Похищение Муссолини Сушинский Богдан

14

– Что с группой, которую вы послали к Чите, полковник? – поинтересовался атаман Семенов, прежде чем успел предложить Родзаевскому кресло. – Помнится, мы возлагали на нее не меньше надежд, чем японцы на всю Квантунскую армию.

Было что-то демоническое в облике полковника: худощавое нервное лицо с утонченными, но почему-то совершенно не красящими его чертами, тонкие бескровные губы, красные воспаленные глаза, султан редких седых волос, едва прикрывающих два ожоговых шрама.

– Мои оценки группы намного сдержаннее, – покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не воспринимал, да и терпеть не мог. – Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.

– Ну и?

Только сейчас полковник сел, достал из золотого портсигара гавайскую сигару, внимательно осмотрел ее, словно выискивал признаки, по которым возможно определить, отравлена ли она, и лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил с удовольствием, артистично вдыхая в себя горьковато-ароматный дым. Это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался только Родзаевский, и генерал уже в который раз еле воздержался от того, чтобы попросить у него закурить. Сам полковник этих сигар никому и никогда не предлагал. Даже атаману. Для угощений он обычно имел в запасе другой портсигар, с папиросами, набитыми тухловатым маньчжурским табаком.

– Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Его информация в основном совпадает с данными, полученными от агентов.

– Только один? Что ж это за подготовка?

– Нужно учесть, что группа «прошлась» по всему Забайкалью. Вела себя отлично. Задание выполнила. Если бы не излишний риск, которому чуть ли не каждый день подвергал ее ротмистр Гранчицкий… Что совершенно неожиданно для меня. Ибо лично я знал его как человека крайне осторожного и осмотрительного.

Генерал-лейтенант Семенов поднялся и неспешно, вразвалочку, прошелся по кабинету.

Наблюдая за ним, Родзаевский уже в который раз поймал себя на мысли, что в этом генерале действительно нет ничего генеральского. Полковник всегда очень щепетильно относился к соответствию чина, титула или положения в обществе того или иного человека с его фигурой, выправкой и внешностью. И никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить его с человеком, в отношении которого «нижегородский фюрер» однажды – то ли вслух, то ли про себя – изрек что-то вроде: «И это – генерал?!» «И это – князь?!»

Что касается генерала Семенова, то вряд ли кто-либо другой из белого генералитета давал столько поводов для подобных восклицаний.

Широкоплечий, коренастый, с худощавым обветренным лицом, на котором в обрамлении плавных славянских линий явственно проступали резкие монгольские штрихи, столь близко роднящие Семенова с великим множеством его земляков, казаков-забайкальцев, осевших здесь еще со времен великого казачьего исхода из разрушенной Запорожской Сечи, и успевших за несколько поколений не только основательно обрусеть, но и «порядочно сьазиатиться»… во внешнем облике генерала, его грубоватых неинтеллигентных манерах действительно было мало чего-то такого, что напоминало бы о его потомственной белой офицерской кости. И если полковник Родзаевский, очень ревниво относящийся к расовой чистоте и голубизне офицерской крови, все же искренне уважал Семенова, то лишь потому, что видел в нем не строевого русского генерала, а талантливого казачьего атамана. Он потому и не воспринимал главнокомандующего здесь, в его кабинете, что знал, как бесподобно перевоплощается этот человек, оказываясь в казачьем кругу, в седле, скомандовав милое его душе «шашки наголо!».

– Посылать во главе диверсионной группы человека крайне осторожного и осмотрительного? – по-азиатски сморщил обожженное ледяными забайкальскими ветрами лицо атаман Семенов, возвращаясь к своему креслу. – Ну, вы, полковник, оригинал.

– Не такой уж оригинал, если учесть, что все сказанное следует воспринимать применительно к командиру диверсионного отряда.

– Тогда что значит «излишний риск»? Пусть даже применительно к командиру диверсионного отряда. Это ж какой такой риск у диверсантов принято считать излишним?

«Не складывается у нас разговор», – с волнением отметил Родзаевский, пригашивая сигару и краем глаза следя при этом за выражением лица главнокомандующего. Почему не складывается, под какие такие выводы главнокомандующего он не складывается, этого полковник понять пока не мог. – Вы задали трудный, я бы даже сказал, философский вопрос. Но если позволите…

– Кто этот вернувшийся? – резко перебил его Семенов.

– Ротмистр Курбатов.

– Что-то припоминаю. Богатырский рост. Медвежья сила.

– Златокудрый, как Бог. И кличка Легионер.

– Могли бы придумать что-нибудь повнушительнее.

– Почему же? Легионер. К тому же сам избрал. Увлекается историей Древнего Рима. Его любимое словечко.

– А то, что ваш римлянин вернулся один, – никаких сомнений у вас не вызывает? – недоверчиво сощурился Семенов.

– Он сказал, что последним погиб ротмистр Гранчицкий. Уже у самого кордона. Легионер тащил его на себе, сколько мог.

– Это он так заявил: у кордона. Тащил. А что было на самом деле? Не исключено, что ваш Легионер сам вверг себя в одиночество. Один вернулся – одному и слава.

Подозрительность атамана была общеизвестна. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, иногда совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

– Но других сведений не поступало. Да и вряд ли поступят, – возразил полковник. Странная вещь: еще несколько минут назад он сам готов был заподозрить Курбатова в том, что тот умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас полковник забыл о своих подозрениях и готов был отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии. – Кроме того, у меня, извините, нет оснований не верить этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности. Что у людей нашей профессии ценится не меньше, чем в коммерции.

– Сравненьице, – брезгливо поморщился Семенов. – Я так понимаю, что вы верите ему на слово. Безоговорочно, – все ближе и ближе наклонялся Семенов к полковнику. – Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых, рассказывает об этом походе?

15

Вызов в Краков Штубер воспринял с мрачной настороженностью человека, которого давно обуревали неприятные предчувствия. Он был настолько неожиданным, что Вилли даже не пытался предугадать мотивы, побудившие людей отзывать его из Подольска в этот самый неподходящий для интересов рейха момент. Поди знай, как будет разворачиваться задуманная им операция по ликвидации партизанских отрядов в его отсутствие!

Но дело даже не в этом. Штубер просто жил ожиданием вызова. Правда… в Берлин. Впрочем, он не был бы ни удивлен, ни огорчен, если бы ему предписывалось прибыть, например, в Париж или куда-нибудь на север Италии. Уж где-где, а в Италии события развиваются самым непредсказуемым образом. А тут Краков. С чего вдруг? Кто-то в польском гауляйтерстве захотел перенять его опыт? Туда потянулись какие-то нити, ведущие от диверсионной группы Беркута? Речь пойдет о том польском офицере, который сумел бежать из диверсионно-разведывательной школы «Зет-4» в теперь проходит «стажировку» в отряде Громова?..

Чушь! Все данные по этому поводу польское управление СД могло получить от него письменно или по радиосвязи.

Однако на другие варианты фантазии Штубера уже не хватило.

Ситуация немного прояснилась, когда оказалось, что в комендатуре аэродрома его ждет штурмбаннфюрер СС, в задачу которого входит немедленно организовать ему пересадку на первый попавшийся самолет, вылетающий на Берлин.

– Значит, вы и есть гауптштурмфюрер СС Штубер? – пристально всматриваясь в лицо уставшего от полета офицера, переспросил штурмбаннфюрер уже после того, как Штубер представился. И Вилли понял, что со слухом у этого офицера службы безопасности все в порядке. Просто он вежливо требует предъявить документы.

– Я и есть.

– Хочется верить.

«Уж не арест ли это?» – нервно поиграл желваками Штубер, окидывая взором стоявших чуть позади штурмбаннфюрера двух других офицеров в форме люфтваффе. Даже если бы они были в передниках дворников, он ни на минутку не усомнился бы в том, что это основательно проверенные и обученные агенты СД, абвера или, в крайнем случае, гестапо.

Доставая свое удостоверение, он кистью левой руки незаметно провел по тому месту под кителем, где за брючным ремнем должен был находиться швейцарский пистолетик. Тот самый… уже не раз выручавший его. После того как личное оружие перекочует из кобуры в руки этого штурмбаннфюрера, он предпочел бы сам подвести итог своей более чем странной жизни.

Между тем, лишь бегло взглянув на его удостоверение, штурмбаннфюрер достал из лежащей на столе папочки небольшой конверт, под пытливым взглядом Штубера, словно фокусник-иллюзионист, вскрыл его и сначала молча пробежал текст глазами, – он ведь тоже видел его впервые, – а затем негромко, но с металлическими нотками в голосе, прочел:

«После ознакомления с настоящим предписанием гауптштурмфюрер СС Штубер обязан предпринять все возможное, чтобы как можно скорее прибыть в Берлин в распоряжение начальника VI управления Главного управления имперской безопасности. Всем чинам СД, гестапо, вермахта и люфтваффе незамедлительно оказать предъявителю сего всю возможную помощь в выполнении данного предписания.

Начальник VI управления Главного управления имперской безопасности бригадефюрер СС Шелленберг».

«Идиот, – вернулось к Штуберу его обычное, слегка приправленное ироническим цинизмом, самообладание. – Не отличить почетный караул от тюремного конвоя! Это Скорцени постарался, – он принял из рук офицера предписание и, небрежно бросив на стол пустой конверт, затолкал его в нагрудный карман. – Это визитка Отто. Но почему он не прислал вызов прямо в Подольск? Ах да, в Подольске никто не должен был даже догадываться о том, что его вызвали в Берлин. Для всех чинов гестапо и абвера Подольска он должен оставаться человеком, вызванным в Краков. Всего-навсего. Значит, и Берлин – всего лишь пункт очередной пересадки. Интересно, на какой маршрут?».

