Невольники чести Кердан Александр
Как задумали, так и получилось. За прошедшие с той поры два года Крест сумел сколотить из таких же сорвиголов, как он сам, дружину, наводящую ужас на весь край. Гузнищевский же, из рядового приказчика сделавшийся доверенным помощником комиссионера Горновского, вовремя извещал дружка о делах компании и о готовившихся против ватажников полицейских мерах. Этими секретами с Иннокентием за обильное кабацкое угощение делился один из служителей сыскного департамента. Так и жили. Множилась, подогреваемая слухами и страхом, слава жестокого атамана. Стекались в воровскую казну компанейские денежки да меха. С ног сбивались в поисках шайки всегда опаздывавшие к месту ее очередного набега преследователи.
Но это еще не все. Внешне по-прежнему дружеские, отношения между приказчиком и атаманом переменились. Иннокентий не был бы Гузнищевским, когда бы, даже ради старой дружбы, удовольствовался отводимой ему Крестом ролью вечного мстителя. Посвящать жизнь борьбе с Российско-Американской компанией, которая год от года набирала сил, он не собирался. Будущее виделось Гузнищевскому иным. Еще при Горновском он начал помаленьку собирать деньги в собственную кассу. А после того как комиссионер был отозван в Охотск, и вовсе стал забираться в карман компании, как в свой собственный. Да и в расчетах с Крестом о себе не забывал. Так и сложился капиталец, который дал бы Иннокентию возможность прожить остатние дни, себе ни в чем не отказывая. Но не напрасно говорят, что счастье – это кусок мяса, который увидела в воде собака, плывущая через реку с куском мяса в зубах. Иннокентий уже почувствовал запах богатства, тот самый, который один позволяет ощутить, что ты – хозяин судьбы.
Не в силах остановиться, уверовав во всемогущество злата, Иннокентий начал допускать промахи. Конечно, никто сам себе не судья. Но как иначе назвать случай с этим желторотым Хлебниковым, сменившим Горновского. Признаться, приказчик, до самого прибытия Кирилла, рассчитывал, что правление учтет положительную рекомендацию, данную Гузнищевскому бывшим комиссионером, и назначит на открытую вакансию его. Что же касается Хлебникова и проведенной им ревизии, то и тут Иннокентий ошибся: никак не ожидал от бесхитростного на вид парня такой прыти и сообразительности. Надеялся до той поры, пока новый комиссионер освоится, все бразды сохранить в своих руках. А значит, и концы незаконных сделок в воду упрятать. Самой серьезной промашкой оказался его последний разговор с Хлебниковым… Затевая его, приказчик рассчитывал: не устоит новичок перед соблазном, денежки и не таких с панталыку сбивали!.. Ан нет, не поддался комиссионер новоиспеченный, не дрогнул. Еще и в драку полез. Теперь, как ни крути, обратного хода ему, Гузнищевскому, нет. Разве что…
От неожиданной мысли Иннокентий даже остановился, потер ушибленную скулу. Самое мудрое в жизни – это смерть, ибо лишь она безупречно исправляет все глупости и ошибки жизни. Но если это так, то почему бы собственные просчеты не исправить ценой не своей жизни, а чужой?..
Несколько часов спустя тропа вывела путника ко входу в Черное ущелье. Место дикое, глухое. И все же, не желая рисковать, приказчик решил оглядеться. Он осторожно раздвинул густые колючие заросли, и его взору открылась освещенная солнцем поляна, которую теснили кажущиеся еще угрюмее от такого соседства черные скалы. Напротив места, где затаился Гузнищевский, они расступались, открывая проход такой узкий, что человек мог протиснуться в него разве что боком.
У самой щели, привалившись спиной к валуну, сидел человек, одетый в некогда дорогой, а теперь рваный и засаленный бархатный кафтан. Сняв лисий малахай и подставив солнцу бритую шишастую голову, он, казалось, дремал: раскосые глаза были закрыты, рваные ноздри вздрагивали в такт дыханию. Безмятежная поза отдыхавшего, в котором приказчик узнал Хакима, могла ввести в заблуждение любого, кто прежде не встречался с помощником Креста. Но цепкий взгляд Иннокентия отметил: короткоствольный кавалерийский карабин со взведенным курком лежал у Хакима на коленях так, что его можно было вскинуть в один миг.
И верно, стоило только приказчику сделать первый шаг на поляну, как черный зрачок карабина нацелился ему прямо в лоб.
– Брось дурить, Хакимка! Не видишь, что ли, свои…
– А, пришел, шайтан… Давно жду, – Хаким приподнял чуть-чуть веки и ощерил в подобии улыбки гнилозубый рот. – Зачем опоздал?..
