Карнавал обреченных Бирюк Людмила

Глава 1

Трудно быть государем

Старые домишки в Коломенской части Санкт-Петербурга из последних сил выдерживали бешеный напор ветра. Люди в страхе жались по углам и истово молились. Здесь селилась беднота – мелкие чиновники, ремесленники, художники средней руки и актеры на вторых ролях.

– Экий ветрище! – вздохнул седой шорник Кузьма Ильич, глядя в маленькое оконце на разыгравшуюся непогоду. – Не дай бог, Нева пойдет вспять…

– Типун тебе на язык, – заворчала бабка в шерстяном салопе.

– А помнишь, Акулина, как затопило Петербург в семьдесят седьмом году? Да как раз в тот день, когда родился Федюшка!

Старуха перекрестилась и вздохнула.

– Еле спасли дитя. А потом два года по чужим углам мыкались, чуть по миру не пошли.

– Слава Богу, мы в ту пору молоды были, и руки наши ремесло знали. Вот и выжили, вырастили сына.

– Вырастили непутевого. Ни семьи, ни кола, ни двора.

– Федюша – талант, актер Императорского театра!

– Тоже мне, честь великая – за гроши играть в театре. Лучше бы шорничать научился, али в столярном деле себя попробовал… А нет, так шел бы в монахи.

– Как соседский Венька?

– Это он раньше был Венькой, а ноне – брат Варфоломей! Не то что наш скоморох.

Тут они вдруг умолкли. Старуха охнула, прикрыв рот морщинистой ладонью. Слышно было, как входная дверь распахнулась, впустив порыв студеного ветра. В сенях затопали, кто-то снимал тулуп и отряхивался от дождя. Через минуту в горницу вошел высокий, видный мужчина, светловолосый, чуть лысоватый, с приятным лицом.

– Феденька… – нежно протянула Акулина.

Вошедший поздоровался и учтиво поклонился старикам, скрыв мимолетную улыбку, скользнувшую по красиво очерченным губам. Он слышал конец их разговора.

– Рад сообщить вам, матушка, – тихо промолвил он, – что ваше желание скоро исполнится. Я ухожу из театра.

– Слава богу! – вырвалось у старухи, но потом, взглянув на сына, она поняла, что тот опечален. – А что случилось, родненький?

Сын помедлил, присел на лавку и вытянул к печке промокшие ноги. Долго молчал, потом заговорил тихо:

– Вчера постановщик собрал труппу и сказал, что в этом сезоне решил поставить «Гамлета», великую трагедию Шекспира. Стал распределять роли, а главную поручил мне. Все согласились, принялись поздравлять, и я был счастлив… Вдруг является наша примадонна Александра Черноухова. Узнала, в чем дело, и аж позеленела от злости. Стала кричать, что я для Гамлета слишком стар и, ежели мне дадут эту роль, она не будет играть Офелию. Постановщик скрепя сердце согласился. А что делать? Эта красивая кукла обеспечивает театру сборы. Сам генерал-губернатор от нее без ума.

– Феденька! Да стоит ли этот Хамлет, чтобы из-за него так убиваться?

– Стоит, матушка. Всю жизнь я ждал этой роли. Вот вы сказывали, что я едва не погиб при рождении, но Господь сохранил мне жизнь. А ради чего? Ужели для того, чтобы я прожил ее никчемно?

– Сыночек! Помолись, и легче станет!

– Да, да… – прошептал тот, вставая. – Неможется мне, матушка. Ужинать не буду. Завтра на рассвете пойду в театр просить расчета.

Бой барабанов становился всё слышнее. Великий князь Николай Павлович удовлетворенно кивнул. Изо всех видов музыки более всего он предпочитал барабанную дробь. Истинный знаток, он мог по достоинству оценить мастерство исполнителей.

Карета промчалась мимо постового, который, заметив герб великого князя, вытянулся во фрунт. Верховой конвой спешился и кинулся открывать дверцу. На подмороженную землю первым спрыгнул адъютант великого князя полковник Бакланов. За ним вышел и сам Николай, молодой, высокий, стройный, с бледным, словно мраморным лицом. Поплотней запахнув подбитый мехом плащ, он повернулся к барабанщикам и некоторое время молча слушал. Палочки взлетали в едином порыве, отбивая такт, на миг замирали в воздухе и вновь опускались на мембрану, создавая характерный сухой треск. Постояв с минуту, великий князь жестом приказал барабанщикам смолкнуть и огляделся.