– Благодарю, господин штурмбаннфюрер, – процедил Штубер. Штурмбаннфюрер стоял перед ним навытяжку, совершенно забыв, что он старше по чину. Впрочем, Скорцени тоже всего лишь гауптштурмфюрер. Однако это не мешает ему командовать сотнями людей старше его по возрасту и чину. – Если с помощью этих «асов», – перевел он взгляд на стоявших у окна плечо в плечо «авиаторов», – вы обеспечите мне какой-нибудь паршивенький самолетик связи или любой другой летающий гроб, можете считать, что свой долг перед Главным управлением СД вы уже выполнили.

Штурмбаннфюрер кивнул и молча взглянул на капитана авиации.

– Самолет будет через два часа, – ответил тот. – Мы еще успеем перекусить в офицерском ресторанчике.

– Я бы предпочел съесть свой бутерброд в воздухе.

– Но самолет не может появиться раньше, чем через два часа. При всем уважении к бригадефюреру Шелленбергу.

«А ведь, похоже, он действительно авиатор, – впервые засомневался Штубер. – В крайнем случае, из контрразведки люфтваффе. Иначе вряд ли решился бы упоминать всуе бригадефюрера».

– Сколько отсюда лета до Берлина?

– Не меньше двух часов.

Штубер взглянул на часы. К пяти дня он уже будет в Главном управлении имперской безопасности. Интересно, где, при такой спешке, он окажется к утру?

– Тогда я в полном вашем распоряжении, господа. Любопытно узнать, как забавляются в свободное время доблестные офицеры военно-воздушного флота рейха, пока мы там, на Украине, хлебаем из солдатских котелков под свист партизанских пуль.

16

В тот же день в своем кабинете, расположенном в особо охраняемом крыле здания Главного управления имперской безопасности, Скорцени еще раз просматривал досье, собранное в ходе операции «Консул» оберштурмфюрером Гольвегом, его группой, а также другими агентами СД и абвера. Он чувствовал себя, как ленивый студент накануне экзамена по «любимому» предмету. Правда, заподозрить его в том, что он нервничает, было трудно. Но все же вел себя так, словно кто-то уже нахраписто дышал ему в затылок.

А ведь действительно дышали. Дело в том, что параллельно операции «Консул» разворачивалась другая операция. Тоже связанная с освобождением Муссолини. Но к которой Скорцени не привлекали и о развертывании которой он и узнал-то случайно.

Оказывается, как только стало известно, что дуче отстранен от власти, Гиммлер отдал приказ осуществить почти фантастическую по своему замыслу акцию, благодаря которой король, его семья, маршал Бадольо и преданные ему министры нового кабинета должны быть арестованы, а власть вновь возвращена людям, преданным дуче.

Операция эта, получившая кодовое название «Аларих», привлекала тем, что в случае ее счастливого исхода становилось не столь уж важно: удастся спасти дуче или нет. Главное, что у власти оставались фашисты, а значит, Италия снова повернула бы свои потрепанные дивизии против англо-американцев и помогла восстановить всегда считавшийся более-менее стабильным Южный фронт рейха. Более того, гибель Муссолини, возможно, позволила бы выдвинуть на главную роль в стране пусть менее известную, зато решительную и не столь одиозную личность, которая сумела бы стать новым вождем нации.

Проанализировав тонкости этой операции, Скорцени пережил несколько щекотливых минут. И дело даже не в том, что, разрабатывая «Консула», он не был уверен, что принят будет именно его план, а не план «Аларих». На деле получилось так, что одну операцию курировал Гитлер, а другую Гиммлер. Такое противостояние само по себе опасно для любого диверсанта, невольно оказавшегося в столь «высокочтимых» жерновах.

И Скорцени не обольщался тем, что его патрон могущественнее. Он отдавал себе отчет, что фюрер не станет вникать в возню и передряги в СД. Да и пробиться к нему – что к папе римскому. В то время как у Гиммлера всегда найдется время и возможность помешать выскочке в чине гауптштурмфюрера и поставить его на место.

И Скорцени здорово повезло, что буквально через неделю стало ясно: операция «Аларих» практически невыполнима. Сам замысел ее оказался откровенным блефом. Провести арест стольких высокопоставленных лиц агентурными силами, которые находились в Риме, – просто невозможно.

К тому же король знал, кого следует назначить премьер-министром. Маршал Бадольо оказался тем единственным в стране человеком, который действительно мог защитить его и своим авторитетом, и реальной властью, и верными ему вооруженными силами.

