Легкие шаги безумия Дашкова Полина

Через две минуты Лена уже выводила рыдающую Катю под локотки на лестницу. Когда входная дверь за ними закрылась, Лена достала пачку сигарет. Совсем непросто сказать почти незнакомой женщине: «Не мучайся, родная, уколись, не стесняйся меня, я все знаю».

Катя с жадностью затянулась и тут только заметила висевшую у Лены на локте собственную сумку. Глаза у нее высохли и заблестели.

– Катюша, – мягко сказала Лена, – а ты не можешь еще немного потерпеть?

Вопрос прозвучал глупо: не время и не место отучать Катю от наркотиков, но все-таки язык не поворачивался предложить человеку уколоться.

– Если тебе неприятно смотреть, можешь отвернуться, – произнесла Катя и нервно облизнула губы. – Ты не волнуйся, я быстро.

– Ладно, валяй! – вздохнула Лена. – Только давай уж поднимемся, встанем между этажами, к подоконнику, а то, мало ли, лифт подъедет, увидит кто-нибудь.

– Ты, если хочешь, можешь здесь постоять, а я поднимусь, – предложила Катя.

– Да, пожалуй, так лучше.

Действительно, у Лены не было ни малейшего желания наблюдать, как она будет колоться.

Катя умудрилась сделать это за считаные минуты, просто взлетела по ступенькам вверх и тут же вернулась – со спокойным, умиротворенным лицом. Даже румянец заиграл на щеках.

– Еще сигаретку дашь? – спросила она.

Лена протянула пачку и заметила на маленькой, худенькой, похожей на птичью лапку Катиной кисти несколько тонких легких царапин. И точки были на выпуклых синеватых венах… Только это левая рука.

– Катюша, скажи, пожалуйста, когда Митя успел руку поцарапать?

– Руку? – Катя непонимающе замигала. – Какую руку?

– Какую именно, не помню, – соврала Лена, – просто заметила у него царапины на кисти.

– Ты думаешь, он кололся, как я, куда попало? – спросила Катя совершенно спокойным голосом и выпустила струйку дыма в сторону лифта.

– Я ничего не думаю, просто спрашиваю, – пожала плечами Лена, – в общем-то, теперь это уже не важно.

– Нет, – помотала стриженой головой Катя, – это важно. Митя не кололся. Никогда, ни разу в жизни. Он ненавидел наркотики. Это я во всем виновата, но я ничего не могла поделать. Я довела его до этого, я не могла ребенка ему родить, я требовала денег, а он терпел, он любил меня.

Лена испугалась: сейчас опять, несмотря на укол, начнется истерика. «Пора мне домой, – грустно подумала она, – Сережа скоро с работы придет, заберет Лизоньку у Веры Федоровны, они меня будут ждать…»

– Катюша, а почему ты колешься не в вены локтевого сгиба, а в кисть? – спросила она вслух и тут же подумала: «Зачем я об этом спрашиваю? Какое это для меня имеет значение? Просто любопытствую?»

Катя молча задрала вверх рукав свитерка и показала Лене локтевой сгиб – огромный, припухший, черный синяк в мелких крапинках подсохших коричневых корочек. Лену вдруг словно кипятком окатила жалость к этой маленькой, худющей, теперь совершенно одинокой, никому на свете не нужной девочке.

Родители Кати живут где-то то ли в Магадане, то ли в Хабаровске, они давно развелись, отец спился, у матери новая семья, до Кати ей дела нет. Лена вспомнила, как все это рассказывал ей Митя однажды, в каком-то давнем разговоре… Она тогда радовалась за него, он прямо светился весь, рассказывая о своей жене Катюше. Он и правда очень ее любил.

Теперь эта несчастная наркоманка никому не нужна. Ольга, уж конечно, больше с ней возиться не станет. Она делала это только ради Мити.

– С чего у тебя началось? – тихо спросила Лена.

– После третьего выкидыша, – спокойно сообщила Катя, – до этого я не то что не кололась, но вообще – не пила и не курила. Мы с Митей очень хотели ребенка, ужасно хотели. Но не получалось. После третьего выкидыша мне сказали: все, никогда не будет. Даже из пробирки, даже искусственно – не будет. Вот тогда я и подсела на иглу. Знакомый помог, пожалел меня, предложил попробовать – чтоб сразу отрубиться и все забыть. Я думала, один раз сделаю – и все, только чтобы забыть…

– Забыла? – тихо спросила Лена.

– Ладно. Поговорили, хватит. – Катя махнула рукой. – Тебе все это по фигу, я тебе никто, и ты мне никто. С какой стати ты мне в душу лезешь? Я дрянь, наркоманка, а ты чистая, порядочная женщина, у тебя муж, ребенок. Пожалеть меня решила, посочувствовать? Лучше денег дай. Ольга теперь не даст. После поминок – коленкой под зад. Спасибо, если из квартиры не вышибет. Я бы на ее месте точно вышибла. Это ведь она нам квартиру купила.