Как холодно и уныло… Лишь один гусарский полк остался в Красном Селе. Остальные уже давно выехали на зимние квартиры в Петербург. Темные тучи навевают тоску. То ли дело летом, во время военных смотров! Сколько раз Николай принимал в них участие и всегда волновался, не в силах унять учащенного биения сердца. Вот и теперь, глядя на пустой плац, он не мог избавиться от чудного видения.

Словно наяву, перед ним предстает военный парад в Красном Селе. В конном строю пестреют яркие ряды гусар, сверкают на солнце латы улан. Замерли в строю драгуны и кирасиры. Настает напряженная до предела тишина, готовая вот-вот взорваться. Секунда… другая…

И вот летит ввысь голос серебряной георгиевской трубы: «Ти-та-та-та!.. Та-та!» Все устремляют глаза на зеленое поле. На белом английском скакуне несется к колоннам войск император. Пышный белоснежный султан на треуголке трепещет на ветру. Александр I начинает объезд гвардейских полков, приветствуя их, а те скандируют в ответ: «Здравия желаем, ваше императорское величество! Ур-р-р-ра!» А по краям поля – местные жители и богатые дачники, для которых военный смотр – любимое зрелище.

Звучит команда:

– Эскадроны, рысью… Марш!

Обнаженные сабли, взметнувшись вверх, опускаются за правой шпорой. Перед императором проносятся конногвардейцы. Всё на свете отдал бы Николай за возможность в эти минуты поменяться местами с братом. Душу заложил бы дьяволу!

Усилием воли Николай отогнал видение и обернулся к Сергею Шевалдину, командиру 4-го гусарского полка. Выслушав его приветствие, великий князь милостиво кивнул. Даже в манерах ему хотелось во всем походить на своего венценосного брата.

Что заставило его приехать сегодня в свой подшефный полк? Обыкновенное тщеславие. Он нарочно задержал гусар Шевалдина в Красном, чтобы устроить маленький военный смотр и хоть на миг почувствовать себя императором.

Александр Павлович в молодости был энергичен и хорош собой, но теперь заметно сдал: постарел, светлые вьющиеся волосы портила плешь, голубые глаза с годами словно выцвели. А 27-летний Николай, темноволосый и синеглазый, не был похож ни на одного из своих братьев. Это обстоятельство давало повод царедворцам втихомолку сомневаться в его законном происхождении.

Командир спросил позволения дать сигнал к построению.

– Давно пора! – нетерпеливо отозвался Николай и вскочил на гнедого ахалтекинца, которого почтительно подвел ординарец. Шевалдин и его офицеры тоже сели в седла.

В ту же секунду запела на высоких нотах военная труба, и на плацу перед великим князем были выстроены конные ряды гусар в парадном обмундировании. Сердце Николая сладостно дрогнуло. Пусть воинские почести ему отдает только один полк, но зато какой! Почти все гусары, выстроившиеся перед ним, – ветераны войны с Наполеоном. Николай с достоинством расправил плечи и бросил гордый взгляд на ряды конницы. Зрелище небывалой красоты! Черные кожаные кивера с блестящими кокардами и белыми султанами, яркие чепраки под седлами, серо-голубые доломаны и малиновые чакчиры, расшитые серебряным позументом; легкие ментики, отороченные мехом, залихватски накинуты на левое плечо.

Всё для него, в его честь… Ждать осталось недолго. Сейчас вынесут штандарт, и великий князь начнет объезд эскадронов.

– По-о-лк! Во-о фрунт! На-а караул!

Сердце Николая готово выскочить из груди…

На вороном коне на плац вынесся молодой штандарт-юнкер. Длинное древко штандарта было прикреплено ременными петлями к его руке и к стремени. Сверху – горизонтальный брус, который удерживал развернутое красное полотнище с бахромой и тяжелыми кистями. На полотнище вышито золотом: «За отличие при изгнании неприятеля из пределов России 1812 года». А над знаменем на древке в солнечных лучах сиял двуглавый орел.

– Ура! – прокатилось по рядам гусар.

