Разбитое сердце королевы Марго Лесина Екатерина

– Не было, – согласился Далматов. – Это и удивляет. Три смерти, и все три раза у вашей бывшей невестки алиби. Но яд не обязательно убивает немедленно. Дни, недели, порой и месяцы требуются, чтобы человек погиб, а смерть его выглядела естественной.

– То есть эта девка месяцами могла опаивать моего сына?

– Опаивать? Не обязательно. Да, как правило, отравляющее вещество принимают перорально, но… есть яды, которые вдыхают. Кстати, не так их и мало, есть те, которые проникают сквозь кожу… вы себе не представляете, какое количество ядов существует. Да, если бы вашего сына отравили мышьяком, вы бы обнаружили это, но что-нибудь более экзотическое… редкое…

Надежда сигарету не затушила, размазала по дну пепельницы.

Отвернулась.

И заговорила не сразу:

– Он был хорошим мальчиком. Послушным. Не думайте, что я подавляла его волю или… в отца пошел. Спокойный… даже порой слишком спокойный… я вскипаю быстро, но и остываю тоже быстро… а он… я была знакома с его невестой. Милая девочка… мы бы поладили. Я не собиралась вмешиваться в их жизнь. Меня и собственная вполне устраивала… а тут он говорит, что свадьбы не будет… то есть будет, но с другой. Понял, что Настеньку он не любит, зато любит Варвару, привел знакомиться. Я сразу поняла, что она – тварь… жаль, не поняла, насколько тварь… я пыталась его образумить. Умоляла погодить, мало ли, вдруг через месяц-другой он осознает, что и здесь совершил ошибку, что Варвару тоже не любит…

– Не согласился?

– Нет. Упрямый… в отца. Я пыталась поговорить с ней. Видела ведь, что не любит.

Пепел падает на черные брюки, но Надежда не замечает, она вообще мало что замечает вокруг, и свидетельством того – вазоны с засохшими фиалками. Их давно пора было бы убрать, но они стоят на подоконнике…

Иногда, быть может, Надежда поливает цветы.

Пыль с подоконника протирает по старой привычке убираться по субботам.

– Она не согласилась?

– Посмеялась надо мной. Сказала, что ничего-то я не могу сделать… я отправилась к ее родителям… странные люди. Не захотели даже разговаривать… только женщина все лепетала, будто бы Варвара – хорошая девочка… и на похороны не пришли. Она вот явилась, в черное вырядилась… стоит у могилы, к глазам платочек прикладывает, а сама на людей смотрит… высматривает… у нашей семьи было много знакомых… среди них она нового супруга и нашла… я Якова предупреждала, что с девчонкой не все гладко. Но он и слушать не захотел. Это как… безумие? Безумие, которое заразней гриппа.

Она рассмеялась от такого предположения и привычно мазнула ладонью по сухим глазам.

– Разучилась плакать. Сначала все поверить не могла, что его нет… кажется, вот позвонит… он звонил каждый день… пока не поссорились… его девка хотела, чтобы я переехала в Андрюшину квартиру, а сама… я ведь старая уже, мне много не надо…

– А ваш муж…

– Умер. К счастью, умер за год до этой истории. Сердце прихватило. Мы всегда знали, что у него сердце слабое, берегли, как умели… он долго прожил и был счастлив. Мне хотелось бы верить, что был… легче вот как-то. Я тоже скоро умру.

Она произнесла это со спокойной уверенностью человека, который точно знает, что говорит.

– А ваш приятель…

– Он попивал, это правда. – Надежда вытащила новую сигарету. – Знаю, что дурная привычка… бросаю… пытаюсь бросить, но вот как-то оно…

– Не выходит?

– Не выходит. Или плохо пытаюсь… или вот все равно… меня пугать нечем. Но Яков… веселый был… мы с ним учились вместе… но он в бизнес ушел. Что-то даже получалось… женат был дважды… а эта тварь – третья. Он, верно, решил, что если разлюбит, то разведется, но она не отпустила… в одном просчиталась.

