Правитель страны Даурия Сушинский Богдан

6

Не сводя с командира широко раскрытых глаз, Родзаевский наполнил свою рюмку, только свою; не спросив разрешения, осушил её до дна и самодовольно крякнул, совершенно забыв, что это не застолье, а прием у командующего армией. Подобным поворотом беседы он был удивлен не менее Курбатова. Удивлен и слегка обижен: в конце концов, его могли бы поставить в известность заранее. Почему он, руководитель Российского фашистского союза и шеф разведывательно-диверсионной школы, должен узнавать о подготовке такого суперрейда одновременно с ротмистром?

– Я не вправе диктовать свою волю, господин генерал, – не скрывая этой обиды, сухо проговорил он. – Однако согласитесь: передавать письмо фюреру Великогерманского рейха через человека, которому предстоит пройти всю Россию по тылам противника?! Это, знаете ли, при всем моем уважении к ротмистру… Где гарантия, что уже через несколько дней после выхода группы это письмо не окажется на Лубянке?

– Уж не хочешь ли ты признать, что всё-таки твой маньчжурский стрелок?..

– Боже упаси! Своему офицеру я верю. Но, будучи ранен, он может оказаться в плену… Его могут, наконец, убить… Это война, а в диверсионном деле нашем следует предусматривать все возможные варианты. И потом, к чему такой риск? Существуют десятки иных, более безопасных способов доставки подобных посланий.

– Может, и существуют… – снисходительно хмыкнул в оттопыренные усы Семёнов.

– Например, можно передать через одно из консульств иностранных государств или через буддистов, которые в последнее время зачастили в рейх. А почему бы, например, не потревожить просьбой посольство Маньчжоу-Го в Германии? Зачем же исключать дипломатов, миссионеров или ученых нейтральных стран?

– Неужели не понятно, что легальные каналы исключаются? – вдруг резко среагировал Семёнов. – Японская разведка слишком хорошо контролирует их. Не говоря уже о «колпаке» над нами. Мне же не хотелось бы, чтобы в императорском генеральном штабе узнали о том, сколь упорно мы с вами ищем контакты с фюрером. Японцы, хотя и союзны германцам, но очень уж не доверяют им да и воспринимают излишне ревниво.

– К тому же в Токио еще помнят о вашем письме фюреру, направленном, если мне не изменяет память, то ли в марте, то ли в апреле 1933 года[12], – согласился полковник. – Уже тогда японцы отнеслись к появлению такого послания – тем более в тайне от них – с явным неудовольствием.

– Еще с каким «явным», – воинственно повел плечами генерал. В душе он гордился любым «неудовольствием», которое удавалось вызвать у «азиат-япошек», ибо не только не любил их, но и откровенно презирал. – Их командование буквально взбесилось!

– Хотя вы всего лишь приветствовали фюрера в связи с его приходом к власти, выражая готовность совместно выступить против общего врага – всемирного большевизма.

– Да вы, оказывается, прекрасно осведомлены об этом? – удивленно вскинул брови атаман.

– Профессиональный контрразведчик. По должности положено. Впрочем, вы не очень-то и скрывали свои симпатии. В конце концов, германцы и японцы – союзники. Правда, пока что Токио все еще выжидает у границ Совдепии, но это уже не нам решать.

– Преступно и подло выжидает, – поддержал его Семёнов. – Там, видите ли, сладострастно дожидаются, когда два тигра, Германия и Россия, упадут замертво или, по крайней мере, предельно обессилевшими. Но обязательно упадут. Чтобы они, японцы, могли затем величественно спуститься со своей святоглавой Фудзиямы и преспокойно овладеть всем тем, за что эти тигры столь долго и кровопролитно сражались. Однако же нам сие хорошо известно, разве не так, полковник?

– Понятное дело, – кротко согласился Родзаевский, поглядывая на Курбатова, который по-прежнему молча вертел между пальцами ножку хрустальной стопки.

– Наша армия – гнул своё тем временем атаман, – нужна японцам всего лишь для создания их Великоазийской империи, а не сражения вкупе с германцами за единую и неделимую Россию.

– Но в таком случае получается, что мы свое время упустили, господин командующий, – откинулся на спинку кресла Родзаевский. – Большевики и их сподвижники вот-вот окажутся у границ Германии, границ рейха. Каков бы ни был исход, наша помощь уже не понадобится никому – ни германцам, ни японцам, ни, извините, самим русским, там, в России. Кто же станет восставать против победителей: Германии и её союзников?! Или какая такая сила пойдет потом против сталинистов и антигитлеровской коалиции?

Генерал выслушал его спокойно, так как ожидал подобное возражение. У него было собственное видение того, что происходило сейчас в далекой Европе, к которой он хотя и стремился (подобно тому, как всякий провинциал мечтает хоть день-другой побывать в столице), но в то же время недолюбливал.

Здесь, в Сибири, все казалось немного иным. Совсем недавно в газете «Голос эмигранта» были опубликованы его слова: «Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси»[13] – Японией и Германией».

По части того, что идти надо «честно и открыто», Семёнов, конечно, слукавил. У него были свои виды и планы. Точнее всех сумел их предвосхитить Колчак, назначив атамана «правителем Восточной Российской Окраины». А еще раньше такую же «полноту власти» ему обещал Керенский – как плату за войска, которые он приведет из Забайкалья в помощь временному правительству. Однако тогда не сложилось. Ни войско, ни «полнота власти».

Со временем, уже в двадцать шестом году, кандидат в премьер-министры Японии Танаки тоже врал ему. Мол, когда возглавит правительство и с помощью армии сумеет добиться отторжения Восточной Сибири от России, то во главе буферного государства окажется он, генерал Семёнов-сан. Почти такие же обещания атаман слышит и сейчас. Правда, от совсем других людей, но суть-то, суть остается.