Но что-то странное вдруг стало твориться в свите великого князя. В глазах офицеров появилось недоумение, смешанное с тревогой. Николай невольно бросил взгляд на командира полка, потом оглянулся на своего адъютанта. У того на лице застыл откровенный ужас. В чем дело? Великий князь устремил глаза к штандарту и невольно ахнул… Обе головы орла смотрели в одну сторону: одна из них была согнута.

– Стой! – отрывисто скомандовал Шевалдин.

Капельмейстер на полутакте остановил оркестр. На плацу воцарилась зловещая тишина. Слышно было, как ветер трепал плюмажи на гусарских киверах.

– Штандарт-юнкер, кругом марш!

Повернув коня, юноша поскакал к штабу, унося с плаца знамя вместе с изувеченным орлом.

Помолчав с минуту, великий князь холодно уставился на Шевалдина:

– Объясните сие безобразие, господин полковник! Чей это злой умысел?

Сергей Павлович спокойно выдержал тяжелый взгляд синих непрозрачных глаз.

– Ваше императорское высочество! Уверяю вас, что никакого злого умысла нет и быть не может! Могу лишь предположить, что штандарт случайно уронили. Возможно, это и стало причиной его повреждения.

– Кто уронил?!

– Это лишь предположение, ваше высочество. Могла быть и другая причина.

– Немедленно найти виновного! – бушевал Николай.

Козырнув, Шевалдин в замешательстве скользнул глазами по рядам конников. Ряды гусар оставались неподвижны.

– Чего вы стоите, полковник! Прикажите командирам эскадронов произвести дознание, или я сделаю это сам! В чьем эскадроне служит штандарт-юнкер?

Шевалдин не успел ответить, как с левого фланга отделился наездник и, подскакав к великому князю, легко соскочил с седла и вытянулся во фрунт.

– Ваше императорское высочество, имею честь, поручик Печерский!

– Что вам угодно? – небрежно бросил великий князь.

– Осмелюсь доложить, ваше высочество, что вина за происшедшее полностью лежит на мне. Это я передавал знаменосцу штандарт и случайно уронил его.

Печерский смущенно замолчал, а великий князь в ярости сверлил его глазами. Он был уверен, что поручик выгораживал истинного виновника преступления.

– Сколько вам лет, поручик?

– Двадцать три, ваше высочество!

– И уже хотите стать для солдат отцом родным? Пожертвовать собой ради их сомнительной любви? У вас мания величия! Даю вам минуту, чтобы вы представили мне виновника.

Печерский вытянулся во фрунт.

– Он перед вами, ваше высочество!

Николай невольно отметил его по-юношески гибкую фигуру, затянутую в щегольской гусарский мундир, выразительные голубые глаза, светлые волосы, правильные благородные черты лица. Это почему-то вызвало новую вспышку гнева. Считая себя эталоном мужской красоты, Николай не терпел тех, кто мог с ним в этом соперничать.

– Ну что ж… Вы сами решили свою участь, – бросил он и небрежно приказал Шевалдину: – Поручика – под арест! Распорядитесь, полковник!

– Ваше императорское высочество… – взволнованно начал Шевалдин, но князь, словно не слыша, повернулся к нему спиной и, как ни в чем не бывало, заговорил со своим адъютантом.

К вечеру потеплело, разморозилось, и бесснежный Петербург покрылся жидкой грязью. Улицы заволокло жёлтым туманом, но привыкшие к нему извозчики лихо носились по мокрым мостовым, крича прохожим: «Пади, пади!», и обдавали их навозными брызгами, летевшими из-под колес.

Ночь прошла спокойно, а ближе к утру промозглый ветер вдруг резко подул со стороны Финского залива, разбив туман в клочья. Небо обложили тяжелые грозовые тучи, и пошел дождь, сначала редкий, потом все гуще и злее. Порывы ветра, сметая сетку дождя, нещадно качали тусклые уличные фонари, пенили волны вздыбившейся Невы.

Зимний дворец, равнодушный к ярости стихии, гордо и неприступно возвышался над площадью. Он как будто был погружен в сон, только одно-единственное окно в его правом крыле слабо светилось. Там, за окном, прислонившись лбом к холодному стеклу, стоял император России Александр I. Он неотрывно вглядывался в кромешную тьму, словно пытаясь что-то разглядеть на пустынной площади.