Бывший верховный комиссар Восточной Африки и генерал-губернатор Ливии, маршал, довольно успешно противостоявший со своими войсками англичанам на африканском континенте, Бадольо пользовался достаточным влиянием в армии и в стране, чтобы вовремя стянуть к Риму нужные ему части, организовав охрану государственных учреждений и ведущих политических деятелей. А главное – он довольно быстро сумел обезоружить фашистскую полицию и дивизию личной гвардии Муссолини, разогнать многие фашистские партийные ячейки, парализовать, а частично перевербовать на свою сторону секретную службу.

Да, операция «Аларих», осуществление которой было как бы альтернативой задаче, поставленной перед Скорцени, провалилась. Обер-диверсант рейха имел полное право сказать по этому поводу: «Они хотели провести такую операцию без меня. И без моих парней?! Какая ангельская наивность! Вот вам результат». Однако никакой особой удовлетворенности в связи с провалом «венский фюрер» СС не ощущал. Сейчас ему было не до самолюбивых амбиций.

Другое дело, что Скорцени понимал: приказ о начале операции «Аларих» мог быть дан только в результате того, что штаб Гиммлера и сам рейхсфюрер СС не сумели верно, реалистично оценить создавшуюся в Риме ситуацию. Похоже, они поспешили определить ее на глаз, не позаботившись об обстоятельном агентурном прощупывании окружения короля и Бадольо. Грубая работка, грубая. Непрофессиональная. Скорцени не мог не учесть этого.

Вообще из провала «Алариха» он старался извлечь любые возможные уроки. Тем более что на фоне «Алариха», его операция по похищению Муссолини вообще могла показаться замыслом сумасшедшего, каковым она и была в действительности. Но в то же время… разве можно рассчитывать на успех такой операции, не поражая мир необычностью замысла, смертельным риском и дьявольским везением?

Однако пора было спускаться на землю. Итак, какие силы он сможет привлечь? Сотню сорвиголов из парашютного корпуса генерал-полковника Штудента? Ну, допустим. Плюс еще два десятка своих агентов, которых созывает сейчас под знамена штурмбаннфюрер Нитке… Жидковато.

К тому же приходилось учитывать, что во время их схватки с мощной охраной «вождь нации» Бенито Муссолини очень даже просто может погибнуть. И не обязательно от случайной пули. От случайной он скорее всего будет застрахован мощными стенами. Кто-то из офицеров охраны наверняка получил приказ в случае крайней необходимости лично помочь дуче уйти в иные миры. И было бы странно, если бы такого приказа не существовало.

Но в том-то и дело, что при каких бы обстоятельствах ни погиб дуче, перед фюрером и всем миром прямым виновником его гибели все равно предстанет только он, Отто Скорцени. И уж такой оплошности фюрер ему не простит. Не говоря уже о Гиммлере. Не зря во время разговора с ним Гитлер даже гипотетически не позволил себе мысли о гибели Муссолини.

Тем не менее лично для себя Скорцени твердо решил: в случае провала операции он пристрелит дуче, но не допустит, чтобы в конечном итоге тот достался англо-американцам. Это уже вопрос профессиональной чести. И пусть после этого его хоть распинают на кресте.

Скорцени помассажировал виски и откинулся на спинку кресла. За распятием на кресте дело не станет. Есть мастера и есть опыт.

Впрочем, все это не более чем схоластические размышления. Между тем операция по похищению Муссолини представлялась ему сейчас в виде мины с часовым механизмом. Механизм заведен, время установлено, и предотвратить взрыв без вмешательства Высших Сил практически невозможно. Но поскольку Высшим Силам сейчас не до Муссолини, вопрос лишь в том, кому под осколками этой «мины» погибнуть, а кому возродиться во славе.

17

Немного отвлекшись, Скорцени еще раз прошелся по донесениям. Все ли учтено: ситуация в стране, отношения между Бадольо и арестованным дуче, характер охраны? Попутно еще раз углубился в обстоятельства свержения дуче. Он хотел досконально знать расстановку сил в стране, в которой ему придется действовать.

Итак, 25 июля 1943 года. Премьер-министр Италии, фюрер итальянских фашистов и «вождь нации» Бенито Муссолини приглашен королем во дворец. Обычный день, обычное приглашение. Король желает обсудить с премьер-министром несколько назревших государственных проблем…

«До этого Муссолини много раз бывал во дворце, который, очевидно, сам охотно занял бы, не отказавшись при этом от короны», – мысленно прокомментировал уже хорошо известное всему миру из газетных сообщений событие гауптштурмфюрер.

Насторожило ли его что-либо в тот день? Похоже, что нет. А если и появилось какое-то подозрение, то дуче не удосужился хотя бы что-нибудь предпринять. «Когда перестаешь бояться, – гласит по этому поводу восточная мудрость, – наступает то, чего ты боялся».

Ну а что касается личных предчувствий (говорят, что Муссолини весьма подвержен им, как, впрочем, и Гитлер), об этом можно будет расспросить только его самого. А тогда, 25 июля, он прибыл во дворец, не позаботившись о своей охране. И сразу же был взят под стражу офицерами королевской гвардии.

Арест королем своего подчиненного – это даже не дворцовый переворот, а всего лишь мелкие повседневные хлопоты уставшего от мирской суеты монарха. Мир так и воспринял бы сие событие, если бы речь шла не об Италии и не о дуче.

Что же произошло потом? Фашистская полиция и личная дивизия Муссолини были разоружены в течение нескольких часов, не предприняв даже попытки сопротивления.

Ну, полиция – это еще куда ни шло. Но лейб-гвардия дуче! Из каких же задрипанных макаронников нужно было подбирать эту гвардию, если среди нескольких тысяч людей не нашлось ни одного, кто хотя бы пальцем пошевелил, пытаясь спасти того, кого клялся охранять, не жалея жизни?! И все потому, что дуче слишком полагался на любовь к нему народа и на мужественный дух римлян, который якобы вселился в итальянских воинов. Вместо того чтобы создавать школы, подобные «ЗЕТ-4» или «курсам особого назначения Ораниенбург», да готовить там профессионалов высокого класса, способных сражаться и погибать с мужеством и отчаянием римских легионеров.

«Возрождение духа римских легионов… – осклабился Скорцени. – Геббельс любит рассуждать по поводу доблести римлян. Однако римские центурионы закладывали этот дух ценой жесточайших сражений и высокой профессиональной выучки солдат. Об этом и дуче, и Геббельс старались не распространяться».

Приняв портфель премьер-министра, Пьетро Бадольо, еще недавно сражавшийся против англичан и французов совместно с корпусом Роммеля, пытается вступить в сепаратные переговоры с англичанами и американцами о перемирии.

Те дают согласие, но в качестве предварительного условия требуют полнейшей изоляции дуче, с тем, чтобы потом, живым и невредимым передать его им. То есть по существу дуче становится заложником. Отныне его жизнь ценится королем и маршалом Бадольо уже не сама по себе, а лишь как дань, без которой завтрашние победители просто не признают их в качестве руководителей страны. Вот чем вызвана особая предосторожность в организации его охраны.

«Интересно, почему они сразу же не передали политический труп Муссолини англо-американцам? Да потому, – объяснил себе это обстоятельство Скорцени, – что после этого дуче действительно стал бы политическим трупом. А пока он в руках короля, он еще представляет собой предмет торга».

«Торга, – поймал себя на этом словечке Скорцени. – Каким неописуемым военно-политическим торжищем предстанет перед миром и историей измотанная, растерзанная войной Европа, если Германия в конце концов потерпит крах! Хотел бы я дожить до этих дней уже хотя бы для того, чтобы вдоволь побродить по торжищу. Ага, вот и первый удар молотка на аукционе».

«Заверяю Вас, маршал Бадольо, что, ценя совместно проделанную нами в былые времена работу, я со своей стороны не только не создам ни малейших трудностей, но и буду готов к любому возможному сотрудничеству. Муссолини».

Дуче сотворил это трогательное «послание», выпросив карандаш и листик бумаги у еще не потерявшего верноподданнические чувства карабинера-охранника. Разгильдяя-карабинера, нарушившего инструкцию, еще стоит простить. Он мог выменять карандаш за сигарету. Но «вождь нации»… Как он снизошел до такой писульки? Конечно, можно понять стремление человека, оказавшегося на грани гибели, хоть как-то облегчить свою участь. Но не такой же ценой! Не такой же, черт возьми!

Неужели этот политик мог всерьез предполагать, что предложенные им Бадольо услуги останутся тайной маршала? Да маршал, наоборот, с величайшим усердием сделает все возможное, чтобы унизительное послание бывшего «великого дуче» стало достоянием англо-американских политических верхов. Как собственноручно изложенное дуче признание законности и состоятельности его, Бадольо, правительства и свое личное поражение.

«Кстати, известен ли текст этой записки Гитлеру?»

Скорцени пока не знал этого, но предполагал: известен. Или станет известен в ближайшее время. Хотел бы он видеть рожу, пардон, лицо фюрера в момент чтения. Но в случае освобождения Муссолини господину Шикльгруберу не останется ничего иного, как сделать вид, будто он не придал минутной слабости поверженного дуче никакого значения.

И все же куда предпочтительнее выглядит сейчас в глазах фюрера генерал Солетти. Не очень известен в правительственных кругах, не прославившийся на поле брани, но ведь и не поспешивший на службу к Бадольо.

Из сведений о Солетти, которыми Скорцени пока что располагал, ему трудно было выяснить взгляды и замыслы этого наполеончика. Зато он довольно четко представлял себе, каким образом можно было бы использовать итальянского генерала, когда дело дойдет до соприкосновения с охраной Муссолини. Он душу из него вытряхнет, но заставит если не склонить карабинеров к сдаче оружия, то по крайней мере отвлечь их своими погонами, именем, генеральским басом! Отвлечь, а значит, подарить хотя бы несколько минут.

