Жребий вечности Сушинский Богдан

6

Садясь в «опель», который увозил его в Берлин, Скорцени уже знал, что в обществе «Черное Солнце» действительно был контактер, которого именовали Черным Магистром. Однако две недели назад его нашли мертвым в загородном доме: раскусив ампулу с ядом, он благополучно отбыл в лучшие миры.

Правда, полицейские, занимавшиеся этим делом, выяснили, что сделал этот свой выбор между жизнью и смертью Черный Магистр не по своей воле, а после жестоких пыток. Однако существа проблемы это уже не меняло: отныне Черный Магистр был доступен только для специалистов по загробным мирам, медиумов.

Но если перед смертью над этим чернокнижником действительно издевались и глумились так, как это описано в полицейском рапорте и медицинском заключении, то и на том свете Черный Магистр теперь уже будет молчать, опасаясь, что недоброжелатели настигнут его и там. Когда шефу гестапо группенфюреру СС Мюллеру предложили как-то участвовать в одном спиритическом сеансе, он возмутился:

«На что вы старика Мюллера провоцируете?! Сами же потом будете распускать слухи, что Мюллер со своим гестапо уже и до того света добрался. Расправившись со всеми живыми врагами рейха, он теперь принялся за мертвых!», – но затем, очевидно, сраженный глубинностью собственной идеи, вдруг заметил:  «Хотя это мысль! На том свете тоже пора создать отделение гестапо. Слишком уж подозрительными кажутся та легкость и душевное облегчение, с которыми многие наши подопечные порываются предаться яду, петле или пуле, да чему угодно, только бы поскорее уйти от ответственности перед гестапо! Несправедливо это!»

Получив информацию о гибели Черного Магистра, Скорцени тотчас же связался с одним из заместителей шефа гестапо и попросил лично заняться этим делом, которое «с данного часа следовало объявить делом имперской важности».

Однако, не полагаясь ни на гестапо, ни тем более на полицию, поздно вечером обер-диверсант позвонил на домашний телефон Неземной Марии.

– Извините за столь поздний звонок, госпожа Воттэ, но обстоятельства дела таковы, что…

– Позвонили вы как раз вовремя. Именно тогда, когда поняли, что никто другой помочь вам в этом вопросе не сможет.

– Значит, вы были близко знакомы с Черным Магистром?

– С Гансом Дольгером? Я бы не назвала это близким знакомством в обычном понимании.

– То есть?

– В реальной жизни мы виделись только дважды. Но он путался у меня под ногами во время моих сеансов с Высшими Неизвестными. Которые использовали его как своего информатора и агента влияния.

– Даже так? У них тоже есть агентурная сеть?

– Вы даже не догадываетесь, насколько мощной эта сеть является. Причем в большинстве своем она состоит из агентов влияния, которые очень недооцениваются нашими традиционными разведками. Это агенты влияния дискредитируют в прессе контактеров и медиумов, отрицают существование дисколетов, снежного человека и всего прочего, что могло бы привлечь внимание к параллельным мирам и к проявлениям земной деятельности инопланетных цивилизаций, целеустремленно и неуклонно оккупирующих нашу планету. Все это настолько очевидно, что…

– Вам известно, кто и почему убил Ганса Дольгера? – прервал ее рассуждения Отто Скорцени.

– Имен не знаю. Но предполагаю, что в его судьбу вмешались «Стражи Земли»[10].

– Мне приходилось слышать о них. Некое влиятельное международное тайное общество.

– По структуре своей напоминающее тайный рыцарско-монашеский орден, наподобие ордена иезуитов или ордена Сиона. Орден Стражей Земли, несомненно, является одним из наиболее древних, тайных и агрессивных. Адепты его уверовали, что являются спасителями планеты, поскольку всячески мешают техническому развитию цивилизации, пытаясь направить это развитие в русло оккультизма и высшей, некими таинственными учителями освященной, духовности. Кстати, объективности ради должна заметить, что этот Орден действительно обладает какими-то древними летописями и какими-то тайнами предыдущих цивилизаций; он накопил немало сведений, касающихся контактов наших предков с космосом, и технических достижений предыдущих земных рас.

– Тогда понятно, какова его ритуальная основа.

– Вот только долг свой стражи видят в том, чтобы скрыть все эти сведения от нынешних ученых, затормозить прогресс; выкрасть, дискредитировать или уничтожить все рукописи, чертежи, технические обоснования, диссертационные работы, которые способствуют прогрессу науки и техники, в том числе и в области вооружений.

– Вы знакомы хотя бы с одним из таких стражей?

– Я веду довольно замкнутый образ жизни, что вполне оправдано родом моих занятий.

– Однако вы знаете имя человека, который способен вывести гестапо на след адептов ордена Стражей Земли.

– Я действительно «осчастливила» бы гестапо одним таким именем, но дело в том, что группенфюрер СС Мюллер знает его лучше меня.

– Зачем прибегать к помощи Мюллера, если имя знакомо вам? Кто этот человек?

– Фюрер. – Прошло несколько томительных секунд, прежде чем Неземная Мария, насладившись растерянностью Скорцени, великодушно уточнила: – Говоря «Фюрер», я не имею в виду Адольфа Гитлера. Речь идет о его личном и тайном астрологе, чья, как это ни странно, настоящая фамилия – Фюрер[11].  Вы, очевидно, не знали о существовании такого тайного звездочета фюрера.

– Признаюсь, что не знал.

– Нет, сам Фюрер-звездочет к ордену Стражей не принадлежит, для этого он слишком, ну, скажем так, простоват. Но кое-что ему может быть известно. Во всяком случае, кто-то из стражей вполне мог выходить на связь с фюрером благодаря его Фюреру-звездочету.

– Даже так?!

– Только мой вам совет, Скорцени, не вмешивайтесь в эти сферы, у вас и так полно всевозможных заданий и поручений фюрера. Так что пусть Фюрером фюрера занимается гестапо, которое, конечно же, заниматься этим не станет. И еще одно, – поспешно добавила Мария, опасаясь, как бы Скорцени не перехватил инициативу в этом общении. – После этого телефонного разговора особой надобности в нашей послезавтрашней встрече уже нет.

– Но я хотел…

– Не надо объяснений, штурмбаннфюрер. Да, я говорила, что эта встреча предначертана, однако не следует забывать, что судьба состоит из роковых и нероковых встреч и событий. Нероковые отличаются тем, что они допускают вариантность событий. Если человек предупрежден о таком событии, он способен повлиять на его ход. Так вот, считайте, что я вас предупредила и тотчас же освободила от рокового приговора судьбы. Тем более что вам предстоит встреча с женщиной, которая вам по-настоящему нравится и которая доставит вам немало прекрасных минут.

– Вам известно имя этой женщины?

– Постыдитесь, Скорцени! Зачем оно мне? Да и вообще, этой вашей женщине имя не нужно, потому что это Ваша Женщина. И не спрашивайте, почему я знаю об этой встрече. В таких случаях я отвечаю фразой моей подруги, картежной гадалки: «Так легла ваша карта!»

– Этот ответ меня вполне удовлетворяет.

– Приглашение на охоту в Пенемюнденские болота вы, надеюсь, уже получили?

Скорцени помнил, что в прежние времена Пенемюнденские болота действительно славились свой охотой на уток, в сезон которой туда съезжались аристократы-охотники не только со всей Бранденбургской земли, но и со всего Поморья. Во всяком случае, до сих пор все в принципе, в сути своей запретные разговоры о Пенемюнде и делах Пенемюнденского исследовательского центра Ракетный Барон фон Браун благополучно сводил к теперь уже тоже для всех, кроме него самого, запрещенной утиной охоте. С которой он связывал даже само появление на острове Узедом ракетного центра.

«Когда остро встал вопрос об испытательном ракетном полигоне, – рассказывал как-то Браун в узком кругу офицеров СД, – который бы находился где-то на побережье, чтобы осколки ракет не поражали населенные пункты, я отправился в свое имение в Силезии. При первом же упоминании о том, что я ищу для своей испытательной станции подходящее место, моя мать вспомнила о Пенемюнде, где любили охотиться на уток еще ее отец и дед. До этого в районе деревушки Пенемюнде я никогда не был, но, побывав в охотничьих местах Узедома, понял: лучшего места, чем этот малозаселенный полудикий островок, мне не найти!»

– Вы оказались правы, госпожа Воттэ, приглашение на охоту я действительно получил, – признал теперь Скорцени. – И это сильный аргумент в вашу пользу.

– Но только помните, что я об этой «поднебесной забаве» говорила.

Скорцени помнил: Неземная Мария предвещала этой страшной «поднебесной забаве» очередную неудачу.

7

К тому моменту, когда начальник Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтенбруннер и обер-диверсант рейха Скорцени прибыли в Пенемюнде, пилоты-смертники уже находились на ракетной площадке испытательной станции «Вест» и ждали команды «На вылет».