Старый лакей Семен, верой и правдой служивший Александру ещё с тех далеких лет, когда будущий царь едва выбрался из пелёнок, приоткрыл дверь и робко потоптался, не решаясь войти. Александр оглянулся.

– А-а… Это ты… Ну, что? Еще не пришел?

– Никак нет, ваше величество! Видно, непогодь задержала: вон как вихорь крутит.

Семен перекрестился.

Царь досадливо махнул рукой.

– Ладно, ступай! Как придет – доложи!

«Непогодь»… Император усмехнулся. Не знает глупый старик, что никакая земная стихия не сможет задержать этого человека. И если в письме, доставленном третьего дня, было сказано: «Прибуду в Петербург 7 ноября», значит, так и будет.

Александр Павлович отошел от окна и присел у стола, заваленного рукописями, письмами, обломками сургуча и гусиными перьями с откусанными кончиками (неискоренимая привычка, оставшаяся с детства). Камин, письменный стол, пара жёстких кресел – вот и вся обстановка. Прибирать в этой комнате никому, кроме Семена, не дозволялось.

Парадный императорский кабинет находился этажом выше, в центральной части дворца. Там вершились исторические дела, принимались генералы и высокие чиновники, подписывались манифесты. Александр не любил его. А здесь, в скромном убежище, похожем на келью, с единственным окном на площадь, он мог быть самим собой. Покой и забвение успокаивали его уставшую душу. Здесь его не тревожила тень задушенного отца, не мучил стыд Аустерлицкого поражения и Тильзитского мира, не вспоминался тяжелый двенадцатый год, кровавое Бородино, пожар Москвы, упущенные возможности пленения Наполеона при переправе через Березину… Здесь он мог не думать о Венских конгрессах и дипломатических интригах Меттерниха и Талейрана. Господи, неужели это не сон? Священный союз, Польская конституция, аракчеевские военные поселения… Всё оставалось за порогом его любимого кабинета, входить в который позволялось только тем, кому он еще доверял. Маленький островок личной жизни, который строго охранялся от посягательств.

Поколебавшись с минуту, он достал из фарфоровой вазы крохотный серебряный ключ, отомкнул нижний выдвижной ящик и положил перед собой резную шкатулку из слоновой кости, не решаясь открыть ее. Он знал, что если поднимет крышку, то острая боль сожмет его сердце. А он так устал от душевных страданий. Долго сидел он, погружённый в воспоминания, опустив голову на сомкнутые руки.

София… Никого из своих законных детей, умерших во младенчестве, Александр не любил так, как её, – плод тайной связи с Мари Нарышкиной.

Когда она родилась, он не проявил к этому событию особого интереса, а муж Мари молчаливо принял ребенка как своего – что ему еще оставалось делать? Но вот прошел год… Молодой царь посетил рождественский бал, который давали Нарышкины в своем новом дворце, построенном не без его помощи. Во время бала он почувствовал легкое недомогание, и встревоженные хозяева проводили его в приготовленную для него комнату. Он прилег на диван и отослал всех обратно в залу, оставив при себе только лакея Семена.

Через некоторое время хворь прошла. Его стало клонить в сон… Вдруг, словно в туманной дымке, он увидел, что дверь распахнулась, и на пороге появилась прелестная годовалая девочка в нарядном платье. Расставив в стороны пухлые ручки и нетвердо переставляя крохотные ножки в кружевных панталончиках, она доверчиво направлялась к нему. Каким-то непостижимым чутьем души он мгновенно понял, кто она…

Вскочив, в порыве нежности он протянул руки к девочке. Она доверчиво пошла к нему, но, запутавшись в пушистом ворсе ковра, споткнулась и села. Подхватив крошку на руки, Александр закружил ее по комнате, смеясь от счастья. Он и не заметил, как в комнату вбежала перепуганная нянька.

– София, ты здесь? Слава богу…

Узнав императора, нянька испугалась, низко склонилась перед ним и робко попросила позволения забрать ребенка. Но девочка обвила руками шею Александра и не хотела его отпускать. Он присел в кресло, лаская дитя.

– Ваше величество, дозвольте сказать? – подал голос Семен.

– Говори!

– Башмачки-то у барышни прохудились!

И правда… На белых атласных туфельках Софии прорвались маленькие дырки, из которых смешно торчали голые пальчики. Это вызвало у Александра волну умиления. Ему показалось удивительным, что едва начавшая ходить девочка уже умудрилась сносить свои первые башмачки.

– Ее нужно переобуть, – сказал он няньке.

– Слушаюсь, ваше величество! Я как раз собиралась это сделать… Только на миг отлучилась за новыми туфельками, а она – бежать!

Нянька вынула из кармана фартука пару новых туфелек. Они вместе переобули дитя.

Долго играл он с маленькой дочерью, и не было в его жизни минут счастливее. Когда девочка устала, нянька унесла ее в детскую. А он велел подать карету. Бал, лесть придворных, лукавые глаза Мари Нарышкиной – всё это его уже не интересовало. Законные дочери умерли, но Господь не оставил его в несчастье. Теперь ему есть для кого жить.

Александр Павлович боготворил Софию. Даже после того как он порвал отношения с Нарышкиной, застав в её будуаре любовника, его отцовская любовь к ребенку не уменьшилась. Более того, он узаконил свою дочь, которая получила титул графини и стала носить фамилию Романова. Она росла, окруженная всеобщей любовью, и её красота расцветала с каждым днем.

Девочка была очень похожа на Александра, особенно на его детские портреты. Это отмечала даже императрица Елизавета Алексеевна. Не сумев подарить России наследника престола, она с кротким терпением относилась к любовным романам своего царственного мужа. Елизавета презирала Нарышкину, но с Софией была ласкова. Иногда, встречаясь с ней, она задумчиво гладила ее золотистые волосы, поднимала девочку на руки… Какие мысли проносились в ее голове? Быть может, она вспоминала своих безвременно ушедших дочерей Мари и Лиз? Или она пыталась излить переполнявший ее поток неистраченного материнского чувства?

Нынешней весной Софии минуло семнадцать лет. Царь нашел ей блестящего жениха – молодого графа Шувалова. Помолвка состоялась в марте, а свадьба была назначена на июнь. Лучшие портные Парижа трудились над подвенечным платьем невесты, напоминающим нежную белую лилию. Но вскоре после помолвки у девушки неожиданно открылся туберкулез легких. Болезнь протекала скоротечно, и врачи ничем не могли помочь. София умерла в начале июня. В день ее смерти из Парижа было доставлено подвенечное платье…

Александр проглотил подступивший к горлу комок и откинулся на спинку кресла. В последние годы его угнетала тягостная, постоянная усталость, а после потери дочери она стала невыносимой. Страдал он не только от отсутствия любви близких людей, но и от недостатка личной свободы, от необходимости быть всегда на виду, поступать не так, как хочется, а сообразно своему царскому сану.

Его не мучили сомнения в том, правильно ли он управляет Россией. Даже всеми проклинаемые военные поселения он искренне считал великим благом для страны и презрительно улыбался, когда их называли аракчеевскими. Это был его собственный проект, который он пестовал с тех пор, как взошел на трон. Аракчеев был лишь проводником его идей. Недалекий, всеми ненавидимый, но преданный ему вассал… Даже maman удивлялась, зачем он якшается с этим лукавым царедворцем? Но почему бы и нет? Ведь приблизил же к себе Петр Великий Алексашку Меншикова, шельмеца и ворюгу…

Но для дела, что задумал Александр Павлович, Аракчеев не годился. Аракчеев, увы, не Меншиков. Личной отваги ему явно не хватало, чтобы грудью защитить своего императора от смертельной опасности.

Он взглянул на ларец, провел пальцем по завиткам затейливого узора, но, так и не открыв, снова спрятал его в нижний ящик бюро. Болезненно морщась, провел ладонью по глазам.

«Четверть века беспорочной службы Отечеству, – с горечью подумал Александр. – Солдат служит 25 лет и уходит в отставку. А я разве не заслужил отдых? Мне тяжелее, чем последнему солдату. За него думает командир, а я должен сам принимать решения. У солдата есть товарищи, а я один в целом мире! Не с кем посоветоваться, некому пожаловаться. Так называемые друзья любят меня только в солнечные дни, а случись, как говорит Семен, “непогодь”»…

Отворилась дверь, и от сквозняка распахнулось окно. В комнату ворвался сырой ветер, смахнув со стола бумаги, и в ту же секунду с порога раздался радостный голос Семена:

– Ваше величество! Прибыл!