Ну, с генералом, допустим, ясно. Что дальше? Ага, несмотря на заверения дуче, Бадольо заметно нервничал. Оно и понятно: почувствовал, что германская разведка упорно идет по следу Муссолини. А он рассчитывал, что олухи из Берлина смирятся с арестом дуче? Кстати, не пора ли заняться и самим Бадольо?

«В отместку за арест Муссолини арестовать маршала Бадольо? – мечтательно посмотрел в потолок Скорцени. – И потом потребовать обмена? А что, шума по этому поводу будет предостаточно».

Но пока что маршал воинственно восседает в кресле премьер-министра Италии – обратился Скорцени к фактам жестокой реальности. И преспокойно помещает нашего дражайшего Муссолини на корвет «Персефоне».

Узнав об этом, Скорцени начал было срочно разрабатывать соответствующий план похищения дуче и даже использовал в его разработке некоторых морских офицеров из завербованных адмиралом Канарисом для службы в абвере. Лично с флотом дело иметь не приходилось, условия проведения каких-либо операций на море, на военных кораблях он представлял себе довольно смутно. И все же те два варианта операции, которые в конечном счете были состряпаны группой, абсолютно не удовлетворяли самого гауптштурмфюрера. Порой они казались ему настолько бездарными, что впору было привлекать к их осуществлению японских камикадзе.

Скорцени так и не мог объяснить себе, почему плавучая тюрьма вдруг показалась маршалу ненадежной. Одна из версий – возникли подозрения, что вражеская агентура обработала некоторых членов экипажа. Если она верна, то логика маршалу пока не изменила: они подбирались бы к Муссолини именно через экипаж.

Но вероятнее всего бывший инспектор тайной полиции синьор Полито заподозрил, что все возможные планы освобождения или убийства дуче его врагами и друзьями уже подготовлены, и предложил спешно перевести экс-премьера в более надежное место.

Более надежное. Но куда именно? Какая из тюрем, вилл… какой из островов, кораблей, сумасшедших домов, богаделен или госпиталей почудились Бадольо и Полито достойными пристанищами для «заключенного номер один» в этот раз?

Пока что этого не знал никто. Досье обрывалось на полуслове, как полусожженная книга, не способная более удовлетворить чье-либо любопытство.

18

– Повторяю, господин генерал, лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра Курбатова, – побледнел Родзаевский. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела.

– Нет оснований?! – Семенов самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла. – У вас нет. А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется… драконом, – съязвил про себя Родзаевский. – Всегда садится только в это кресло, чувствуя себя повелителем Поднебесной».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем буду удостоен хотя бы одного факта. Вы уж извините…

– Фактов у меня как раз нет, – продолжал по-драконьи улыбаться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь один человек, причем, как я понял, не получив ни малейшей царапины…

– Простите, господин генерал, но он и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с очень опасного рейда по большевистским тылам. Идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о сделанном и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо «русского фюрера». Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели убедить меня. Вам придется завтра же направить этого ротмистра ко мне.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет во дворе. Я прихватил его, на всякий случай. В роли телохранителя. Прикажете адъютанту позвать?

– Это меняет дело. Это совершенно меняет дело, господин полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но прежде, чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было. – Семенов выжидающе взглянул на «нижегородского фюрера», но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но я хорошо знал его отца, есаула Курбата.

– Курбата? Так он – сын Курбата?! – удивленно воскликнул Семенов. – Но я прекрасно знал этого есаула. В январе восемнадцатого он командовал сотней в отряде, с которым я вышел из Китая у станции Маньчжурия. Это был человек-зверь. Я дважды лично видел красных, которых он в пылу боя разрубил от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, он выдернул из стремян какого-то сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станцией Храповской выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на несколько мгновений прекратили схватку и очумело смотрели, как этот казарлюга, пройдя несколько шагов с конем на спине, бросил его оземь, – добавил Родзаевский.

– Вот как? Об этом случае я не знал.

– Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, где вымысел. Но эту сцену с конем я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже испытанный воин. Да и то сказать, первый свой бой принял в четырнадцать лет.

– Позвольте, родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел кордон, чтобы увести жену и сына. В перестрелке жену и одного станичника убили. Отца тяжело ранили. Сын вместе с другим станичником сумели отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села. Но там он и скончался.

– Об этом я тоже не знал, – с грустью проговорил Семенов. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников полегло при моей памяти. – И словно то, что отец ротмистра, есаул Курбат, погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата.

– Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский. Семенов недоуменно взглянул на полковника. Он хорошо помнил, что есаула все же величали Курбатом.

– Для русского благозвучия, – объяснил Родзаевский.

– Отец его из древнего казачьего, однако ж и дворянского, рода Курбатов, который появился здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом «Русского фашистского союза», мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же – дворянин. Князь.

– Существенная деталь, если учесть, что ротмистру предстоит очень важное задание, – согласился Семенов.

Они оба умолкли и посмотрели на дверь.

Переступивший порог кабинета пшеничноволосый гигант как-то сразу заполнил собой большую половину всего существующего в нем пространства. По-настоящему красивое лицо его, с четко очерченными губами и слегка утолщенным носом, было в одинаковой степени нежным и презрительно-жестоким. Широкие, обвисающие плечи, казалось, отлиты из сплошного куска металла, настолько они выглядели непомерно могучими и тяжелыми даже в соотношении с поддерживающим его мощным туловищем.

– Господин генерал, господин полковник… Ротмистр Курбатов по вашему приказанию…

19

Раздумья Скорцени над неоконченным досье были прерваны появлением офицера-парашютиста.

– Капитан Лангут, – представился рослый офицер с худыми, запавшими, словно он только что выпущен из концлагеря, щеками. – Имею приказ генерала Штудента вручить вам телеграмму из штаба верховного командования.

– Телеграмму из штаба? – поднялся Скорцени, бросая на стол папку с материалами «Консула». – Не забывают.

– Генерал сказал, что будет ждать вашего звонка. С содержанием телеграммы я не знаком. Она в пакете.

«Значит, касается Муссолини, – догадался Скорцени, принимая пакет. – Фюрер счел возможным подарить политический труп дуче англичанам? Хороший был бы подарочек».

Не сводя глаз с капитана, словно этот курьер становился заложником и нес всю ответственность за то, что могло последовать вслед за ознакомлением с текстом телеграммы, Скорцени вскрыл пакет.

Лангут стоял навытяжку. Он впервые видел «самого Скорцени» и даже пребывал в его кабинете. Капитан считал это везением, в которое в офицерском клубе вряд ли поверят. Как офицеру разведки ему давно хотелось поближе познакомиться с человеком, под началом которого находился почти весь диверсионный легион службы безопасности СС. Лангут почитал это за честь.

«Из итальянских источников стало известно, – говорилось в телеграмме, – что интересующее нас лицо находится на крейсере “Италия”, стоящем на рейде порта Специя. Приказ: “Срочно принять меры к освобождению”».

– Специя? Какая еще Специя?! – с презрительным остервенением прогромыхал Скорцени, почти с ненавистью взглянув на капитана Лангута. – В мире вообще не существует ни такого города, ни такого порта!

– Простите? Как вы сказали?

– Вы чего-то не поняли, капитан? Что вы так умно смотрите на меня, словно вам давным-давно известно, где именно находится этот чертов порт?

– Насколько я понял, речь идет об итальянском порте Специя. Это, – поморщил лоб капитан, – если я не ошибаюсь…

Не слушая его, Скорцени метнулся к висевшей на стене карте мира и принялся лихорадочно прочесывать взглядом морское побережье Италии от Рима до Трапани на севере Сицилии.

– Есть, вспомнил, – ожил наконец капитан. – Он должен быть где-то на берегу Лигурийского моря.

– Лигурийского?

– Между Генуей и Ливорно.

– Точно, – удивился Скорцени, почти сразу же наткнувшись на нужное ему название. – Вы почти гений, капитан, как вас там…

– Лангут, гауптштурмфюрер.

– Вот он, черт бы его побрал. Южнее Генуи. Генуэзский залив. Но ведь это почти Северная Италия. Неподалеку множество немецких войск. Мне не верится в это, Лангут.

Скорцени еще раз бросил взгляд в сторону капитана. Тот стоял на прежнем месте, ни на шаг не приблизившись к карте. И, конечно же, не мог прочесть название города, в который и его тоже вот-вот может забросить злой рок войны. Но то обстоятельство, что капитан сумел вспомнить, где находится Специя, вызывало уважение к нему.

– Вы действительно не введены в курс готовящейся операции? – резко спросил Скорцени.

– Нет, гауптштурмфюрер. Очевидно, пока что не введен. Но если понадобится…

– Я постараюсь запомнить ваше имя не хуже, чем вы запомнили эту утиную гавань на севере Италии, капитан… Лангут. В нужное время я свяжусь с генералом Штудентом. Но это со временем. Новые ориентиры не только меняют характер всей операции, но и весь ход мышления. Свободны, капитан. И не повторяйте моей ошибки: почаще поглядывайте на карту Италии.

– Отныне это станет моим излюбленным занятием.

Их сдержанные, постноватые улыбки были улыбками окончательного примирения.

– И еще, капитан… – задержал его у порога Скорцени.

– В вашем разведотделе есть неплохой архив материалов аэрофотосъемки. Пусть генерал Штудент позаботится, чтобы в нем нашелся снимок итальянского крейсера «Италия». Как можно более четкий. Еще лучше, если бы снимков оказалось несколько, с разных позиций.

– Будет исполнено, гауптштурмфюрер.