Конечно, давно уже стало понятным: ожидания эти пустые. Настоящим правителем Забайкалья, императором «Страны Даурии» он станет, только собрав здесь целиком имеющиеся войска и подняв на восстание против большевиков всё население монголо-бурятских аймаков[14]. Когда сам восстановит свою власть над этим огромным краем, сам провозгласит и сам утвердит себя на сибирском престоле силой собственного же оружия.

– Все не так просто, полковник… – заметил генерал вслух. – Думаю, именно сейчас, в момент подступа коммунистов к стенам рейха и утверждения в некоторых странах Европы большевизма, готового вот-вот разползтись по всему Старому Свету, англичане и американцы начинают понимать: пора попридержать коней! Потому что, как только они в аллюре ворвутся в Берлин – окажутся один на один с объединенной, некогда союзнической, ордой красных. И им противостоят дивизии, закаленные в боях и партизанских дымах не только России, но и Югославии, Болгарии, Румынии, Чехии, Польши. Дивизии, которые к тому времени будут обращены в иудейско-марксистскую веру, то есть полностью обольшевичены.

– Резонно, – кивнул Родзаевский. Даже Курбатов, до сих пор старающийся не вмешиваться в их диалог, выслушав атамана, что-то там одобрительно пробубнил.

– Конечно же, западные правители потребуют от своего, возможно, новоявленного союзника, Гитлера, освободить все территории, которые он занял в Западной Европе. Естественно, попросят и всяческих других уступок. Однако армию германскую сохранят. Да-да, сохранят! И всю, до последнего солдата, развернут против рус… Против Советов, – поправился главнокомандующий. Говоря о победах германцев, он из чувства патриотизма всячески избегал слова «русский».

Произнеся эту речь, Семёнов умолк, в ожидании более пространной реакции полковника на свои умозаключения.

– М-да-а, – осчастливил его ответом Родзаевский. – Если исходить из того, что немцы действительно проигрывают эту войну, и даже наверняка проиграют, то с вами, господин генерал-атаман, трудно не согласиться.

– Со мной трудно не согласиться уже хотя бы потому, что я, возможно, как никто иной из восточных военных и политиков, страстно не желаю их поражения. Пока германцы истощают силы красных, у нашей армии остаются шансы на возвращение. Если уж не в Питер, то, по крайней мере, в Страну Даурию. А, что скажете по этому поводу вы, наш сиятельный князь? – хищновато осклабился Семёнов, обращаясь к Курбатову.

– По поводу того, о чем вы сейчас спорите с полковником, вообще ничего не скажу.

– Как так?! – изумился его беспардонности атаман. – Да, не может такого быть!

– Просто голова моя занята другими мыслями. Обдумываю, как бы побыстрее дойти до Ла-Манша, поскольку чувствую, что, в конечном итоге, именно туда вы и направите меня, – не терял чувства юмора Курбатов, ухмыляясь себе в рюмку, которую очень умеренно, с наслаждением, выцеживал.

– А что? Исходя из того, как быстро изменяется ситуация, такой приказ тоже исключать не следует, – рассмеялся Семёнов, поняв его намек. – Однако вернемся к рейду маньчжурских стрелков. В письме, которое, верю, будет доставлено вами фюреру, мы заявим о готовности выступить против большевиков, предложив Гитлеру как следует нажать на своих союзников-японцев, решивших до конца мировой войны отсидеться на сопках Маньчжурии.

– Что уже почти очевидно, – презрительно вставил Легионер. – Японцы давно перехитрили самих себя, но так до сих пор и не поняли этого.

– А меня это приводит в бешенство, в соболях-алмазах! – подался к нему главнокомандующий. – Всегда раздражают политики, которые, стоя на поле брани, где гибнут их соратники, всё мудрствуют лукаво! Но японцы выглядят идиотами перед всем миром: не воспользоваться такой возможностью! Конечно, не хотелось, чтобы они становились хозяевами Дальнего Востока и Даурии. Вот если б передали власть моему правительству – то со временем тоже превратились всего лишь в наших партнёров. Надежных – и не более того.

– То есть рано или поздно мы сможем вымести их со своих земель, – поддержал его Курбатов. – А пока все идет к тому, что Советы вытеснят их даже из Маньчжурии и Китая да погонят к Желтому и прочим морям.

– Боюсь, так всё и случится, – с грустью признал его правоту Родзаевский.

– Поэтому я уже не раз говорил квантунскому командованию: выступать следует немедленно, – начал входить в привычную роль главнокомандующий. – Японцы должны двинуть свои дивизии и оттянуть часть войск красных на себя. Если же они не решатся на это…

– Так, может, мне со своим отрядом сразу же прикажете идти не к Берлину, а в сторону Токио? – не скрывая иронии, продолжил его мысль Легионер, хотя понимал, что прозвучало это едва ли не дерзко.

– И пойдете, когда прикажу, – набыченно уставился на него Семёнов, стараясь сбить с ротмистра спесь. – А не дойдете – вздерну. Ты меня, энерал-казак, знаешь. Если же японцы все-таки в ближайшее время не решатся, на этот случай у тебя, ротмистр, окажется еще одно мое письмо. – Генерал угостил офицеров сигаретами, совершенно забыв при этом о знаменитых сигарах Родзаевского, и, затянувшись сам, продолжил: – Только адресовано оно уже будет генералу Петру Краснову. Который, как вам известно, вместе с генералами Шкуро, Домановым и Султан-Гиреем, объединил сейчас под своим началом все казачьи части, находящиеся в Югославии, Италии, Германии и других странах. И в нем будет предложение выступить против красных самостоятельно, с запада и востока, навязывая партизанскую войну, в которой германцы в Совдепии так позорно проиграли.

– Рисковое мероприятие, – покачал головой Родзаевский.

– Рисковое, не возражаю. Однако сидеть и ждать непонятно чего, тоже хватит. В любом случае об этом документе не только японцы, но и германцы знать не должны. Вы поняли меня, ротмистр?

