереса к нему брюнетка не старалась. Тогда что здесь только что происходит на самом деле, маз-зурка при свечах?!»

Принимать «группу товарищей» здесь, в соединенном с его рабочим кабинетом небольшом конференц-зале, на втором этаже виллы, генсек-президенту решительно не хотелось. Он почему-то всячески оберегал этот кабинет, предпочитая встречаться внизу, в официальной приемной, в гостиной или в одной из комнат отдыха. А случалось, что вообще уводил гостя на свою любимую кипарисовую аллею парка.

Вот и сейчас Русаков намеревался встретить «московских товарищей» еще на входе в виллу, однако он явно опоздал. Непрошеные полуофициальные гости уже поднимались к нему на второй этаж.

Растянувшись в цепочку по широкой, слегка «завинченной» лестнице, они шествовали важно и решительно. Как члены военного трибунала, шедшие для того, чтобы объявить свой «суровый, но справедливый»… Строгие, почти окаменевшие лица этих «трибунальщиков» напоминали ритуальные маски индейцев, направлявшихся к ритуальному костру каннибалов.

Причем Президент сразу же обратил внимание, что позади группы, чуть поотстав, степенно поднимается рослый, плечистый полковник Буров. Пока не ясно было – то ли приезжие успели присоединить начальника охраны к своей делегации, то ли он идет по собственной инициативе, но вполне очевидно, что в компании бунтовщиков он вполне мог бы сойти за… палача.

А что, вдруг поймал себя Русаков на этой сумбурной мысли, и в роли палача – тоже. Опыт составления посмертного диагноза у них богатый, да и кто потом, когда к власти придут путчисты, решится по-настоящему расследовать причину твоего «ухода»?! Разве что в виде моральной компенсации, устроят пышные похороны, «в духе Брежнева и Андропова». Что-что, а это у них отработано. Русаков давно смирился с мыслью, что в этой стране в каждом армейском штабе сидит по Пиночету. Но только сейчас он подумал, что точно такие же «пиночеты» восседают в этой стране в каждом республиканском ЦК, и даже в каждом обкоме партии.

– Так что… произошло? – негромко, явно срывающимся голосом спросил генсек-президент, чувствуя, как губы его от волнения деревенеют, а во рту пересыхает.

Задавая свой вопрос, он задержал взгляд на двух, шедших чуть впереди и правее остальных, генералах Госбезопасности – Цеханове и Ротмистрове, интуитивно улавливая, что главная опасность все-таки исходит от них. Причем интуиция эта была порождением почти генетического страха «всяк в Стране Советов сущего» перед властью и вседозволенностью КГБ; страха, террорно сформированного коммунистическим режимом в душах и сознании целых поколений, а потому одинаково довлеющего теперь и над уличным забулдыгой, и над обитателями кремлевских кабинетов.

Лишь в самое последнее мгновение генсек-президент перевел взгляд на руководителя своего аппарата, Дробина. Только обращаясь к нему, своему непосредственному, аппаратному, подчиненному, Русаков способен был сохранить хоть какую-то иллюзию уверенности, и даже делать вид, будто надежно контролирует ситуацию.

– Да вот, как видите, все вот так вот складывается… – невнятно пробормотал Дробин, несколько запоздало отвечая на его вопрос, и, тем самым, давая понять, что впредь вопросы следует задавать кому угодно из прибывших, исключая его. Если только их вообще следует задавать сейчас кому-либо, в его-то, генсек-президента, ситуации.

– Что «вот»? – нахмурился Русаков. – Что «складывается»?

– Товарищи специально прибыли сюда, чтобы обсудить создавшееся положение, – все с той же неопределенностью доложил Дробин.

– Тогда, кто мне внятно объяснит, что же все-таки произошло? – еще мрачнее поинтересовался Президент, опять глядя на остановившихся, чуть правее от него, плечо в плечо, рослых, с почти одинаково безликими, кирпичного загара, лицами кагэбистских генералов. Хотя мысленно уже ответил себе: «А ведь, похоже, что это – арест! Неужели, действительно, арест?!»

– Надо пройти в кабинет, – выделился наконец из «группы товарищей» тот, кто считал себя наиболее приближенным и авторитетным. Поначалу он как бы чуть поотстал от остальных, но теперь, решительно протиснувшись между начальником президентского аппарата и первым замом председателя Госкомитета по обороне, предстал перед своим партийным боссом. Это был секретарь по идеологии Вежинов, за которым в цэкашных коридорах закрепилась кличка «Отпетый Идеолог». – Пройти надо бы, товарищ Президент. Туда, – кивнул в сторону приоткрытой двери кабинета, понимая, что генсек-президент убийственно растерялся и плоховато соображает. – Разговор-то просматривается непростой, но… важный. Для страны, для партии.

Еще несколько мгновений Русаков стоял, загораживая спиной эту самую дверь, как последний ее защитник, затем, взглянув на помощника, ничего не говорящим, растерянным взглядом, попятился к двери; наконец, повернулся спиной ко всем остальным и вошел в кабинет, чуть было, по привычке, не прикрыв за собой дверь.

Вежинов попытался войти вслед за ним, но генерал-лейтенант Цеханов оттиснул «отпетого идеолога ума, чести и совести эпохи», давая понять, кто здесь кто. В свою очередь, генерал-майор Ротмистров решительно оттеснил от двери помощника генсек-президента Веденина, вполголоса, до вульгарности невежливо посоветовав ему:

– Ты, Завхоз, пока прогуляйся…

– Но ведь Президент, возможно…

– Тебе сказано? Понадобишься – позовут. Разговор предстоит нервный, государственный, и явно – не по твоей парафии, – прошел генерал-майор вслед за боссом.

Сразу же стало очевидным, что ни на совещания, ни вообще на такое количество людей кабинет не рассчитан. Поэтому, усевшись в свое рабочее кресло, генсек-президент встревожено проследил, как все остальные располагаются, где кто может.

– Ну, так я слушаю, – вновь попытался он овладеть ситуацией.