Царь приложил палец ко рту:

– Тс! Закрой окно и собери бумаги!

Слуга задвинул щеколду на оконной раме и, кряхтя, стал ползать по полу, собирая рассыпанные листы. Александр нетерпеливо остановил его:

– Ладно, потом! Ступай, скажи ему, что сейчас приму. И доложи как положено, старый пень!

Когда Семен убежал, Александр встал, снова подошел к окну, и остановился, глядя, как по Дворцовой площади ветер свирепо гоняет сломанные ветки деревьев. «Нагрянет буря, – продолжал он свою прерванную мысль, – и все тут же отвернутся. Никто руки не подаст, плеча не подставит. Впрочем, один все-таки пришел. Поможет ли? Раньше, помнится, помогал. Бескорыстно помогал и не обижался на опалу. И, видит Бог, если я иногда удалял его от себя, то не со зла, а во имя государственной пользы. Так было нужно. Он тоже понимал это и не таил зла на своего государя. Хотя, как это говорится… “Чужая душа в потемках”? Нет, как-то не так…» Александр всегда путался в русских пословицах.

– Его сиятельство князь Репнин! – раздался торжественный голос Семена.

В императорский кабинет вошел высокий широкоплечий полковник со звездой ордена Святого Георгия на груди. На вид ему было около сорока лет. Густые темно-русые волосы, откинутые назад, открывали строгое мужественное лицо. Выразительные серые глаза смотрели прямо и открыто. На правой щеке возле виска виднелся старый шрам от сабельного удара, а левую сторону лба пересекал совсем свежий, едва затянувшийся рубец. Но эти «боевые отличия» ничуть не портили внешность офицера. Напротив, они свидетельствовали о том, что их обладатель не раз побывал в бою и не привык прятаться от врага.

Вошедший щелкнул каблуками, по-военному вытянулся перед императором, и Александр вдруг с облегчением почувствовал, что он не один на свете.

– Здравствуй, Кирилл Андреевич, – милостиво кивнул он. – Когда прибыл в Петербург?

– Нынче на рассвете, ваше императорское величество.

Царь внимательно оглядел его.

– Всё такой, как и прежде, если не считать новой отметины на лбу.

– Это пустяк, ваше величество. Я еще легко отделался. При штурме крепости Менерик были пролиты реки русской крови.

– Да, Кавказ… Моя вечная головная боль.

Стараясь держаться как можно радушнее и дружелюбнее, Александр сказал без церемоний, как другу:

– Присаживайся к огню. Экая непогода!

Подождав, пока царь усядется у камина, Репнин тоже сел в кресло напротив.

– Сначала рассказывай о себе! Всё ещё холостяк? Кажется, ты собирался жениться на княжне Печерской?

– Да, ваше величество. Дело шло к свадьбе, но тяжело заболел отец Натали, князь Алексей Порфирьевич. Княжне пришлось вернуться в Петербург, чтобы ухаживать за ним.

– Я слыхал, что он умер в прошлом году?

– К несчастью, это так, ваше величество.

– Но теперь ты непременно женишься?

– Не раньше, чем через год, государь.

Александр Павлович понимающе кивнул.

– Ну что ж… Совет вам в любви, или, как это…

– Совет да любовь, – подсказал Репнин.

– И побольше детей! Да минует тебя моя печальная участь.

– Ваше величество, – голос Репнина дрогнул. – Мне известно о безвременной кончине великой княжны Софии. Примите мои искренние соболезнования.

Александр молча кивнул и отвернулся. Ему вспомнилось, как после маневров в Красном Селе он мчался в карете в Петербург, чтобы успеть проститься с умершей дочерью. Она лежала в гробу, юная и прекрасная, в белоснежном подвенечном платье.

Сердце императора заныло от боли. Рана была еще слишком свежа, после потери Софии не прошло и полугода. Поникнув головой, он долго молчал, потом, справившись с собой, поднял на собеседника влажные глаза.

– Ты, как никто, можешь понять меня, Репнин. Ведь у тебя тоже есть приемная дочь?

– Полина – моя родная дочь, узаконенная вами, ваше величество! Она носит мою фамилию и титул.

– Да, да… – задумчиво пробормотал царь. – Я помню… Ее мать – покойная графиня Варвара Ростопчина, с которой ты когда-то был в связи.