Губы Надежды тронула мстительная улыбка.

– Яков завещание составил, давно, еще когда с Маринкой жил, это первая его. Она помогала бизнес подымать, и Яков был благодарен… да и парень у них с Маринкой родился. Яков его любил, хотя отец из него был аховый… но завещание составил… вот и осталась Варечка ни с чем… не знала она… попыталась опротестовать…

– Вы судья.

– Не я разбирала это дело.

– Ваш знакомый…

– Знакомый, знакомая… приятель… услуга за услугу… нет, не подумайте, все было по закону. Здесь у меня принципиальная позиция. Но многие законы оставляют свободу для маневра. Девица, конечно, грозилась апелляцией… только грозилась… снова замуж вышла… и потом я Оленьку встретила. Совсем еще девочка… знаете, иногда у меня появлялась мысль найти кого-нибудь… не для мести, нет. Чтобы остановить Варвару… не знаю, как она это делает… проклятье, в которое Оленька верит… яд, как вы говорите… излучение… или еще что-то, но она убивает. А раз так, то следует убить ее. Правда, это будет совсем не по закону, зато вполне по справедливости.

Надежда замолчала.

– Скажите, а она делала вашему сыну подарки?

– Подарки? Да… наверное… туалетная вода… очень мерзкий сладкий запах. Он прежде другой пользовался, и я спросила, что изменилось. Оказалось, Варенька подарила… запах ему самому не нравился, но как можно было Вареньку обидеть?

– А кроме?

Надежда раздраженно сбила пепел.

– Не знаю! Мы… мы ведь в ссоре были… у меня характер. У Андрюши… а еще она нажаловалась, что я приходила… он перестал звонить… хотя… незадолго до смерти. Дня за три он позвонил. Говорил… я подумала, что он пьян… нет, он выпивал, конечно… молодой парень… на праздники или так мог себе пива позволить, но чтобы до невменяемого состояния… твердил, что она за ним следит. Я спросила, кто она… он ответил, что я дура и ничего не понимаю… трубку швырнул… обиделась, честно говоря… слишком сильно обиделась. А ему нужна была помощь… если бы поехала… если бы увидела его… поняла… быть может, обратились бы к врачу… в клинику… а он в петлю полез. И теперь мне придется доживать, зная, что я не спасла собственного сына.

– Если все так, как я думаю, вы бы его и не спасли.

– Успокаиваете?

– Говорю правду. Галлюцинации или бред – это уже повреждения мозга, и в случае ядов, зачастую необратимые.

– Что ж, буду себя успокаивать этим.

Далматов не поверил. Она не из тех женщин, которые будут себя успокаивать. Напротив, она уже и дело рассмотрела, и признала себя виновной, и приговор вынесла.

Судья.

– Давайте вернемся к вопросу о подарках. Что-то такое, что он носил бы с собой постоянно или почти постоянно… небольшое…

Она покачала головой.

Что ж… придется иначе. И Далматов, помахав рукой – запах сигаретного дыма был иссушающе едким, – спросил:

– А вы не видели паука?

– Паука?

– Брелок. Или подвеску. Булавку для галстука… запонку… что-нибудь в виде черного паука.

Надежда открыла было рот, но нахмурилась.

– А вы знаете, видела… в последний раз, когда они пришли в гости. Андрюша все хотел, чтобы мы нашли общий язык… я же… у меня от одного вида этой стервочки рыжей колики начинались. Хоть и говорила себе, что надо смириться. Ради сына. Если не дружить… я не настолько наивна, чтобы думать, что смогу переступить через себя, то хотя бы без откровенной вражды. Вежливые визиты. Открытки ко дню рождения или новогодним праздникам… и всякий раз настраивалась, но получалось… вспыхивала, говорила гадости… вообще-то я очень и очень сдержанный человек. Профессия обязывает. Кому нужны истеричные судьи.