– Так точно, ваше превосходительство, – медленно, вальяжно заверил Курбатов. – Немцы о нем не узнают, поскольку передам его на словах. Иначе бумага обязательно попадет в руки гестапо или СД. При первой же встрече с германцами они устроят мне проверку, обыщут и даже попробуют пытать: вдруг я агент большевиков? Так что вы составьте текст, я его заучу и передам Краснову.

– Подумаем, ротмистр, подумаем, – недовольно проворчал генерал, которого покорежило столь прямолинейное растолковывание обычных шпионских истин. – В любом случае мы постараемся скоординировать наши действия с Красновым, – адресовался он уже к полковнику. – В случае поражения рейха или свержения фюрера – поскольку американцы и англичане могут выдвинуть и такое условие в качестве первого шага к сепаратному миру, – мы сможем выступить совместно с белой гвардией Краснова и Шкуро уже под покровительством англосаксов. И пока передовые части Советской Армии будут сражаться на полях Европы, попытаемся поднять народ в её тылах. Самое время рискнуть, все равно другого такого случая не представится.

– Не представится – это уж точно. Хотя совершенно очевидно, что более реальной и значительной силой, – напомнил полковник Родзаевский, – являются сейчас войска не Краснова, а Власова, большей частью сформированные из вчерашних красноармейцев. Вернувшись в Россию, каждый из них сагитирует на борьбу своих родственников, односельчан, словом, понятно… К тому же Власов знает ведущих нынешних командиров и бойцов Красной Армии, а также молодое поколение совдеповцев.

– Да, власовцы – более значительная сила, поскольку её возглавляет бывший большевистский генерал, кстати, из пролетариев, который у народа вызывает больше доверия, нежели любой из нас, царских генералов. Как видите, я тоже реалист, – едва заметно ухмыльнулся Семёнов, явно подчеркивая, что признавать эти факты ему не так-то просто.

– Из пролетариев, с этим придется считаться.

– Правда, сотрудничество с фашистами в глазах «героического советского народа» его тоже не очень украшает. Еще бы: сотрудничество «с проклятой фашистской нечистью»! – язвительно рассмеялся атаман, отдавая себе отчет в том, сколь неприятно сейчас выслушивать подобное обоим офицерам, особенно руководителю Российского фашистского союза.

– Пропаганда есть пропаганда, – невозмутимо подтвердил полковник, хотя далось это ему с большим трудом.

– Словом, извините, господа, но пока что я позволю себе делать ставку на «беляка» Краснова, – подытожил Семёнов. – В письме будет сказано, что вы, ротмистр, поступаете в его полное распоряжение.

– Впрочем, если Скорцени пожелает, чтобы вы закончили еще и германскую разведывательно-диверсионную школу, – молвил Родзаевский, – не противьтесь этому, ротмистр. Перенимайте и германский опыт, он нам тоже пригодится.

– То есть мне уже не придется возвращаться сюда? – удивленно уточнил Курбатов.

– Без особого моего приказа – нет, – ответил генерал. – В конце концов, вы понадобитесь мне и в Германии. Тем более что из письма Краснов узнает, что в скором времени я и сам появлюсь в Европе, дабы иметь возможность встретиться с ним, Шкуро и всеми прочими. Уже потом вместе вступим в переговоры с этим подлецом Власовым, а если удастся, то и с Деникиным, который, заметьте, пока что решительно не желает какого-либо союза с германцами. Вы не задаетесь вопросом: почему я столь подробно распространяюсь об этом, ротмистр?

– Нет, не задаюсь. Слишком высокая политика. Мое присутствие в ней ничего не решает. Я всего лишь – легионер, маньчжурский стрелок, и не более того.

– И радуйтесь этому, ротмистр, в соболях-алмазах, – угрюмо посоветовал ему Семёнов. – А ведь чертовски романтично звучит: «Легионер»!

– Зато я думаю о другом, – продолжил свою мысль Курбатов. – Если мой отряд или хотя бы один человек из его состава дойдет до Берлина, это сразу же заинтригует и немцев, и казаков – красновцев вместе с власовцами.

– Главное, заставить внимательно присмотреться к вам Отто Скорцени, – напомнил Нижегородский Фюрер. – Вот что немаловажно.

– Обязательно постараюсь встретиться с ним, господин полковник. Рейд к столице рейха должен вызвать уважение к нашей секретной школе. А в какой-то степени и поднять авторитет вашей армии, господин генерал, во всей Европе.

Родзаевский поморщился: последнее предположение показалось ему крайне неуместным. Каково же было его удивление, когда атаман Семёнов вдруг поднялся из-за стола, наклонился к не успевшему встать ротмистру, обхватил его голову и сверху по-отцовски поцеловал в лоб!

– Этот казак не только великолепный диверсант, полковник, – торжественно произнес он, когда его собеседники тоже поднялись, – но и политик. Несмотря на то, что всячески открещивается от этой науки. Он-то мне и нужен. Именно такого человека я и имел в виду, задумывая свой «крестовый поход» на рейх.

– Диверсионно-крестовый, с вашего позволения, – наполнил рюмки Родзаевский.

– Детали похода мы, ротмистр, еще обсудим, – сказал генерал-атаман, когда все трое выпили стоя. – Сейчас пока что одно могу сказать: в рейд – через неделю. В Чите, на квартире нашего агента, вы получите приказ о присвоении чина подполковника. А в миниатюрном пакетике, который вскроет генерал Краснов, Отто Скорцени или кто-то из высших чинов рейха, будет сказано, что… полковник Курбатов, – выдержал многозначительную паузу атаман, давая князю возможность прочувствовать важность момента.

– Полковник? – едва слышно переспросил князь.

– Все правильно: полковник Курбатов (вы, ротмистр, не ослышались)…является полномочным представителем главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа, правителя Страны Даурии генерал-атамана Семёнова. На всей территории Великогерманского рейха. Кстати, если первым бумагу вскроет Краснов, все равно сделайте все возможное, чтобы с ним ознакомился и кто-либо из очень высоких чинов рейха, а затем доложил об этом фюреру. Лично Гитлеру. Тут уж скромничать не следует: ставки того стоят.

– Я дойду до Берлина, ваше превосходительство, – взволнованно проговорил Легионер. Этот гигант с гордостью возвышался теперь над генералом и полковником, словно детина-фельдфебель над щупленькими новобранцами. – Я дойду до него, даже если небо рухнет на землю.

– На весь поход вам отведено два месяца.

– Лучше три, – покачал головой ротмистр. – Если идти с боями, то никак не уложимся, какой бы транспорт мы там по пути не захватывали.

Семёнов взглянул на полковника, и тот одобрительно кивнул.

– Согласен, три. И ни дня больше, поскольку времени у нас с вами не так уж и много.

– Если я правильно понял, ваше превосходительство, задача заключается не в том, чтобы пройти Россию из конца в конец, а чтобы пройти её по-диверсантски.

– Конечно же, по-диверсантски, в соболях-алмазах! И тем не менее, – поморщился атаман, не видя причины для споров и возражений, – используйте всякий транспорт, идите любыми маршрутами. На эти три месяца Россия отдана на вашу милость, как на милость победителя. Вопросы?

– Никак нет. Пока что нет. Отряд маньчжурских стрелков, как вы и обещали, подбираю сам, – Курбатов мельком взглянул на Родзаевского, чувствуя, что полковнику все еще не нравится его своеволие. Но тот заверил:

– Подтверждаю, выбор исключительно за вами.

В этот раз атаман лично наполнил рюмки и вытянулся во фрунт:

– За представителя русской армии генерала Семёнова, атамана Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачьих войск, правителя Страны Даурии – в рейхе! – провозгласил он.

7

Проводив к крыльцу Родзаевского и Курбатова, главнокомандующий возбужденно осмотрел виднеющиеся вдалеке вершины горного хребта, за которым начиналась Россия. Замысел рейда заставил Семёнова внутренне взбодриться: еще не все потеряно, можно попытать воинского счастья на просторах Даурии! И в кабинет свой атаман возвращался с твердым намерением вновь обратиться к тексту незавершенного письма фюреру.

«Господин Гитлер! Вверенные мне русские казачьи войска, расквартированные в Маньчжурии, готовы переправиться в Грецию или Турцию, чтобы затем присоединиться к русским войскам, сражающимся на стороне рейха.

Местом дислокации Русской дальневосточной армии может стать Северная Италия, где уже расположены некоторые русские казачьи части, или какая другая страна, скажем, Югославия или Болгария, а также любая местность в Германии, которая будет Вами, господин фюрер, указана…»

Генерал вновь просмотрел еще незаконченное письмо Гитлеру и, отложив, наполнил стаканчик саке. Хоть и презирал он японцев за эту рисовую гадость, однако все чаще прибегал к ней как заменителю настоящей, крепкой русской водки, после употребления которой его все чаще преследовали дикие головные боли.

«…Поздно, слишком поздно ты понял, атаман, – вдруг отшвырнул Семёнов от себя этот образец дипломатического чистописания, – что сидеть в этой дикой Маньчжурии совершенно бесполезно. Запоздало ломишься в дверь рейхсканцелярии Германии с подобными писульками, в соболях-алмазах!».

Адресованное фюреру письмо валялось на письменном столе, в домашнем кабинете Семёнова, вот уже около трех месяцев. Атаман перечитывал его множество раз, все отчетливее сознавая: никакого реального смысла эта «казачье-фюрерская эпистолярия» уже не имеет. В последнее время он уже почти перестал задумываться над каналом пересылки этого послания в Берлин. Похоже было, смирился с тем, что сроки упущены, и Гитлеру с окружением сейчас не до каких-то там «недоносков» белой русской армии, к тому же наспех слепленных и несытно вскормленных японским военным командованием. Да и фигура самого фюрера, особенно после падения преданного ему, но бездарного соратника дуче Муссолини, казалась теперь суеверно призрачной.

А тут еще представитель японской военной миссии при штабе атамана русских войск полковник Куросава[15] вдруг стал щедро делиться с их верхглавкомом данными японской разведки, из которых прямо вытекало, что буквально у ворот рейхсканцелярии формируется мощная генеральская оппозиция Гитлеру[16]. Внутри её уже вызревают планы то ли смещения фюрера, то ли физического устранения его. Причем заговорщики явно настроены на сепаратный мир с англо-американцами, с коими японская империя уже пребывает в стадии войны. А значит, союз этот неминуемо будет направлен прямо против неё.

Рубака Семёнов никогда не считал себя великим политиком. Но уже после второго «заговорщицкого» сообщения японской разведки он стал опасаться того, что могло окрылять самого императора Хирохито и командование Квантунской армии: сближение немцев с англо-американцами неминуемо заставит Сталина искать союза с Японией, с которой, в общем-то, и войны как таковой еще не было. Причем можно не сомневаться: Хирохито пойдет на такой мир, поскольку иного выхода у него попросту нет. А в качестве «жеста доброй воли» император с легкостью пожертвует им, лютым врагом советской власти, атаманом Семёновым, равно как и его соратниками, а возможно, и всем белоказачьим войском.

…Наверняка, это послание фюреру так и осталось бы недописанным, но тут – ротмистр Курбатов, которому можно доверить операцию маньчжурских стрелков. Ведь время шло, а покушения на фюрера все не было и не было. Зато у Семёнова возникла задумка: пока дело не дошло до развязки, сговориться с германским командованием о переброске хотя бы элитной части своих войск, пусть даже только их офицерского корпуса, в Европу.

«Никакой уверенности в том, что вождь всей Германии станет суетиться у твоего эшафота, – жестко определил шаткость своей позиции атаман, – пока что нет, в соболях-алмазах. Однако терять тебе тоже нечего. К тому же сам факт появления такого письма Гитлеру хоть на какое-то время усмирит твою собственную офицерскую оппозицию. Как бы там ни было, а попытку изменить судьбу армии главнокомандующий её предпринял, значит, надо подождать. Нужно терпеливо, мужественно ждать».