Заговорщики переглянулись и остановили свои взгляды на Вежинове. Но, как показалось Русакову, вовсе не потому, что считали его здесь главным. Идя сюда, они, похоже, в отношении «главного», в этой своей путчистской спешке, так и не определились.

– Владимир Андреевич, мы знаем, что, по существу, вы уже приняли решение о введении в стране чрезвычайного положения. На Политбюро мы об этом говорили и пришли к общему мнению…

– Когда это мы говорили об этом, чтобы так, всерьез, по повестке дня, на Политбюро? – угрюмо встрепенулся генсек-президент. – Что-то не припоминаю.

– Да нет, Владимир Андреевич… вы не так поняли. Это наше, членов Политбюро, общее мнение о положении в стране. О чем, как помните, речь шла даже на Пленуме.

– Среди прочего – да, на Пленуме шла речь и об этом. Но вы же понимаете, товарищи, что это было в закрытой части, в порядке, так сказать, общего обмена мнениями; руководствуясь теми демократическими веяниями, которые наблюдаются в нашей стране в ходе перестройки и которые мы с вами, исходя из плюрализма мнений, допускаем сейчас во время всякой партийной дискуссии.

Вежинов беспомощно оглянулся на Цеханова. Генерал поиграл желваками и попытался встретиться взглядом с главкомом Сухопутных войск Банниковым. Тот исподлобья взглянул, вначале на генсек-президента, а затем на Цеханова. «Этот заболтает все, что угодно, – явственно прочитывалось во взгляде главкома. – Если только вовремя не прервать его словесный поток и не поставить перестроечного говоруна на место. Причем сейчас же, и самым решительным образом».

Тем не менее генерал армии пока что считал, что его время не настало, хотя все члены группы знали: Банников не просто недолюбливает, а откровенно презирает Президента, не называя его в разговоре ни президентом, ни по фамилии, а только «Этот… из Кремля».

– Вопрос был даже вынесен на Верховный Совет, – понял главный идеолог партии, что помощи от генералов ожидать пока что не приходится. – Если помните, там всерьез рассматривалось предложение…

– Вот на Верховном Совете и надо решать, – ухватился за эту подсказку Президент, по привычке усиленно и бессистемно жестикулируя. – Партийные органы, конечно, скажут свое веское слово, но вы же понимаете, что мы не можем недооценивать мнение депутатов Верховного Совета, его руководства. А когда такое решение законодательным органом будет принято, и процесс пойдет в рамках закона… А понятно, что проходить он должен только в законодательном русле, поскольку, вы же понимаете, что иначе это все чревато… Тем более что процесс уже пошел, он коснулся всех союзных республик…

Не решаясь прервать генсек-президента, Вежинов беспомощно взглянул на главнокомандующего Сухопутными войсками. Однако тот не обратил внимания на цековского идеолога, которого терпеть не мог точно так же, как и словоохотливого Русакова. В эти мгновения он смотрел на Президента с таким снисходительным презрением, словно уже решил для себя: «Пора браться за оружие! По-иному этот “прораб-перестройщик” не понимает». Однако же и генерал тоже промолчал, приберегая слова, как последние патроны.

…Услышав из уст шефа госбезопасности сакраментальное: «Так существует же еще и восточное гостеприимство», Воротов лишь угрюмо ухмыльнулся. А на чем они еще пытались оттянуть время отлета российского Президента из Казахстана, если не на восточном гостеприимстве? Но дело в том, что гостеприимство это должны демонстрировать не он, Воротов, и его люди, а Президент Кузгумбаев, который никакого сочувствия действиям путчистов не проявляет. И уговорить которого еще труднее, чем заставить действовать по указке главного заговорщика.

Нет, пока что это кое-как удается. Расчет на то, что Кузгумбаев давно симпатизирует Елагину и не прочь задержать его на часик у себя, расширив программу пребывания. Ведь о чем пишет сейчас вся пресса, в том числе и оппозиционная, Казахстана? Да о том значении, которое придается главой российского государства дружбе с Казахстаном. Ведь не в Украину же Елагин подался, не в братскую Беларусь, и даже не в США, а именно в Казахстан. Чтобы продемонстрировать… Чтобы получить моральную и политическую поддержку… Наконец, нейтрализовать Казахстан, исключая его из сферы влияния гэкачепистов.

А о чем пишет вся зарубежная пресса, которую местные газетчики в националистическом раже так щедро цитируют? Да все о том же, из всех стран на полупостсоветском пространстве Елагин избрал Казахстан, из всех лидеров суверенных государств – Кузгумбаева. И как же хлестко это звучит, как укрепляет авторитет Отца Казахов в глазах местного бомонда!

– Гостеприимство – да, это понятно, оно способно отвлечь и захватить, – молвил тем временем Воротов, – но не настолько же…

– Делайте, что хотите, однако на три часа вылет должен быть задержан.

– И что потом? – механически как-то поинтересовался Казах. Он и не собирался задавать этот явно неприличный в их среде, не подобающий кагэбисту, вопрос. Тот вырвался как-то сам по себе.

– А что… «потом»? – резко отреагировал Корягин. Однако резкость эта была понятной и вполне объяснимой. – Не ваше это дело, что будет потом, когда он прибудет сюда. Ваше дело – выполнить то, что вам приказано.

– Так точно, – явно струсил Воротов. Ситуация была накалена до предела, судьба «спасителей Отечества» висела на волоске. И Воротов понимал, что не одна голова слетит сейчас под занавес, да под горячую руку. Щадить в такой ситуации никто никого не будет. Поскольку знает, что и его тоже не пощадят.

– Ваше дело выполнять то, что вам приказано выполнить в Алма-Ате, – для чего-то повторился Корягин.

– Так точно, товарищ генерал армии. – «Казах» прекрасно знал, что в отличие от множества хамоватых армейских генералов Корягин никогда не срывается на крик, на служебную истерику. И если уж сейчас он взбеленился, значит, его действительно достали. – Я всего лишь хотел спросить, как эту задержку объяснять самому Елагину, – все же слегка задело Воротова.

– Да как хотите.

– И не только Елагину, но и, прежде всего, Кузгумбаеву, который пока еще считается со мной.

– Так придумайте что-нибудь.

– И сразу же занервничает пресса. В газетах и на телевидении может появиться сообщение, что гэкачеписты, – неосторожно употребил он термин, от которого Корягина просто-таки воротило, – не впускают лидера России в столицу. А это уже на грани гражданской войны.

– Пресса – да, – вдруг спокойно-деловито признал Корягин. – Этот факт следует учитывать.

– Понимаю, чем позже Елагин появится в Москве, тем лучше, но всему должно быть какое-то правдоподобное объяснение.

– Сообщите Кузгумбаеву, причем совершенно секретно, что это – в интересах самого Елагина. В целях его безопасности, ибо существует некая версия покушения на него – как вам только что стало известно по вашим каналам.

– Это – да, это – уже версия, – признал Воротов.

– …И что не в интересах Кузгумбаева, чтобы самолет руководителя России потерпел катастрофу после взлета с аэродрома Алма-Аты. В конце концов могут возмутиться живущие в Казахстане русские казаки, все Поуралье.

– А что, аргументация вполне правдоподобная.

Воротов помнил, что, как только в Казахстане начинали поднимать голову местные патриоты, кагэбисты сразу же бросали свою агентуру на области, которые прилегают к реке Урал и Каспию. То есть на регионы, где все еще жило много потомственных казаков, из тех, которых в свое время коммунисты не успели перестрелять как «врагов трудового народа».

Еще вчера местные казачьи организации действовали полулегально, а сегодня у них вдруг появились бравые усатые атаманы из бывших афганцев да воздушных десантников, а вслед за ними у казачьих организаций откуда-то, сами собой, начинали появляться деньги, офисы, газетенки и листовки…

Причем в Алма-Ате сразу же уловили, что поставлены перед выбором: если они не пригасят свои националистические амбиции, страну сразу же постигнет великий раскол. И в самом деле, казаки тут же начали угрожать автономией, референдумом и конечно же обращением за помощью к Москве, в связи с притеснениями «русскоязычных». Мало того, в казаки стали подаваться сотни и сотни вчерашних целинников и шахтеров. Так вот и зарождалось политическое пугало, которым кагэбисты нагоняли теперь страх на казахов всякий раз, когда это «соответствовало национальным интересам России». Немудрено поэтому, что лидера Новой России принимали теперь в столице суверенного Казахстана с таким радушием.

– И запомните, генерал Воротов: не менее трех часов, – вновь угрожающе напомнил Корягин. – Пусть пресса взахлеб пишет о том, насколько теплым и сердечным был прием, оказанный высокому российскому гостю. Поите его, подсовывайте секретарш, понуждайте наслаждаться жизнью под аккомпанемент «один палка два струна».

– Теперь уже основательно прояснилось, товарищ генерал армии. Сделаем все возможное.

Частник, вызвавшийся доставить Курбанова к пансионату с бывшим компартийным названием «Интернациональ», а нынче именуемому «Лазурным берегом», был до угрюмости мрачен и величественно несокрушим. Необычайно тучный, неуклюже гороподобный, он вел свой «москвич», обхватив руль, как соседку по даче – за талию, наваливаясь на него всей своей женоподобной грудью, и при каждом качке – упираясь кожаной кепкой в крышу салона.

– Только учти: до первого поста, – пропыхтел он, узнав, что клиенту понадобился этот затерянный посреди предгорного леса «цековский обалдуйчик».

– Как друг – до первого милиционера, – резюмировал майор.

– Тут не до шуточек, тут все по статье «уголовного». В случае чего, ты – мой знакомый, денег я с тебя не требовал, и требовать не мог. И зовут меня Лехой, Алексеем то есть. Можешь сразу же признать во мне племянника.

– Уже признал. А что, разве дорога туда намертво перекрыта постами?

– Теперь здесь все перекрыто: и «цековский обалдуйчик», и цековские дачи, не говоря уже о водной станции для цековских барыг, на которой «слуги народа» рыбалкой забавлялись. Ты, конечно, тоже забавлялся, но мне наплевать.

– Время такое: всем на все наплевать, маз-зурка при свечах. Давно они там появились, посты эти?

– Дня три назад.

– И как народ объясняет их появление?

– Впервые они обнаружились в конце января. После Вильнюса. Даже БТРы подогнали, не поленились. Слух тогда пошел, что скоро начнут хватать людей, как в тридцать седьмом. Но тогда все обошлось: дня четыре постояли заслонами и исчезли. Теперь покруче взялись. Неподалеку даже квартирует некий охранный батальон. Как думаешь, хватит коммунякам батальона, чтобы удержаться здесь, не дав при этом возможность политэмигрантам почувствовать тоску по советской власти?

– Скорее они дадут им возможность почувствовать себя политзаключенными. На десять лет без права переписки.

– А ты смышленый, – признал водитель.

Курбанов знал, что официально «Интернациональ» числился пансионатом, предназначенным для отдыха и лечения политэмигрантов и членов их семей. На самом же деле, хорошо охраняемая территория этого заведения давно превратилась в своеобразный политический отстойник, в котором пережидали самые неприятные дни своей жизни многие из тех, кто когда-то «раздувал пламя мировой революции» в странах, раздуть в которых его попросту невозможно. Или же насаждал террор в тех странах Центральной и Южной Америк, Африки, Юго-Восточной Азии, где сотворить народно-освободительные движения и левацкие террористические организации вообще-то особого труда не составляло.

Таким образом, за мощной оградой «Интернационаля» время от времени оказывались опальные принцы, изгнанные президенты, скрывающиеся от правосудия своих стран завербованные агенты советской разведки и всякие прочие… Одни из них жили в «гостинках», другие – в пансионных корпусах или в пансионном «гостевом отеле»; третьи, тоже под вымышленными именами и по фальшивым документам, – в разбросанных по лесной территории коттеджах. Вот и все сведения, которыми Виктор Курбанов пока что способен был похвастаться.