– Господин обергруппенфюрер, господин штурмбаннфюрер СС, господа генералы и офицеры! – бросился к ним с докладом гауптштурмфюрер, командир отряда Карл Вейзе. В обычной обстановке Скорцени прерывал обстоятельные доклады, поскольку о ракетчиках своих знал буквально все, а еще потому, что терпеть не мог «плацевых церемониалов». Но теперь «выход на сцену» командира отряда ракетчиков, бывшего геринговского аса Вейзе, был рассчитан не на него, а на Кальтенбруннера да неспешно подтягивающихся вслед за ними: генерала артиллерии Брандта, начальника центра генерал-майора Дорнбергера и каких-то офицеров из штаба люфтваффе. – Пилоты самолетов-снарядов обершарфюрер СС Грешнер и гауптшарфюрер СС Рудель прошли спецподготовку на курсах Ракетного училища СС и готовы к выполнению задания.

– Они проинструктированы об особенностях этого задания и их собственной миссии? – спросил Скорцени, который был начальником этих ускоренных курсов и в свое время лично контролировал набор отряда ракетных камикадзе, состоящего теперь из сотни добровольцев. Такие же отряды были набраны для пилотов самолетов-снарядов «Fzg-76»[12], которые еще именовались летающими торпедами и настоящих, только пилотируемых, морских торпед.

– Так точно, оба пилота проинструктированы и подтвердили свою готовность пожертвовать жизнью во имя фюрера и победы Германии! Сегодня предстоит вылет обершарфюрера Грешнера. Гауптшарфюрер Рудель является пилотом-дублером и одновременно стажером.

И Скорцени, и Кальтенбруннер знали, что дублер нужен был на тот случай, если бы с первым пилотом случилась истерика, он бы струсил и запаниковал. Но, похоже, что пока что Грешнер держался.

Скорцени помнил, что эти двое парней были взяты из госпиталя, где они лечились после ранений, полученных на Восточном фронте. Они первыми приняли специальную присягу пилотов-ракетчиков, то есть пилотов-смертников, и дали согласие первыми сесть за штурвалы нового вида «летающих машин, именующихся оружием возмездия, как это, в целях сохранения секретности, именовалось в тексте данной присяги. И вот сейчас такое право фельдфебелю и оберфельдфебелю войск СС было предоставлено.

Кстати, рейхсмаршал Геринг добился того, что офицеров-пилотов, прошедших подготовку в летных училищах, в команду смертников зачислять было запрещено, хотя кандидаты появились. Так уж случилось, что первым впал в истерику и запаниковал именно главком люфтваффе, которому и так погибельно не хватало пилотов для бомбардировочной, а тем более истребительной авиации.

Поговаривали, что Геринг пришел в ярость, позвонил руководителю центра, генерал-майору доктору Дорнбергеру, и орал, что он прикажет его самого запустить в первой же пилотируемой ракете и при этом позаботится, чтобы она обязательно взорвалась прямо на стартовой площадке, как взорвались десятки других. И что он не позволит взять из рядов ВВС ни одного пилота, которых – настоящих пилотов-асов – у него и так уже почти не осталось. Что его пилоты, особенно на Восточном фронте, и так уже давно являются смертниками, потому что, как правило, только на один вылет их и хватает.

Однако все закончилось благополучно: в критический момент в ситуацию вынужден был вмешаться Гиммлер, а создавать команды смертников поручили Скорцени, орать на которого – рейхсфюрер СС знал это точно – не решался даже Гитлер, потому что откровенно побаивался этого «самого страшного человека Европы».

Пилоты во время доклада гауптштурмфюрера Вейзе не присутствовали. Они сидели в отведенной им комнатке, и перед каждым из них лежала плитка шоколада и стояла чашка кофе, к которым они так и не притронулись.

– Уже пора? – слегка дрожащим голосом спросил Грешнер, увидев на пороге Скорцени и командира своего отряда. Оба пилота-гладиатора, как они сами себя называли, поднялись и, поприветствовав офицеров, стояли навытяжку.

– Пока нет. Но вы получите приказ. Если только вы готовы к его выполнению.

– Я готов, господин штурмбаннфюрер.

– Самолет-снаряд, которым вам надлежит управлять, слишком дорогое и грозное оружие, чтобы его можно было отдавать в руки труса или человека, не уверенного в себе, не готового отдать жизнь за фюрера и Германию.

– Мы с Руделем, – оглянулся Грешнер на своего друга, – прошли через сотни боевых вылетов, каждый из которых мог стать последним. Нас дважды сбивали.

– Это так, – подтвердил Рудель, до этого почти два года сражавшийся на Восточном фронте в ипостаси стрелка тяжелого бомбардировщика.

– Вы имеете право раскусить ампулу с ядом, который действует почти мгновенно, однако сделать это должны не раньше, чем наведете свою «летающую торпеду» на цель, и сообщите об этом по радиосвязи.

– Я решил для себя, что не стану пользоваться капсулой, дабы не терять контроль над торпедой, – твердо заявил Грешнер.

– Он способен на такое, – поручился за товарища Рудель. – Он по-настоящему волевой. Я знал его таким, еще когда мы были студентами.

– В таком случае вы настоящие гладиаторы, – молвил Скорцени. – Мы с вами – германцы и умирать должны, как подобает воинам-германцам. Ну а приказ на вылет… Он вскоре поступит.

Эти парни даже не догадывались, что, произнося все это, Скорцени уже твердо решил для себя: добиться, чтобы самолет-снаряд, или как его называл сам Вернер Браун, воздушную торпеду, испытывали в беспилотном режиме.

Улучив момент, он отозвал Брауна чуть в сторонку и сказал:

– Вы, доктор Браун, как угодно можете относиться к провидческим способностям Неземной Марии, но она дважды предупредила меня, что запуск окажется неудачным, то есть я так понимаю, что ракета должна взорваться то ли прямо на стартовой площадке, то ли сразу же после взлета.

– Слишком много провидцев развелось в этой гибнущей стране – вот что я вам скажу, Скорцени! – раздраженно отреагировал штандартенфюрер Браун. – Теперь я понимаю, почему короли так благосклонно относились к инквизиторам. Эту ведьму давно следовало бы сжечь.

– Причем в пламени вашей стартующей ракеты, – поддержал его Скорцени. – Но дело в том, что она не накликает, а лишь предугадывает. И в этом ее прелесть.

– Мы оба знаем, в чем ее прелесть, штурмбаннфюрер, – огрызнулся Ракетный Барон, намекая на то, что видел, как обер-диверсант любезничал с Марией. – Мне непросто было добиться разрешения на пилотируемый полет самолета-снаряда, но я его получил. Так что пусть теперь кто-то из ваших «бессмертных» жертвует собой.

– Не торопитесь, Браун. Для взлета летающей торпеды пилот не нужен, ее запускают с помощью специального электрического устройства, такой себе электрокатапульты, – я все верно понимаю?

– Предположим.

– Направление, скорость и точку поражения вы определяете еще при запуске. Пилот вам нужен только для того, чтобы исключить отклонение от объекта, то есть погасить рассеивание, из-за которого ваши торпеды порой отклоняются от точки поражения до пятнадцати километров. Но если сегодняшняя торпеда взорвется на старте и пилот заживо сгорит на глазах у десятков генералов и представителей нескольких концернов…

– Да, они присутствуют здесь, – удрученно подтвердил фон Браун. – В частности, один из директоров концерна «Хейнкель», с самолетов которого тоже планируется запускать определенный тип ракет; а еще представители «Фоке-Вульфа» и «Блом унд Фосса». Все они финансируют наши проекты.

– Вот видите. А теперь представьте себе, как будет злобствовать рейхсмаршал Геринг, узнав об этой «публичной казни» своего люфтваффовца. Он, конечно же, позвонит фюреру или Гиммлеру и вновь потребует, чтобы две сотни подготовленных нами пилотов-смертников вернули в его авиачасти. Они там сейчас крайне нужны, а гибель в бою он им гарантирует.

– К чему вы ведете, Скорцени? Хотите, чтобы я объявил собравшимся, что нам стало жалко пилота, а посему испытание отменяется?! Вы этого хотите?!

– Мы ничего не будем им объявлять. Присутствующие будут считать, что пилот занял свое место в кабине. Если самолет-снаряд достигнет берегов Англии, то судьба пилота их интересовать уже не будет. Если же ракета взорвется на старте, мы предъявим им живого пилота. Хотя сомневаюсь, что кому-либо понадобится видеть его.

Фон Браун покусывал нижнюю губу и молчал. Он понимал, что Скорцени предлагает ему вполне джентльменский выход из создавшейся ситуации, однако признать это и отказаться от пилота-смертника не решался.

– Позволю себе напомнить вам, дорогой доктор Браун, что отвечать за безопасность ваших проектов фюрер поручил мне. И отвечать за набор и подготовку смертников фюрер тоже почему-то приказал именно мне. Не догадываетесь, почему? Объясняю: потому что, когда надо принимать волевое решение, я его принимаю, не задумываясь над тем, кому из высокого руководства мое решение понравится, а кому нет. Поэтому всю ответственность за решение относительно пилота я беру на себя. Все, приглашайте гостей в отведенный для них бункер. А бывший геринговский ас Вейзе поведет пилотов к площадке, но спрячется с ними в бункере для техперсонала.

В бункер для гостей Скорцени прибыл уже тогда, когда все были в сборе.

– Опять что-то не ладится? – вполголоса поинтересовался его шеф Кальтенбруннер.

– Да нет, пока все нормально.

Обергруппенфюрер проницательно всмотрелся в лицо своего подчиненного и не поверил ему.

– Что, барон слишком нервничает?

– Слишком, – едва слышно произнес Скорцени, понимая, что этот вопрос шефа РСХА оказался очень кстати. – Не уверен он в этой своей ракете. Но понимает, что отступать поздно.

– А как ведет себя пилот?

– Да пилот, в отличие от конструктора, держится – дай Бог каждому смертнику.

– Вы встретились с ним?

– И уверен, что он готов умереть, как подобает солдату.

– Хорошо, что хоть Бог все еще посылает нам таких солдат, – простудно прохрипел генерал артиллерии Брандт. – Потому что с техникой у нас почему-то никак не ладится. Единственным оружием возмездия, которым мы можем похвастаться перед русскими и англичанами, остается все тот же саксонский или померанский новобранец.

Следующие две-три минуты прошли в томительном ожидании. Наконец появился Дорнбергер и предложил всем надеть защитные очки, чтобы обратить свои взоры на смотровые щели, защищенные толстыми пуленепробиваемыми стеклами. Еще через какое-то время в бункер вошел заметно нервничающий барон фон Браун. Напомнив присутствующим основные характеристики пилотируемого самолета-снаряда, он объяснил, что запускать его будут с бетонной площадки (до этого некоторые летающие торпеды запускали со специальных металлических конструкций) и что в качестве топлива используются водород и жидкий воздух.

А еще он сообщил, что взлетает такая торпеда почти вертикально, чтобы затем, спустя несколько секунд, перейти на горизонтальный полет. При этом барон обратил внимание «пенемюнденских туристов» на одну, теперь уже сугубо психологическую, новинку: для устрашения врага на корпусе ракеты-торпеды установлена система специальных вибрирующих пластинок различных размеров и конфигураций, создающих угрожающий шумовой эффект, который сеет во вражеских рядах панику.

Оставшись довольным своим исчерпывающим рассказом, Ракетный Барон уединился в командном отсеке, в котором располагался напичканный всевозможными приборами пульт управления полетами, и, выслушав по телефону доклад о готовности аппарата, повернул ручку стартового рубильника.

Все, что смогли увидеть присутствующие после этого его решительного и властного движения руки, они передавали потом, в своих впечатлениях, несколькими рублеными словами: «Сильнейший рев, мощное пламя и оглушительный взрыв!»

Как только град осколков прекратился, представители концернов сразу же, не прощаясь и ничего не комментируя, поспешили к выходу, подальше от этого огненно-осколочного ада. Оставшиеся военные старались не смотреть друг другу в глаза и, проходя мимо застывшего в двери своего отсека барона фон Брауна, разочарованно-понимающе молчали.

– Передайте своей провидице, что она может ликовать, – процедил творец Фау и прочих ракет фон Браун.

– Думаю, что она уже обо всем знает.

– Так что, она и в самом деле способна все предугадывать? Тогда, может быть, мне пора зачислять ее к себе в штат?

– Вот видите, барон, даже на этот шаг вы так до сих пор и не решились! – прошел мимо него Скорцени, направляясь к выходу из бункера. – Вы меня разочаровываете. Кстати, – остановился уже в двери, – в своем отчете, который, конечно же, ляжет на стол Гиммлеру и фюреру, вам не придется упоминать имя погубленного вами пилота[13].  На вашем месте, барон, я бы поблагодарил меня за столь смягчающее вашу вину обстоятельство.

Приближение Скорцени к домику администрации испытательной станции «Вест» двое пилотов-смертников и их командир наблюдали, стоя у небольшого, коттеджного окошка.

– Помолись на этого человека, Грешнер, – произнес гауптштурмфюрер Вейзе. – Это лучший диверсант страны и лучший диверсант этой войны. Говорят, что в бою этот человек жалости не знает. Но именно он настоял сегодня, чтобы тебя не загоняли в кабину этого адского снаряда. Причем действительно настоял, несмотря на то, что в бункере для гостей находилось с десяток генералов и высших офицеров.

– Обязательно помолюсь, – едва шевеля непослушными, побледневшими губами, проговорил пилот-гладиатор. – Я, конечно, все равно умер бы, но зачем же так страшно и бесполезно?

– Тут уж кому какая судьба выпадет, – мрачно вздохнул гауптштурмфюрер, которому трижды пришлось прыгать с пылающего самолета, а в последний раз он едва успел выбраться из горящей машины, посаженной на шоссе, в двух километрах от аэродрома.

Каким образом он уцелел в своем наполненном талой водой придорожном овражке после взрыва баков и боезапаса, когда все вокруг было вспахано осколками и сожжено, – этого он объяснить так и не смог.

– Все, что происходило на стартовой площадке, – решительно ворвался в комнатку Скорцени, – вы прекрасно видели. Но это еще не повод для сантиментов и стенаний. Обоим пилотам объявляю благодарность за мужество. Вам, гауптштурмфюрер, как командиру отряда – тоже. Подготовьте представление на присвоение Грешнеру чина унтерштурмфюрера, то есть младшего лейтенанта войск СС, и завтра же отправьте в ту часть, в которой он воевал. Пусть в дальнейшем испытывает свою судьбу там. И никаких псалмопений по этому поводу, Грешнер, – избавил он новоиспеченного офицера СС от излишних словоизлияний, – никаких псалмопений!

Как только Скорцени вошел в свой кабинет, на столе его ожил городской телефон.

– И как же зовут того пилота, которому вы спасли сегодня жизнь? – без всяких вступительных фраз поинтересовалась Неземная Мария.

– Грешнер, обершарфюрер Грешнер.

– Грешнер, говорите? Вряд ли я стану запоминать эту фамилию, а вот вам… вам советую запомнить, поскольку может случиться так, что этот спасенный вами человек еще встретится на линиях вашей руки.

– Ну, тут уже следует быть справедливым: спасли его вы, а не я.

– Если бы я предложила Брауну отказаться от пилота-смертника, он приказал бы сжечь меня вместе с ним. Прямо на старте, в пламени, вырывающемся из ракеты…

Скорцени вспомнил, что она почти дословно воспроизводит слова, которые он сказал сегодня в Пенемюнде барону фон Брауну, и поневоле вздрогнул.

– Браун уже что, звонил вам?

– Нет, конечно.

– Кто-нибудь другой?

– Да никто мне не звонил! Вам напомнить мой скромный чин?

– Тогда вас действительно пора сжигать на костре инквизиции, Мария.

– И непременно сожгут. Хотя я предпочитаю, чтобы меня сжигали на кострах любви, Скорцени. Причем делали это как можно чаще. Впрочем, к вам это уже не относится. Завтра же вам суждено сжигать в своих объятиях другую, свою женщину.

8

– Это наши владения, Отто: наш парк, наш старинный рыцарский замок… Вы же – мой повелитель, только что вернувшийся из крестового похода. Да-да, вы – тот самый маркграф фон Скорцени… Достойнейший из германских рыцарей, сумевший довести свои отряды до Палестины, защитить Гроб Господний и вернуться в свою благословенную Баварию с чашей святого Грааля.

Слушая милый бред Лилии, Скорцени молитвенно наслаждался ее телом, как бы заново открывая его для себя, словно никогда раньше они не предавались этому библейскому греху. Словно все это – губы, шея, грудь, атласная упругость живота – познавалось им впервые, а потому открывалось как великое таинство ласки, великое таинство любви.

– Мы ласкаем друг друга уже целую вечность. Мы обречены на эти поцелуи, эти ласки. Мощные стены «Вольфбурга» навечно оградили нас от остального мира; чаша Грааля одарила бессмертием, а вечная страсть погрузила в объятия, вырвать из которых не способна уже никакая сила…

– Кто бы мог предположить, что вам ниспослан величайший из земных талантов, Фройнштаг, – попытался Скорцени хоть как-то присоединиться к потоку ее чувственного полубреда. – Вы обладаете способностью жить в том мире, который порождаете собственной фантазией.

– Но это же прекрасно! Всем бы такую способность. Очевидно, мне придется создавать специальную школу, которая будет называться «Школой сотворителей миров». Вам предоставляется возможность стать первым моим учеником.

– Выслушивая вас, я понимаю, что всякий раз топчусь у входа в этот ваш мир, так ни разу и не решившись переступить его порог.

– Это ваши собственные иллюзии, Отто. Не приписывайте их мне. На самом же деле я обладаю совершенно иным талантом.

– Сгораю от любопытства.

– …Только мне одной по-настоящему подвластным талантом великого порабощения мужчины. Который в то же время является самым тяжким на этой земле смертным грехом женщины, – с томным придыханием просвещала его Фройнштаг, впиваясь пальцами одной руки в его волосы, а второй – следуя за скитающейся по ее телу рукой Отто. – Кое-кто считает это талантом любви. Но зачем фарисействовать? Никакой любви отныне не существует.