«Елки-палки! Хватит с меня! – подумала Лена. – Прямо достоевщина какая-то, в худшем смысле этого слова. Тоже мне, Смердяков со шприцем!»

– Ладно, пошли в квартиру, – сказала она и нажала кнопку звонка.

Дверь открыл младший сын Ольги, белокурый голубоглазый Гоша одиннадцати с половиной лет.

* * *

Поздно вечером в пустой и тихой квартире в Выхине Катя Синицына стояла под горячим душем в трусиках и футболке. Из глаз ее лились слезы и смешивались с горячей водой. Она очень устала плакать, но остановиться не могла. Только теперь, вернувшись с поминок, она осознала, что произошло.

Мити больше нет, и жить ей незачем. Кому она теперь нужна? Запас наркотиков кончится очень скоро, а денег, чтобы купить еще, она не достанет. Если Ольга не выгонит ее из квартиры, то можно попытаться сдать одну комнату или продать эту квартиру и купить поменьше. А на разницу жить… Нет, не получится! Квартира записана на Митю, Ольга наверняка как-нибудь подстраховалась, не сможет Катя без ее согласия продать. Она теперь вообще никто, даже позвонить некому, все друзья – Митькины, своих у нее не было никогда.

Почему-то ужасно захотелось позвонить хоть кому-нибудь, услышать собственное имя из телефонной трубки, иначе сейчас только в петлю, как Митька. Но это очень уж страшно, страшнее одиночества. Так хоть душа остается. Здесь помучаешься, а душа потом отдохнет.

С кем она недавно говорила про бессмертную душу? С кем-то хорошим, милым, добрым… Ну конечно! С Региной Валентиновной! Как же ей сразу в голову не пришло?

Выключив воду, Катя стянула с себя мокрые трусики и майку, завернулась в большое махровое полотенце, прошлепала босыми влажными ногами на кухню, села за стол, закурила, сняла телефонную трубку.

На секунду взгляд ее остановился на толстой газовой трубе, проходившей над проемом кухонной двери, перед глазами опять возник Митя, уже мертвый. Сердце больно и гулко вздрогнуло. Мотнув головой и зажмурив глаза, Катя отогнала от себя это видение и набрала номер, который знала наизусть.

Послышался гудок, потом щелкнул определитель номера. Трубку тут же взяли.

– Регина Валентиновна, простите, что я так поздно.

– Ничего, Катюша, я не спала. У тебя сегодня был очень тяжелый день, я ждала твоего звонка.

– Правда? – обрадовалась Катя. – Можно, мы сейчас немножко позанимаемся?

– Конечно, деточка. Нужно!

Закрыв глаза, Катя начала говорить в трубку каким-то странным, монотонным голосом:

– Мити больше нет. Я поняла это только сейчас, когда приехала с поминок и осталась совсем одна. Мне страшно, потому что я одна. Ольга может меня выгнать из квартиры, нет денег, нет ничего, я даже попросила сегодня денег у Ольгиной подруги. Мы вышли на лестницу покурить. Ольга специально так сделала, она поняла, что мне надо уколоться, и послала эту Лену со мной на лестницу.

Лена стала меня жалеть, спрашивать… Она даже спросила, не кололся ли Митя. Как она могла такое подумать о нем? Она какие-то там царапины углядела у него на руке. Он лежал в гробу, а она царапины разглядывала.

– Лена Полянская? – осторожно спросил голос в трубке.

– Кажется, Полянская. Точно не помню.

– Тебе неприятно было с ней разговаривать?

– Неприятно. Я сказала, что, если она такая добрая и хочет меня пожалеть, пусть лучше денег даст. А теперь стыдно. Я чувствую, скоро начну у всех просить. Пока ампулы остались, но надолго не хватит. Я боюсь. Я не выдержу.

– Ты выдержишь, деточка, – голос в трубке был спокойным и ласковым, – продолжай, пожалуйста.

– Потом было застолье, все в тумане, даже не помню, кто отвез меня домой. Только осадок остался, что я попросила денег у чужого, малознакомого человека. Я больше всего боюсь, что начну просить. И еще – мне больно, когда думают плохо о Мите. Я ведь знаю, точно знаю, он не кололся. А эта женщина углядела царапины у него на руке.

Она на похоронах все время с их бабкой была, за плечи ее держала, успокаивала. Бабка – камень, ни слезинки не уронила, и вообще, все они каменные. Никто по Митеньке не плакал, только я. Ольга думала, я истерю потому, что мне надо уколоться. Она даже не понимает, как можно плакать по человеку, только и забот у нее – чтобы драгоценные детки не заметили ничего, чтобы никто не знал о том, что я колюсь.