– Похоже, что ты тоже из «наших»? – прервал Леха недолгий мысленный экскурс майора в лесное зазеркалье.

– Из «тех еще» – так будет точнее, маз-зурка при свечах. Если я верно понял, «Интернациональ» расположен где-то между поселком Южным и следующей остановкой, как ее там?..

– Озерная, – проворчал Леха. – Считай, что обалдуйчик этот цековский расположен почти посредине между Южным и Озерной, ко второй – даже на километр ближе. Правда, чтобы добраться от Озерной до въездных ворот, приходится обкуролесивать почти всю территорию, а дорога лесная.

– То есть обитатели «Интернационаля» и персонал обычно выходят из автобуса здесь, на Южном?

– Делать лишние километры и платить лишние деньги? Они что, кретины?

«Ну, называть эту красавицу кретинкой не стоит, – по справедливости решил для себя Виктор, – тем более что все становится на свои места: решив проехать лишнюю станцию, она избавилась от меня, как от попутчика. Хотя, казалось бы… приятный собеседник, и вообще неплохая пара. Получилась бы… возможно».

Проехав еще километра два по тряской дороге, словно бы умышленно петляющей по перелескам, дабы отбить охоту у всяк случайного проезжего добираться до ворот «Интернационаля», Леха вдруг резко затормозил, будто оказался над пропастью.

– А вот и они, обалдуи постовые, – выключил зажигание.

Курбанов пристально всмотрелся в лобовое стекло, однако ничего, свидетельствующего о наличии «обалдуев», почему-то не обнаружил.

– Огонек сигареты заметил, – объяснил Леха. – Сейчас появятся.

– Не в разведке, часом, служил?

– Еще и служить им, барыгам цековским?! Нет, я все больше по контрабандному делу проходил.

– И так смело говоришь об этом?

– Потому что отбоялся.

«Вот оно: когда верхи уже ни хрена не могут, а низы уже ни хрена не желают! Даже язык попридержать. Что и говорить: действительно, страна обалдуев!».

– Ладно, заболтались мы тут с тобой, Леха. Сколько от поста до ворот?

– Метров пятьсот. Уж не грабануть ли решил пансионатик этот?

– В долю просишься?

– Презираю надомников. – Они молча проследили, как по поднебесью, перерезая высотные здания, пополз луч мощного армейского прожектора и, полуослепленные, переглянулись.

– Это с вышки. Их там две. Одна – слева от ворот, другая – у ручья, по ту сторону территории. Но прожектора там нет.

– Неплохо знаешь объект. А говоришь, что презираешь надомников, маз-зурка при свечах.

– Обалдуйчиков-коммуняк презираю не меньше. Мы тут с народом шебуршимся по поводу того, что если они слишком уж Президента России прижмут и снова погонят в Сибирь эшелоны с «врагами народа», придется их слегка попридержать. Так, сотню-другую перевешать. Хватит терпеть эту гаркавую марксистско-ленинскую падаль. Как ты относительно «сотни-другой»?

– Главное, начать. Потом и в тысячи не вложишься.

– Не разделяешь вроде бы?

– Пока нет. Хотя в принципе…

– А народ шебуршит, что недавно эти сволочи, коммунисты, несколько сотен тысяч наручников на заводах уральских заказали.

– Ну да?! Не может быть? Скорее всего, провокация «врагов народа».

– Никакая не провокация. Теперь секреты не очень-то держат. Мужик тут один приезжал. Заказ этот был размещен на его заводе. Более ста тысяч наручников. И предполагает, что подобные заказы были размещены не только на их заводе.

– Кто же их заказывал?

– Кто-кто? Все те же! В Вильнюсе у них не получилось, так они теперь к Москве подтягиваются, суки шелудивые.

Курбанов рассчитался с водителем и, приоткрыв дверцу, еще несколько секунд внимательно понаблюдал за вспышкой огонька и нервным подергиванием фонарных лучей. Очевидно, те, на посту, слышали мотор приближающейся машины, и теперь заметались по шоссе, стараясь понять, куда она исчезла.

– А если попытаться в обход поста? – спросил майор, по-заговорщицки приглушив голос.

– В обход дороги нет. Да я и не пошел бы. Мне, к моим двум вмятинам, еще только трех пуль в борт не хватает. И потом, кто ты такой?

– Это вопрос…

– Ответишь, тогда и поговорим. На домушника в самом деле не тянешь вроде бы.

– Скорее на отставного пожарника, – Курбанов ухмыльнулся и вышел из машины. – Раз в объезд дороги нет, тогда что ж, – попридержал он дверцу, – пойду к этим обалдуйчикам, как ты говоришь, сдаваться.

– Смотри, как бы не пальнули еще до того, как объяснишь им, кто и откуда. Они сейчас нервные. – Леха закрыл дверцу, резво, почти на месте и не включая фар, развернулся, но, отъехав несколько метров, вдруг остановился.

– Эй ты! – негромко позвал своего пассажира. – Туда как-то пацаны наши пробирались. Говорят, лучше всего проходить справа от ворот, у оврага. Деревья там подступают прямо к стене, а ветка дуба ложится на ограду. Здесь, где я стою, тропинка начинается, которая через овраг ведет.

– Наконец-то слышу дельный совет! – приблизился к нему Курбанов.

– Никакой не совет. Лично тебя я никогда не видел и не знаю, понял? Просто обалдуев этих гаркавых, коммуняк, печеночно ненавижу! Вдруг от тебя хоть какой-то вред им будет – все легче!

– Что-то я вас, бунтарь-одиночка, тоже не припоминаю, маз-зурка при свечах.