Гузнищевский не удостоил его ответом, бросил властно:
– Веди к атаману!
– Погоди, – татарин одним прыжком поднялся на ноги. Кривоногий, низкорослый, с непомерно длинными руками, он был силен силой стальной пружины, которая до поры дремлет в неказистом теле. – Товар мой продал?
Приказчик нахмурился: видно, неприятного разговора не избежать:
– Нет, не продал… Пропал товар.
– Как пропал! Зачем врешь? Хаким тебе лучший товар дал. Жизнью рисковал. От общей казны утаил… Бачка Крест с Хакима шкуру снимет, на ремни порежет, коли дознается…
– Не дознается. Сам язык за зубами держи! А меха твои и впрямь знатные были. Токмо бросить их пришлось…
– Зачем бросить?
– Обложили меня. Комиссионер новый, мать его… Уходить было надо. Вот к вам и подался…
– Ай, яман! Бачка Крест недоволен будет. Зачем сам в тайгу ушел?
– Ладно, с атаманом я разберусь. Это не твоего ума дело. А о своей утрате не горюй: все вернем! Скоро вернем, и с избытком. Давай показывай дорогу…
Татарин пробормотал что-то на своем языке, но от бывшего приказчика отступил: бачка Крест не раз говаривал, что Иннокентий ему как брат. Не стоит ругаться с братом атамана…
Миролюбивее посмотрев на собеседника, Хаким хлопнул себя ладонью по лбу:
– Совсем башка потерял! Бачка Крест наказал далеко глядеть… Айда наверх! – и стал карабкаться по каменистой круче.
Удивленный таким поворотом дела, приказчик все же полез следом.
Подъем на скалу занял около получаса. Когда взмыленный Иннокентий выбрался на плоскую верхушку, у него помимо воли вырвался возглас восхищения.
Океан, величественный, необъятный, нес к берегам белые гребни.
Хаким, уже успевший отдышаться, сложив ладони наподобие смотровой трубы, вглядывался в его даль.
– Какого лешего ты меня сюда притащил? – внезапно взбеленился то ли на провожатого, то ли на свое собственное умиление красотами стихии Иннокентий.
– Ай! Совсем забыл… Бачка Крест гостя ждет. Ба-а-льшого гостя… Хакиму поглядеть сказал…
– Уж не этого ли? – среди гребней матово белели косые паруса неизвестного судна.
Глава третья
То ли аляскинские кедры шумят над головой, то ли катит вдоль песчаных плесов медленные воды свои русская речка Унжа. То ли бабушка Ефросинья бубнит над ухом, заговаривая его, Плотникова, судьбу:
– За дальними горами есть окиян-море железное, на том море есть столб медный, на том столбе медном есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада, завещает и заповедывает тот пастух своим детям: железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, проволоке, свинцу, олову, сребру, золоту, каменьям, пищалям и стрелам, борцам и кулачным бойцам – большой завет…
А может, это не бабка-вещунья, а Настя – невеста засватанная – шепчет Абросиму жданные слова, от которых плавится молодое сердце: «Любый мой, единственный…»
Нет, не Настя это, а рыжеволосая индианка, согревая его в лесной ночи трепетным, по-звериному сильным телом, молча глядит на Плотникова, не ведая, что в ее бессловесных ласках слышится та же вечная песнь любви и бабьей обереги…
– Подите вы, железо, каменья и свинец, в свои мать-землю от раба Божьего Абросима, а дерево к берегу, а перья в птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море…
Бьется неустанная морская волна в деревянную переборку, скрипят, как деревья в бурю, мачты шхуны, хлопают, меняя галс, паруса.
Темно и смрадно в трюме. Шебуршатся среди ящиков и бочек в его утробе крысы.
Мечется в бреду брошенный в темницу Абросим Плотников, среди множества чужих, враждебных звуков отыскивая, угадывая, вспоминая родные…
– Да будет тело твое надежнее панциря и кольчуги. Да замкнутся слова мои замками, да брошен будет ключ от тех замков под бел-горюч камень Алатырь… А как у замков смычи крепки, так мои словеса метки…
Сознание, а вместе с ним и память возвращались к Абросиму медленно.
Что с ним? Где он?
Абросим открыл глаза: тьма не отступила. Только где-то высоко качался в такт дыханию океана тоненький лучик света. Значит, он – в трюме. Попытался пошевелить затекшими руками, и ему открылась еще одна истина – руки были крепко связаны кожаным ремнем, который при попытке освободиться лишь врезался больнее.
События прошедшего времени еще не выстраивались в голове Плотникова в цельную картину. Видения, отдельные эпизоды сменяли друг друга, не давая ответа на вопросы.
И только когда на верхней палубе громыхнула пушка, совсем как в крепости на Ситхе, он вспомнил все: и свой гон через чащу в надежде опередить намерения колошей, и горящее поселение, и то, как его, готового ринуться навстречу погибели, удержала чья-то цепкая рука, и то, что было потом…
Человек, родившийся в лесу, чувствует постоянное присутствие опасности куда острее, чем люди, живущие среди людей. В чаще смерть подстерегает человека везде. Она дремлет на макушке вековой духмянки: кто знает, когда дерево рухнет, круша все, что окажется на пути? Смерть караулит охотника на озерах, покрытых снегом, и на замерзших речках, хищные полыньи которых готовы поглотить потерявшего осторожность. Смерть летит вместе с северным ветром, словно стервятник, выискивая жертву. Холод и ветер притупляют волю, побуждают путника присесть, отдохнуть. Горе поддавшемуся. Пятиминутный сон может оказаться вечным…
Но главное коварство опасности в том, что она внезапна.
…Волки показались у края поляны так нечаянно и бесшумно, будто не живые они, а духи. Но это были два крупных, матерых зверя, каждый из которых способен и в одиночку загрызть лося. Они остановились на опушке, подняв к небу лобастые головы, навострив уши и принюхиваясь. Потом пошли гуськом через поляну, прямо к зарослям, где притаились Айакаханн и Абросим.
Расстояние между волками и людьми сокращалось. Подруга Огня ощутила, как напрягся лежавший рядом Абросим, и стиснула рукоятку кинжала.
Волки считались в ее племени священными. Мать – Нанасе – рассказывала, что души умерших тлинкитов возвращаются на землю в образе серых хищников, чтобы, бродя вокруг родных становищ, напоминать сородичам: следуйте заветам предков. Может быть, сейчас они пришли, чтобы наказать Айакаханн, нарушившую заповеди рода и спасшую от гнева соплеменников чужака?
Нет, в сердце Подруги Огня не живет вина за случившееся. Сам Акан подсказал ей мысль не позволить молодому бледнолицему пойти туда, где ожидала его смерть. Это по его воле она вот уже третью Луну сопровождает Абросима в лесных скитаньях, добывая пищу, сторожа сон, уводя спутника от тех мест, где на их след могут наткнуться воины племени ситха. Не чувствует Айакаханн вины и за то, что, деля с чужеземцем ложе из ароматных лап духмянки, она позволила ему, первому из мужчин, прикоснуться к своему телу… Какие ласковые у него губы, какие сильные руки… Пусть даже Акан был бы против этого, Айакаханн все равно поступила бы так же…
От собственных кощунственных мыслей индианка взрогнула сильнее, чем от страха перед ночными прищельцами. Иначе расценивший ее дрожь Абросим сделал попытку вскочить, чтобы заслонить собой Подругу Огня, но она знаком показала ему: замри! Волки воспримут любое резкое движение как испуг и бросятся на них, как кинулись бы на заметавшегося в страхе оленя. Привыкший за время их совместных мытарств следовать советам Айакаханн, Плотников повиновался.
Когда до кустов, листва которых скрывала людей, осталось не больше двух волчьих бросков, звери остановились снова. Шедший впереди вздыбил на загривке шерсть и стал вглядываться в заросли. Его горящий зеленоватым огнем взгляд проник Айкаханн в самую душу. Индианка собрала все мужество, чтобы не выдать охватившего ее мистического ужаса, и не отвела глаза. Единоборство взглядов продолжалось несколько мгновений. Затем волк сморгнул, притушил во взоре хищные огоньки, опустил морду, как-то совсем не по-звериному осклабился и, приняв чуть влево, скрылся в сумраке ночной чащи. Второй зверь последовал за ним, пройдя при этом так близко от Айакаханн и Абросима, что в нос им ударил терпкий запах логовища.
Люди долго не могли уснуть. Молчали, думали каждый о своем.
Айакаханн, которую работный крепко обнял за плечи, переживала снова встречу с учем, радуясь, что все завершилось так хорошо: духи не причинили зла ни ей, ни бледнолицему. Значит, Акан и правда не считает ее поступок дурным. Что же касается самой Подруги Огня, так она – и это после пережитого стало особенно ясно – готова с этим человеком быть рядом, пока не наступит ее черед уйти в священные леса предков. Она теснее прижалась к груди Абросима и закрыла глаза: пусть будет так…
Абросим же, прислушиваясь к ставшему ровным дыханию Айакаханн, снова очутился во власти горьких дум о том, что случилось с ним самим и заселением, что ждет его и Подругу Огня завтра. Из сбивчивого рассказа индианки Абросим понял только одно: гарнизон Архангельской крепости стоял насмерть. Но мысль, что больше нет в живых властного, могучего Медведникова, желчного Евглевского, любящего прихвастнуть Шанина, все еще казалась ему нелепой. Не может быть, чтобы никто не уцелел! А вдруг подоспела уже на выручку поселенцам ватага промысловиков Урбанова, отправленная для отстрела каланов в Бобровую бухту? А что, коли не ведает Урбанов о беде и наткнется на колошей, не готовый к баталии? В любом случае негоже ему, Плотникову, более по лесам прятаться. В рукавицу ветра не изловишь, судьбы своей не минуешь. И здесь, как ни берегись, погибель найдешь: не от тлинкитов, так от диких зверей… Надо идти к крепости, к океану, а там как Бог даст…
Когда сквозь кроны забрезжило сырое утро, Абросим, перед рассветом забывшийся тревожным сном, открыл глаза. Айакаханн была уже на ногах. Как ни беспокойно спал Плотников, он не почувствовал, когда она проснулась.
– Шену! – сказала она, протянув работному пригоршню морошки.
– Спасибо… Не хочу, – он знаками показал индианке, чтобы ела морошку сама. Они так и объяснялись, мешая русские и колошенские слова, дополняя речь жестами и мимикой.
– Ешь! – уже по-русски предложила Подруга Огня.
– Я пойду на берег, к океану, Айакаханн… – Плотников так неловко отвел руку индианки в сторону, что морошка просыпалась на лапник, служивший им постелью. – Не могу же всю жизнь, аки зверь какой, по чащобам хорониться… Там Урбанов, может, воротился… Там…
«Не ходи! Там – смерть!» – знаками показала Айакаханн и для пущей убедительности прокричала негромко боевой клич ее племени, печально знакомый Абросиму:
– Нанна!
Плотников не возразил, но поднялся на ноги с таким видом, что Подруга Огня поняла: своего решения он не переменит.
…К бухте, что в нескольких верстах южнее того места, где когда-то Баранов заложил Архангельскую крепость, вышли к вечеру.
Серый небосвод тусклого дня стал еще скучнее. Все вокруг подернулось сизой дымкой. Даже царящий над архипелагом снежный купол горы Эчком сделался почти неразличим в тяжелом сумеречном свете. Океан у горизонта тоже приобрел металлический оттенок. Но было на мрачном фоне одно световое пятно, которое вызвало у Плотникова радостный возглас, – среди островков, словно вампумовый пояс окаймляющих бухту, промелькнули паруса неведомого корабля. Неужто главный правитель, почуяв ситхинские невзгоды, прислал подмогу!
Однако когда судно подошло поближе к берегу, Абросим увидел, что у него косо поставленные мачты и высокая корма – такой на русских судах не бывает. Да и название чужеземное – «Юникорн». Переимчивый Абросим, общаясь с американцами, взятыми на службу, мало-помалу научился понимать их речь, да и слова из аглицких буковок складывать. Только вот, чтобы шхуна с таким названием прежде приходила к Архангельскому заселению, Плотников припомнить не смог. Хотя это, по нынешним обстоятельствам, дело второе. Все одно: белые люди, не дикари – должны в беде помочь!
Забыв об опасности быть замеченным тлинкитами, работный вскарабкался на валун и, крича во всю мощь, принялся размахивать снятой с себя рубахой. Подруга Огня с тревогой наблюдала за ним. Старания Абросима оказались безуспешными. Хотя до берега не оставалось и двух кабельтовых, на шхуне не обратили внимания на сигналы. Судно медленно уходило на север, в сторону Архангельской крепости, вернее, того, что от нее осталось.
И вот когда промышленный, потеряв надежду задержать корабль, опустил руки, на камень взобралась Айакаханн.
Она держала горящую ветвь духмянки. Как и когда индианка умудрилась ее зажечь, Абросим не видел. Айакаханн стала размахивать факелом, пытаясь привлечь внимание моряков.
Колеблющийся на берегу огонь был теперь уж замечен с корабля. Там отдали якорь и спустили шлюпку. Однако радоваться оказалось рано. Сигналы Айакаханн увидели не только на шхуне. Из-за ближнего мыса показались вдруг два колошенских бата. Гребцы, налегая на весла, направили лодки к камню, где стояли Абросим и Подруга Огня.
Расстояние между шлюпкой, тлинкитскими батами и стоявшими на берегу людьми первоначально было равным. Пока еще оставалось неясным, кто одержит в этой лодочной гонке верх. И тут Плотников, случайно обернувшись, обнаружил опасность и со стороны леса. Десятка полтора колошей, потрясая копьями и палицами, выбежали на берег.
Читать бесплатно другие книги:
