Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого Синельников Владимир
– Кто здесь булибаш? – спросил, ехавший первым на вороном высокий чернобородый, одетый в чёрный камзол мужчина. Он спросил на языке сэрва рома, который урсаря ром понимали, как свой.
Женщины и дети, сидящие у костров, тихо и незаметно исчезли в шатрах, – мужчины, сгрудившись в плотную массу, двинулись навстречу гостям. Васил выступил вперёд.
– Я Васил вица бари, господин, откуда наш язык знаешь?
– Я Савва Лукич из Рагузы, кочевал с вами много лет тому, язык знаю от народа вашего и от серва рома. Нет у меня злого умысла и мои люди зла не желают. Мир вам и удачной торговли и богатства вашей вицы.
– О, да ты и обычаи наши знаешь, а какое дело у тебя, барин будет?
– Могу ли я с тобой о делах поговорить один на один – мои люди у кибиток постоят, а твои пусть отойдут, а мы сядем и поговорим.
– Ну что ж, входи гость, садись, отведай нашей скромной пищи – подал знак и мужчины отошли к шатрам. Собаки от ярости заходились, лошади никак не могли успокоиться, всё фыркали, становились на дыбы.
– Цыц, проклятые! – Рявкнул Васил.
Собаки отбежали, продолжая брехать издалека.
Наконец всё успокоилось и Савва с Василом приступили к неторопливой беседе. Говорил Савва, Васил пыхтел трубкой, сопел и внимательно слушал. Содержание разговора было таково. Савва просил спрятать в таборе на время от турецкой стражи молодую рома сэрва и черномазого мальчонку, а в качестве охраны – молодого казачьего русского офицера и его денщика-казака. Сам он, Савва, будет гостить у барона Ралли в поместье и наблюдаться стороны за ними. В дальнейшем Савва предлагал табору откочевать в Россию, обещая протекторат и благодарность Русского царя и освобождение от крепости.
– Чем гостей твоих кормить буду? спросил Васил.
– Не беспокойся, на прокорм получишь годовой оброк и денег на покупку лошадей. Кроме того, даю тебе ещё денег на случай судебных тяжб и на свадьбу дочерям твоим, если они есть.
– Щедр ты барин, значит очень нужно тебе… Может чего ещё у тебя попросить….
– Барро, я забыл сказать тебе, что это не я, а сам царь Пётр просит тебя, а если откажешься или продашь, то милость господина Ралли покажется тебе раем. Скоро он со своим воинством одолеет турок и вся Бессарабия перейдёт под его руку….
– Ой, господин, ты мне не грози, у меня барин есть, ром всегда были в ладу с законом, не гоже нам против власти идти, опасно для животов наших. Мы народ мирный и никогда против власти не бунтовали…
– Ну и не бунтуй, возьми моих людей на месяц-другой, и получишь бакшиш.
Васил замолчал и несколько минут сидел задумавшись, пыхтя трубкой.
– А что за женщина серва рома у тебя, как ты её нашёл?
– Выкупил в Стамбуле на невольничьем рынке. Говорит, что дочка Дурицкого булибаши. Молодая ещё, пятнадцати нет. Девка не троганая, так что позору не жди. А мальчонку черномазого береги пуще сына своего. За него весь табор ответит головами вашими черноголовыми…
К костру подошла старуха с трубкой, мать Васила.
– Не слушай его сынок, гони прочь этого гаже, не гоже нам ромам против власти идти. Горя нахлебаемся….
– Помолчи старуха, здесь дела мужские. Помолчав добавил– сейчас поспите в кибитке, а утром совет держать буду.
Распрягли лошадей, и устроились на ночлег. Табор постепенно отошёл ко сну.
Утром всё мужское население табора собралось на совет. Согласно обычаям, решение такого важного вопроса могло быть принято только общим собранием всех мужчин табора.
– Так что, ромалэ, как поступим, возьмём людей к себе? – вопрошал Васил.
– Так ведь, если господин Ралли прознает, не сносить нам головы.
– А если царь Пётр сюда придёт, или мы захотим в Россию перекочевать, то нам ещё хуже будет?.
– А если турки прознают?
– А вы не болтайте лишнего и не прознают.
– А как пересчитывать будут, да оброк собирать, а у нас люди неизвестные?
– В общем скажу так – заключил Васил, – И так беда и эдак. Нет у нас выбора. Этот господин в дружбе с барином, всё равно беда нам будет. А уважим, глядишь и деньги появятся, да и в России сказать сможем, что царю помогали, что б оброк снизил и свободно кочевать разрешил. А дел то наших никаких, людишки эти пусть работают с нами наравне, а девка эта просить пойдёт, танцевать и гадать будет, всё ж обществу прибыль. Может ещё и замуж отдадим за синти, глядишь и с русской рома породнимся – тоже выгода.
Цыгане молчали, напряжённо обдумывая слова барро.
– Добро говоришь, Васил, как сказал, так и сделаем, заключил Иона, высокий худой ром. Остальные промолчали.
– Ну знать так тому и быть заключил Васил.
Через три недели Алексей, Давыд и Абрам вполне освоились в таборе. Поводырь медведя Иона обучил казаков нехитрым приёмам дрессировки, и Алёшка с Давыдом ходили по сёлам, показывала уникальный номер. Алёшка вёл медведя на цепи, тот выполнял различные команды, приседал, кланялся, клянчил денег, потом вдруг внезапно срывался с цепи.
– Помогите, спасаётесь! – кричали цыгане.
Мишка рычал, поднимаясь на задние лапы, пускал слюну, кидался в толпу. Селяне разбегались, женщины и детишки визжали от страха, но тут появлялся Давыд и начинал бороться с медведем. В смертельных объятиях сходились могучий зверь и бесстрашный человек. Толпа взирала на эту схватку с восхищением и страхом. В конце концов, человек побеждал зверя, и Мишку снова сажали на цепь. Номер производил на крестьян неизгладимое впечатление, и они щедро одаривали цыган мелочью.
Земфира ходила вместе с женщинами по хатам, просила милостыню, танцевала, пела и гадала на картах. Она знала много новых для здешних мест гаданий – на любовь, на измену, на потомство. Гадала также на урожай и отводила порчу от людей и скота. Пела и танцевала она не по-здешнему. Её юный возраст, незнакомая речь и особый, с хрипотцой голос вызывали у крестьян доверие и симпатию. Так что выручка была неплохая.
Абрам большую часть времени проводил в таборе, играя с детьми или сидя в шатре. По вечерам он исправно молился и обитатели табора уже перестали удивляться тому, что черномазый мальчонка молится по жидовски. Он обнаружил большие способности к языкам и уже сносно болтал по-цыгански, играя таборными детьми в кости или жёлуди или копошась в пыли.
Жили они все вместе, в одном шатре, что вызывало немало пересудов в цыганской среде. Что бы избежать двусмысленности в их поведении, было решено с согласия Саввы сыграть свадьбу Алёшки и Земфиры, что и было сделано по всем цыганским обычаям. Цыгане прозвали Алёшку на свой манер Олешко или Олеко, а Давыда – Урс – медведь.
Несколько раз Савва наведывался в табор, устраивая проверку. Он и Пётр Толстой гостили у барона Константина Ралли в поместье. Часто за столом у барона они заводили беседы о текущей политике, о шансах сторон в Северной войне.
– Поверьте, дорогой граф, бархатистым раскатистым голосом говорил Ралли (разговаривали они исключительно по-французски) – Догогой ггаф, Повергте, экономические интегесы Госсии находятся исключительно в Бесагабии. Отсюда до пголивов – несколько пегеходов доблестной гусской агмии…
– Нет, позвольте, нам не нужны территориальные приобретения, у вас свои обычаи, свои традиции, нам нужны только выходы к морям, что бы обустроить свою торговлю.
– Неужто вы хотите, что бы славянские и пгавославные хгестьянские нагоды пгодолжали стгадать под игом поганых пгавителей?
– Нашему государю сейчас, как воздух нужен мир с Портой. Война на две стороны не под силу отечеству нашему. Европейский политес никогда не допустит преобладания России на Проливах. Имперские интересы на Балканах…
– Да что вы всё об евгопейцах… Пока они готовятся газделить Испанское наследство, вашему госудагю надобно гешить свои интегесы на юге… Голубушка, пгинеси нам ещё Погтвейну…
Это он своей жене. Выпили ещё охлаждённого вина. Вино было превосходное, немного с горчинкой, освежающее и утоляющее летнюю жажду.
– Я слыхивал догогой гграф – доблестные гусские войска уже овладели Нагвой, полагаю, что война ского завегшится благополучно…
– Да нет, уважаемый барон, пока Карл воюет в Польше, но вскоре он закончит там дела с Августом и двинется в Малороссию или прямо на Москву. Только тогда-то и начнётся настоящая война… Тогда-то нам и понадобиться ваша военная и финансовая помощь а так же и сочувствие…
– Вы можете вполне полагаться на молдавское двогянство и на наше сочувствие.
В таком вот духе проходили день за днём.
Савва вовсю увивался за бароновой дочкой, беседуя с ней о высокой поэзии, о живописи и о любви. Как всегда его усилия были небесполезны и барон весьма внимательно присматривался к ухажёру. Последний представлялся ему очень неплохой партией, особенно в свете последних побед русского оружия.
Пётр Толстой в промежутках между возлияниями и беседами с хозяином дома, выезжал иногда в хозяйском экипаже поглядеть на хозяйство, поля и сёла Юрчены и Долну… Турецкие власти закрывали пока глаза на пребывание русских гостей у Ралли в доме. Поскольку Зейнаб была возвращена в гарем – турки больше не искали активно беглецов – не хотели портить отношений с Петром, т. к. партия мира победила, а партия войны была разгромлена и обезглавлена. Тронуть русского посланника они не решались, да и управление империей после бунта янычар ещё не было налажено как следует. Стоит заметить, что Ахмед III почти смирился с пропажей черномазого сына Петра. После казни Ахмед Паши и на фоне военных побед русских в Северной войне – интрига использования русского наследника в целях дестабилизации России, почти утратила свою значимость. При сложившихся обстоятельствах ему было выгоднее преподнести похищение арапчонка, как его, султана, милость, как подарок царю. Но Толстой и Савва пока об этом не знали. Поэтому они и решили воспользоваться неопределённостью и неразберихой в Империи и ускорить события… Надо было как можно быстрее перевести табор и отрока на российскую территорию. И их планы внезапно ускорили цепь непредвиденных трагических событий.
К концу июня в Долнах появился новый табор из Черногории. Это были цыгане из племени сэвра то есть племени Земфиры. С появлением родственников её положение среди цыган стало двусмысленным – опозоренная рабством и браком с гаже (не цыганом), она позорила и весь свой род и всё племя. На ярмарке в Юрченах она отбивалась от женщин табора, о чём-то подолгу судачила с соплеменницами. Но те относились к ней с усмешкой, не принимая в свой круг, но и не прогоняли её прочь. По словам сэвра шансов вернуться в родное племя у неё не было. Земфира стала мрачная, замкнутая, перестала петь, стала вести себя вызывающе, позволяла себе грубить старшим женщинам, спорить с мужчинами. Такое не могло продолжаться долго. Всё разрешилось совершенно неожиданным манером.
Однажды ночью Давыд разбудил Алёшку.
– Алёха, проснись, чёрт, что – то не ладное, ушла Земфирка наша.
– Как ушла.
– Встала, юбками махнула, стерва, и пошла – в сторону дороги.
– Ты останься-ка тут, с мальцом, а я пойду проверю…
– Может лучше я…
– Да нет, лучше я пойду, я по ихнему уже немного лучше тебя кумекаю, может чего узнаю. Неспроста всё это. Ох не спроста… Чует моё сердце, измена зреет. Надо было баб энтих ещё в Цареграде оприходовать. Сиди тут тихо, мальца сторожи, смотри – головой ответишь.
– Да уж не беспокойся, барин. Всё изделаю, как говаривали.
В кромешной тьме Алёшка вышел на дорогу и двинулся в сторону Долны. Через час он подошёл к приезжему табору, костры ещё не погасли, слышалось заунывное пение, смех и разговоры плачь младенцев. Алёшка притаился в кустах. Вдруг он увидел, как от костра отделились две фигуры. Он узнал Земфиру и молодого цыгана Яшку из прибывшего вновь табора, которого он видел недавно на базаре в Юрченах. Они двинулись к оврагу за рекой – Алёшка крадучись последовал за ними. Выглянула луна, стало светло, как в сумерки. Алёха услыхал тихий разговор. Говорила Земфира.
– Любимый мой, что я могу поделать, ведь я же раба. Не жена и не девка. Но он хороший, меня не трогает.
– Но ты опозорила весь род. Как я могу взять опозоренную в жёны. Это же проклятье на нас и наших детей до седьмого колена…
– Как же нам быть, неужели смерть только и сможет нас соединить.
– Ты права, только не наша смерть, а его. Если он умрёт, то ты станешь вдова, а жениться на вдове – это не грех.
– Но мы не можем взять на душу такой грех – убить человека, да ещё и государева человека – цыгане нас проклянут.
– А мы и не будем убивать. Слушай, вот что я надумал. Надо, что бы османы прознали про черномазого. Пусть они и убьют твоего хозяина. А мы будем свободны. Ты должна будешь только рассказать нашим бабам о бегунцах. А языки у них длинные. Уже завтра акунджи будут в таборе и Олеко твоего зарежут.
– А с мальчонкой что будет. Давай возьмём его к себе, как сына… А с другим, большим хозяином, который освободил меня, что будет…Ведь убьют его басурманы поганые.
– Пусть они, гаже, о себе думают сами. Ром сами по себе, гаже сами по себе. Им наша жизнь, что мелкая монета. Пусть гаже убивают друг друга. Их много. А нас рома и так мало, и мучают они нас и терзают наши тела и души. Те, кто тебя в рабство продал, и освободитель твой одна в поле ягода. Они всегда враги наши и мучители…
Разговор стал тише и Алёшка уже ничего не понимал.
Из всего, что они говорили, Алёшка понял, только что замышляется измена, и что весь план и жизнь его, Алёшки, и семьи его и детишек, Кирюхи и Варюшки, находится под угрозой. Что бы исполнить наказ царёв, действовать надо без промедления.
Утром два трупа были обнаружены в овраге. Собрался сход из обоих таборов. После долгих споров было решено изгнать гостей из табора, а табор Васила должен оплатить семье убитого отступные.
Барон Ралли был вне себя от ярости. Савве и Толстому стоило больших усилий убедить его не переводить вольный табор в дворовые. Но оброк был увеличен вдвое, что было равносильно порабощению всего табора. Это убийство привлекло внимание и турецких властей, в Юрченах появился отряд акунджи, поэтому после недолгого совещания было принято решение – бежать через границу. Поздно ночью два всадника – один из которых с мальчонкой на луке седла, в кромешной темноте двинулись в сторону Дубоссар, к русской границе. А рано утром экипаж с Савой Рагузинским и Петром Толстым выехал из поместья барона Константина Ралли в том же направлении. Им предстояло ночью встретиться с экспедицией Алёшки и вместе переправиться через Днестр на российскую сторону.
Глава девятая
Подарок
После жаркого и знойного лета внезапно наступили ранние холода. Полил унылый, холодный мелкий дождь, сопровождаемый мокрым сыпучим снегом. Дороги развезло за несколько дней. Сбор урожая ещё не закончился и внезапно испортившаяся погода предвещала недород, а значит и голодную зиму в истощённой длительной войной стране. Русские армии увязли в Эстляндской грязи, а Карл надолго застрял в Польше. И, хотя его бессмысленные походы и громкие победы над саксонской армией сулили Петру прекрасную возможность укрепиться на Балтике, отвоёвывая у шведов крепость за крепостью, воспользоваться полностью представившейся возможностью, русские армии до конца не могли. Послания царя доходили с опозданием, армии передвигались медленно, обозы с провиантом и пороховым запасом застревали на лесных дорогах. Вновь набранные весной и осенью рекруты разбегались по лесам, уходили на Дон и далее за Волгу. Оттуда, из-за Волги ползли тревожные слухи. Там взбунтовались башкиры, предводимые ихним царьком Юлаем. Конные, неуловимые отряды их почти полностью вырезали полк лёгкой кавалерии, и Пётр вынужден послать туда князя Долгорукого с 20 тысяч войска. Эта армия позарез нужна для действий в Эстляндии и охраны южного крыла военного театра. Если Карл двинет из Польши на Малороссию или через Литву на Смоленск, встретить его будет нечем.
Эта дождливая, не ко времени погода вконец испортила настроение Петру. Сегодня, как обычно после славной ночной попойки и шумных фейерверков он проснулся в восемь часов по полудни, выпил холодного хлебного квасу, потянулся, размял, замлевшие от сна длинные тонкие руки, подошёл к окну и вздохнул сырой холодный воздух. Марта спала, мирно похрапывая, укутавшись пуховой периной.
– Вот чёртова баба– подумал Пётр – приворожила меня дыркой своей, да мясом тёплым. Сколько не стараешься, не мнёшь её – всё мало. И что интересно, всё вовремя делает, и смеётся и промолчит и совет добрый даст. Умна сволочь, по-бабски предана и умна.
– Ты уже встал, Петенька, сокол мой ясный. Я сей час, кофию сварю. Ты как перед работаю хорошо поешь, али только бутерброд…
– Да лежи уж… Я в мастерскую…
Была у Петра задумка – с утра канделябру выковать, что в Ревеле на заборе видывал. Узор – необыкновенный, а как подступить – не знал. Лучше всякого похмелья его трезвила физическая работа. В труде, как и во всём, не знал Пётр удержу, работал до изнеможения.
– Петенька, голубчик, тебе бы надобно почту посмотреть, да дела государственные поделать, а потом уж и за работу приниматься…
– Молчи дура, сам знаю. Если не поработаю, сама знаешь, чего натворить могу…
– Ну не сердись, друг любезный, прости дуру необразованну…
– Да будет тебе, по уму – так ты выше любой из этих, образованных, да родовитых…
Ну досыпай, я пошёл…
Пётр спустился в кузнечную мастерскую. Там, в мастерской, на полу, накрывшись ветошью спали два подмастерья, Васька Брыль, молодой и безусый тульский крестьянин и Митька Цыган – бородатый, чёрный, как смоль мужик, обладающий исполинской физической силой, молчаливый и суровый.
– Ну что, братва, подъём и за работу – крикнул Пётр. Подмастерья проснулись, дико огляделись. Митька встал, молча подошёл к жбану с ледяной водой, выпил без остановки целую кружку.
– Погодь, царь – батюшка, вашеблагородь, дай по нужде хоть сходить то., проворчал Митька.
– Что б мигом, некогда баклуши бить да дрисню разводить, у меня ещё работы целый воз.
– Знаем мы твою работу, вино пить, да баб лапать…
– Ух ты курва, я ж те язык-то вырву…
– Да не ссучись ты государь, коль не знаем… Мы мигом.
Работа началась. Пётр орудовал молотком, Митька бил молотом, а Васька раздувал меха.
Через два часа, Пётр оглядел результат трудов и понял, сегодня канделябра почти получилась – понял он секрет Ревельских мастеров. Нет такой работы, которую бы я не освоил в совершенстве – подумал про себя Пётр, и, гордый собой, отложил молоток.
– Всё, шабаш на сегодня….
Довольный сегодняшней работой, окатился жбаном ледяной воды, вытерся насухо, натянул холщёвую рубаху и поднялся наверх.
День начинался успешно. После завтрака предстояло встретиться с послами аглицким и турецким.
С турецким послом Мустафой Кергелю, ему было особенно приятно разговаривать. Вот бы такого ко мне на службу, думал царь, языки знает, выгоду державы своей охраняет пуще жены молодой, видит далеко, рассуждает масштабно – с таким оппонентом и трудно и приятно иметь дело. Аглицкий же лорд Витворт, чопорный и высокомерный, ставит свою родовитость и происхождение выше всего. Постоянно старается унизить Россию, принизить Русское оружие, подчеркнуть спесиво своё превосходство. Да ладно, мы не в обиде, я – то тебя, чёрта, насквозь вижу, сколько фунтов ты стоишь.
На приёме, кроме думских дьяков, присутствовали толмач Беклемишев и управитель посольского приказу боярин Фёдор Алексеевич Головин.
С Витвортом разговор пустой вышел. Опять шла речь о торговых интересах Британии на Севере, о лесе и пушнине. Договорились решить эти вопросы на будущей неделе. С тем и разошлись.
С Мустафой – интереснее получилось. Говорили без толмача, по-немецки.
– Великий цезарь, – начал Мустафа – Великий повелитель Востока, повелитель правоверных….
– Да ладно, давай к делу.
– Мой султан, Ахмед, шлёт тебе братский привет и пожелания крепкого здоровья….
– Давай переходи уже к делу, что ты передо мной так выуживаешься…
– Только терпеливый осилит дорогу – торопливый же – упадёт– парировал Мустафа реплику Петра цитатой из Саади.
– Это ты, что ли придумал.
– Нет, это великий древний турецкий поэт сказал. А ещё он сказал – мудрость великих есть познание мудрости древних.
– Правильно сказал. Давай дальше.
– Мой повелитель желает тебе одолеть врагов твоих на поле брани. Твои победы, равно как и победы турецкого оружия, обеспечат долгий мир и процветание нашим странам, и позволят не допустить умножению хаоса на Земле. И в знак признания нашей дружбы, нерушимости наших мирных договорённостей, наш великий султан дарит тебе, о великий Цезарь, отрока эфиопских кровей. Оный отрок отличается необычайными способностями…..
– Вот те раз, подумал Пётр, где же посланец мой, Алёшка, что же такое случилось.
– Ну, давай, показывай, отрока-то.
– Дело в том, о великий владыка Севера, что твои послы, граф Толстой и его помощник, вместе с отроком пересекли нашу границу у Дубоссар. Мы полагали, что они уже в Москве…
– А что там у вас в Османии было летом, что-то слышал я янычары взбунтовались…
– Наш Великий визирь оказался злодеем. Понукаемый нашим общим неприятелем Карлом, он замыслил против своего повелителя недоброе, с целью втянуть нас в братоубийственную войну против тебя и использовал для своих гнусных целей доблестных янычар. Но, Слава Аллаху, его планы были во время разоблачены, и сам он окончил своё подлое земное существование, будучи посаженным на кол на дворцовой площади.
– Значит так, – подумал Пётр, – ребята поручение выполнили, сыночка моего в Туретчине уже нету. А где же он? Где Пётр Толстой. Писем от него уже, как два месяца нету. Надо слать новое посольство, а этих искать Малороссии, в Киеве.
Приём окончился конфузом, но Петра это не смутило. Дело было сделано, сын негритянский его или в где-то в России или на том свете. Опасность будущей смуты устранена, а уж с Сашкой я сам разберусь – подумал царь.
Глава одиннадцатая
Зреет измена
(А. С. Пушкин «Полтава)
- Украйна глухо волновалась,
- Давно в ней искра разгоралась.
- Друзья кровавой старины
- Народной чаяли войны,
Уже как два месяца Толстой с Саввой Рагузинским, Алёшка Синельник с Давыдом и эфиопский отрок Абрашка находятся в почётном плену у самодержца украинского – гетмана Мазепы, в его стольном родовом городе – Батурине.
После ночной переправы у Дубоссар не пошли они прямо на Киев – Алёшка настоял. Помнил он царёв наказ – опасаться Сашки Меньшикова и людишек евойных. Да и засада в Галиче ещё помнилась. Пётр Толстой и Савва не понимали, почему Алёшка так сторожится царёва любимца, да пригрозил Алёшка оружием, и они оказались, как бы под арестом у него. И действительно, по всему королевству Польскому рыскали Сашкины отряды, пытаясь обнаружить беглецов, но их, как след простыл. Шли только по ночам, отсиживаясь днём по хуторам. Днепр переплыли ночью близь Канева и пошли прямо на Ромны. Помогало и то, что основная часть русского войска вместе с Сашкой Меньшиковым была в Польше – оставались только вспомогательные отряды, да Мазепины казаки. В Ромнах и схватили их люди из полка Григоренка. Уже под утро, когда искали где передневать, наскочили они на сердюков.
– Кто такие! – грозно вопрошал казачий старшина, грузный сивоусый казачина. Почему без охраны. Чо везёте, уж не лазутчики ли какие! А ну докладай!
– Братцы, царёвы люди мы, до Москвы пробираемся, пан старшина. Из турецкой неволи бежим. Вы б нам помогли бы. Господь отблагодарит за милость вашу…. – отвечал за всех Алёшка.
– Да ты я бачу с казаков будешь, по выправке видать?
– Да пан старшина, донской казак я, станицы Семикаракорской.
– А не знаком ли тебе старшина Булавин Кондратий, нашего гетмана дружина?
– Приходилось повидаться, и хорунжий егоный Некрас знаком мне…
– А это чо за людишки с тобой? – старшина смягчился. Вокруг в полумраке теснились и гарцевали на сытых храпящих конях запорожцы, в красных зипунах, голубых шароварах, все с вислыми усами, в белых папахах, вооружённые пиками и с саблями наголо. Взгляды злые, настороженные. – Шо за москалики?
– Пан старшина, казачок-то ций доповидаеться минэ. Я яго у Бирючем Куту бачив. Он з низовами нас да крымцев дюже порубал. В сабли его, вражина, москальская собака, порубаю гнида! – вскричал молодой казак на рыжем коньке и пристав на стременах взмахнул клинком.
– Тю, Остынь, Корыто, вот к батьке доставим, он и разберётся. Люди не простые. А это чо за морда чёрная як у чорта, тфу ты господи, сгинь нечистая сила!.
– Не тронь, – это султанов подарок царю батюшке нашему везём – с трудом вымолвил Толстой.
– Да ты я бачу барин знатный, вот посидишь у нас на цепи, у яме, як собака у миг охолонишь. Ваш ирод, антихрист царь нам не указ, чорт его раздери. А ну пошёл, собака, Геть шибче…
Телега с беглецами, в окружении галдящих запорожцев двинулась на север, в сторону Батурина.
К вечеру были уже в Батурине. Мазепа встретил приветливо. Накормил, напоил. Всё охал, да постанывал.
– Вот бачите родные мои, як я стар стал, да немощен, усё болею да болею… Уж и не ведаю, як выберусь з хворобы своей. Ушёл бы давно, к бисовой матери, на покой, при моей-то старости да немощи, мне ль державою править. Да вот не на кого, вишь ты, неньку Украину нашу оставить, будь она неладна. С помощники мои молоды больно, горячи, в правлениях хитростей да умстования не зело сведущи. Государь – то, наш Пётр Алексеевич, надёжа наша, слава богу страдальцу нашему Иисусу Христу, вверх берёт кажися над гордыми свейцами. Вот она и свобода наша любезная – близка уже, как зоренька на небушке. Страна – то наша, чистая дева страдалица, уж очень войнами да распрями измучена…
Мазепа говорил много, витиевато и совершенно непонятно о чём, очаровывая своим скрипучим голосом, не давая ни ответить, ни хоть как-то понять о чём он говорит и куда клонит. Серое, мятое лицо его, с вислыми седыми усами, глубокие морщины на щеках и на лбу, брезгливо опущенные губы – старик стариком, и только ярко – серые жёсткие, почти жестокие глаза, суровый, испытующий взгляд из под седых мохнатых бровей выдавали в нём сильную, страстную натуру, обезоруживали собеседников его своей непонятностью, двойственностью и чарующим малороссийским обаянием. По крайней мере было ясно, что ни в его словах, ни в его внешности ничего не было ясно. То ли друг, то ли вражина, поди разбери.
– А шо за хлопчик з вамы, чернявый дитятя, як чорт хвостатый, и шо за дела у вас в стране нашей?…
– Господин Мазепа, Иван Степанович, – говорил Пётр, за старшего, – отрок этот есть султана Ахмеда подарок государю нашему, везём мы его, Петру Ляксеечу, а бежим мы из Туретчины, по причине смуты тамошней и от преследования Визиря ихнего, Ахмед Паши, коий злодей погубить нас замыслил, что бы войну затеять супротив государя нашего и державы нашей. Что бы Украйну несчастную полонить и всех её благородных детей в басурманство обратить, против веры нашей православной Христовой…
Толстой мало в чём уступал в разговорчивости и красноречии Мазепе, но при этом нить разговора в отличие от речи Мазепы, никогда не ускользала. Соперники внимательно приглядывались друг к другу… Всё время разговора Савва Рагузинский сидел опустив взгляд, оценивая ситуацию. Было понятно, что убить пленников Мазепа испугается, испугается он царского гнева, но и вернуть их назад в Порту вполне может, или, что во сто крат хуже, продать их Карлу. Короче, добра от него уж и не жди….
– Подарок гутаришь…. – хитро прищурился Мазепа.
– А почему же не злато-серебро, ни шелка, а хлопчук чудной. Такий подарунок странный… Он шо, и по нашему гутарить могёт. А ну ка ответствуй, хлопчик, як кличут тебя, як мамка тебя звала.
– Абрам – тихо, почти не слышно, прошептал Абрам.
– Як, так ты мало, шо чёрный, як чорт, як страхи ночные, будь воны проклятые, так ты ще и жид поганый, бисовское отродье християн наших погубитель…..
– Малого Ибрагимом кличут – встрял Алёшка, понимая, что дело принимает плохой оборот.
– Ну Ибрагим, так Ибрагим, – внезапно смягчился гетман – а ты часом не тот ли москаль, шо казаков наших под Бирючим тысячи несметные порубал, кровушку нашу невинную пролил. Наши то хлопчики тебя признали…
– Ну так они ж супротив царя нашего пошли. А я ж за дело государя нашего бился, супротив басурман, а они, казаки твои обмануты были да подневольны, на недоброе польстились… – набравшись смелости парировал Алёшка.
– Ну в общем так, хлопцы, – внезапно заключил допрос Мазепа, – погостюйте у меня трохи, отдохните с дороги тяжкой, хлебушка с солью нашего поешьте, пока то да сё, а як там дале будя – господь решит а я накажу. Помолимся ему братия за щастие наше, за Украйну нашу многотерпную, хай усё будя добре.
На этом разговор и закончился.
Всю компанию поместили в хате, на краю огороженного земляным валом городка. К ним приставили охрану, в город не выпускали, разрешая гулять только возле хаты.
Коротали время за разговорами. Савва занимался с Абрамом русским языком, обучал его азам арифметики и геометрии. Мальчонка был исключительных способностей. Вскоре он уже сносно говорил ещё на одном, чужом для себя языке, свободно складывал и вычитал трёхзначные числа, рисовал на песке фигуры, выявляя при этом явные способности к математическим выводам, играя с числами и с геометрическими фигурами, как с костями. Казаки принесли пленникам карты, и они коротали жаркие степные вечера игрой в подкидного. Вскоре Абрам стал побеждать всех в эту непростую игру, и Савва попросил казаков принести им шахматы. Мазепа распорядился специально для них привести из Сечи старинные турецкие шахматы и Савва обучил Абрама азам этой мудрой древней игры, и мальчик настолько преуспел в этой наиумнейшей забаве, что уже вскоре стал побеждать и своего учителя.
– Да… размышлял и удивлялся Алёшка– не зря хлопчика нашего государь к себе затребовал. Большим енералом негра наш буить.
Надо сказать, что за время дороги, и Толстой и Савва и Лёха и Давыд, привязались к нему, как к своему родному, поражаясь его уму, душевной доброте и не детской уже мудрости и терпению.
Так проходили день за днём. Мазепа больше с ними не общался и, как будто, забыл о них. На все их просьбы он отвечал непонятным а потому и угрожающим молчанием.
К осени стали прибывать в Батурин подводы со всяким снаряжением. Воз за возом привозили казаки пушки, бочки пороха, хлеба, гнали овец, табуны лошадей. Казаки то прибывали в город, наполняя его шумом, гвалтом, пьяными криками и песням, то исчезали почти совсем, и город затихал в ожидании очередного наплыва. Судя по всему, Мазепа из города не отлучался, постоянно находясь под защитой городских укреплений. Видел Савва, как приезжали к нему разные странные люди. Однажды рано утром видел он, как через главные городские ворота проехал эскорт из нескольких всадников, одетых в синюю шведскую кавалерийскую форму. Иногда в городе слышалась польская и немецкая речь. Приезжали и татары из Крыма и турки. Однажды услыхал Савва разговор казаков из охраны. Дело было поздно ночью, во дворе горел костёр, становилось уже прохладно и казаки грелись у костра. Они были сильно пьяные, поэтому речь их была слышна даже в горнице.
– Ой, Дмитро, чуешь, когда ж батька нас на москалей повидэ. Сил уже моих нет, уж и не можно духу ихнего терпеть в Украине.
– Вот погодь, Орлик говаривал, ещё не время, нет пока наших сил. Вот, как свеец Карла придёт, одолеет антихриста, так все вместе и погоним москалей вонючих, вот тогда и погуляем.
– А пойдёт ли Сечь за батькой, ведь есть казаки, шо сумневаются, думают, шо сила москальская вверх берёт.
– Да не сомневайся ты, Корыто, не возьмет уже их сила. Вона, дружина батькина – Булавин Кондратий на Дону дело затеял, у Бахмуте народ собирает, на копях соляных, а там и Кагальницкий городок возьмет. А ежели ещё и султан поднапрёт, то и крышка Антихристу будет. На то лето в Москве погуляем, помяни моё слово. Только надо терпеть трохи, терпеть, уж недолго осталось…
Этот разговор Савва обсудил с Петром Толстым и с Алёшкой. Дальше тянуть было нельзя, – надо срочно сообщить государю о готовящейся измене. Надо бежать, но как. Всем пятерым им не выбраться. Ломали голову так и эдак долго. На третью ночь Пётр Толстой предложил бежать одному только Савве. Если он, даст бог, выберется из города, а паче доберётся до Москвы, до государя, то гетман уже не посмеет тронуть ни Толстого, ни мальчонку – гетман расчётлив, коварен, но и труслив. Для спасения своей шкуры, пришлёт он их в Москву, выдаст царю с почетом, и тем самым постарается заслужить себе прощения и оправдания за готовившуюся измену. Расчёт был коварный, но верный, хоть и рискованный, да и другого выбора уже не было. С каждым днём их судьба и судьба мальчика всё больше и больше завесила от военного счастья России на полях Велико Польши и Саксонии. А судя по всему, они там у Сашки Меньшикова складывались не так, как хотелось бы того царю. Алёшке бежать было нельзя, так как только он отвечает головой за отрока, да и вдвоём с Давыдом бежать труднее, чем одному, Пётр же Толстой стар, да и фигура очень уж приметная. Савва, после некоторого размышления одобрил этот план. Алёшка не возражал, так как от мальца он не отдалялся и потому наказ царёв выполнял. На том и порешили. Нужно было раздобыть казачью форму по росту и сбрить заметную Саввину броду, а там даст бог в ночи и уйдёт он от погони.