У них всегда так, лишь бы внешне все было спокойно и прилично, а как на самом деле, им наплевать. Я ведь тоже человек, я живая, а меня никто не пожалел. Полянскую специально Ольга позвала, ее старуха любит… А меня никто теперь не любит. У Полянской муж ночью в Англию улетает, я слышала разговор, и дочь у нее есть маленькая. Лизой зовут.

У всех все есть, а у меня – ничего. Отцу с матерью я давно не нужна, Митька бросил меня. Он ведь меня бросил, таким вот жутким способом. Надоело ему со мной возиться, все его нервы и силы сожрали мои наркотики. А уйти, развестись он не мог, характера не хватало. Господи, что я такое говорю? – Будто спохватившись, Катя открыла глаза и потянулась за следующей сигаретой.

– Не волнуйся, деточка. Что говорится, то и говорится. Ты же помнишь наше условие: все плохое надо заворачивать в слова, как мусор в газету, и выбрасывать вон. Тогда душа очищается. – Голос в трубке звучал мягко, баюкал, утешал. – Катенька, надо тщательно проговаривать все, ничего не забывать.

– Может, мне в церковь пойти? – неожиданно спросила Катя. – Может, вообще в монастырь? Это ведь лучше, чем в петлю.

– Ты сейчас не отвлекайся, деточка, если будешь отвлекаться, не сможешь уснуть всю ночь. А поспать тебе надо. Прежде всего надо как следует выспаться. Продолжай, не отвлекайся. Ты обиделась на Полянскую, она заметила царапины на Митиной руке. О чем вы еще с ней говорили?

– Ни о чем. Она поняла сразу, что разговор мне неприятен. Она спешила домой, муж у нее ночью в Англию улетает, и дочка маленькая… Она даже за стол потом не села, только к бабке в комнату зашла попрощаться… Бабка уже к себе ушла, легла… А потом вообще ничего не было, я не помню.

– Ольга видела царапины на Митиной руке?

– Не знаю. Ольга со мной вообще не говорила. Она еле терпит мое присутствие. Мне кажется, она только и думает, почему это случилось с Митей, а не со мной. Она хотела, чтобы это я в петле болталась. Конечно, так было бы всем лучше, и мне тоже… И еще – Ольга не верит, что Митя это сам сделал. Полянская, по-моему, тоже не верит. Им кажется: помогли ему.

– Они говорили тебе это? Спрашивали о чем-нибудь?

– Ольга спрашивала подробно, как мы день провели и вечер, что делали – по минутам. Но давно, не сегодня. Я не помню, когда именно. Просто осталось ощущение, что она меня мучает, жилы из меня тянет.

– А Полянская?

– Полянская только про царапины спросила.

– Так почему ты решила, будто она не верит, что Митя покончил с собой?

– Мне так кажется… Я не знаю… у меня такое чувство, будто они все меня считают виноватой.

– Ты слышала какой-нибудь разговор? С чего ты взяла…

– Господи, ну разве это важно, кто что думает? – выкрикнула Катя в трубку. – Пусть они думают что угодно и обо мне, и о Мите. Какая теперь разница?

– Ладно, деточка. Не заводись. Я вижу, тебе уже лучше. Сейчас ты положишь трубку и пойдешь спать. Ты будешь спать крепко и сладко. Ты заснешь сразу, уколешься на ночь и проспишь очень долго. Ты будешь спать долго и крепко, ты уже сейчас очень хочешь спать. Ноги у тебя тяжелые, теплые, тебе хорошо и спокойно. Положишь трубку, сделаешь себе укол и уснешь. Все. Спать. Укол и спать.

На вялых, заплетающихся ногах Катя дошла до прихожей, где валялась на полу ее сумка-мешок. Сейчас она помнила только одно – там, в мешке, есть шприц и ампула. Там осталась одна ампула, еще две штуки лежат в ящике письменного стола и еще три – в старом футляре от Митиной электробритвы, на книжной полке. Футляр стоит на книжной полке, там есть еще три ампулы. Это Катя помнила точно, а больше – ничего.

Ей очень хотелось спать, глаза упрямо закрывались, как у куклы, которую положили на спину. Игла никак не хотела попадать куда надо, царапала кожу, но совсем не больно.

Глава 5

Тобольск, октябрь 1981 года

На пыльной сцене городского Дворца пионеров хореографический ансамбль отплясывал «Русскую кадриль». Мальчики в желтых косоворотках, девочки в сапожках и голубых сарафанах весело носились по сцене, подбоченясь, громко топали под заводную музыку.

Толстуха Галя Малышева, инструктор отдела пропаганды, не выдержала и стала притопывать ногой в такт, шепотом подпевать залихватской песенке:

  • Фабричная, колхозная,
  • Смешная и серьезная…

– Галька, перестань! – ткнул ее локтем в бок сидевший рядом Володя Точилин, инструктор по работе с творческой молодежью. – Мы же все-таки комиссия горкомовская, веди себя солидно. Вон с Вениамина бери пример.

Вениамин Волков сидел и смотрел на сцену с совершенно каменным лицом, как и подобает члену горкомовской комиссии, явившейся поглядеть на репетицию праздничного концерта, посвященного очередной годовщине Октябрьской революции.

– Классный у нас ансамбль! – хлопнув себя по широкой коленке, громко прошептала Галя. – Хоть в Москву посылай! Да и за границу можно, в Карловы Вары. Эй, товарищ завотделом культуры, ты бы посодействовал развитию молодых талантов, – весело подмигнула она Волкову.

Он ничего не ответил, даже головы не повернул в ее сторону. Он не мог оторвать своих чистых, прозрачных глаз от сцены.

По сцене летали легкие ножки солистки. Узенькие ступни, обутые в мягкие танцевальные сапожки, почти не касались пола. У многих девочек ансамбля косы были искусственные, приколотые, и даже по цвету немного отличались от живых волос. А у солистки коса была своя, толстая, блестящая, пепельно-русая. Лиф голубого сарафана туго перетягивал тонкую талию, широкая юбка развевалась над стройными длинными ногами.

Веня видел перед собой раскрасневшееся, чуть удлиненное личико, веселые ярко-голубые глаза. Девочке было лет шестнадцать. Малышева не выдержала и восторженно зааплодировала солистке.

– Нет, ну точно их надо в Москву отправить, на какой-нибудь конкурс! Такие таланты в нашей глуши пропадают! – громко сказала она.

– Да, Таня Костылева у нас самородок, – гордо кивнул директор Дворца пионеров, сидевший рядом и внимательно следивший за реакцией членов комиссии.

Следующая репетиция будет генеральной, на нее придут из горкома партии. А на концерт обязательно заявится какое-нибудь идеологическое начальство из области.

Музыка кончилась. Дети на сцене на секунду застыли в финальных торжественных позах. В зрительном зале сидело не больше десяти человек. Все зааплодировали. Все, кроме заведующего отделом культуры Вениамина Волкова. Он сидел не шевелясь и смотрел на голубоглазую солистку. В ушах его гремело: «Таня Костылева. Таня Костылева…»

– Дикий ты какой-то, Волков, – пожала пухлыми плечами Галина, – хоть бы сдвинул ладошки-то разок!

«Русская кадриль» была последним номером концерта. Теперь членам комиссии горкома ВЛКСМ предстояло пройти в кабинет директора Дворца пионеров для чаепития и обсуждения программы концерта.

– Ну, что скажете, комсомол? – спросил директор, усаживаясь во главе щедро накрытого к чаю стола. – Угощайтесь, товарищи, самоварчик горячий. Вам как, Вениамин Борисович, покрепче чайку?

«Мертвые не воскресают, – думал Веня, машинально кивая директору, – я не сошел с ума. Все просто. У Тани Костылевой был родной брат, кажется, его звали Сергей. У этого Сергея вполне может быть дочь такого возраста. И он вполне мог ее назвать в честь своей погибшей сестры Татьяной. Ничего удивительного, что девочка так похожа на ту Таню. Вовсе ничего удивительного. Это ведь достаточно близкое родство».

– Вениамин, вам нехорошо? – тихо спросила его пожилая руководительница танцевального ансамбля. – Вы очень бледный.

– А? Что? – спохватился он. – Нет, со мной все нормально.

«Так нельзя, надо держать себя в руках, – подумал он, улыбаясь через силу, – это может плохо кончиться».

– Концерт замечательный, – громко сказал он вслух, – особенно хорош танцевальный ансамбль. Галя права, ребят надо вывозить на областные конкурсы, и даже в Москву можно. Хор совсем неплох, но, мне думается, кроме революционных и пионерских песен, можно ввести одну какую-нибудь веселую, детскую, особенно когда выступает младшая группа. Что касается чтецов, то их лучше одеть нарядней. Слишком уж они у вас строгие. Все-таки концерт праздничный. Пожалуй, замечаний больше нет.

Он одарил присутствующих своей обаятельной белозубой улыбкой.

После чаепития комиссия в сопровождении директора прошла по всем пяти этажам Дворца. Директор демонстрировал оформление к празднику и наглядную агитацию.

Дверь в актовый зал была приоткрыта, оттуда в проходивших ударила оглушительная волна рок-н-ролла. Заглянув, они увидели на сцене Таню Костылеву. В коричневом школьном платье, без черного фартука, она отплясывала бешеный танец под знаменитую композицию Элвиса Пресли. Ее партнер, высокий стройный мальчик в синих школьных брюках и клетчатой ковбойке, крутил и перекидывал ее легко, как пушинку. Распущенные пепельные волосы взлетали и рассыпались по грубому коричневому платью, падали на тонкое раскрасневшееся лицо. Чуть выпятив яркие губы, девочка машинально сдувала волосы со лба.

– Я надеюсь, это вы не собираетесь включать в концертную программу? – усмехнувшись, спросил Волков директора Дворца пионеров.