Убедившись, что речь пока что идет не о путче и не о его свержении, а всего лишь о введении в стране чрезвычайного положения, Русаков явно приободрился. Хотел бы он знать, кто именно сколотил эту компанию и направил сюда? А главное, зачем? Разве он как Президент в принципе не является сторонником введения чрезвычайного положения? Об этом прекрасно знает Лукашов; как знают и шеф Госбезопасности Корягин, вице-президент Ненашев, ну и, понятное дело, министр обороны Карелин. Тогда какого черта?! Впрочем, всему свое время…

– Вы, очевидно, не понимаете всей сложности ситуации, Владимир Андреевич, – вновь заговорил Вежинов. – Когда еще будет созван этот самый Верховный Совет, и что на нем решат! Тем более что депутаты от некоторых союзных республик попросту откажутся принимать участие в его работе.

– Прибалты, например; кавказцы… – процедил Цеханов.

– Зато это будет в рамках, так сказать, Конституции. А главное, на Верховном Совете мы сможем выслушать мнение тех товарищей, которые все же прибудут из большинства союзных республик. А вы же понимаете, как это важно сейчас, когда процесс демократизации всех институтов власти сверху донизу уже пошел… Ведь пошел же процесс, это уже очевидно для всех, в том числе и для противников перестройки, и даже для наших зарубежных товарищей. Процесс этот конечно же сложный, потому что этим путем мы идем первые…

Генсек-президент все говорил и говорил, казалось, он давно потерял ощущение реальности происходящего и закатил одну из тех «наезженных» речей, от которых многих его соратников, не говоря уже о простом народе, просто-таки мутило. С трудом выслышав весь это партноменклатурно-интеллигентский бред, главком – рослый, медведеподобный генерал, с головой, давно слившейся прямо с гороподобным, лишенным всякой армейской выправки туловищем – почти прорычал, словно пытался унять неуемную зубную боль.

Он уже вдоволь наслушался подобного суесловия, и всякое выступление «этого… из Кремля» на публике или по телевидению вызывало в нем какие-то, почти неосознанные приступы ярости, при которых генерал армии за себя попросту не ручался.

– Но ведь мы же упускаем время, – вновь принялся за свои уговоры секретарь ЦК, он же – «отпетый идеолог», как с удовольствием называл про себя главного идеолога партии Банников, столь же презренного в его глазах, как и сам генсек-президент. – Притом что страна и так уже расколота.

– И все же надо принять к сведению, что многие недостатки мы учли во время работы над проектом нового союзного договора, – нервно отреагировал Президент. – Так что, в общем и целом, процесс уже пошел…

– Да ни хрена он не пошел, – пробубнил себе под нос Банников, едва сдерживаясь от того, чтобы убрать со своих глаз «отпетого идеолога» и повести переговоры самому, просто и по-армейски жестко.

– Нельзя не учитывать, что кое-где партию уже травят, а партийные организации нагло изгоняют из предприятий и учреждений, – продолжал тем временем плакаться в жилетку генсеку «отпетый идеолог». – Прибалты – те вообще до того обнаглели, что уже, по существу, откололись, и с каждым днем перспектива загнать их обратно в Союз становится все более призрачной. Остальные республики тоже одна за другой объявляют суверенитет. Киев, вон, уже спит и видит себя столицей возрожденной Киевской Руси.

– Да все это, товарищ Вежинов, членам Политбюро давно известно. Действительно, имел место парад суверенитетов, это факт; однако же пик кризиса, связанного с проявлениями национализма, мы уже прошли, – старался Русаков угомонить цековского идеолога. – Надо же смотреть на эти явления, так сказать, диалектически, помня, что все-таки, в общем и целом…

– Что это мы «прошли», что «прошли»?! – неожиданно вклинился в их словоблудие генерал армии. – Ничего мы пока еще не «прошли». Очевидно, вас неверно информируют ваши помощники и советники. Наше общее мнение таково, что сейчас, находясь здесь, в Крыму, мы только зря тратим время. Потому что всем уже ясно: мы доиграемся до того, что своим «парадом суверенитетов» окончательно погубим державу. Что еще должно произойти, чтобы мы решились ввести чрезвычайное положение и принять те единственные меры, которые еще способны спасти и страну, и партию?

Банников сорвался со своего кресла и нервно, – кряхтя, и, словно затравленный зверь, оглядываясь, – прошелся по кабинету. Достаточно было взглянуть на выражение его лица, чтобы понять, что в эти минуты он ненавидит обоих «цекашников», этих гражданских болтунов и чистоплюев.

– Тут, знаете ли, – вальяжно откинулся в кресле Президент, самим поведением своим пытаясь сбить накал страстей, – не нужно торопиться с выводами. – В принципе я не возражаю против введения чрезвычайного положения. Но из этого не следует, что вводить его нужно немедленно. Анализ ситуации показывает, что, в общем и целом, процесс сползания удалось остановить. Во всех республиканских парторганизациях уже идет обсуждение проекта нового союзного договора, на основании которого затем будет принята и новая союзная Конституция. Если мы с вами, товарищи, сейчас погорячимся, то взорвем весь этот процесс не только сверху, но и, так сказать, изнутри; а значит, поставим под сомнение саму идею нового союзного договора.

– А нужен ли нам сейчас новый союзный договор? Ко времени ли возиться с новым договором, когда нужно срочно спасать страну?! – вдруг патетически воскликнул Вежинов, словно бы не понимал стержневой идеи Президента – сами мероприятия по обсуждению нового союзного договора уже позволяют выиграть время и перегруппировать силы, то есть уже направлены на сохранение Союза.

«Стоп, уезжая на встречу с представителями Большой семерки, ты заявил, что готов уступить пост генсека, – напомнил себе Русаков, просверливая взглядом собеседника. – И помнишь, как заблестели тогда глаза у Отпетого Идеолога, давно уверовавшего в то, что уже настало его время. Не Иващенко, являвшегося теперь первым заместителем генсека, а именно его.

Так вот, направляясь сюда с “группой товарищей” Вежинов просчитал: тот, кто добьется введения “чрезвычайки”, а, следовательно, предстанет перед партией в тоге “спасителя страны”, тот и получит право занять освобождающееся кресло партийного лидера. Чтобы затем, уже всеми правдами и неправдами, освободить для себя еще одно, на сей раз – президентское, кресло. Для себя и, конечно же, навечно… Так что один из претендентов – вот он, этот несостоявшийся идеолог, считавший себя учеником и ставленником своего незабвенного предшественника – Суслова!».

Теперь уже Вежинов стал предаваться ораторскому соблазну, он тоже говорил и говорил… Что Москва наводнена незаконными вооруженными формированиями; что глава суверенной России вступил в сговор с главами Украины, Белоруссии и Казахстана, а значит, расчленение Советского Союза – вопрос всего лишь ближайших семи дней…

«Именно семи», – с библейской неотвратимостью подтвердил его прогноз Русаков. Рассусоливания этого воистину «отпетого идеолога» уже даже не забавляли Президента, а попросту раздражали.

– Так, чего вы все-таки добиваетесь? – вновь прервал он Вежинова, причем сделал это, что называется, на духовно-эмоциональном взлете. – Только конкретно, по существу вопроса, помня при этом, что любые ваши антиконституционные действия чреваты… Вы же понимаете, что за всем этим стоит целая страна и что за нашими действиями наблюдает все мировое сообщество.

– За «всем этим» стоять уже нечему, – вновь нахраписто вклинился в их разговор главком Сухопутных войск. – Потому что и самой страны – той, нашей, вождями завещанной, – уже давно не существует, – громыхал он своим неприятно, словно кусок жести на осеннем ветру, вибрирующим голосом.

«Ну, он-то с какой стати здесь?! – еще раз меланхолично изумился Русаков, постаравшись не придавать его словам абсолютно никакого значения. Просто-таки в упор не замечать. – Неужели не понимает, что само присутствие в этой группе сразу трех генералов, да еще такого ранга, уже дает право всем вражеским “голосам” утверждать, что речь идет о государственном перевороте, а конкретнее – о “захвате власти военно-кагэбистсткой хунтой”?! И вообще с каких это пор главком начал являться к Верховному Главнокомандующему без вызова и доклада?! Вот с этим, действительно, еще надо как следует разобраться!».

– Я уже сказал, – опять заговорил Вежинов, – что, оценивая создавшуюся ситуацию, вы, как Президент, обязаны сегодня же объявить в стране чрезвычайное положение, поручить силовым структурам и партийным органам навести порядок и, таким образом, полностью взять ситуацию под контроль.

– Причем под контроль следует брать всю территорию Союза, – жестянно прогромыхал генерал Банников. – И давить каждого, кто попробует провозглашать какие-то там «суверенитеты» и «независимости».

– А ведь Игорь Семенович Вежинов, как и главком Банников, – правы, – деликатно подступался к полемике начальник президентского аппарата Дробин. – У нас, Владимир Андреевич, просто нет иного выхода. В Москве постепенно накапливаются боевики, из бывших афганцев; многие радикалы и националы поприбывали из республик и сейчас «кучкуются» под прикрытием всевозможных легальных организаций суверенных российских федералов…

– Можете считать, что Верховный Совет уже дал вам полномочия для введения чрезвычайного положения. С Лукашовым вопрос согласован, – поддержал его напор Вежинов.

– Но Лукашов – это еще не Верховный Совет, – резко возразил Президент. Он явственно почувствовал, что тональность разговора повышается, убедившись при этом, что «группа товарищей» прибыла сюда вовсе не за советом, как он ожидал, а за тем, чтобы выставить его перед прессой, перед всем сообществом в роли диктатора и тирана, решившегося «потопить в народной крови неокрепшую российскую демократию».

Вежинов и Дробин посмотрели на генсека, как на случайно забредшего сюда городского сумасшедшего. «Кто там будет потом выяснять?! – прочитывалось в их взглядах. – Кто посмеет и с какой стати мы им это позволим?! Решение будет принято немедленно, как только мы вернемся в Москву».

– Кто в конце концов президент страны и кто генеральный секретарь партии?! – взорвался Дробин. И Русаков поразился: как же бестактно и почти нагло повел себя в этой ситуации довереннейший из его подручных, руководитель аппарата! Вот когда по-настоящему вскрывается подноготная подобных «тихих, исполнительных» чиновников! – Сейчас все зависит от вас. Только от вас. Ибо только вы способны остановить страну у края пропасти.

Вместо ответа генсек-президент неожиданно задержал свой взгляд на полковнике Бурове. Тот не выдержал взгляда Хозяина и медленно поднялся со своего крайнего, «приставного», стула. Президент все еще не знал, почему начальник охраны резиденции вклинился в «группу товарищей», но интуитивно почувствовал: Буров – единственный, на кого он как президент и просто как человек, загнанный в угол сворой заговорщиков, все еще может положиться. В любом случае моральной поддержки он пытался искать сейчас именно в полковнике, как в единственном «слабом звене» группы.

– Вам не кажется, товарищи, что мы опять зря теряем время? – полез в свою кожаную папочку Игорь Вежинов. – Вот текст «Постановления» о введении на всей территории СССР чрезвычайного положения, – подал он синевато-прозрачный листик финской бумаги, и Русаков с удивлением увидел, что это бланк его, президентской, канцелярии. – Все, что от вас, Владимир Андреевич, требуется, – так это подпись. Остальное мы берем на себя.

– Кто это «берет на себя»? – язвительно поинтересовался генсек-президент, чувствуя, как бумага в его пальцах импульсивно вздрагивает.

– Те, кто способен в эти дни взять на себя ответственность за судьбу страны, за все возможные в данной ситуации политические и военные эксцессы.

Первый визит первого президента Российской Федерации в суверенную республику Казахстан завершался на самой радужной ноте. Любой газетчик, какой бы политической ориентации он ни придерживался, вынужден был бы признать, что визит этот удался, поскольку выдался предельно дружественным и плодотворным. Однако под занавес его неожиданно стало происходить нечто такое, ни в какой протокол поездки не вписывающееся.

Неподалеку от Алма-Аты, у подножия двуглавой горы, склоны которой окаймлены зеленой мантией крон, Елагин вдруг пожелал искупаться в горной речке.