Репнин внешне остался невозмутим.

– Ваше величество! После смерти графини девочка осталась сиротой. Я удочерил ее, когда ей было десять лет. Нынче ей уже пятнадцать, скоро станет невестой…

Он осекся, потому что Александр жестом прервал его. С минуту они сидели молча.

– Я знал, что ты придешь по первому моему зову! Никакая буря тебя не остановит!

– Буря – еще не самая большая беда, ваше величество.

– Что ты имеешь в виду?

– Вода в Неве поднялась. Река бурлит, пенится и идет вспять. Думаю, что следует послать вестовых на все военные заставы, чтобы готовили спасательные команды.

Он не договорил, почувствовав недовольство царя.

– Не торопись! Излишняя суета может только зря потревожить горожан. Начнутся беспорядки, паника… Я родился в 1777 году, как раз в год наводнения. Впоследствии мне не раз рассказывали об этом бедствии. Разрушений и жертв было не так уж много, зато слухов – немерено.

Но Репнин был не из тех, кто во всем благоразумно и бездумно поддакивает государю.

– Простите, ваше величество, мне случалось читать в старых хрониках, что погибли все, кто находился ниже второго этажа. Особенно страшная участь постигла бедноту… Я уж не говорю об узниках Петропавловской крепости, которые утонули в своих казематах, подобно княжне Таракановой.

– Ты веришь этой легенде?! – усмехнулся Александр. – В императорском архиве хранится заключение тюремного лекаря о том, что Тараканова умерла в крепости от чахотки за полгода до наводнения.

Репнин промолчал. Ему доводилось слышать, как составляются некоторые государственные документы, но он не стал говорить об этом. Понимал он также и то, что царь вызвал его с Кавказской линии не для того, чтобы спорить с ним о судьбе несчастной княжны. Тогда зачем?

Словно прочитав его мысли, Александр Павлович испытующе вгляделся в лицо Репнина и начал издалека:

– Ты, князь, не раз помогал мне в трудную минуту. Я знаю, что ты умен, отважен и предан мне.

– Я присягал вашему величеству.

Александр устало махнул рукой.

– Мне присягала вся армия, но это отнюдь не значит, что она мне верна.

Он подошел к столу, взял несколько исписанных листов и передал их Репнину:

– Вот, взгляни!

Тот стал просматривать бумаги. Это были доносы о деятельности тайных обществ в Петербурге, Москве, а также в Малороссии. Мелькали названия: «Северное общество», «Южное общество», «Общество соединенных славян», «Орден юных рыцарей», «Первенцы свободы», «Общество военных друзей», «Инфанты Отчизны»… К доносам были приложены политические программы тайных организаций, а также списки руководителей и наиболее активных членов. По большей части это были офицеры средних чинов. Но среди них Репнин заметил и несколько известных военачальников, героев Отечественной войны 1812 года, потомков древних дворянских родов: Сергея Трубецкого, Михаила Орлова, Сергея Волконского, Павла Пестеля…

– Что скажешь? – нетерпеливо спросил царь.

Репнин оторвал взгляд от бумаг и поднял глаза на царя.

– Не вижу в притязаниях этих господ ничего, что противоречило бы собственным убеждениям вашего величества. Ведь вы и сами сторонник конституции, демократических свобод, отмены крепостного права…

– Всё так, – раздраженно заметил царь, – но это дело далекого будущего. Россия отстала от Европы лет на сто. Дайте сейчас свободу нашим мужикам, и они пойдут убивать и грабить!

– Наделите их землей, и они будут пахать и сеять, а не убивать.

– Ты идеалист, князь! Стараешься представить мне заговорщиков агнцами божьими, а ведь это они взбунтовали Семеновский полк в 20-м году.

Репнин вскинул голову.

– Ваше величество, семеновцы подняли бунт, предпочтя каторгу невыносимым издевательствам, которым их ежедневно подвергал командир полка и некоторые его подчиненные. А заговорщики тут ни при чем.

– По-твоему, мне не стоит их опасаться?

– До поры до времени…

– До какой поры?!

– Если ваше величество не устранит дикий произвол, который творится в России на всех ступенях власти, всеобщего бунта не миновать. Простите, но думаю, что это будет хуже пугачевщины.

– Пугачева усмирила регулярная армия!

– А если восстание поднимет сама армия, причем солдаты и офицеры будут заодно?

Александр задумался. Репнин прав… Члены тайных обществ – известные, любимые солдатами командиры, ветераны войны с Наполеоном. Если под их началом армия направит штыки против самодержавия, это конец. Здесь не поможет даже созданная им европейская коалиция «Священный союз». Дружественные монархи подождут, пока его свергнут с трона, а потом спокойно введут войска в Россию и поделят ее между собой.

Император взял наугад бумажный лист из пачки доносов и поднес к глазам. Это была торжественная клятва вступающего в тайную организацию «Общество соединенных славян». Прищурившись, Александр Павлович скользнул глазами по строчкам и передал листок Репнину.

– Полюбуйся, князь!

Репнин стал читать вслух:

– «Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий – пройду и посвящу последний вздох свободе и братскому союзу благородных славян. Если же нарушу сию клятву, то пусть угрызения совести будут первою местью гнусного клятвопреступления, пусть сие оружие обратится острием в сердце мое и наполнит его адскими мучениями, пусть минута моей жизни, вредная для моих друзей, будет последняя…»

– Довольно! – нетерпеливо прервал его Александр. – Завтра же отдам приказ о запрете тайных организаций и прикажу арестовать всех, кто к ним причастен.

– Это будет большой ошибкой, ваше величество. Вы настроите против себя общественное мнение не только в России, но и в Европе… Конституция, отмена крепостного права и военных поселений, снижение срока службы в армии – это необходимые условия нашего времени. Так уже давно живет весь мир, кроме России.

Александр Павлович долго молча глядел в огонь камина, а когда, наконец, оторвал взор от пламени, Репнин заметил, что облик государя странно переменился. В эту минуту он ничем не напоминал величественного, уверенного в себе самодержца, каким представлялся на публике. Плечи его опустились, вся фигура съежилась, словно уменьшилась в размерах.

– Ах, князь… – тихо промолвил он. – Как ты не понимаешь, что я нахожусь между двух огней! Если оставлю государственное устройство без изменения, то стану жертвой заговорщиков. А если начну проводить реформы, то меня убьют мои «верные подданные»! Зарежут, как зарезали деда, задушат, как задушили отца!

«Последнее – не без твоей помощи!» – невольно подумал Репнин.

Словно прочитав его мысль, царь вздрогнул и побледнел.

– Не могу спокойно проезжать мимо Михайловского дворца. Всегда закрываю глаза… Боюсь всех: охрану, генералов, советников, даже свою семью… Честолюбивый Никс рвется к трону… Прилюдно называет меня ангелом, а сам только и думает о том, чтобы «ангел» поскорей улетел на небо!

– Какой ему в том резон? Ведь наследник престола – великий князь Константин Павлович?

– Вряд ли Косте доведется царствовать… Он обеспечил себе спокойную жизнь в Польше, женившись на особе некоролевской крови. И правильно сделал… – Александр снова бросил грустный взгляд на пляшущие языки пламени. – Устал я, князь… Не желаю больше никого видеть, никому не доверяю. Главная опасность исходит не отсюда! – он схватил пачку доносов и потряс ею. – Нет! Еще раньше меня прикончат наемники так называемых близких людей, а потом переложат вину на тайные организации.

– Государь! Если вам понадобится моя жизнь, я отдам ее в любой миг!

– Знаю, Репнин… поэтому и позвал. На Кавказ я тебя больше не пущу. С этой минуты назначаю тебя своим личным адъютантом.

Глава 2

Гауптвахта

Черная карета, грохоча по деревянному настилу, миновала мост через Неву и подъехала к приземистому зданию гауптвахты. Камеры с заключенными находились в цокольном этаже, а сверху располагалась канцелярия.

Когда Печерского доставили в отведенную ему камеру, унтер-офицер, потоптавшись у двери, многозначительно кашлянул. Потом, ни слова не говоря, вскинул правую руку к козырьку, а из его левой ладони выпал и покатился по полу свернутый в шарик клочок бумаги. Унтер круто повернулся и исчез за дверью. Со скрежетом лязгнул замок, и всё стихло.

Поручик поднял и развернул записку.

«Не отчаивайся, Володя! Постараюсь вытащить тебя отсюда».