Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья

Глава шестая

Утром Лабрюйер сам себя спросил: что это было такое? Но выслушать ответ не пожелал.

Придя в свое фотографическое заведение, Лабрюйер сказал Каролине:

– Я чувствую себя последним болваном.

Это относилось ко всему сразу – и к ночному концерту, и к странному положению сотрудника контрразведки, который не получает никаких приказаний. То-то, поди, смеется недруг Енисеев, проклятый Аякс Саламинский, когда ему рассказывают о нелепой службе Лабрюйера!

Каролина, складывавшая карточки стопками, подняла голову, взгляды встретились.

– Я тоже, – сказала она. – То есть не болваном – болванкой, болваншей… болванихой…

– Мы чего-то ждем?

– Нет. Уже дождались. Люди, с которыми придется иметь дело, уже в Риге. Но они осторожничают, прицепиться не к чему… Они еще только начали плести сеть…

– Понятно.

Взгляд у фотографессы был серьезный, даже печальный. Лабрюйер впервые обратил внимание на ее глаза – при светлых волосах она имела темно-карие глаза в густых ресницах.

– Я устал бездельничать.

– Ничего, скоро начнется.

Лабрюйеру стало не по себе – страшненькая фрейлен Каролина была, может, бойцом еще похлеще Енисеева, и близился день, когда ей придется рисковать жизнью… ох, бедное страшилище, и помрет ведь когда-нибудь, так и не узнав душевного тепла… как, впрочем, и сам Лабрюйер…

– Кто там записан в вашем гроссбухе? – спросил он.

– На утро – никого нет, разве что случайные люди забредут.

В лабораторию вошел Ян.

– Доброе утро, господин Гроссмайстер, доброе утро, фрейлен Каролина, – сказал он по-немецки. – Что мне делать?

И тут же Каролина придумала для него полсотни неотложных дел. Одно из них было – приготовиться к завтрашней вылазке.

Рига, желая быть подлинно европейским городом, обзавелась зоопарком. Место для него городские власти выделили прекрасное – на самой окраине, в Кайзервальде, на берегу озера Штинтзее. Это было великое событие, в день открытия, назначенного на 14 октября, ожидалось множество народа, и Каролина предположила, что будет хороший спрос на зоологические фотокарточки. Вся живность уже сидела в клетках, так что можно было, уговорившись с дирекцией, заранее сделать разнообразные кадры.

– Я пройду прогуляюсь, – сообщил подчиненным Лабрюйер. – Заодно занесу карточки Линдеру.

Но это не было прогулкой – он собрался в цирк расследовать дело о собачьей смерти. От цирка – пять минут до Полицейского управления.

Каролина дала ему портреты госпожи Красницкой, очень хорошо сделанные и вписанные в овальные медальоны. Было их четыре. Себе она оставила два – чтобы переслать их в Санкт-Петербург. И попросила также Лабрюйера, раз уж он хорошо знаком с буфетчиком во «Франкфурте-на-Майне», побольше узнать о чете Красницких. Глядишь, что-то и пригодится.

Телефонировав Линдеру, Лабрюйер предупредил о своем приходе и осведомился – нет ли результатов исследования собачьего трупа.

– Обычный крысиный яд, – сказал Линдер. – Он в каждом доме, наверно, имеется. Нет чтоб экзотика, рыбина японская, которая вроде русской рулетки – то ли отравишься, то ли нет.

– Какая рыбина?

– Я в газете читал, названия не помню, а только от нее задыхаются, как от синильной кислоты.

В цирке Лабрюйер отыскал конюха Орлова и предложил посидеть вместе в ближайшем пивном погребке. Очень хотелось еще раз проговорить все подробности дела и потолковать о кандидатах в убийцы.

– Отчего бы нет? – почти сразу согласился конюх. – Есть погребок на Парковой улице, куда наши ворота выходят. Вот приберусь, вывезу навоз, умоюсь – и тут же прибегу.

– Тут же? – усомнился Лабрюйер.

– Ну да, через двор пройду. Попрошу – мне ворота приоткроют, чтобы не вокруг квартала галопом скакать.

– Так пойдем сразу вместе.

– И то дело. Вы меня в шорной обождите.

Но Лабрюйер не стал торчать в шорной. Ему было любопытно исследовать все подступы к конюшне и ныне пустой собачьей загородке. На манеже репетировали, в форганге тоже, туда он соваться не стал.

Он заглянул во все доступные закоулки, исследовал выходы из закулисья в фойе и не сумел справиться с соблазном – пошел к помещению, где упражнялись борцы и атлеты. Там было тихо – значит, пока что пусто. Лабрюйер, как всякий здоровый мужчина, хотел попробовал потягать железо – хотя бы гирю-пудовку, убедиться, что он еще ого-го. Он даже расстегнул пальто, собираясь скинуть его.

Но в помещении были двое мужчин. Один резко повернулся к Лабрюйеру, другой – так же резко отвернулся.

– Это вы, господин Лабрюйер? – спросил атлет Штейнбах. – Добрый день. Все еще ищете собачьего убийцу? Бросьте. Как я понимаю, это еще можно было сделать по горячим следам. А сейчас – бесполезно.

– Боюсь, что вы правы, господин Штейнбах. Но я люблю решать сложные задачки, – ответил Лабрюйер из чистого упрямства. – Извините, что побеспокоил.

И он вышел.

Некоторое время спустя конюх Орлов освободился, и вскоре Лабрюйер с конюхом уже спускались в пивной погребок. Время было еще не пивное, заведение только что открылось, парень за стойкой явно скучал.

– Две кружки бауского пива, светлого, – приказал Лабрюйер и тогда только обратил внимание на мужчину у стойки, толковавшего с хозяином и вдруг замолчавшего.

– Добрый день, господин Барсков, – сказал он. – Какими судьбами?

– Добрый день, господин Гроссмайстер, – ответил владелец пивоварни. – Новый сорт пива собираюсь предложить, привез бочонок на пробу. Хотите? Угощаю. Две кружки из нового бочонка!

Парень за стойкой напенил в большие стеклянные кружки пахучего пива, Лабрюйер сдул пену и пригубил.

– Любопытно… – произнес он.

– Моим мастерам удалось составить такую смесь из дорогих сортов хмеля, что сами удивились. Я задумал плотное пиво, крепостью чуть выше, чем обычное светлое, – сказал господин Барсков. – Вот думаю – как назвать? «Пиво мастеров» – что скажете? Хорошее название?