Новая сигарета.

На бледных губах почти не осталось помады, а вот румянец пылает ярко.

– Но она… она на меня странно действовала… в тот вечер она сказала что-то про квартиру… глупость какую-то, вроде того, что мне одной в четырех комнатах должно быть тоскливо, снова на переезд намекала. Мы Андрюше квартиру справили, но там одна комната всего. Как раз для склочной старухи… и понеслось… но паук… он вытащил связку ключей, огромную такую… я еще удивилась, зачем ему столько ключей? А он взялся объяснять. Два от квартиры. Верхний и нижний замки. Один – от машины… еще два от моей квартиры… от учительской… от кабинета физики… от лаборатории…

Она старательно перечисляла ключи, опасаясь упустить хоть что-то.

– И паук был. Черный. Отвратительный такой… на живого похож. Андрюша рассмеялся, сказал, что я пугливая, а это просто-напросто брелок… ему Варечка подарила… семейная реликвия.

А вот это уже интересно.

– Вы… вы думаете, из-за него?

– После смерти сына вы разбирали его вещи?

Надежда покачала головой.

– Она… привезла мне сумки… сказала, что продает квартиру… я была… знаете, сейчас я бы смогла противостоять… выставить ее прочь с ее смешными претензиями… судиться, я бы выиграла суд… да и квартиру купила Андрюше я до свадьбы… но мне тогда было не до квартиры. Я долго не решалась к сумкам притронуться. Там ведь его вещи… одежда… белье… книги какие-то… ничего ценного, если вы хотите об этом спросить. Она оставила себе все. Мебель. Технику… даже машину… мне было все равно. Я ведь сына потеряла…

Она вытащила очередную сигарету.

– Оленьке пока плохо… потом… боль не уходит совсем, но станет немного легче. Со временем. А вы… если у вас получится доказать, что она убийца…

Доказать – это вряд ли. Далматов никогда не обременял себя доказательствами, да и с законом не особо ладил. Но эта женщина верит в закон и справедливость.

Пускай.

То ее личное дело.

В городке у него оставался еще один адрес. Время было поздним, не слишком подходящим для визитов, но Далматову было глубоко плевать на приличия. Дверь открыла женщина в стеганом халате.

– Доброго вечера. – Далматов сунул ей под нос удостоверение сотрудника полиции.

Удостоверение было хорошим, почти как настоящим.

– Мне надо побеседовать с вами о Варваре…

Женщина тихо охнула и руки к груди прижала… а мужчина, выглянувший на шум, лишь головой покачал. Он был лыс, стар и печален.

– С Варварой что-то случилось?

– Пока нет. – Далматов вошел.

Тесная прихожая. Запах кислой капусты и жареной рыбы. Старые обои. Новый шкаф-купе, который съел половину пространства. В зеркальных его дверях отражались и хозяева, и сам Далматов, непривычно взъерошенный, мятый какой-то.

– Варечка – хорошая девочка, – залепетала женщина. – Она не виновата!

– В чем?

– Ни в чем. – Женщина торопливо касалась то халата, то волос, то собственного лица. И в движениях ее, излишне суетливых, Далматову виделась попытка скрыть нечто, куда более важное.

– Неужели?

– Чего вам надо? – Мужчина смотрел исподлобья.

– Узнать, что ж так вашей дочери в семейной жизни не везет… и как сделать, чтобы это невезение прекратилось…

– Это… это совпадение. – Женщина беспомощно оглянулась на мужчину. – Скажи им!

– А вы знаете, что Варвара вновь супруга ищет…

– Нет! – Мужчина побелел. – Она обещала…

– Не знаю, что она обещала, но на сей раз Варвара обратилась в агентство, и там ей подыскали кандидатов…

В прихожую выглянула кошка, трехцветная и желтоглазая, она широко зевнула, потянулась, показывая, сколь смешны ей нынешние заботы хозяев.

У кошек жизнь намного проще.

– Но только состоятельные мужчины не всегда наивны. Я здесь, если можно так выразиться, частным образом. Мой клиент желает разобраться, чем ему грозит эта свадьба…

– Вашему клиенту, – сдержанно ответил мужчина, – лучше подыскать себе другую жену.

– Варвара…

– А вам – уйти, пока я не вызвал полицию. Хотя… полиция с полицией всегда договорится, верно?

Знает.

И про удостоверение фальшивое, и про то, что ничего у Далматова на их драгоценную дочь нет…

– Что ж, если вам будет угодно. – Илья поклонился. – Но прошу подумать вот над чем. Мой клиент очень не любит, когда его пытаются использовать втемную. Он разозлится, а его злость может быть чревата неприятными последствиями для Варвары.

– Но… – Женщина вертела головой, глядя то на Далматова, то на мужа.

– Хватит, Аня. – Тот не улыбался. – Мы предупреждали… мы просили… и если она так решила, пускай сама разгребается.

Чудесно.

Но не понятно.

Маргарита смотрела в окно, потому как занятие это, пусть и не самое веселое, все ж было куда интересней каких-то там наук…

Наставник вышел по собственной надобности, строго-настрого велев Маргарите не сходить с места, быть хорошей девочкой и учить псалом.

Псалом она выучила.

Ну почти… на муху отвлеклась, которая медленно, важно ползла по стеклу. За окном же был сад. И солнце. И погода пречудеснейшая, которая так и манила сбежать из тесной комнатушки, которую отвели под класс. Но тогда наставник разгневается и будет грозить адскими карами. О них он знает много и рассказывает охотно, живописуя, как кричат грешники на раскаленных сковородках. Порой после этаких рассказов Маргарите снятся дурные сны, но матушка, которой она пожаловалась, не на наставника, на сны, строго ответила, что это из-за того, что Маргарита молится без должного усердия. Вот если бы она усердствовала так, как положено принцессе, тогда и Господь, и Пречистая Дева уберегли бы Маргариту от снов.

Скучно.

Латынь в голову не лезет.

И вовсе мысли не о науке, а о том, что папенька обещал взять Маргариту в путешествие, и даже после смерти его обещание исполнилось.

Жаль, что он умер.

Папенька был добрым и веселым, а вот маменька вечно всем недовольна.

Маменька хотела бы еще одного сына, это Маргарита знала совершенно точно и отчасти завидовала братьям, куда как более обласканным материнской любовью. Впрочем, зависть – не то чувство, которое приживалось в ней. Слишком легка она была, слишком ветрена и в то же время – добросердечна. О том говорили и наставники, и все, с кем Маргарите случалось иметь дело.

Порой ее добросердечие вкупе с легкомыслием оборачивались ситуациями смешными, а то и нелепыми, к вящему неудовольствию матушки. Маргарита подозревала, что она, женщина, которую велено было любить и почитать, с превеликим удовольствием оставила бы дочь в Амбуазе на всю ее недолгую жизнь, а то и после.

Нет, в Амбуазе ей было неплохо.

Напротив даже, в Амбуазе Маргарите жилось куда как вольней, нежели в скучном Париже. И друзья имелись, которых она любила всем сердцем, особенно после того, как папенька предложил выбрать себе в услужение или герцога Жуанвильского, или маркиза де Бопро. Как же он удивился, когда Маргарита выбрала де Бопро, потому как полагал, что тот не очень собой хорош.

Истинная правда!

И уже тогда при взгляде на дорогого принца детское сердце Маргариты замирало, тронутое неведомым чувством. Он, белокурый и синеглазый, прехорошенький, как все картинные ангелы, был чудом, но чудом капризным, своевольным. И вечно норовил сделать именно так, как хочется ему, а не Маргарите. А де Бопро пусть и смугл, черноволос, но послушен.

И влюблен в Маргариту.

Он сам ей сказал, а еще поклялся служить вечно…

Маргарита вздохнула, по своему верному пажу она тосковала, впрочем, как и по нянечке, по слугам, по старым псам, с которыми она любила играть, но матушка сказала, что брать с собой еще и собак – никак невозможно…

Маргарита вздохнула и отвернулась от окна.

Вспоминать о матушке не хотелось вовсе, но не вспоминать не получалось, потому как все путешествие, первое и чудеснейшее в жизни Маргариты, всецело было связано с ее именем, с ее образом, затмевавшим в глазах подданных и фигуру отца.

Он, единственный из семьи, кто искренне любил свою принцессу, всегда готов был выслушать ее, жалобы, обиды принимал близко к сердцу, погиб.

Маргарите сообщили о том, но она долго не могла поверить.

И требовала сказать правду.

Как возможно, чтобы отец, ее отец, который умел смеяться так громко, что пламя факелов дрожало, и стены пиршественной залы дрожали, и сам древний замок тоже дрожал, погиб? Он был сильнее всех, лучше всех…

И обещал, что всегда будет с нею.

Солгал.

Нет, Маргарита, позже, став взрослей, осознала, что в смерти отца не было виновных, что сама судьба подготовила тот предательский удар, но стало ли ей легче?

Ничуть.

В Амбуазе, довольствуясь слухами, сплетнями, в которых если и была правда, то малая ее толика, шептались и о том, что матушка тотчас отослала прекрасную де Пуатье, так и не простив супругу этой измены, и власть взяла в свои руки, пусть и готовили к коронации Франциска. Он был так слаб, болезнен, что никто не удивился, когда Франциск умер. И королем назвали уже Карла. Но он, матушкин любимец, всегда делал лишь то, что она говорила… и средь этих перемен, которые многими принимались как недобрые, сама Маргарита терялась. Она не знала, что будет с нею, и никто не знал, и незнание это страшило. Но вот в Амбуазе появилась матушка, которая и объявила об отъезде.

– Наши подданные, – сказала она, – должны узреть нового короля.

Она пребольно ущипнула Маргариту за щеку.

На щеке остался красный след.

– Веди себя хорошо. Не забывай, что ты – принцесса.

Отъезд остался в памяти невероятнейшей суматохой, среди которой все будто позабыли о Маргарите, предоставив ее саму себе, что было внове и неприятно. И лишь в день отъезда, оказавшись в экипаже с матушкой, Маргарита осмелилась обратиться к ней.

– Куда мы едем? – спросила она.

– В Бар-леДюк, – ответила матушка, которой вовсе не хотелось разговаривать, она пребывала в собственных мыслях, несомненно, важных, но оттого гляделась мрачной. – Тебе понравится.

Матушка оказалась права: Маргарита, до сего дня не покидавшая Амбуаза, была увлечена путешествием. Ее поражало все, и сама дорога, по мнению королевы-матери дурная, вызывавшая у нее приступы дорожной болезни, и городишки, попадавшиеся на пути, и люди. Живость дочери, ее неуемное любопытство, тысячи вопросов, которые задавала Маргарита, постоянно забывая про матушкину просьбу о молчании, утомляли королеву.

Сама же Маргарита, получая замечания, печалилась, но печаль ее не длилась долго. И Маргарита вновь и вновь находила нечто чудесное, чем желала бы поделиться… когда же она добралась до Бар-леДюка, то была совершенно поражена его великолепием и тем, как обставлены были крестины ее племянника, принца Лотарингского.

– Великолепно! – восхищалась Маргарита, пожалуй, чересчур уж восхищалась, выражая собственные эмоции с непозволительной вольностью. И королева морщилась, утомившись одергивать дочь, которая, казалось, не имела ни малейшего представления о правилах приличия.

В Лионе столь же бурный восторг у Маргариты вызвал приезд месье и мадам Савойских, в Байонне – встреча ее драгоценной сестры, королевы Испании, и брата, короля Карла… пусть и был он братом Маргариты, но держался сухо, отстраненно, будто вовсе чужой человек. И сама Маргарита несказанно робела, глядя на него, столь величественного и прекрасного.

Но сильнее прочего незрелую душу ее, не избалованную зрелищами, тронуло превосходное пиршество с балетом, устроенное матушкой на острове Дегмо.

Впрочем, день этот принес не только радость. Пожалуй, именно тогда Маргарита поняла, сколь ничтожно мало значит ее жизнь.

В тот день Маргарита, пусть и имела привычку оставаться в постели допоздна, вскочила едва ли не раньше служанок, из страха, что пропустит сие представление. Или что его отменят из-за дождя… Не отменили.

День выдался солнечным, ясным и теплым, но не жарким. Остров Дегмо, куда гостей доставили на барже, украшенной лентами и цветами, был невелик. Однако казалось, что сама природа его располагала к празднику: посреди острова находился большой луг, который окаймляла сосновая роща. На этом лугу по матушкиному приказу устроили беседки, а в каждой из них – круглый стол на двенадцать персон. Только стол их Величеств располагался на зеленом газоне. Все столы обслуживались группами пастушек, на которых были одежды из сатиновых с золотой нитью тканей – в соответствии с обычаями различных провинций Франции. Каждая группа пастушек исполняла танец своей провинции: пастушки из Пуату танцевали под звуки волынки, из Прованса – под цимбалы, пастушки из Бургундии и Шампани – под гобой и скрипки. Бретонки танцевали веселый бранль, приостукивая каблуками.

И Маргарита тоже желала танцевать, однако матушка, строго глянув, велела вести себя так, как подобает принцессе. И брат, окинув Маргариту недовольным взглядом, будто самим своим присутствием она мешала ему насладиться празднеством, сказал:

– Вы слишком вольно себя ведете, сестра.

Маргарита едва не расплакалась от обиды, ведь ей так хотелось понравиться брату…

Когда пиршество закончилось, появилась большая группа музыкантов-сатиров и нимф, девушек невероятной красоты… и Маргарита спросила:

– А я буду такой же красивой? – До того дня все, с кем случалось ей говорить, включая зловредного принца Жуанвиля, так и не простившего Маргарите, что выбрала она не его, уверяли, что она рождена красавицей и с каждым днем ее красота становится лишь ярче. И ныне ей отчаянно хотелось, чтобы и матушка, и строгий брат улыбнулись и сказали, что Маргарита непременно будет такой же, как сии нимфы, а то и прекрасней, потому как она – принцесса.

Однако матушка сказала:

– Ты не о том думаешь, Маргарита. Красота преходяща.

Сама она, если и была когда-то красива, после многочисленных родов, а также от излишеств в еде красоту утратила. Матушка, будучи невысокого росту, сделалась полна и одышлива. Она сильно потела, и самые лучшие ароматические масла, которыми она щедро умащала волосы, кожу, не способны были заглушить запах пота. Пышные платья делали матушкину фигуру еще более безобразной, чем-то напоминающей пивной бочонок.

– Какая разница, – отмахнулся братец, увлеченный чудесным танцем.

И верно, сей вечер мог бы стать вовсе огорчительным для Маргариты, но вдруг начался дождь. Потоки воды хлынули с неба, еще недавно чистого. Блеснула молния, потом другая, заглушая музыку, грянул гром… порыв ветра едва не опрокинул стол…

Кто-то закричал.

Завыли псы.

И стало так темно… Маргарита боялась темноты… она так боялась темноты, что сама не поняла, как оказалась под столом. Кругом же гремело, кричало… метались тени, представлявшиеся Маргарите едва ли не бесами, что вышли из преисподней, чтобы утащить ее, своевольную себялюбивую девицу с собой.

От страха она заплакала.

И плакала, казалось, целую вечность, звала матушку, брата, кого-нибудь… она почти поверил, что навсегда останется в ненадежном своем укрытии, когда кто-то огромный, и в первое мгновенье показавшийся Маргарите ужасным, вытащил ее из-под стола.

Маргарита закричала.

– Она здесь! – Голос, в котором не было ничего человеческого, оглушил. – Принцесса здесь!

И только тогда Маргарита осознала, что держит ее вовсе не бес, не сказочное чудовище, а обыкновенный человек, стражник из тех, которые повсюду сопровождали матушку, брата. Она вновь расплакалась, на сей раз от величайшего облегчения. И плакала, вздыхая, размазывая слезы, пока ее несли на баржу, где передали на руки служанкам матушки.

Та была в ярости.

– Посмотри, Маргарита, на кого ты похожа! – Она отвесила дочери пощечину. – Ты выглядишь как свинарка, а не как принцесса!

Маргарита разрыдалась, не столько от боли, хотя пощечина была болезненной, сколько от невероятного огорчения. Ей-то представлялось, что матушка волнуется.

Переживает.

И мечется, спрашивая всех, где же Маргарита. И что появлению ее, чудесному спасению от грозы, она обрадуется. Быть может, обнимет, сбросив маску равнодушия, и погладит по спутанным волосам, скажет, что ничего страшного не случилось…

Действительность редко соответствовала ожиданиям Маргариты.

Пожалуй, именно тогда она осознала, что матушка ее не любит.

И Маргарита самозабвенно рыдала, пока лицо ее не опухло от слез, а голос не сделался сиплым, старушечьим.

– Выглядишь отвратительно, – брезгливо произнесла матушка, которая заглянула, чтобы проверить, как исполняются ее приказы. И служанки, страшась гнева королевы, злопамятности ее, низко склонили головы. Но во взглядах их Маргарите виделась насмешка. – Ты позоришь весь наш род…

И матушка вышла, оставив Маргариту наедине со слезами и ночными кошмарами.

Ей снилась гроза. И теперь молнии, все, какие были на низком небе, летели к ней, желая уязвить, испепелить. Черная же земля раздавалась, выпуская кривоватые, искаженные фигуры, не то людей, не то демонов. Они тоже желали схватить Маргариту…

Проснулась она больной.

И остаток пути, к вящему матушкиному неудовольствию, провела в постели, почти не вставая. Матушка, которая испытывала лишь раздражение – дочь всегда была чересчур капризна, своевольна, – заглядывала ежедневно, желая убедиться, что болезнь ее – не есть притворство.

В Париже Маргарите стало легче.

Ее несказанно удивил, поразил этот город, о котором ей столько доводилось слышать, что от отца – а рассказывать он умел, не важно, о балах ли, о турнирах; что от служанок. Они о Париже говорили шепотом, с придыханием и восторгом…

И Маргарита глядела.

На узкие улочки, с трудом умещавшие толпу – все желали воочию узреть короля, королеву-мать и саму Маргариту. И люди эти любили ее!

Она чувствовала их обожание всей кожей.

Она купалась в нем, оживая, как оживает завядший цветок, получив столь желанную ему влагу. И на губах Маргариты вновь появилась улыбка. Приветственные крики оглушали ее, и голоса толпы сливались в гул, мешались, отчего казалось, что все эти добрые люди зовут именно ее.

Ей признаются в любви.

Правда, в самом дворце все было иначе. Огромный Лувр очаровал Маргариту, она видела его не домом, а живым существом, исполненным любопытства. Лувр приглядывал за всеми своими обитателями, коих было превеликое множество, и Маргарита не избежала его интереса. Впрочем, девочку, только-только вступившую в тот хрупкий возраст взросления, когда в детском теле уже просыпается женская душа, он счел мало интересной.

Матушка же, оказавшись в своих владениях – а Лувр она полагала законной своею вотчиной, – преобразилась. Исчезла улыбка, которая на полном лице ее казалась ненастоящею, а само это лицо обрело выражение брюзгливое, раздраженное. Голос сделался скрипуч.

А взгляд – холоден.

– Веди себя достойно, – сказала матушка, передавая Маргариту на руки служанкам. Нынешние, в отличие от прежних, помогавших Маргарите в пути, были столь же холодны и преисполнены чувства собственного достоинства, будто были и не служанками, а родовитыми госпожами, ей не понравились. Как и она им.

Служанки, прожившие во дворце не один год, разбиравшиеся в хитросплетениях местных интриг едва ли не лучше, нежели сами интриганы, живо сообразили, что Маргарита – слаба. Безразлична и матери своей, более занятой попыткою удержать власть, и царственному брату. Служанки сплетничали о католиках и гугенотах, о любовниках и любовницах, фаворитах и фаворитках, спеша поделиться последними новостями. Маргарита мешала… она была тиха, ненавязчива, но то, что им выпало служить ей, приводило их в величайшее раздражение. И раздражение это женщины, недостаточно обласканные судьбой, по их собственному мнению, спешили выместить на Маргарите. Расчесывая, они дергали волосы, порой выдирая целые клочья, щипали, толкали, затягивали шнуровки платьев так, что Маргарита едва могла дышать…

Она терпела.

Она жаловалась матушке, но та вновь отмахивалась от жалоб, говоря, что Маргарите не след тратить драгоценное ее время на пустяки… что ж, признаться, девочка ничего другого и не ожидала. Она принимала холодность матушки с дочерней покорностью.

Время шло.

Маргарита взрослела.

Ее по-прежнему мучили кошмары, к которым она постепенно привыкла, как привыкла к материнской нелюбви и равнодушию людей, ее окружавших. И теперь главным врагом ее стала скука. Она была слишком мала, чтобы получать удовольствие от интриг или же игры во власть, что являлось обыкновенным времяпрепровождением для обитателей Лувра, также и многие другие развлечения оставались Маргарите недоступны.

Она и знать о них не знала, запертая в своих покоях наедине со Священным Писанием, философскими трактатами и собственными нехитрыми мыслями.

Но однажды все переменилось.

Случай этот не стоил бы внимания, поелику был обыкновенен для Лувра, где царили нравы весьма вольные, если бы не переменил мировоззрение Маргариты.

Той ночью ей вновь приснился кошмар.

Гроза. Молнии. И черные тени, обступившие Маргариту. Они тянули к ней руки и звали по имени, но в голосах их слышались насмешка и изрядное презрение к ней, которая полагает, будто королевская кровь защитит ее от геенны огненной.

Во сне был отец с окровавленным лицом, с пустою глазницей, из которой торчал обломок копья. Он хотел обнять Маргариту, но от отца пахло землею и тленом, и запах этот страшил…

Маргарита проснулась, когда его руки, стремительно теряя плоть, которая словно стекала с них, коснулись ее, не то обнимая, не то хватая, чтобы уволочь в расщелину.

Она села в остывшей постели.

Под тяжелым балдахином было холодно. Свернувшись калачиком, спала у ног служанка, похрапывая во сне. У Маргариты появилось преогромнейшее желание пнуть девицу, чтобы свалилась она на пол, но вместо этого Маргарита встала сама.

Каменный пол оказался ледяным, но домашние туфельки были тут же и просторная домашняя накидка. Маргарита не знала, зачем она одевается и почему так не желает, чтобы служанка помогла ей. Пожалуй, она все еще пребывала в болезненном своем полусне.

Маргарита вышла из комнаты.

Стражника, которому полагалось охранять ее покой, не было.

Лувр наблюдал за нею.