Люди Кузгумбаева вопросительно взглянули на хозяина, который уже вел себя, как полновластный восточный правитель, и тот, снисходительно улыбнувшись: «ну, что вы хотите, это же русский!», едва заметно кивнул головой.

Как и всякая горная речка, эта мало была приспособлена для купания, а тем более – для плавания, поэтому кавалькада машин остановилась в десятке шагов от ее берега, рядом с каким-то поселком, только для того, чтобы высокий гость мог полюбоваться окрестным пейзажем. Никому и в голову не пришло, что Президенту России вздумается в ней… искупаться!

– Может, предложить ему бассейн на вашей горной вилле, – едва слышно напомнил Кузгумбаеву его первый помощник.

– Нет, – передернул щекой Отец Казахов.

– Тогда – на стадионе «Олимпийский», в спецсекторе?

– Здесь, – свел на нет его усилия Кузгумбаев. – Найти место, организовать охрану, халат, белье… – произнеся это, он взглянул на часы.

Отлет запланирован на семнадцать по местному. Протокол есть протокол. У них еще три часа.

Соглашение о сотрудничестве между Россией и Казахстаном уже подписано, все формальности соблюдены. После речушки – официальный обед, короткая пресс-конференция и… аэродром.

– Аэродром? – вопросительно произнес он вслух.

– Готовность номер один, – мгновенно отреагировал первый помощник, уже привыкший к тому, что зачастую Хозяин говорит отрывками фраз. – Через час проконтролируем.

– Жесточайше проконтролировать.

– Уже сделано.

– Совместно со службой безопасности русского.

Многозначительно переглядываясь, высокомерные казахские чиновники подвели Елагина поближе к скале, где, на изгибе речки, образовалась небольшая гранитная чаша. По-прежнему снисходительно ухмыляясь, Кузгумбаев понаблюдал, как русский вносит свои обвисающие телеса в чистые горные воды. Он знал, что «кремлевский брат» любит русскую баню со снежной купелью после парной. Баню и снег для него готовы были организовать на высокогорном правительственном пансионате, приютившемся на одном из склонов хребта, почти на самой границе с Киргизией.

Однако направляться туда «кремлевский брат» не пожелал, сославшись на слишком спешные дела в Москве. Президенту Казахстана не нужно было объяснять, что это за дела. С некоторых пор у него в Москве появилась своеобразная агентурная сеть. Нет, пока что там не существовало ни резидентов, ни нелегалов с «радисткой Кэт», но везде: в парламентах СССР и России, в Совминах; милиции и даже в КГБ появились люди Кузгумбаева, которых его гонцы успели самым примитивным образом подкупить и завербовать и которые, представая в собственных глазах кураторами Казахстана и друзьями Отца Казахов в любое время суток могли позвонить по одному из московских телефонов и сообщить… или даже посоветовать. Исключительно на правах столичных кураторов. В конце концов речь ведь идет не о передаче каких-либо сведений за рубеж.

Так вот, еще неделю назад из Первопрестольной поступил сигнал о том, что в ней готовятся очень серьезные события, которые могут привести даже к смене первого лица и вообще к смене власти, режима, строя. Сообщения, поступавшие в последующие дни, лишь подтверждали, что события развиваются по самому сложному и неотвратимому сценарию и что в Москве явно назревает переворот. Причем не просто очередные политические распри, а самый настоящий переворот, к тому же не дворцовый, а полнометражный, с участием силовиков самого высокого ранга.

При всей невероятности этого прогноза, Кузгумбаев легко поверил ему. Он прекрасно понимал, что постепенно Русаков теряет поддержку не только в верхушке партии, но и Верховном Совете и даже в госбезопасности. С той поры, когда в России появился свой собственный президент, не признающий ни руководящей роли партии, ни союзного договора – в том его виде, в каком он до сих пор существовал, – «кремлевские перестройщики», во главе которых оказался Русаков, лишились своей главной опоры; того монолита, на котором возводилось само имперское мироздание.

Отгадку того, почему в столь напряженное, сложное время Русаков преспокойно пребывал в Крыму, а не в Москве, Отец Казахов нашел довольно быстро и основательно: «Президент Союза в общих чертах в курсе того, что его силовики и несколько коммунистов-ястребов готовятся “потерявший страх народ советский” слегка встряхнуть, вспугнуть и, напомнив 37-й год, “поставить на уши”». А вот почему накануне того же переворота решился оставить Москву и оказаться в далекой Алма-Ате президент России Елагин – этого он для себя объяснить пока что не мог. Ему просто не верилось, что и до сих пор тот не подозревает: до реального переворота остались считанные часы.

Впрочем, похоже было на то, что Елагин действительно все еще пребывал в приятном неведении. Нет, он, конечно, знал, что идет борьба за верховную власть советской империи; что у Русакова появилась достаточно сильная оппозиция и в партии, и в структурах силовиков… Но почему-то считал, что руководства России это как бы и не касается. Наоборот, намекал на то, что, почувствовав под ногами трясину, генсек-президент начнет считаться с суверенными правами России и других субъектов Союза. Что, наконец-то, он пойдет на уступки, на демократизацию союзного договора, окончательно согласившись и с суверенными правами республик, и с четкими разграничениями полномочий по горизонтали «республика – центр». А главное, отрешится от поста генсека, а значит, и от руководящей роли партии, от однопартийной системы.

Вот и сейчас Елагин все еще пытался представать в глазах «казахских товарищей» в роли бунтаря-демократа, защитника угнетенных «младших братьев». Не лишая его этой благостной роли, Отец Казахов демонстративно подчеркивал, что их договор о сотрудничестве является договором «двух суверенных государств» и что Казахстан стал первой независимой суверенной республикой, с которой Россия решила подписать столь широкомасштабный договор. Даже не с Украиной, а именно с Казахстаном. Что было очень важно прежде всего для утверждения лидерства Кузгумбаева в среднеазиатском регионе, в котором до сих пор всегда главенствовал правитель Узбекистана.