Та, другая Таня, родная тетя солистки, тоже здорово танцевала. У нее тоже были ярко-голубые глаза и длинные густые пепельно-русые волосы. В классе она считалась самой красивой девочкой. А Веня Волков был гадким утенком, и только в девятом что-то с ним произошло.

Он вырос за одно лето на семь сантиметров. Плечи стали широкими, голос сделался низким, по-настоящему мужским. Он начал бриться. Он с удивлением обнаружил, что на него заглядываются девочки.

Успехом у одноклассниц пользовались двоечники, приблатненные хулиганы. Они были яркими, мужественными, отчаянно храбрыми. Они курили, пили портвейн, сплевывали смачно сквозь зубы, матерились через слово, никого и ничего не боялись.

Отличников и тихонь презирали. А Веня Волков был отличником и тихоней. Но он был очень сильным физически, он мог дать отпор любому приблатненному лбу. В девятом классе уже никто не смел презирать Веню. Слишком хорошо он дрался.

Таню проиграл в карты настоящий блатарь, не школьник, а только что вернувшийся из колонии Вова Сизый. Он подстерег девочку вечером в темном переулке. Веня Волков оказался рядом совсем случайно.

Еще ничего не произошло, Таня и Сизый стояли и разговаривали. Веня сразу узнал тонкий силуэт с длинной косой.

Всегда, когда он смотрел на Таню, у него пересыхало во рту, а руки инстинктивно сжимались в кулаки. В двенадцать лет он не находил этому объяснения, а сейчас, в шестнадцать, был уверен, что прекрасно разбирается в собственных чувствах.

Если бы кто-нибудь сказал ему: «Волков, она тебе нравится, ты в нее влюблен!» – он рассмеялся бы идиоту в лицо. Нет таких чувств, не существует их в природе. Есть инстинкт, влечение полов, как во всем остальном животном мире. Это похоже на голод, только сильней и острей.

Вполне естественно, что каждый самец стремится спариться с красивой и здоровой самкой. Если такой нет рядом, то подойдет любая. Но когда можно выбирать, почему бы не предпочесть лучшую?

Однако просто так, задаром, ничего не бывает. В животном мире лучшая самка достается самому сильному.

– Веня! Веня Волков! – Танин голос звучал испуганно и умоляюще.

Он сделал шаг в их сторону. Огромная лапа Сизого легла на Танино плечо. Прежде чем что-либо сообразить, Веня уже скидывал эту лапу с худенького плеча, а через минуту завязалась жестокая молчаливая драка.

Сизый дрался отчаянно, но физически был слабее Волкова, менее ловок и увертлив. Веня довольно быстро уложил блатаря на обе лопатки, отделавшись рассеченной губой и разбитыми костяшками пальцев.

Теперь они с Таней Костылевой «дружили». В десятом классе было несколько таких парочек. Ритуал этой школьной «дружбы» состоял в том, что мальчик и девочка гуляли по улицам, ходили в единственное в городе кафе-мороженое, сидя в последнем ряду кинотеатра, тискали друг друга и целовались, пыхтя и не смея зайти дальше запретной черты, которая была определена вполне конкретно: ниже пояса.

Веня понимал, что жгучие подробности о «телках-метелках», которые смакуются одноклассниками на пустыре за школой под портвешок и сигаретку, всего лишь плоды болезненных юношеских фантазий. Когда какой-нибудь прыщеватый сердцеед таинственным шепотом вещал о своей очередной победе, Веня еле сдерживал презрительный смех.

«На самом деле, – думал он о восторженном рассказчике, – ты невинен, как новорожденный ягненок. Во-первых, тебе негде этим заниматься. Ты живешь в коммуналке с фанерными стенами, вас там пятеро в одной комнате, и твоя вредная бабка постоянно дома. Во-вторых, у тебя лицо в прыщах и изо рта воняет. И в-третьих, ты все рассказываешь неправильно. Уж я-то знаю».

Вене казалось, что после истории с пухленькой Ларочкой он знает все…

Хотя сам он жил не в коммуналке, вредной бабки не имел и родители его целыми днями пропадали на работе, у него с Таней Костылевой возникла масса проблем. Она никак не хотела приходить к нему домой и к себе не приглашала.

– Понимаешь, Венечка, – говорила она, – ты мне очень нравишься. Но всему свое время. Сначала надо как следует узнать друг друга, пойдем лучше просто погуляем, поговорим. И потом, вдруг твоя мама случайно придет с работы, ты не обижайся, но я ее боюсь немножко. Она такая строгая у тебя, такая правильная.

Зимой по сибирскому городу особенно не погуляешь. Иногда грелись в кинотеатре, иногда в подъездах. Каждый раз, оставаясь с ней наедине, Веня жадно впивался ртом в ее мягкие солоноватые губы, пытался проникнуть горячими, даже на лютом морозе, ладонями под кроликовую шубку, под толстый вязаный свитер. Она сопротивлялась, но лишь слегка, для приличия.

– Не надо, Венечка, ну не надо, – говорила она, прильнув к нему всем телом и подставляя губы для поцелуя.

Ему иногда становилось противно: она тоже врала, как все, прикидывалась недотрогой. Она нарочно возбуждала его, томила, заставляла пыхтеть и тяжело дышать. Он начинал ненавидеть ее в такие минуты, ему хотелось сделать ей больно, очень больно, чтобы она стала брыкаться и извиваться в его руках, как когда-то пухленькая Ларочка. Ему часто снилось, как он наваливается на Таню, придавливает к земле, сдирает одежду.

Ему бывало страшно даже во сне. Его сжигал изнутри тяжелый, звериный голод, он чувствовал, что если не утолит его, если не сделает очень больно самой красивой девочке в классе Тане Костылевой, то умрет, сгорит изнутри.

Все вокруг думали, что у них с Таней любовь. И она так думала. Только один Веня знал, что на самом деле люто ненавидит свою нежную подружку.

Он ждал весны, тепла, когда можно будет гулять вечерами в диком парке над Тоболом. Чем доверчивей и нежней была с ним Таня, тем сильней он ее ненавидел… Если бы кто-нибудь спросил его: «За что?» – он не сумел бы ответить. И самому себе он не собирался отвечать на этот разумный вопрос. Его лютый голод был важнее любых вопросов.

Он ждал, затаившись, как зверь перед прыжком, терпеливо сносил Танину страсть к общепринятым ритуалам и сопливым сказкам про любовь до гроба. Он интуитивно боялся спугнуть глупенькую романтическую девочку.

– Венечка, ты меня любишь? – спрашивала она таинственным шепотом.

– Да, Танечка, я тебя очень люблю, – нежно выдыхал он в ее маленькое розовое ушко.

– Венечка, ты самый лучший, самый сильный, я ужасно тебя люблю. – Светловолосая головка утыкалась ему в плечо, легкая ладошка нежно сжимала его горячие пальцы…

Весна в Тобольск приходила поздно, но всегда бывала бурной и быстрой. Ледоход на Тоболе и Иртыше шел величественно, празднично. В ясные дни крупные медленные льдины причудливо преломляли солнечный свет, дробились в черной тяжелой воде, и на месте разломов иногда сверкала яркая радуга.

Потом начиналось половодье, две царственные сибирские реки, сливаясь в старом городе, выходили из берегов, вместе с первыми настоящими майскими дождями смывали остатки снега. Но в тайге, в низинах, снег мог лежать и до июня.

До конца июня, до выпускного вечера, Таня Костылева играла в свои романтические игры. Она никак не соглашалась пойти гулять далеко, в дикий парк над Тоболом.

– Ты такой горячий, Венечка, – говорила она, опуская свои ярко-синие глаза, – вот не сдержимся мы с тобой, вдруг я забеременею… А это рано пока, мы еще сами дети. Нам надо дальше учиться.

На выпускной вечер принесли много водки. Прячась от бдительных учителей, пили по очереди, запираясь в кабинете химии. Девочки пили меньше, пригубив из стакана, проходившего по кругу, морщились и спешили закусить «черняшкой».

– Разве так пьют? – засмеялся Волков, возвращая Тане полный стакан, к которому она даже не притронулась. – Отхлебни нормально, выпускной бывает раз в жизни. Ну, давай, за мое здоровье. Ты ведь не маленькая уже, к тому же сибирячка.

Таня поддалась на уговоры. Она никогда раньше не пила водки, ей было весело, экзамены позади, она сдала их на пятерки. Сегодня праздник, значит, надо выпить.

Зажмурившись, она залпом выпила полстакана. Горло сдавил колючий спазм, водка не хотела проходить дальше. Таня закашлялась, Веня тут же сунул ей в рот кусок хлеба с соленым огурцом. Она зажевала, сразу стало легче.

– Ну, хорошо пошла? – улыбнулся Веня, взял из ее рук стакан и допил оставшуюся половину.

Потанцевав еще немного в актовом зале, они потихоньку убежали в парк. Ночь была теплая и ясная. В таинственной тишине позванивали комары, поскрипывали толстые стволы старых кедров. Опершись на Венину руку, Таня сняла нарядные лаковые туфли и пошла босиком по ночной росе.

Они шли все дальше вдоль берега Тобола. Было полнолуние. Широкий слоистый столб лунного света мягко покачивался на спокойной речной воде. Вокруг не было ни души.

– Венечка, а ведь я пьяная, – весело сказала Таня, – у меня голова кружится. Зачем ты заставил меня эту проклятую водку пить? Никогда больше не буду…

– Хочешь, искупаемся? – предложил он. – Мигом хмель пройдет.

– Но у меня же нет купальника…

– Зачем тебе купальник? Кого ты здесь стесняешься? Это же кайф – купаться голышом.

– Как это – кого стесняюсь? Тебя, конечно. – Она засмеялась. – И вода холодная…

Он притянул ее к себе и нащупал руками «молнию» нарядного выпускного платья.

– С ума сошел? Пусти! – Она попыталась выскользнуть из его рук.

«Молния» заела, в ней застряла прядка, выбившаяся из длинной косы. Он дернул изо всех сил.

– Что ты делаешь? Больно же! – Таня все-таки вырвалась, но всего на секунду.

Он сразу же обхватил ее руками и повалил на мокрую траву.

– Веня, Венечка, не надо…

Он быстро и ловко стянул с нее платье и так же, как когда-то Ларочке, зажал ей рукой рот и нос. Она замычала, дернула головой, он почувствовал под своей ладонью теплое дыхание из ее ноздрей.

Он крепче прижал руку к ее лицу. Она поцеловала его ладонь и тут же с силой оторвала ее от своего лица.

– Венечка, не надо, я так не могу дышать. Поцелуй меня, – прошептала она.

Он стал жадно целовать ее длинную упругую шею, тонкие, чуть выступающие ключицы. От ее кожи пахло не дешевыми духами, а ландышем и горьковатой хвоей. У Вени сильно стучало сердце, он чувствовал, что так же быстро и сильно стучит ее сердце.

«Сейчас все будет как у всех, все будет нормально, голод пройдет, – неслось у него в голове, – она очень красивая, она меня любит… Я нормальный парень, все будет как у всех…»

Но глаза заволокло черной пеленой, словно кто-то накрыл его сверху глухим, непроницаемым колпаком. Тело больше не подчиняется воле и разуму. Своей, отдельной жизнью жили его руки, и он не понимал, что они делают.

– Перестань, мне больно! – неожиданно выкрикнула девочка.

Его руки не могли остановиться. Они сжимали маленькую твердую грудь, ногти впивались в тонкую кожу.

– Веня, перестань! Мне очень больно!

Она кричала слишком громко, ее крик неприятно резал слух.

– Тихо, тихо… Это должно быть больно, я знаю, – быстро заговорил он, – это всегда больно.

– Нет, я так не хочу, так нельзя. Ты сумасшедший!

Она попыталась вырваться. Он сам не заметил, как сдавил ладонями ее тонкую шею. Она пробовала оторвать его руки, пыталась ударить его коленом. Это было похоже на схватку двух разъяренных животных, бьющихся не на жизнь, а на смерть.

Краешком уходящего человеческого сознания Веня понял, что именно этого он хотел, именно этого ждал – не любовной страсти, а смертельной…

Таня Костылева была сильней Ларочки. Ему пришлось закутать ее голову валявшимся рядом выпускным платьем. Платье было из плотного белого кримплена, оно не пропускало воздуха.

Гибкое крепкое тело под ним дергалось и билось, но он уже ничего не соображал. На него нахлынула волна острого, дикого наслаждения. Ему казалось, что в него вливается какая-то новая, ослепительная, непобедимая сила.

По телу девочки пробежала крупная дрожь, пронзив его насквозь вспышкой молнии. Он почувствовал, что сейчас с каждым движением, с каждым вздохом он становится сильней. Он делается почти бессмертным, утоляя свой лютый, звериный голод…

Он не знал, сколько прошло времени. Насытившись, опомнившись, он размотал кримпленовое белое платье, и в лунном свете прямо на него глянули неподвижные ярко-голубые глаза.

Он испугался. Неужели он хотел именно этого? Неужели только так можно накормить жадного зверя, живущего в его душе? Таня больше не дышит, зато сытый зверь может теперь дышать полной грудью.

Ослепительная непобедимая сила, влившаяся в него сейчас, была жизнью Тани Костылевой. Так, и только так он мог утолить свой лютый голод. Иного способа не дано. Она сама виновата, она томила и мучила его столько времени, она разжигала в нем ненависть, играла с ним в свои мерзкие, лживые, романтические игры…

Зачем она без конца говорила, будто любит его? Нет никакой любви, все ложь и лицемерие. Никто никого не любит. Если он не нужен даже родной матери, то какое дело до него этой чужой девочке? Зачем она играла с ним в эти игры?

Он почувствовал, что по щекам текут горячие, горькие слезы. Он плакал от жалости, но не к убитой девочке, а к самому себе, маленькому послушному мальчику, которого никто не любит и которому все врут. От слез стало легко и хорошо. В голове прояснилось.

Быстро оглядевшись, он натянул на теплое еще тело трусы, поправил лифчик, машинально отметив, что белье не порвано. И ссадин на теле нет – во всяком случае, при лунном свете незаметно.

Потом он аккуратно повесил белое платье на ствол поваленной березы, нашел и поставил рядом нарядные лаковые туфли. Раздевшись, оставив свои вещи тут же, на стволе, он потащил тело к реке, столкнул в воду, прыгнул сам и не спеша поплыл к середине реки, на глубину, подныривая под тело, таща его за собой.

В памяти возник ряд картинок с большого фанерного стенда на городском пляже, наглядно показывавших, как лучше вытаскивать утопающего из воды, как его удобней поддерживать. Он старался делать все, как на тех картинках, только тащил тело не к берегу, а от него.

Вода действительно была холодной. Он подумал, что надо быть осторожней в середине, на глубине. Там сильное течение, если сведет ногу, можно утонуть.

Многие тонут в Тоболе, особенно те, кто хорошо плавает. Обычно утопленников ищут очень долго, течение уносит их к широкому Иртышу, вдоль берегов тянется глухая тайга. Иногда вообще не находят…

Только хороший пловец сумеет доплыть до середины и вернуться обратно. Веня Волков плавал отлично. И Таня Костылева тоже неплохо. Это знали все.

Когда он вылез наконец на берег, у него стучали зубы от холода. Не одеваясь, в одних трусах, он пошел к выходу из парка. Пошел очень быстро, потом побежал…

Мокрый, продрогший выпускник школы номер пять, отличник, самый тихий и послушный мальчик в классе, Вениамин Волков вбежал в отделение милиции. Он был в одних трусах, по щекам его катились слезы, глаза были полны отчаяния.

– Помогите! – выкрикнул он. – Пожалуйста, помогите! Танечка утонула! Мы плыли вместе, было темно, мы разговаривали, потом она замолчала. Я посмотрел, а ее нет рядом. Я нырял, искал…

Он больше не мог говорить. Его душили рыдания.

Тело Тани Костылевой нашли через две недели далеко от города, в Иртыше…

Завотделом культуры горкома комсомола вспомнил, что оставил свои сигареты в кабинете директора Дворца пионеров. Возвращаясь, он услышал музыку из актового зала. Звучала песенка из какого-то старого, довоенного американского фильма. Солистка хореографического ансамбля Таня Костылева не спеша отбивала классическую чечетку на сцене. Ее стройный партнер в ковбойке старательно повторял за ней каждое па.

– Нет, еще раз давай! Опять не так! – говорила она.

Легкие ножки в черных чешках летали над дощатым полом как бы сами по себе, безо всяких усилий, легко и весело.

«Мертвые не воскресают…» – подумал Волков, тихонько прикрыл дверь актового зала и зашагал по коридору к кабинету директора Дворца пионеров за своими забытыми сигаретами.

Глава 6

Москва, март 1996 года

Лена складывала вещи мужа в большую спортивную сумку. «Микрик» с Петровки должен был подъехать через два часа. В соседней комнате Сережа укладывал Лизу и в пятый раз читал ей первую главу «Винни-Пуха». Лиза почему-то не хотела слушать дальше, как только глава подходила к концу, требовала читать сначала. Спать она вовсе не собиралась, хотя было уже одиннадцать.

– Папочка жж-ж! – сказала она, печально вздохнув.

Ей никто не сообщал, что папа улетает, она догадалась сама.

– Я очень скоро вернусь, – успокаивал ее Сергей, – что тебе привезти, Лизонька?

– Пух! Лизе надо Пух!

– Ты хочешь Винни-Пуха? Плюшевого медвежонка?

– Да, – серьезно кивнула Лиза.

– Большого или маленького?

– Большого, – сообщила Лиза басом и выразительно развела руками, показывая размер медвежонка. – И маленького, – подумав, добавила она тоненьким голоском.

– А спать ты сегодня собираешься? – осторожно поинтересовался Сергей.

– Папочка жж-ж! – Лиза сделала нижнюю губу подковкой, уголками вниз. Это означало, что сейчас раздастся торжественный рев. Предотвратить его можно было только одним способом – взять ребенка на руки и походить по комнате. В тот момент, когда Сергей подошел с Лизой на руках к окну и стал показывать ей, как красиво сияют огоньки в темноте, в комнату заглянула Лена.

– Вот так, значит, мы засыпаем, – покачала она головой.

– А мы вообще не собираемся спать, – безнадежно сообщил Сергей, – у нас родители неправильные, никакой строгости.

– Ладно, тогда пошли смотреть, как у папы сумка уложена, – вздохнула Лена. – Вдруг неправильная мама забыла положить неправильному папе что-нибудь важное?

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

В романе знаменитого французского писателя Александра Дюма «Две Дианы» присутствуют все компоненты, ...
В довольно-таки мрачном фэнтезийном мире зарождается довольно-таки светлая и романтическая любовь… И...
Довлатовская «Зона» – это четырнадцать эпизодов из жизни зэков и их надзирателей, истории сосущество...
Сергей Довлатов – один из наиболее популярных и читаемых русских писателей конца XX – начала XXI век...
Художественная мысль Сергея Довлатова при видимой парадоксальности, обоснованной жизненным опытом, п...
Сергей Довлатов – один из наиболее популярных и читаемых русских писателей конца XX – начала XXI век...