20

– Значит, это вы и есть тот самый ротмистр Курбатов? – спросил атаман, сумев справиться с охватившим его оцепенением. Сейчас, сидя в кресле, он вообще казался сам себе презрительно ничтожным рядом с этой человеко-горой.

– Не знаю, тот ли, – с достоинством пробасил ротмистр. – Но что Курбатов, это точно.

Генерал вновь осмотрел его.

Пышные, слегка вьющиеся волосы, «полуримское-полурусское», как определил его для себя главнокомандующий, лицо, с выпяченным массивным подбородком и четко очерченными толстоватыми губами; по-женски большие голубовато-зеленые глаза…

Было что-то презрительно-холодное и внушающе жесткое в удивительной красоте этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, когда бы он явился с миссией палача.

– Смелы, ротмистр, смелы, – с легким укором произнес генерал.

Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. Двадцатипятизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на немецкий манер, на животе, только справа, шитая на заказ фуражка с высокой тульей тоже напоминала немецкую.

Генерал уже собирался съязвить по этому поводу, потребовав, чтобы ротмистр придерживался установленной формы одежды, но, вспомнив, что Курбатов – один из активнейших штурмовиков «Российского фашистского союза», запнулся на полуслове. Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом обычным. Несмотря на то что вызывало недовольство у японских чинов. Самураев возмущало, что содержащиеся на их средства белогвардейские офицеры, которые в будущем должны составить костяк военной администрации, находящейся под протекцией императора «Великой Азии», слишком демонстративно тянутся ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитают следовать традициям русской армии.

Но ведь союз-то фашистский.

– Я знал вашего отца, ротмистр. Поэтому у меня есть все основания доверять. Нам нужно серьезно поговорить о том, как жить дальше.

Ротмистр оценивающе взглянул на генерала, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.

– Только продолжим встречу в другой комнате, – поднялся Семенов. – Здесь не совсем удобно, – он обвел подозрительным взглядом свой кабинет. – Воспоминания не терпят официальной обстановки.

«Боится подслушивания, – понял ротмистр. – И дело вовсе не в нахлынувших на него воспоминаниях».

Они поднялись на второй этаж и вошли в небольшую полукруглую комнатушку, под одной из стен которой стоял овальный столик, а перед ним, амфитеатром, широкий диван из темно-коричневой кожи. Здесь уже все было готово для того, чтобы они могли провести беседу за стопкой рисовой водки, закусывая бутербродами с балыком и окороком. Хозяин наполнил рюмки.

– За возрожденную Россию, господа, в которой в конечном итоге не будет хозяйничать ни японский император, ни уж, конечно, фюрер Германии. При всем уважении к ним. Ура, господа.

– Ура! – коротко, но зычно, поддержали генерала гости. Они выпили, молча закусили, снова выпили. Дозы были небольшими, генерал понимал, что разговор должен быть серьезным, а значит, как он любил говорить, «натрезвую».

– Я не стану расспрашивать вас о подробностях рейда, ротмистр, заговорил атаман, когда рюмки вновь коснулись столов. – Самые важные из них полковник уже изложил. А всей правды мы так никогда и не узнаем. – Семенов выжидающе уставился на Легионера: начнет убеждать, что «ничего такого»? Глазом не моргнул, душа его эшафотная! – Меня интересует одно: готовы ли вы снова пойти в Россию. Не по приказу. По собственной воле.

Генерал не сомневался, что Курбатов согласится. И был слегка удивлен тем, что ротмистр не спешит с ответом. Он, не торопясь, с независимым видом, дожевывал бутерброд, налил себе из графина немного напитка из таежных трав, которым атаман потчевал своих гостей и секрет которого знал, как утверждали, только он один, и лишь тогда ответил:

– С условием, что людей я буду подбирать сам.

– Сабельно, – проворчал атаман.

– И со мной пойдет не более восьми-девяти человек. И я не должен буду взрывать какой-то заводишко или убивать председателя облисполкома. Я – вольный стрелок. И должен быть свободен в своем выборе.

– Однако, ротмистр… – недовольно молвил полковник. – Что значит «вольный стрелок»? Вы офицер. И есть приказ.

– Я как раз и веду речь о том, как должен быть составлен этот приказ.

– Принимаю ваши условия, – мрачно согласился Семенов. – Мало того, они мне нравятся. Отправляясь в такой рейд, отряд вы должны подбирать сами. Но… Это будет необычный рейд. Во время которого вы можете делать все, что вам заблагорассудится.

– Эта часть задания меня устраивает, – насторожился Курбатов, понимая, что должна существовать и другая часть.

– Зато вы должны будете пройти до самого Урала. Сможете?

– Перейдя границу в районе Казахстана?

– Нет, здесь, на Дальнем Востоке. Это принципиально важно.

Ротмистр взглянул на полковника и понял, что условия, выдвинутые генералом, для него тоже в новинку.

– Эксперимент, господин генерал? – решился он.