Первое и единственное доселе свое послание Семёнов действительно направил фюреру еще в марте 1933 года. Тогда это имело смысл, жаль только, что у него самого, охмеленного идеей сотворения казачьей Страны Даурии, не хватило ума лично прибыть в Берлин и провести переговоры с новоявленным фашистским «мессией».

Нацистское окружение еще только взращивало из Гитлера настоящего вождя, оно еще только училось «играть фюрера» так, как в провинциальных театрах учатся «играть короля». Однако Семёнов провидчески ощущал, что Адольф – именно тот лидер, который способен поднять Германию на завоевание Европы, а значит, прежде всего, завоевание России. И время показало, что, в принципе, атаман не ошибся: никто иной, кроме Гитлера, на подобный «русский поход» попросту не решился бы. Как не отваживаются на него, даже в качестве союзников Германии, те же имперские японцы.

Другое дело, что на письмо генерала фюрер так и не ответил, хотя с его стороны это выглядело великогерманским свинством. Единственным оправданием главному фрицу могло служить только то, что в тридцатые годы он усиленно заигрывал со Сталиным.

«Братание двух непримиримых врагов во имя победы над общим недругом своим – Англией!» – только так и воспринимали тогда берлинско-московские реверансы в Японии и Маньчжурии. А ведь когда встал вопрос о войне с Великобританией, Семёнов готов был перебросить свои войска в Европу, пополнить их белоэмигрантами, в великом множестве гнездовавшимися на всем пространстве её, и сразу же заявить свои претензии на российский престол.

Именно так: немедленно возвестить о своем желании сотворить новую российскую династию. Атаман морально готовился к этому. Предложить себя русскому народу в роли основателя новой императорской фамилии – для него это имело принципиальное значение.

Главнокомандующий оставил кресло, подошел к огромному стеллажу и снял с полки с дневниками толстую общую тетрадь с надписью на корешке: «Атаман Семёнов. Дневники. 1941 год». Полистав её, отыскал одну из декабрьских записей: «Меня всегда раздражают политики, которые, стоя на поле кровавой сечи, где гибнут их союзники, пытаются мудрить и хитрить так, словно желают перемудрить и перехитрить самих себя. Что же касается японцев, то, похоже, эти действительно способны перехитрить самих себя. И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой…»

На последнюю фразу атаман обратил внимание: «А ведь уже тогда я предвидел, что города им не взять. И не взяли». На какое-то время он вдруг забыл, что речь идет о Москве, захваченной коммунистами, в эти минуты он чувствовал себя просто русским. – «Черт бы тебя побрал, старый служака, может, ты и свою собственную судьбу накаркаешь, в соболях-алмазах?!».

«…И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой, – продолжил он чтение, прополоскав горло и самолюбие очередной порцией саке, – не включатся в боевые действия на стороне Германии, то все закончится тем, что красные выметут их из Маньчжурии и погонят к берегам Желтого моря»[17]. Этому, последнему пророчеству, относительно Желтого моря, сбыться еще только предстоит, однако Семёнов уже не сомневался, что действительно будет так.

«А теперь посмотрим, что происходило дальше», – ударился атаман в очередные «стратегические маневры». – «Японцы так и не решились перейти Амур, а германцам не хватило прозорливости сразу же сформировать русскую белую освободительную гвардию, которая помогла бы им захватить Москву и другие города. Побоялись они, что царской России придется предоставлять хоть какую-то автономию. Правда, они делали ставку на наших. Сначала на атамана Петра Краснова. Но, во-первых, он и в Гражданскую-то показал себя полной, хотя и прогермански настроенной, бездарью, а уж в эту войну оказался вообще ни на что не способным. Во-вторых, за ним не было и до сих пор нет полноценной армии или хотя бы какого-то её костяка. А затем германцы пригрели красного генерала Власова, которому сами же теперь и не доверяют».

С недавних пор Семёнов все острее ощущал свою «маньчжурскую неприкаянность», явственно понимая, что для того, чтобы стать лидером всего русского антикоммунистического движения, ему всего лишь надо было оказаться «в нужное время в нужном месте». То есть в Европе, году, эдак, в тридцать девятом-сороковом. Эх, если бы фюрер тогда ответил ему, и атаману удалось бы завязать переписку! Возможно, его белоказачий штаб уже давно находился бы где-нибудь в Северной Италии или в Югославии.

«Понятно, что армию в Европу так просто не перебросишь. Нужны большие деньги, территория и договоренности с правительством, – вышагивал атаман по своему просторному кабинету. – И все же засиделся ты в своей Богом забытой Маньчжурии, Григорий, слишком засиделся! Теперь это очевидно даже япошкам, поскольку и в Токио о тебе тоже постепенно стали забывать».

…Из тягостных раздумий атамана вырвало сообщение адъютанта Дратова: генералы Бакшеев и Власьевский ждут его в ближайшем ресторанчике «Великая Азия», где обычно происходили их «внештабные» встречи. Бакшеев был заместителем главнокомандующего, командующим Захинганским казачьим корпусом и председателем воинского казачьего правительства Забайкалья в эмиграции. Власьевский имел должность начальника казачьего отдела штаба армии. Оба они передавали, что готовы предоставить господину атаману, а следовательно, и японскому командованию соответствующие отчеты о проделанной работе и своем видении будущего белой армии в Маньчжурии.

– Готовы, значит, мои энерал-казаки? – угрюмо уточнил Семёнов, и с минуту молча стоял перед адъютантом, уткнувшись подбородком в мощную борцовскую грудь.

Полковнику Дратову знакомо было это состояние генерала, очень напоминающее актера, которому через несколько минут предстоит выход на сцену. Когда кратких мгновений должно хватить, чтобы избавиться от мирских слабостей, перевоплотиться, окончательно войти в образ лихого полководца. Адъютант прекрасно знал: больше всего атаман боится быть уличенным своими офицерами в растерянности и безысходности, в которые он все чаще впадал, оставаясь наедине с собой.

8

…Натужно вскарабкавшись на плато, машина словно бы вырвалась из-под власти земного притяжения и легко устремилась к гряде мелких холмов, где медленно восходило рыжевато-красное, как песок в Гобийской пустыне, солнце.

Оглянувшись, Семёнов увидел, что мощный, хотя и неуклюже медлительный «остин», в котором следовали генералы Бакшеев и Власьевский, чуть поотстал и, словно огромный синеватый жук, еще только заползает на верхнюю ступень возвышенности. Однако поджидать спутников атаман не был намерен. Он вообще не любил появляться в штабе Квантунской армии или в японской миссии в сопровождении кого-либо из своих генералов. Предпочитал, чтобы содержание бесед с японцами для его командного состава оставалось великой тайной. Что позволяло трактовать их потом, как вздумается.

Эмигрантская армия есть эмигрантская армия. То и дело возникали все новые и новые проблемы в отношениях его воинства с японскими частями, местной администрацией и населением. И каждый раз Семёнов обращался к авторитету и власти японского командования, как правоверный иудей к Талмуду: успокаивая и стращая, взывая к мудрости и угрожая отлучением от довольствия, а значит, нищетой. Да, и нищетой тоже.

Как бы там ни было, а на содержание его войска японской казне ежемесячно приходилось выделять триста тысяч золотых иен. Японские интенданты по-прежнему занимались вооружением и обмундированием, довольно сносно снабжали продуктами и фуражом. И с этим приходилось считаться.

Была еще одна причина, по которой генерал-лейтенант Семёнов не любил бывать в японском штабе в чьем-либо сопровождении: каждый раз он являлся туда, как бедный родственник или приживалка, которых щедрый до поры хозяин в любую минуту мог вышвырнуть за порог. Процедура выпрашивания финансовой и прочей помощи всегда была крайне унизительной. К тому же атаман никогда не знал, какую из его просьб японцы удовлетворят, а в какой щекотливо откажут.

Да и то сказать: затраты, которые несла японская казна, нужно было как-то оправдывать и отрабатывать. А делать это невоюющей армии становилось все труднее. Правда, не воюющей по вине самих же японцев, но кого из высоких квантунских штабистов можно было в этом убедить, а тем более – упрекнуть? Вот и приходилось ему, боевому генералу, набираться монашеского многотерпения.

«Проклятый эмигрантский хлеб… – с досадой подумал Семёнов еще раз. – Когда ты ни в чем не волен! Каждый день тебе дают понять, что ты всего лишь марионетка, скорее даже тень марионетки в японском театре теней».

– Следи за дорогой, Фротов! За дорогой следи! – прокричал адъютант водителю, помахивая у его лица громадным маузером, который держал в руке с тех пор, как они выехали за черту города. В отличие от ротмистра Курбатова, невозмутимо восседавшего рядом с генералом, совершенно забыв о своей роли телохранителя, полковник Дратов не доверял безмятежному спокойствию маньчжурского безлюдья и предпочитал ощущать холодок рукояти, чтобы при малейшем недоразумении воспользоваться правом первого выстрела. – Ты же так ведешь эту машину, что вскоре души из нас повытряхиваешь!

– Если не успеем, душу вытряхнут из меня одного, – сосредоточенно, не отрывая взгляда от приближающегося серого зигзага дороги, проговорил водитель. – И, ради Христа, отведите ствол.

Семёнов откинулся на спинку сиденья и погрузился в воспоминания. Давненько не оглядывал он путь, приведший его на землю Маньчжурии. Обычно некогда было предаваться волнам памяти, поскольку жить следовало настоящим: ради идеи, ради цели, ради им же созданной армии. Тем не менее обойтись без этих экскурсов он тоже не мог. Они помогали избежать повторения ошибок из прошлого в дне сегодняшнем.

Февральская революция застала его, тогда еще есаула, в Петрограде. Убежденный монархист, он воспринял появление Временного правительства как предательство самих основ Российской империи. Царь Николай II тоже не вызывал в нем никакого иного чувства, кроме презрения. Конечно же, этот трус и разгильдяй не достоин был русского трона. Да, России нужен был иной император. Но император, а не какие-то там плебейские советы рабочих и солдатских депутатов.

План его был предельно прост, и, как он до сих пор глубоко убежден в этом, почти идеален. Семёнов готовился создать штурмовые отряды из юнкеров военных училищ, с их помощью овладеть Таврическим дворцом, арестовать и немедленно расстрелять членов Петроградского Совета. Перетрясти весь Питер, но «советчиков» выловить всех до единого и уничтожить.

Он собирался воссоединить юнкерские батальоны с верными Временному правительству частями, очистить от большевистских ячеек город, разогнать красногвардейские отряды, расформировать или, по крайней мере, заслать подальше от столицы неблагонадежные части.

Выдавая себя за простоватого, ни черта не понимающего казака-рубаку с далекой российской окраины, Семёнов побывал во многих точках города, толковал с командирами красногвардейцев, с офицерами еще не определившихся частей, и убедился: надежной воинской силы у красных в городе пока что нет. В то же время самой преданной монархии и самой дисциплинированной вооруженной массой оставались юнкера, о которых противоборствующие силы на первых порах просто-напросто забыли.

Да, у него был свой план спасения Отечества. Но… он не удался, в соболях-алмазах. Подвела его, главным образом, нерешительность военного министра Временного правительства полковника Муравьева. С ним Семёнов несколько раз консультировался, пытаясь заручиться поддержкой, а главное, получить мандат на формирование юнкерских штурмовых батальонов.

К вящему огорчению, он был всего лишь есаулом, которого, не разобравшись в сути его намерений, мог арестовать любой начальник училища, всякий подполковничишко. А Муравьев, эта штабная мразь, все тянул и тянул, не доверяя ему, то прибегая к бессмысленным отговоркам, то обещая испросить позволения у Керенского. И, вроде бы, даже беседовал с премьером по этому поводу, хотя беседовать там уже было не с кем. Уже не с кем было беседовать, по сути, тогда в Питере – вот в чем состояла трагедия России, в соболях-алмазах!

В конце концов, Григорий сам пробился к премьеру и почти в ультимативной форме потребовал мандата на право набирать отряды из забайкальских казаков и бурят-монгольских «батыров». Кажется, тогда удалось убедить Керенского, оставшегося, по существу, без верных ему частей, что Даурская будущая дивизия, – которая по пути из Забайкалья неминуемо обрастет другими частями и отрядами, – единственное спасение Временного правительства. Убедить и даже зародить надежду.

В рапорте, поданном на имя премьера в мае 1917 года, Семёнов умело сыграл на патриотических чувствах министра, заявив: появление на фронте частей, состоящих из монголов и бурятов, «пробудит совесть русского солдата» для которого инородцы, сражающиеся за Россию, станут живым укором. Только этот довод позволил добиться от Керенского удостоверения, в котором указывалось, что Временное правительство назначает его военным комиссаром Дальнего Востока, уполномоченного формировать воинские части и отправлять их на фронт.

Предчувствовал ли Керенский, как, собрав это войско и захватив столицу, Семёнов, этот честолюбивый и дерзкий, наполеоновского склада характера есаул, уже никогда не поступится властью ни в его пользу, ни в пользу кого бы то ни было другого? Очевидно, предчувствовал. Он не мог не уловить силы воли кряжистого сибирского казака, его неуемную жажду власти и мести, мести и власти. А всякого волевого, уверенного в себе офицера Керенский опасался, видя в нем претендента на мундир и жезл военного диктатора.

Впрочем, сейчас Семёнова мало интересовало, что думал премьер, благословляя его. Куда приятнее было вспоминать, с какими чаяниями добирался он тогда до родных краев, до станицы Дурулгуевской…

9

Привести свою освободительную казачью дивизию в столицу Семёнов так и не успел: как он и предвещал, Временное правительство к тому времени уже было разогнано. Возможно, поэтому атаман принял сие известие без особого огорчения: разогнали – и разогнали. Реальной власти в Забайкалье «времечко» все равно не имело, а сам факт его существования только сдерживал есаула, сковывал инициативу.

И хотя под натиском красногвардейцев есаулу-атаману вскоре пришлось увести свои отряды за границу, он все же почувствовал: никакой присягой, никакими обязательствами перед существующим режимом он теперь не связан. А долго отсиживаться за кордоном был не намерен.

Григорию вдруг вспомнилась январская ночь тысяча девятьсот восемнадцатого. Не запомнил, какое это было число, но с поразительной точностью, почти поминутно, мог воспроизвести всю ночь.

Он стоял тогда у самого кордона, в основании коридора, устроенного для его солдат китайскими пограничниками. А мимо все шли и шли эскадроны, исчезая где-то там, за сопками, в окутанной ночным мраком России. Войско его представлялось неисчислимым, а земля, лежащая по ту сторону кордона, – разоренная, истомленная кошмарами большевистских порядков родная земля, – ждала его, словно явления Христа.

Именно тогда, пропуская мимо себя ряды казаков, он окончательно решил, что отныне его отряды становятся освободительной казачьей армией, а сам он должен быть провозглашен вождем всего забайкальского и дальневосточного казачества. Каких-нибудь двести метров составлял последний переход, после которого он снова оказался в России. Начинал этот рубикон Семёнов никому неизвестным есаулом, а завершал вождем казачества, лихим атаманом, новой надеждой русского освободительного движения.

На рассвете станция Маньчжурия уже находилась в его руках. Рабочая дружина, красные отряды, Советы – все было разгромлено, разогнано, истреблено. Самым жесточайшим образом. Ни на что иное весь этот преступный сброд, нарушивший основные устои государственности российской, и рассчитывать не мог. И либеральничать с этим пролетариатом атаман не собирался.

Начальнику станции он лично приказал загрузить товарный вагон трупами и перегнать его в Читу[18]. Григорий умышленно прибегал к такой жестокости, чтобы сразу же морально сломить красных, показать, что за все их злодеяния придется держать ответ. И кара будет страшной, как в Судный день.

Когда вагон был готов к отправке, неожиданно позвонили из Читы, из областного Совета. Какой-то служака потребовал к телефону Семёнова и грозно поинтересовался, что там происходит на станции.

– Разве что-то произошло? – насмешливо переспросил атаман, вежливо представившись перед этим.

– Но мне доложили, что вы учинили расправу над местными большевиками.

– Ах, да, действительно произошла небольшая потасовка. Но теперь уже все спокойно. Везде абсолютно спокойно. А что, позвольте спросить, происходит у вас в Чите?

– Вы не ответили на мой вопрос, товарищ, простите, господин Семёнов! Как работник Читинского Совета я прошу объяснить, какая обстановка сейчас на станции Маньчжурия. У нас есть сведения…

– О, у вас даже есть какие-то сведения?! – сдержанно рассмеялся Семёнов. – У вас, оказывается, есть какие-то сведения! Кто бы мог предположить?! Слушай, ты, гнида краснопузая, доложи там своим, что на станции Маньчжурия восстановлена власть атамана Семёнова, власть верных императору казаков. Да, ваши красногвардейцы, советчики и дружинники пытались помешать этому. Но теперь они, как видите, мне уже не мешают.

– Как я должен понимать это? Я обязан доложить руководству, что вы их расстреляли?

– Расстрелял? Ни в коем случае. Патроны у меня ценятся дороже, чем жизнь предателей Отечества. Их жизни не стоят дороже веревок, на которых я их перевешал. Так и доложи своему Совету. И еще… Через сутки на ваш адрес прибудет вагон с ценным грузом. С оч-чень ценным грузом. Так что уж потрудитесь организовать встречу.

– С каким именно грузом? – уже совершенно иным, глуховатым, дрожащим голосом спросил «советчик».

– То есть как это «с каким»? С вашими товарищами. Не забудьте встретить их с оркестром. Как полагается во время официальных приемов.

– Но вы понимаете, что за это вам придется отвечать перед судом!..

– Причем очень скоро. Явлюсь на ваш «суд» вместе с войсками. Можешь забивать себе место в точно таком же вагоне, какой будет отправлен в Иркутск, товарищ, как тебя там…

Вспоминая о событиях тех, теперь уже далеких дней, атаман порой задавался вопросом: не слишком ли он зверствовал тогда? И признавал: да, лютовал. Точно так же, как и коммунисты. Семёнов и сейчас не отрекается от сказанного в свое время на офицерском собрании армии: «Большевики права на жизнь не имеют. Самый лучший большевик тот, который висит на виселице»[19]. При этом он не сомневался, что красные командиры такого же мнения о них, приверженцах монархии.

«Ничего не поделаешь: Гражданская война!» – утешал он себя в таких случаях, считая уже само это определение объяснением того, что происходило во время этой самой войны. В ней не признавались такие понятия, как «плен» и «лагерь для военнопленных». На плацдармах не действовали никакие международные законы и договоренности о методах ведения боевых действий, а также об отношении к мирному населению, к госпиталям и раненым. Мало того, атаман не раз ловил себя на мысли, что и сам он, и солдаты его в Гражданскую дрались ожесточеннее, чем на фронте. Ненависть к поверженному противнику была более обостренной.

В свое время Семёнову пришлось воевать в Восточной Пруссии. Однако он не помнил, чтобы, врываясь в захваченное прусское местечко, его казакам приходилось тушить пожар своей ярости в издевательствах над местным населением. Конечно, опустошали винные погреба, щупали девок, но к стенке ставили только в крайних случаях, когда хватали в своем тылу с оружием в руках. Причем почти ни разу не прибегали к виселицам.

«Да, – повторил сейчас генерал-атаман, предаваясь давним воспоминаниям, – шастали по домам, прихватывали мелкое золотишко, срывали юбки с пруссачек, – что было, то было, дело солдатское…». Но такого разгула ненависти, который выплескивался у его казачков, когда они захватывали совдеповские села; такой злости, которую порой не мог погасить даже он, атаман, раньше, на полях Польши, Пруссии, или на Буковине[20], ни сам он, ни его лихие уссурийские казаки[21] никогда не испытывали. Вот в чем загадка бытия!

«Во время той, негражданской, войны, – размышлял генерал Семёнов, – солдата по ту сторону ничейной полосы ты воспринимал как противника или обычного рекрута. Правительство бросило его на фронт так же, как тебя и твоих товарищей. Он был не лютый враг, а, скорее, собрат по гладиаторской арене. Там в любом бою кто-то должен победить, а кто-то сложить голову. Что же касается мирного населения, то к нему тем более никакой вражды не проявлялось: они-то, крестьяне да мещане эти из Восточной Пруссии, чем перед тобой провинились?

То есть ты относился к ним, как к недругам, но не как предателям. А в России ты врывался в село и сразу же узнавал, что добрую четверть его жителей большевики уже перестреляли как классовых врагов, четверть – как сочувствующих, а еще четверть зажиточных крестьян разграбили. Ты не успевал освоиться в какой-нибудь хате, как у крыльца уже собиралась толпа обделённых красными людей, многие из которых готовы идти на своих обидчиков хоть с винтовкой, а хоть и с вилами…»

Семёнов не помнил ни одного случая, когда бы его люди бросались с шашками на пленных германцев, пытаясь изрубить их. Даже по-доброму завидовали им, дескать: «Этим проще, уже отвоевались. В лагере отсидятся, а там, глядишь, и к своим бабам под подол…». А в совдеповских селах колонну пленных, даже под усиленной охраной, не всегда удавалось доводить до места казни. Не только казаки, но и местные требовали допустить их до расправы, чтобы собственными руками погубить…

– Подъезжаем к Чанчуни, господин генерал, – ворвался в поток его воспоминаний сонный голос адъютанта.

– Да вижу, вижу. Промчаться бы как-нибудь по его улочкам с полком да с шашками наголо. Погулять по ним, разнести, растерзать здесь все в клочья!

10

Впереди, по ту сторону реки, сплошной стеной представало хаотическое нагромождение изогнутых, словно французские треуголки, типично китайских крыш. Стен почти не видно было, сплошные кровли – чужой город, с чужой судьбой. Он подступал к самой кромке берега, загадочный и коварный, готовый в любую минуту ощериться на чужеземца своим азиатским двуличным оскалом.

– Возьмем-ка его на казачьи копья, а, полковник?! – обратился Семёнов к своему адъютанту Дратову. – Одним аллюром, аккурат на рассвете, лихим проходом…

– На кой черт она нужна, эта помойная яма? – проворчал тот, вытирая платочком не по годам испещренный морщинами, вечно потеющий лоб.

– Ничего, улочки подчистим, грязных маньчжур поразгоним, выстроим несколько особняков и превратим этот самый Чанчунь в столицу Российской Маньчжурии. А, ротмистр? – аппелировал атаман теперь уже к Курбатову, – как, звучит?

– Диковато как-то, – угрюмо проговорил тот, – все равно, что «Японская Россия».

– Вот именно, идрить его! – хохотнул Дратов.

– «Японская Россия», говоришь? Это ты к чему, ротмистр? Намекаешь на то, что я со своими казачками продам-пропью Родину японцам?

– Вряд ли вам это удастся, господин генерал, – храбро осадил его Легионер. – Даже если бы решились на такое. Но ведь не решитесь же, поскольку слишком уважаете свое Отечество, – тут же уточнил он, поймав на себе испуганно-осуждающий взгляд адъютанта, – чтобы отречься от него.

Замечание Курбатова действительно задело самолюбие Григория, однако он слишком ценил ротмистра, чтобы позволить себе разгневаться.