– И никогда не существовало, – отчаянно покачал головой Скорцени.

– Ни-ког-да!

– На самом деле было, есть и всегда будет только великое порабощение мужчины.

– При котором мужчина фанатично отдает себя в руки Женщины и ее воле. Как монах-затворник, предающий себя телесным и сексуальным мучениям, сознавая, что только таким образом он по-настоящему полагается на волю и ласку Божью.

– Подобных откровений философия бытия еще не знала, – молвил Отто, припадая к груди девушки, как измученный песками пустыни странник – к божественному роднику, дарующему живительную влагу лишь до тех пор, пока перед ним стоят на коленях.

– Знала, Скорцени, знала. Она, эта ваша философия бытия, уже все давным-давно познала.

– И все же… эти откровения…

– О да! Я все еще позволяю вам восхищаться собой.

«А ведь у этой женщины воистину божественная грудь, в которой сокрыта вся астральная тайна Фройнштаг, вся та бездна соблазна, в который Лилия время от времени ввергает тебя, заставляя забыть о том, кто ты, каково твое предназначение в этом мире и что происходит за приютившими нас стенами».

– Прекратите, Фройнштаг. Кончится тем, что вас сожгут за них на костре. – Он вдруг вспомнил Неземную Марию и понял, что предназначались эти слова ей.

– За откровения? На костер – за свои откровения?

– При чем здесь откровения? Какие еще откровения?! За эти перси, – алчно впился в них руками Скорцени. – За это колдовство. За это безумие.

– За них – да, ибо они вещественны. Что же касается слов… Какими бы вещими они нам ни казались, – они недостойны костра инквизиции. Все еретички, которые были сожжены за свои прорицания и откровения, взошли на них невинно. Очистительному огню Божьему женщин следует предавать только за красоту их груди.

– Но тогда мы сожгли бы всех самых красивых.

– Так оно и происходит: во все века сжигали самых красивых.

– Ну, если бы так было на самом деле…

– О, если бы так было на самом деле! Ты даже не представляешь себе, какая огромная масса женщин со всего мира ринулась бы к судам инквизиции!

– Так, так, так! – заинтригованно оживился Скорцени. – Почему эта масса женщин ринулась бы к судам инквизиции?

– А ты не догадываешься, почему? В надежде доказать, что их, именно их, и только их, грудь – самая величественная и самая порочная! Что только им, и ни одной другой женщине, место на очередном костре.

– Потрясающая логика! – уселся Отто в постели с широко открытым от удивления ртом. – Ничего подобного даже предположить не мог.

– О, с каким яростным вызовом, с каким наслаждением они восходили бы на эти огневища! – продолжала свою «инквизиторскую сагу» Лилия Фройнштаг, вновь насильственно укладывая мужчину в постель. – Как они торжествовали бы, видя перед собой толпы недостойных и отвергнутых соперниц, которым не оставалось бы ничего иного, как с ненавистью в глазах и душах подбрасывать в огонь сладострастной победы этих мучениц свой чахлый, отсыревший на слезах женских обид и разочарований, хворост!

Скорцени оставил в покое по-девичьи налитую грудь Фройнштаг и, опять широко открыв рот от удивления, уставился на Лилию. Ему не верилось, что подобные слова способны зарождаться из уст этой порочной женщины. Что они вообще способны зарождаться в устах любой из ночных грешниц, пусть даже эти грешницы будут прекраснейшими и достойнейшими из некогда изгнанных из рая вместе со своими Адамами…

– Кажется, я увлеклась и увлекла, – еще более томно вздохнула Лилия и, захватив Отто за загривок, решительно ткнула его лицом в свою грудь. – Со мной, штурмбаннфюрер, – по складам произнесла она чин Скорцени, – это иногда случается. Но вы-то все равно этого не поймете.

– Знаете, Лилия, вы совершенно не та, кем предстаете перед людьми средь бела дня.

– Не огорчайтесь, мой крестоносец. И помните: при свете солнца ведьмы всегда предстают в обличье прекрасных искусительниц. Поэтому-то и познавать их следует только ночью.

«Но я-то имел в виду нечто иное, – мысленно возразил Отто. – Эсэсовка, бывшая охранница женского концлагеря, диверсантка… И вдруг такой эмоциональный взрыв, такое извержение женственности!..»

– Только не вздумайте произносить все это вслух! – с сатанинским провидчеством предупредила его Фройнштаг. – Боже упаси вас решиться на такое!

– Мысли читаете? Это уже нечестно.

– Потому и говорю: женщину следует познавать ночью. Ибо днем все мы в той или иной степени ведьмы.

«Интересно, знает ли Неземная Мария, где я сейчас и чем занимаюсь? – подумалось Скорцени. – Наверняка знает. Эта “белая ведьма” знает все. Не зря мне порой кажется, что устами Лилии Фройнштаг глаголет Мария Воттэ. Интересно, что бы она сказала, если бы я сейчас позвонил ей? Вдруг начала бы повторять слова Лилии, как повторила мои, сказанные барону фон Брауну!»

– О чем вы думаете, Скорцени? – заподозрила что-то неладное Фройнштаг.

– О судьбе рейха, – ответил штурмбаннфюрер первое, что пришло ему на ум, однако ответ ему понравился: универсальный и, если учесть характер его службы в Главном управлении имперской безопасности, во многих случаях очень близкий к правде.

– Почему бы вам не предоставить это право фюреру, мой дорогой штурмбаннфюрер? Тем более что так глубинно и безотрадно задумываться, как это делаете вы сейчас, можно только тогда, когда в мыслях – коварная женщина. Будем признаваться, Скорцени?

– Не виновен я, Лилия, не виновен.

– И в этом вся твоя вина.

«И все же, кто способен поверить, что эта женщина долгое время была охранницей женского лагеря?! Чертова война! Такая потрясная женщина – и вдруг!»

Они лежали на необъятном ложе посреди огромного зала. В низко опущенном бронзовом светильнике мерцала одна-единственная, забытая ими, свеча, зажженная по их страхам, их окутанному любовными ласками одиночеству…

– Если вы еще хоть раз повторите мысленно или вслух то, что только что подумали обо мне, нам с вами никогда не забыть, что эта война действительно была, и все, что происходило на ней, происходило и с нами.

– Но это была наша война. Почему мы должны отрекаться от нее? Ведь это мы с вами творили все эти «дранг нах Осты» и «дранг нах Весты»; мы формировали отряды доблестных, да что там – доблестнейших из рыцарей…

– И за это будем прокляты. Причем совершенно справедливо. Только мне не хотелось бы, чтобы все грехи человеческие, отголоски всех страданий этой войны пали на нас двоих. Только на нас. Если мне и предстоит за что-то гореть на кострах – на этом или том свете – предпочитала бы гореть за свою самую красивую в Европе грудь, если только она будет признана таковой. И за бесстыжее, безжалостное порабощение любимого мужчины.

Скорцени в последний раз припал губами к нежности не освященного материнским молоком соска и, откинувшись, обессиленно лег на спину. Мрачные своды зала напоминали своды склепа. Он лежал, погребенный войной и собственными страхами. Всеми проклятый и всеми забытый.

Пока речь шла о войне, Скорцени обычно чувствовал себя уверенно. Он знал, как убить страх в своей душе и породить его в душе врага; знал, как нужно действовать, чтобы спастись самому и убить всех, кто явился на поле брани, надеясь на его гибель. Он познал цену риску и цену отчаянной храбрости.

Однако все это укрепляло дух Скорцени лишь до тех пор, пока он чувствовал себя воином. И тотчас же предавало его, как только пытался представить себя вне войны, посреди оазиса мирной жизни.

«Война и есть твое предназначение, – сказал себе Скорцени. – Ты рожден войной и для войны. В тебе живет слитый воедино дух всех твоих предков-воинов. Твоя молитва – меч. И крест твой – тоже меч. И священный посох, ведущий тебя через сотворенную войнами пустынь Европы, – меч. Ибо мечом тебя крестили и мечом станут отпевать. (А ведь так оно на самом деле и было в рыцарские времена: мечом крестили, мечом посвящали в воины и рыцари и мечом отпевали.) Так в чем же твоя вина перед миром? Не ты был первым, кто выковал меч, и не тебе быть последним, кто его держит в руке. И кто, следуя библейскому завету, перекует его на орало. Ты – воин. И ты выполняешь свой долг перед соратниками твоими, Германией, фюрером».

Отто вдруг вспомнились слова, которые он услышал от русского белогвардейского офицера Розданова.

– «Без войны человек деревенеет в комфорте и богатстве, и совершенно теряет способность к великодушным мыслям и чувствам, и неприметно ожесточается и впадает в варварство»[14], – процитировал он вслух и, немного выждав, не последует ли реакция Фройнштаг, объяснил: – Эти слова принадлежат величайшему из русских писателей – Федору Достоевскому.

– Странно. Он был военным?

– Да нет.

– Так мог говорить только человек, всю свою жизнь посвятивший войнам. Можете считать, Скорцени, что Достоевский украл эти слова у вас. Или же специально для вас сформулировал эту мысль.