На следующий вечер попросили они охранников принести им поболе зелена вина, мол, так и так, хотят они Алёшкины именины справить. Принесли им полбочонка наипервейшего, прозрачного, как слеза, первача. Сели снедать да праздновать, да и позвали казаков – уважить Алёшку. Алёшка мастер был по этому делу – вино пить – одно слово – казак донской. Как выпили по четвёртой, Алёшка и разошёлся – никогда, кричит, ещё донские запорожцам не уступали, мол давай на спор, кто больше выпьет, да не упадёт. Толстой да Давыд отговаривают его, ты что, братуха, совсем спятил, сгоришь ведь. А он всё одно, я, мол, за Дон Батюшку постою, душу свою продам, но никогда донцы хохлам не уступали… И пошло-поехало… Через час Корыто и второй охранник были мертвецки пьяны, Алёшка выпил жбан горькой тёплой воды, вышел на баз и вырыгал полведра, чуть очухался. Раздели они Корыто, а уж Савва бритый, помолодевший на двадцать лет, надел его зипун, шаровары, папаху натянул, чуб свой чёрный из под папахи выставил, ну казак казаком., вышел на баз вскочил на коня, перекрестился по православному и в ночной тишине медленно, шагом выехал на дорогу. Уж у городских ворот его только стража окликнула.
– Сто-ой, хто це буде на нич хлядя?
– Це ж я, Корыто, чи не познау, до Путивля иеду, батька пислал.
– Ну давай казаче, бох тоби у помочь.
В темноте не замеченный Савва выехал на большую дорогу. До утра погони не жди, надо ехать по звёздам, прямо на север, на Стародуб, а оттуда на восток в Воронеж…
Давыд и Толстой выпили ещё прилично, и все пятеро дружно захрапели во сне.
Утром, когда пришла смена, обнаружили пропажу, но добудиться до полудня никого не смогли. Мертвецки пьяные казаки и Пётр Толстой не могли объяснить толком ничего вразумительного. На следующее утро заявился сам Иван Степанович Мазепа. Облик его являл полную противоположность их первому свиданию, сама ярость и решительность. Куда девались его хворь и жалобы.
– Ну ты и гусь сраный – обратился он к Толстому – самого гетмана перехитрить надумал! – понял Толстой, что план удался, не поймали казаки Савву – Кого ж ты, бисово отродье, обмануть затеял. А как я вас щас на куски прикажу порвать, или казакам моим отдам на растерзание…
– Не посмеешь, смерд старый – твёрдо отвечал Толстой– Государь наш прознает, что ты его людей безвинных погубил да подарок евойный от султана загубил, так он тебя яйца твои же поганые, съесть заставит, да из жопы твоей старой лампасы дружкам твоим подлым понашьёт, али ты батюшку – государя нашего не знаешь. Хватит комедь ломать, вели запрягать, да с почётом отправляй не медля нас на Москву.
– Иш ты скорый какой, на Москву, с почётом…. Гетман помолчал, но выхода у него уже не было, впервые в жизни его так подло перехитрили. Надо было принимать все меры для сочинения оправдания. Зная Петра, Мазепа понимал, как он, гетман, пока нужен ему здесь, в Украине. Очень рассчитывает Пётр на него, лиса старого, поэтому колебания и сумнения простить сможет грозный царь, закроет глаза на слухи об измене, на колебания гетмана, но открытого предательства не простит никогда, Толстой был прав, придётся съесть собственные яйца, если навредит он сейчас царёвым людям. Скрежеща зубами от бессильной ярости, он кликнул казаков и велел запрягать.
Глава двенадцатая
Царёва милость
Медленно и тягуче ползёт посольский обоз с казаками по разбитым дорогам Северской Украйны, прямо на север, к Москве. Немазаная телега скрипит, грязь под ногами лошадей чавкает, казаки, перекликаясь, скачут вдоль обоза. Иногда, что б скоротать долгий путь, затевают они свои бесконечные и грустные песни. Мелодичное их многоголосье наполняет душу тоской и печалью. А то вдруг как грянет удалой казачий гопак, ноги так сами и задвигаются в такт – э-эх, раззудись плечо, так и хочется душе в присядку грянуть. Потом опять тягучее, про неразделённую любовь, про нэньку Украину, про вербу над Днипром, да про подвиги казацкие.
И так день за днём. Полились уже проливные холодные дожди, дороги развезло, лошади выбиваются из сил. По ночам ударили заморозки, но днём дорога опять раскисает, и вновь и вновь чавкает под копытами унылых лошадей жирный украинский чернозём. Ближе уже к Мценску, на рассвете, пошёл ранний, внезапный для этого времени, мокрый снег. Абрам впервые в жизни увидел, как с неба падают белые снежинки.
– Дядька Давыд, а что это за белые мухи такие летают, – спрашивал он Давыда.
– Это снег, хлопчик, виш как у нас, ты ж, поди, и в жизни-то своей такого чуда не видывал ешо. Вот погодь, всю землю покроить, деревья, дороги, всё побелит. Красиво, как в сказке. Вот увидишь.
– А как это без земли, как же люди проживут без земли, если всё покроет?
– А земля спить зимой, сынок, отдыхает значить, вот ты ночью же спишь, ну и земля должна тоже.
– А у нас, зато каналы есть, зимой, как стекло становятся, дети на железках катаются.