Добраться до оврага оказалось не так уж и сложно. Курбанову даже не пришлось зажигать фонарик, хватило мерцания едва проклевывающейся луны. Труднее было с деревом, чья ветвь ложилась бы на старинную каменную ограду. Виктор уже решил было, что то ли водитель что-то напутал, то ли ветку давно срезали, но, преодолев мелкий, с размытыми склонами овраг, обнаружил, что все осталось, как было. Единственное, о чем Леха забыл предупредить его, так это о том, что старинный клен или дуб, – во мраке Курбанов так и не определил его породу, – находится по ту сторону препятствия, а ветка свисала через ограду.

Достав из спортивной сумки тренировочную веревку с двумя петельными ручками на концах, специально приспособленную для лазания по деревьям, майор перебросил ее через ствол и, подтянувшись, захватил ветку ногами. Еще одно усилие – и веревка уже не понадобилась. Докарабкавшись до стены, Виктор взобрался на ветку верхом и осмотрелся: луч прожектора лениво прополз над ним, выхватил из мрака высотный корпус санатория, водонапорную башню, крыши двухэтажных особняков… Оставшись вполне удовлетворенным осмотром, Курбанов, с помощью все той же веревки, мягко приземлился по ту сторону трехметровой ограды, а еще через минуту ступил на вымощенную тротуарными плитами дорожку.

«Добро пожаловать в “Интернациональ”, мистер Курбанов, – поприветствовал самого себя, поскольку никто из обслуживающего персонала сделать этого не удосужился. – Чувствуйте себя, как в отеле “Риц”. Или как в лагере заключенных. В зависимости от ситуации и настроения».

В общем-то, вся эта партизанщина была излишней. В кармане у Курбанова лежал пропуск, позволявший ему проходить в «Интернациональ», когда ему вздумается, и находиться там столько, сколько заблагорассудиться, не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу своих визитов. Но он хорошо помнил слова полковника Бурова, по чьей воле – или прихоти – оказался здесь: «только так, коммандос: не мельтешить. Залечь в глубокую консервацию, чтобы все забыли о твоем существовании. Даже если вся наша контора погибнет в этой гражданской сутолоке, ты должны уцелеть».

– Ради чего?.. – наивно поинтересовался тогда Курбанов.

– Ради выполнения долга, – врубил побледневшим кулаком в стол полковник. Он терпеть не мог вопросов, звучащих из уст подчиненных. Буров тщательно готовился к каждой беседе и был убежден, что доносит свою мысль до подчиненного «четко, доходчиво и недвусмысленно». Для него это было принципиально – чтобы четко и недвусмысленно. – Да-да, долга. Или теперь, в эпоху этой, мать их, гласности, это понятие уже ни черта не значит?!

– Задача ясна, – пробубнил Курбанов. – Залечь. Отсидеться. Быть готовым.

– Можешь считать, что, задав этот свой «задушевный» вопрос, допустил большую и самую недопустимую бестактность по отношению к разведке и всем ее традициям.

– Не могу же я уйти на задание, понятия не имея о его характере.

– А мы тут еще и сами не знаем, «каков его характер», майор Курбанов. Вы что, не видите, что происходит в этой стране? – Майор уже был проинформирован, что сам Буров тоже срочно вылетает в Крым, чтобы принять пост начальника охраны президентской резиденции. Должность эта была прекрасна тем, что позволяла Бурову своеобразно легализоваться на полуострове, куда он постепенно перебрасывал подчиненный ему отряд «Киммериец», непосредственное, полевое, командование которым ложилось теперь на Курбанова. – И вообще что это вы, майор, так занервничали, что вас смущает?.. Или это не вы «душманили» в свое время в Афганистане?

– Душманил, было дело, – сдержанно процедил майор. Какое-то время ему действительно приходилось работать под душмана, и Буров оставался одним из немногих, кто еще помнил об этом.

– Но конечно же понятия не имеете о том, что происходило в Тбилиси или в Узбекистане?

– В Тбилиси и Узбекистане – тоже… – неопределенно как-то согласился Курбанов.

Их взгляды встретились. Всякое упоминание об Узбекистане было крайне неприятно Курбанову: там ему пришлось выполнять одно из самых мерзких заданий.

– Не вы ли отслеживали ситуацию в Вильнюсе, когда там в очередной раз обмочились эти педерасты из кагэбистской «Альфы»?

– Не отрекаюсь, пришлось отслеживать.

– Кстати, вы откуда только что вернулись? – подколодно прищурился Буров. Всякую, пусть даже смертельно безнадежную, командировку за рубеж полковник преподносил с такой скопидомной щедростью, словно отправлял своих «волкодавов» не на шпионско-диверсионное задание, а на курорт.

– Из Ирака, естественно.

– Где тоже были законсервированы?

– Исходя из приказа, маз-зурка при свечах.

– Тогда какого дьявола?!

– Просто до сих пор мне еще не приходилось залегать в Союзе.

Полковник – коренастый, седовласый крепыш с ожоговыми шрамами на левой скуле, поднялся из-за стола, осмотрел рослого Курбанова, как карлик Гулливера, и, приподнимаясь на носках, прошипел:

– Так вот, здесь, в Союзе, если так пойдет и дальше, вам придется не только залечь, но и полечь. Потому как доигрались, мерзавцы забулдыжные. Но ты, Курбанов, именно ты, – в общении с ним полковник имел право переходить на «ты», в свое время майор начинал службу в армейской разведке под его командованием, – нам еще понадобишься. У тебя – опыт. У тебя аристократическая внешность. У тебя хватка. А главное – хладно-кро-вие. Понял?!

Хладнокровие любого из своих «бойцов» полковник истолковывал, как высшее проявление воинской доблести, а само определение «хладнокровный» звучало в его устах неоспоримой похвалой. Вот только тайной оставалось – какой именно смысл вкладывает полковник в это понятие в каждом конкретном случае.

– Так точно, понял. Командованию виднее, – безо всякого энтузиазма признал Курбанов.