– Ты, слыш-ка, Ибрагим – встрял Алёшка в разговор– ты про каналы-то свои забудь напрочь. Ты лучше думай так, что ты есть родом из негритянской страны, из нё – то и в Туретчину прибыл, и все думать должны так же, что ты оттудова приехал. Ты и батюшке-царю нашему и всем – всем говори, что я де из негритянской страны, негра я черномазая, приехал, а тама все люди черномазые и голые на деревьях райских живуть и яблоки свои негритянские лопають.
– А почему, дядька Алошка мне не можно про…, ну, про мамку мою гуторить, да про страну мою, где раньше жил, да про госпожу Сабрину, да про господ камергеров, и господина Михеля, рассказывать не можно?…
– Да потому, родимый, что не сносить нам всем тогда головы, и тебе и дядьке Давыду и дядьке Петру и дядьке Саввушке… Всем нам наш царь – батюшка головки наши посрубает.
– А почему?…
– Почему, почему, сказано тебе, ирод, слушай старших, такой вот у нас царь – батюшка, чуть шо не по ём, вмиг головку-то и срубить. А так он добрый и хороший. Мы все, как евойные дети, он добрый, но дюжа строгий. Мы все ему служим, и ты вырастешь – будешь ему служить с радостью и с почтением.
– Дядька Алошка, а царь страшный?
– Да нет, если слушаешь его, да наказы его строго – настрого выполняешь, совсем даже и не страшный.
– А тебя он наказывал?
– Пока нет, но если ты меня не послухаешь, то накажет очень строго. Запомни, ирод, на всю жизнь свою чёрную запомни, если где проговоришься, что в Голландиях своих жил, простися с жизнею своею, да и с нашей тож. А у меня ведь детишков своих двое растут, мальчонка, ну точно как ты, малой, тоже смышлёныш да разумец, и его царь – батюшка не помилуить. Потому как это есть самая страшная государственная и военная тайна…
– А самому думать про мамку можно, очень я по ней скучаю…? Она ведь правда не умерла…?
– Думать то можно, но лучше-ка забудь совсем, а то ляпнешь ешо день-будь. А мамка твоя жива, я сам видел, как её дядьки янычары из моря вытащили, и во дворец отвели. Она сейчас про тебя вспоминает и желает, что б ты меня слухався.
– А тётка Земфира умела?
– Не, И она не умерла, только устала очень и спать легла.
Всё время в пути Алексей возвращался к этой страшной теме, надоумливая Абрама, что он приехал из Африки. А подсказал ему об этом Пётр Толстой.
Он сидел в телеге, с головой укутанный в вонючий овчинный тулуп, и размышлял о том, чем же закончится их необычное и столь рискованное предприятие. – “Странное и опасное дело задумал государь. Ведь если всё будет хорошо, и они все доберутся благополучно до Москвы, а при дворе прознают, каков в действительности султан послал ему подарок, начнётся при дворе великая смута. И Марта и Меньшиков, и царевич Алексей с Лопухиными, все постараются избавиться от нежеланного соперника, а заодно и от всех участников предприятия. А даже и не прознают, если, то зачем государю лишние свидетели. Да и сам государь, сегодня подумал одно – привезли, невинных людей погубили, дитя от матери отняли, а завтра – вдруг не понадобился, или настроение испортилось, али политес того потребует, то загубит он душу невинную и чистую, кровиночку свою родную, и не засумневается. Вот таков у нас ныне государь, такие вот жестокие времена. А ведь, если поразмыслить здраво, мозгами пошевелить, то и прав выходит он – государь – то наш, и не выходит по-другому-то державу строить, кроме как с жестокостью и строгостью такой. По-другому – доброму быть – значит отдать Русь – Матушку на поругание супостатам. А там уже кровушки русской прольётся не меряно. И детей от матерей оторвут, и города спалят, и веру православную уничтожат, всех рабами исделают, как при Батые В этом Пётр, как государев человек, размышляющий и знающий нравы своего времени, не сомневался. Потому и служил ему – Анчихристу, потому как лучше него никто не смог Русь святую защитить и державу преумножить.
Другой проблемой, которая мучила Толстого всю долгую и тяжёлую дорогу, была судьба Саввы и всех участников предприятия. Ведь супостат Мазепа, несомненно, отправил с обозом оправдательное письмо, на случай, если они донесут про измену. – А вдруг как Савва уже в Москве и донёс царю, про дела Мазепины, про его сношение со шведом, а царь вдруг возьмёт да поверит Мазепе, а не Савве, то не сносить нам всем тогда головы, думал Толстой. – А если не донёс, а обоза всё нет и нет, государь, почуяв недоброе, снесёт нам всем башку за то, что не донесли. Вот этого они с Саввой и не обговорили. Вот это засада, так засада. Но отступать уж поздно, карты брошены. Теперь можно положиться только на случай. Надо держаться твёрдо, не лебезить, но и не торопиться лезть с доносом. Государь будет расспрашивать о делах посольских о султане и смуте турецкой и о дороге тож. Ежели спросит об Мазепе, рассказать всё, но самому поперёд не высовываться. На том и порешил.
Уже стала зима, телеги сменили на сани, и дело пошло веселей. Сразу за Серпуховом встретил обоз Савва, уже и в парадном мундире, борода вновь отросла. Гарцует на откормленном гнедом коне – красавец красавцем. Счастливая улыбка озаряет его суровое лицо – лицо настоящего воина. Вся компания счастливо обнялась. Надо сказать, что за время похода они срослись-сдружились, стали, как родные братья друг другу. Особенно радовался долгожданной встрече Абрам.
– Дядька Савва, дядька Савва, ты приехал, я ждал тебя, я, правда, не плакал, я узе большой, но скучал очень.
– Ах, ты ж дитятко черномазое, родненький ты наш – обнимал его Савва, отворачиваясь от товарищей, что бы спрятать набежавшую нежданную слезу…
Читать бесплатно другие книги:
