Милый ангел Маккалоу Колин

Пятница

1 января 1960 года

Как бы мне наконец отделаться от Дэвида? Не подумайте только, что вариант с убийством я не рассматривала: я сразу поняла, что это напрасный труд, как и покупка бикини на те пять фунтов, что бабуля подарила мне на Рождество.

– Отнеси-ка его обратно, дочка, и возвращайся домой с чем-нибудь поскромнее – не из двух предметов, да чтобы нижний этаж был понадежнее прикрыт, – распорядилась мама.

Сказать по правде, и меня ужаснуло собственное отражение: слишком уж многое бикини выставляло напоказ, из-под него торчали черные кустики волос, которые прежний скромный купальник надежно скрывал. Одной мысли о том, что эти миллионы волосков придется выщипывать, хватило мне, чтобы поскорее обменять бикини на купальник, как у Эстер Уильямс[1] моднющего цвета «американская красавица» – розового в красноватой дымке. Продавщица заверила, что в нем я выгляжу обольстительно, но, скажите на милость, кого и как мне обольщать, если несносный Дэвид Меркисон стережет меня, как пес сахарную косточку? А обольщать несносного Дэвида – много чести!

Сегодня температура поднялась выше сотни градусов, и я отправилась на пляж обновить купальник. Прибой был высокий – редкое явление для Бронте, но волны походили на зеленые атласные колбаски, которые у нас называют дамперами. Такие волны хороши для серфинга, но не для плавания. Я расстелила полотенце на песке, густо намазала нос цинковым кремом, натянула купальную шапочку под цвет купальника и побежала к воде.

– Прибой слишком силен, тебя унесет, – послышался голос за спиной.

Дэвид. Несносный Дэвид Меркисон. «Ну, пусть только попробует предложить поплескаться в детском лягушатнике», – подумала я и мысленно препоясала воображаемым мечом обтянутые скромным купальником чресла, готовясь к бою.

– Пойдем лучше в лягушатник, там безопаснее, – продолжал Дэвид.

– Вместе с малышней, под обстрел песчаных бомбочек? Ни за что! – отрезала я, и схватка началась. Нет, «схватка» не то слово. В запале я орала, а Дэвид не поддавался на провокации и сохранял выражение превосходства. Но в сегодняшней ссоре было применено новое оружие: я наконец-то додумалась известить Дэвида, что мне осточертело быть девственницей.

– Давай переспим! – потребовала я.

– Не дури, – невозмутимо отозвался он.

– Нет, это ты не смей делать из меня дурочку! Все мои знакомые уже давно с кем-нибудь переспали – все, кроме меня! Черт возьми, Дэвид, мне уже двадцать один, а я помолвлена с занудой, который даже целоваться по-настоящему не умеет!

Он снисходительно похлопал меня по плечу и сел на полотенце.

– Харриет, – начал он своим обычным спесивым и манерным тоном ученика католического колледжа, – нам пора назначить дату свадьбы. Я получил докторскую степень, в ГОНПИ[2] мне предложили свою лабораторию и грант. Мы знакомы четыре года и год как помолвлены. Половая жизнь вне брака – грех. А в браке – нет.

Ох!

– Мама, я хочу разорвать помолвку с Дэвидом, – объявила я, едва вернувшись с пляжа, где так и не окропила морской водой новый купальник.

– Так и объясни ему, дорогая, – ответила она.

– А ты когда-нибудь пробовала втолковать Дэвиду Меркисону, что больше не хочешь за него замуж? – осведомилась я.

Мама усмехнулась:

– Ну что ты! Я ведь уже замужем.

Терпеть не могу все эти мамины шуточки на мой счет!

Но сдаваться я не собиралась:

– Знаешь, в чем беда? В том, что мне было всего шестнадцать, когда мы познакомились, семнадцать, когда начали встречаться, и в то время мне так нравилось выходить в люди с парнем, что я против него ничего не имела. Но какой же он… рассудительный! Я уже совершеннолетняя, а он обращается со мной так же, как в мои семнадцать! Я чувствую себя мушкой, застывшей в янтаре!

Мама у меня понимающая, разводить мораль она не стала, но озабоченно нахмурилась.

– Харриет, не хочешь выходить за него – и не надо. Но поверь мне, дорогая: Дэвид – завидный жених. Симпатичен, хорошо сложен, с блестящим будущим. Вспомни, что стало с твоими подругами, особенно с Мерл. Все они связались с парнями, которым недоставало зрелости и благоразумия Дэвида, и поплатились за это. Ничего у них не вышло. А Дэвид будет твоей верной тенью, можешь не сомневаться.

– Знаю, – сквозь зубы процедила я. – Мерл мне все уши прожужжала о Дэвиде – прямо божок какой-то, просто я не понимаю, как мне повезло. А по мне, так он хуже прыща на заднице! Я встречаюсь с ним так долго, что другие парни на меня и смотреть не хотят, – да я же из-за него и мужчин толком не узнаю, черт возьми!

Но мама уже не слушала. Родители всегда были на стороне Дэвида, с самого начала. Будь у меня сестра или братья-сверстники… как же это трудно – быть чужой ошибкой! Гэвину и Питеру уже за тридцать, они все еще живут с нами, водят к себе женщин и трахаются с ними в нашем старом фургоне на непромокаемом матрасе, помогают папе продавать товары для спорта в нашем магазине, в свободное время играют в крикет – вот это жизнь! А я обитаю в одной комнате с бабулей, которая писает в горшок и выливает его в траву на заднем дворе. Вонь стоит – хоть нос зажимай.

– Радуйся, Роджер, что не на соседское белье выплескиваю, – отвечает бабуля на все папины упреки.

А дневник – это удачная мысль! Хватит с меня чокнутых психиатров, теперь мне есть кому «излить досаду и подавленные чувства». Вести дневник мне посоветовала Мерл – подозреваю, ей страсть как хочется хоть одним глазком заглянуть в него, но шансов у нее никаких. Дневник я приспособилась прятать, прислонив к плинтусу под бабулиной кроватью. Поближе к горшку.

Сегодняшние желания: чтобы никаких дэвидов меркисонов в моей жизни. Никаких горшков. Никаких колбасок с карри. Собственная комната. И кольцо, подаренное в честь помолвки, – чтобы швырнуть его в лицо Дэвиду. Кольца он мне так и не подарил, сказал, что нечего попусту транжирить деньги. Жадина!

Суббота

2 января 1960 года

У меня есть работа! В прошлом году сразу после сдачи выпускных экзаменов в Сиднейском техническом колледже я подала заявление в рентгенологическое отделение Королевской больницы, претендуя на вакансию лаборанта, а сегодня почтальон принес известие, что меня приняли! С понедельника приступаю к работе в должности старшего лаборанта самой большой больницы Южного полушария – на тысячу с лишним коек! По сравнению с ней моя альма-матер, больница Райд, – утлая лодчонка рядом с лайнером «Куин Элизабет». Правда, сейчас, с высоты опыта, мне кажется, что напрасно я попросилась на стажировку в больницу Райд, но в то время, когда Дэвид предложил мне ее, охотно согласилась. Старший брат Дэвида, Нед, служит там ординатором, вот я и подумала, что хорошо иметь своего человека в стане врага. Ха! Он пас меня не хуже овчарки. Стоило только кому-нибудь из ребят взглянуть в мою сторону, чертов Нед Меркисон ясно давал ему понять: я девушка его брата, а чужое не трожь! Поначалу я не возражала, но, когда мало-помалу переросла подростковую неуверенность и застенчивость и стала задумываться, что с Иксом или Игреком было бы неплохо встретиться, такая опека начала меня здорово злить.

Впрочем, у стажировки в Райде имелся один плюс. До больницы приходилось добираться из Бронте два часа общественным транспортом, а готовиться к занятиям в автобусе – совсем не то, что в резиденции Перселлов, то есть у нас дома, когда бабуля с мамой усаживаются перед телевизором, а мужчины целый вечер моют посуду и без умолку тарахтят про свой крикет. В гостиной – Клинт Уокер и Ефрем Цимбалист, в кухне – Кит Миллер и Дон Брэдмен[3], между гостиной и кухней – ни одной двери, а единственное пригодное для занятий место – обеденный стол. Нет уж, лучше автобус или электричка. И что бы вы думали? Я всем утерла нос! Сдала все экзамены на «отлично». Потому меня и взяли в Королевскую больницу. Когда стали известны результаты экзаменов, мама и папа опять попеняли мне: мол, напрасно я после окончания школы Рэндвик отказалась поступать в универ на естественно-научный или медицинский. Если уж на рентгенолога я выучилась, значит, амбиции у меня есть. Но кому он нужен, этот универ? Служить мишенью для насмешек всех этих самцов, которые не желают видеть женщин в своей профессии? Нет, это не для меня!

Понедельник

4 января 1960 года

Утром явилась на работу. К девяти. До Королевской больницы гораздо ближе, чем до Райда! Если последнюю милю с небольшим пройти пешком – всего-то двадцать минут езды на автобусе.

Резюме я посылала почтой, поэтому в больнице никогда раньше не бывала, только проезжала мимо несколько раз, когда мы ездили к кому-нибудь в гости или торопились на пикник. Вот это больница! Целый город со своими магазинами, банками, почтой, подстанцией, прачечной, которая даже выполняет заказы отелей, мастерскими, складами – здесь найдется все что угодно. Тот еще лабиринт! Минут пятнадцать нужно, чтобы быстрым шагом дойти от главных ворот до рентгенологии, а попутно ознакомиться со всеми архитектурными стилями, какие только появлялись в Сиднее за последние сто лет. Четырехугольные строения, веранды с колоннадами, постройки из песчаника и красного кирпича, уродливые современные здания со стеклянными фасадами – ну и жарища в них, наверное!

Похоже, тут работает не меньше десяти тысяч человек. Сестры закутаны в столько накрахмаленных одежек, что напоминают хрустящие зеленовато-белые пакетики. Бедняжкам приходится носить толстые коричневые чулки и ботинки на шнурках и без каблуков! Даже Мэрилин Монро растеряла бы весь шарм в плотных чулках и на плоской подошве. Шапочки сестер смахивают на сидящих рядышком белых голубков, манжеты и воротнички целлулоидные, подолы доходят до середины икры. Старшие сестры выглядят, как все остальные – разве что не надевают передников, вместо шапочек носят развевающиеся косынки, похожие на головные уборы древних египтян, чулки на них нейлоновые, а ботинки – на квадратных пятисантиметровых каблуках.

Я с самого начала знала, что не выдержу всей этой армейской, бессмысленной дисциплины и муштры, – это все равно что терпеть насмешки парней из универа, ревниво оберегающих мужские заповедные места. Хорошо еще, нам, лаборантам, полагается носить белые халаты (длина – строго ниже колен), нейлоновые чулки и ботинки на плоской подошве, но без шнурков.

Здесь, должно быть, сотни «физаков» – физиотерапевтов. Терпеть не могу физаков. Ну скажите, что они умеют, кроме массажа? Зато гонору сколько! А эта их солидарность, показное рвение и снисходительность, будто все кругом рядовые, а они – офицеры и нет у них другой заботы, кроме как скалить лошадиные зубы да цедить: «Салаги!» и «Класс!».

Мне повезло: из дома я вышла пораньше, в лабиринте ни разу не сбилась с дороги и явилась в кабинет старшей сестры Топпингем вовремя. Ох и фурия! Пэппи говорит, что ее все зовут сестрой Агатой, ну и я тоже буду – за глаза, конечно. На вид сестре Агате лет тысяча, когда-то она была просто сестрой в отделении и потому до сих пор носит накрахмаленную древнеегипетскую косынку. Вся она какая-то грушевидная – фигура грушей, нос грушей, даже акцент на вкус отдает грушей. Глаза у сестры Агаты блекло-голубые, как морозное утро, и смотрят на меня, как на мазок копоти на оконном стекле.

– Для начала, мисс Перселл, займетесь рентгенографией грудной клетки. Легкие – это просто, справитесь. На первом этапе все наши новые сотрудники выполняют элементарную работу. А потом посмотрим, на что еще вы способны, договорились? Вот и славно, вот и славно!

Тоже мне задача! Грудная клетка! Ставишь пациентов вплотную к вертикальной панели и строгим голосом велишь задержать дыхание. Оказалось, сестра Агата имела в виду амбулаторных больных – ходячих, с несерьезными диагнозами. Снимки легких делаем мы втроем: я и еще двое младших лаборантов. Только вот темных комнат катастрофически не хватает: фотокассеты приходится обрабатывать молниеносно, и стоит замешкаться дольше положенных девяти минут – в дверь уже ломятся.

Как ни странно, работают в лаборатории одни женщины. Аномалия какая-то! У рентгенологов приличная зарплата, достойная мужчин, потому они и рвутся в лаборатории толпами – в Райде, к примеру, захватили все рабочие места. А в Королевской больнице разница в том, что заправляет лабораторией сестра Агата, стало быть, не такое уж она чудовище, если берет на работу своих.

С моей ассистенткой я познакомилась в унылом закутке с туалетами и нашими шкафчиками. И она мне сразу понравилась – больше, чем все здешние лаборантки. Мои подопечные неплохие девчонки, но еще совсем зеленые – что с них возьмешь? А с ассистенткой Папеле Сутама так интересно! Редкое имя, и внешность у его хозяйки редкостная. Удивительный разрез глаз, я сразу так и поняла, что у нее есть примесь китайской крови. Именно китайской – у японок не бывает таких стройных и ровных ножек. Позднее выяснилось, что она и вправду китаянка. Хорошенькая – чудо! Розовые губки бантиком, скулы – умрешь от зависти, тонкие бровки. Все зовут ее Пэппи, это имя ей идет. Хрупкая, как статуэтка, ростом всего пять футов, тоненькая, но на жертву Освенцима не похожа – не то что все эти пациентки с нервной анорексией, которых направляют к нам на обследование психиатры. И чего ради девчонки морят себя голодом? Но вернемся к Пэппи. А кожа у нее – шелк цвета слоновой кости!

Оказалось, я Пэппи тоже понравилась, а когда она узнала, что я прихватила к обеду бутерброды из дома, то предложила съесть их на травке возле морга. От рентгенологии до морга рукой подать, но стоит он чуть в стороне, так что сестра Агата нас не выследит. Сама сестра Агата не обедает – некогда, надо охранять владения. Ясное дело, на целый час нас никто не отпускает, особенно по понедельникам, когда в обычный рабочий день приходится втискивать все дела, накопившиеся за выходные. Но нам с Пэппи и тридцати минут хватило, чтобы познакомиться поближе.

Первым делом она сказала, что живет в Кингс-Кроссе. Ух ты! Об этом районе Сиднея папа отзывается презрительно, а бабуля называет его вертепом. И скопищем пороков. Из пороков я знаю только пьянство и проституцию. И того, и другого в Кингс-Кроссе полным-полно, если верить преподобному Алану Уокеру. Он же методист, образец праведности. В Кингс-Кроссе живет «ведьма» Розалин Нортон, которую вечно ругают в новостях за то, что она рисует похабные картинки. Я спросила Пэппи, что значит «похабные» – на них люди совокупляются, что ли? А Пэппи ответила только, что каждый все понимает в меру своей испорченности. Пэппи ужасно умная, читает Шопенгауэра, Юнга, Бертрана Расселла и так далее, но о Фрейде она невысокого мнения. Я спросила, почему же она не стала поступать в Сиднейский универ, а Пэппи объяснила, что в школе толком и не училась. Ее мать-австралийку и отца, китайца из Сингапура, разлучила Вторая мировая война. Отец погиб, а мать, которая четыре года провела в японском концлагере Чанги недалеко от Сингапура, сошла с ума. Бывают же люди, у которых не жизнь – трагедия. По сравнению с ними мне не на что жаловаться, кроме Дэвида и горшка. Как родилась в Бронте, так и живу здесь.

Пэппи говорит, что Дэвид – наглядный пример подавления и сдерживания чувств, и винит в этом свое католическое воспитание. У нее есть даже прозвище для всех дэвидов мира – «католики, измученные запорами». Но мне хотелось говорить не о нем, а о том, каково это – жить в Кингс-Кроссе. Да как везде, ответила Пэппи. Ни за что не поверю, слишком много всякого о нем болтают. Умираю от любопытства!

Среда

6 января 1960 года

Опять этот Дэвид. Ну как он не понимает! Если работаешь в больнице, никакого желания нет смотреть эти ужасные, чудовищные европейские фильмы. Дэвиду хорошо в его стерильном, выхолощенном мирке, где смерть подопытной мышки – событие. Но я-то целыми днями торчу там, где люди терпят боль, мучаются, даже умирают! Суровая действительность окружает меня со всех сторон, с меня довольно слез и страданий! Потому я и выбираю фильмы, на которых можно или уж посмеяться, или слегка всплакнуть, – например, когда видишь, как Дебора Керр, прикованная к инвалидному креслу, теряет свою единственную любовь. Но кино, которое любит Дэвид, – оно угнетает. Не просто печалит, а гнетет.

Все это я пыталась втолковать ему, когда он пообещал сводить меня на премьеру фильма в «Савой». Только сказала, что терпеть не могу не гнетущее, а противное кино.

– Великая литература и кино противными не бывают! – отрезал он.

Но когда я предложила ему помучиться в «Савое», пока я смотрю вестерн в «Принце Эдварде», Дэвид состроил такую мину, что я сразу поняла: помеси проповеди и обличительной речи мне не миновать. Пришлось капитулировать и тащиться в «Савой», на «Жервезу» – по роману Золя, как объяснил мне Дэвид после сеанса. Я чувствовала себя досуха выжатой тряпкой, иначе и не скажешь. Действие фильма происходило в огромной французской прачечной. Для героини, такой юной и хорошенькой, не нашлось мало-мальски приличного ухажера – одни лысые толстяки. Похоже, и Дэвид со временем облысеет: пока мы с ним встречаемся, волосы у него заметно поредели.

Дэвиду втемяшилось доставить меня домой на такси, а я бы с удовольствием прошлась до пристани и села в автобус. Мой провожатый всегда приказывает таксисту остановиться у нашего дома, потом увлекает меня в переулок, в темноте хватает за талию и чмокает в губы – трижды, но так благопристойно, что даже папа римский не осудил бы его. Дождавшись, когда я скроюсь за дверью, Дэвид катит к себе – он живет в четырех кварталах от нас вместе с матерью-вдовой. Правда, у Дэвида еще есть просторное бунгало на Куджи-Бич, но оно сдано семье эмигрантов из Голландии – Дэвид говорил, они чистюли, каких мало. С трудом верится, что у Дэвида в жилах кровь, а не вода. К моей груди он ни разу не притронулся даже пальцем! На кой черт тогда она мне сдалась?

Дома я нарвалась на братцев: шумно прихлебывая чай, они потешались над подсмотренным ритуалом прощания в темном переулке.

Сегодняшнее желание: научиться экономить по пятнадцать фунтов каждую неделю, чтобы к 1961 году сбережений как раз хватило на двухнедельный отпуск в Англии. Дэвид вряд ли увяжется за мной – на кого он оставит подопытных мышей?

Четверг

7 января 1960 года

В субботу наконец-то увижу Кингс-Кросс своими глазами: Пэппи пригласила меня на ужин. На всякий случай не стану объяснять маме с папой, где она живет, скажу только, что недалеко от Пэддингтона.

Сегодняшнее желание: только бы Кингс-Кросс меня не разочаровал!

Пятница

8 января 1960 года

Вчера Уилли всех нас перепугал. Подобрать птенца какаду и притащить его домой – это у нашей мамы в порядке вещей. Уилли был таким тощим и жалким, что поначалу мама поила его из пипетки теплым молоком, сдобренным трехзвездочным бренди, который мы приберегаем, чтобы ублажать бабулю. Клюв у птенца был еще слишком мягким, чтобы лущить семена, и мама перевела его на овсянку все с тем же бренди. Мало-помалу Уилли вырос в упитанную, холеную белую птицу с желтым хохолком и грудкой, вечно заляпанной засохшей овсянкой. Мама всегда кормила попугая из блюдца с зайчиками, последнего из моих детских. Но вчера блюдце разбилось, пришлось накладывать овсянку для Уилли в блюдце цвета желчи. Едва увидев, что ему подали, попугай перевернул блюдце вверх дном и заверещал так пронзительно, что в Бронте проснулись все собаки, а папу навестили два парня в синих мундирах, прибывшие в полицейской машине.

Не зря я столько лет подряд читала детективы – видно, дедуктивный метод я освоила так успешно, что даже под отчаянные вопли попугая и нестройный собачий лай сделала сразу два вывода. Во-первых, попугаи достаточно умны, чтобы отличать блюдечки с симпатичными зайчиками по краю от грязно-зеленых тарелок. Во-вторых, Уилли – законченный пьяница. Увидев, что ему подали не то блюдце, он понял, что бренди ему больше не достанется, и рассвирепел от абстинентного синдрома.

Сегодня днем в Бронте был восстановлен мир и покой. В обеденный перерыв я на такси объездила чуть ли не весь город в поисках нового блюдца с зайчиками. Пришлось прикупить к нему и чашку – аж за два фунта и десять пенсов! Все-таки славные у меня старшие братья, Гэвин и Питер. Они возместили мне две трети суммы, поэтому я потратила всего одну треть. Глупо, да? Но этот психованный попугай – мамин любимец.

Суббота

9 января 1960 года

Кингс-Кросс меня ни чуточки не разочаровал. Я сошла на остановке, не доезжая до Тейлор-сквер, и остаток пути проделала пешком, припоминая указания Пэппи. Видно, в Кингс-Кроссе принято ужинать поздно: меня пригласили к восьми, из автобуса я вышла, когда уже совсем стемнело. Пока я шагала мимо больницы Винни, начался дождь – сначала накрапывал еле-еле, но потом пришлось прятаться от него под розовым зонтиком с оборкой. На огромном перекрестке я наконец уверовала, что попала в самый центр Кингс-Кросса: стоя посреди мокрого тротуара, я видела его слепящие неоновые огни и рассекающие тьму фары машин совсем иначе, чем из окна такси. Здорово! Не могу понять только, как местные торговцы обходят пуританские «законы выходного дня»: в субботу вечером все магазины были открыты! Правда, обидно, что мне так и не довелось пройтись мимо магазинов на Дарлингхерст-роуд[4] – пришлось свернуть на Виктория-стрит, к Дому. Это Пэппи так почтительно зовет его – Дом, и пишет с большой буквы. Будто это учреждение. Ноги так и несли меня мимо особняков с террасами.

Обожаю ряды старых викторианских домов с террасами в центре Сиднея – жаль, что их уже почти не осталось. С них содрали чугунное литое кружево, заменили его листами шифера, балконы переделали в лишние комнаты, стены оставили облупившимися. Но все равно эти дома кажутся мне по-настоящему таинственными. Окна со шторами из манчестерских кружев или коричневыми бумажными жалюзи похожи на закрытые глаза. Сколько же они повидали! Нашему дому в Бронте всего двадцать два года, папа выстроил его, когда Депрессия пошла на спад и его магазин снова начал приносить прибыли. Так что наш дом ничего и не видел, кроме нас, а мы – скучное зрелище. Для нас разбитое блюдце Уилли – уже событие, единственный случай, когда к нам нагрянула полиция.

Идти по Виктория-стрит до Дома пришлось долго, и я заметила, что на этом конце улицы на домах с террасами еще сохранилось чугунное литье, а сами дома недавно выкрашены и вообще ухоженны. Неподалеку от Чаллис-авеню улица становилась шире и заканчивалась полукруглым тупиком. Наверное, у городского совета кончился асфальт, потому что тупик вымостили небольшими квадратными деревяшками; ни одной припаркованной в нем машины я не заметила. Все пять домов с террасами, полукругом разместившихся вокруг тупика, будто явились из другого века. Все под номером семнадцать: 17а, b, c, d и e. Средний, 17с, и есть тот самый Дом. На сказочной парадной двери рубиновое стекло изукрашено резными лилиями, сквозь которые виднеется второе стекло, прозрачное; фаски светятся изнутри янтарным и лиловым сиянием. Незапертую дверь я просто толкнула и вошла.

Но волшебная дверь привела не в сказку, а в запущенную переднюю. Стены здесь выкрашены грязно-кремовой краской, деревянная лестница ведет наверх, на длинных витых шнурах висит пара пыльных и грязных лампочек без абажуров, мерзкий бурый линолеум покрывают выбоинки от каблуков-шпилек. От самых плинтусов на высоту примерно четырех футов стены сплошь покрыты какими-то надписями и непонятными каракулями – разноцветными, судя по виду, оставленными мелками для рисования.

– Добрый вечер! – крикнула я.

Из-под лестницы вынырнула приветливо улыбающаяся Пэппи. Наверное, я вытаращилась на нее просто неприлично, потому что не сразу узнала. Вместо больничной тускло-розовой формы, которая никому не идет, и шапочки, прикрывающей волосы, на Пэппи было облегающее, как вторая кожа, сапфирово-синее атласное платье, расшитое драконами. В длинный разрез левая нога виднелась до самого верха чулка и кружевной подвязки. Блестящие волосы падали на спину густым прямым потоком – мне бы такие! У меня волосы тоже черные, но такие курчавые, что, если отрастить их хоть немножко, они будут похожи на взбесившуюся метлу. Вот я и кромсаю их ножницами.

Пэппи провела меня через дверь в конце коридора за лестницей, и мы попали в еще один коридор, покороче, который уходил вбок. Откуда-то в коридор вливался свежий воздух. В стене была всего одна дверь, которую Пэппи и открыла.

За дверью обнаружилась сказочная страна. Сколько книг – аж стен не видно, только книги, книги, книги, до самого потолка, да еще стопками повсюду на полу: наверное, Пэппи убрала их со стульев и стола к моему приходу. Я несколько раз пыталась пересчитать книги, но всякий раз сбивалась со счета. Отвлекала коллекция фонарей и ламп: две стеклянные, расписанные стрекозами, глобус на подставке, индонезийские керосиновые, переделанные в электрические, одна из них – похожая на белую дымовую трубу высотой шесть футов, расписанная лиловыми загогулинами. Для свисающей с потолка лампы абажуром служил китайский бумажный фонарь с длинными шелковыми кистями.

Пэппи закончила готовить еду, которая не шла ни в какое сравнение с якобы китайской из ресторана Ху Флана, с Бронте-роуд. Язык приятно пощипывало от имбиря и чеснока; я умяла целых три порции. Аппетит меня никогда не подводит, только вот никак не удается набрать вес, чтобы перейти с лифчиков размера В на С. Черт. У Джейн Расселл полный D, а у Джейн Мэнсфилд – всего-то B, хотя грудная клетка широченная.

После того как мы поужинали и выпили чайник ароматного зеленого чая, Пэппи объявила, что пора подняться наверх, навестить миссис Дельвеккио-Шварц. Домовладелицу.

Я удивилась такому имени, а Пэппи только усмехнулась.

Она провела меня сначала обратно в прихожую, потом вверх по красной лестнице. Подгоняемая любопытством, я шагала следом, вертела головой и повсюду на стенах видела все те же каракули, как в прихожей. Их даже становилось больше. До верха лестницы мы не добрались, свернули к просторной комнате, окна которой выходили на фасад дома, и Пэппи подтолкнула меня вперед. Если бы мне понадобилась полная противоположность комнате Пэппи, она сейчас была передо мной. Пустая. Стены сплошь в каракулях: среди них не осталось места ни на одну черточку. Наверное, поэтому часть одной стены была наспех покрашена – очевидно, она служила неизвестному художнику новым холстом и уже украсилась несколькими мазками. Эту комнату можно было бы разделить на шесть небольших или разместить в ней обеденный стол на двенадцать персон, а она была почти пуста. Только поржавевший хромированный кухонный стол с красной пластмассовой столешницей, четыре таких же изъеденных ржавчиной стула, в прорехи красных сидений которых виднеется грязная набивка, похожая на гной в карбункуле, бархатный диван, страдающий хроническим облысением, и ультрасовременный холодильник с морозилкой. Двустворчатая застекленная дверь вела на балкон.

– Сюда иди, Пэппи! – позвал кто-то.

Мы вышли на балкон и увидели двух стоящих там женщин. Первая явно жила в Восточном предместье, у гавани или в богатых кварталах Северного предместья: крашенные впросинь волосы, парижское платье, заботливо подобранные к нему туфли, сумочка и перчатки из бордовой лайки, крошечная шляпка – элегантнее, чем у королевы Елизаветы. Но тут вперед шагнула миссис Дельвеккио-Шварц, и я забыла про ее собеседницу, точно сошедшую со страницы модного журнала.

Ух ты! Женщина-гора! Не толстая, скорее просто великанша. Ростом под два метра в грязных, заношенных тапочках с примятыми задниками, крепкая и мускулистая. Никаких чулок. Застиранный и неглаженый халат с карманами на боках. На круглом и морщинистом лице курносой великанши выделялись глаза: голубые с темным ободком вокруг радужки и крошечными пронзительными зрачками, они будто заглядывали прямо мне в душу. Редкие седые волосы хозяйка дома стригла коротко, по-мужски, а брови ее терялись на фоне кожи. Сколько ей лет? По-моему, около пятидесяти.

Как только она перестала сверлить меня взглядом, я вспомнила про свою медицинскую подготовку. Что у нее – акромегалия?[5] Синдром Кушинга? Но у нее нет ни массивной нижней челюсти, ни выступающего лба, характерных для больных акромегалией, и тем более незаметно особенностей телосложения и волосатости, типичных для синдрома Кушинга. Наверное, что-то с гипофизом, средним мозгом или гипоталамусом, а что именно, не знаю.

Модная картинка вежливо кивнула нам с Пэппи, проскользнула мимо и удалилась в сопровождении миссис Дельвеккио-Шварц. Я стояла у балконной двери, поэтому заметила, как гостья сунула руку в сумочку, вытащила толстую пачку купюр кирпичного цвета – десятки! – и принялась отсчитывать их по несколько сразу. Хозяйка дома стояла перед ней с протянутой рукой, пока не удовлетворилась количеством купюр. Полученные деньги великанша небрежно сунула в карман, а расфуфыренная дамочка из самых дорогих предместий Сиднея покинула комнату.

Миссис Дельвеккио-Шварц вернулась, грузно опустилась на четыре составленных вместе стула и указала нам на два свободных взмахом руки толщиной с баранью ногу.

– Садись, принцесса, садись! – прогрохотала она. – Мисс Харриет Перселл, чтоб мне провалиться! Удачное имя, два раза по семь букв – сильная магия! Духовное прозрение, везение, совершенство в труде, ведущее к счастью, и партия трудящихся тут ни при чем, хе-хе!

Это ехидное «хе-хе» было красноречивее всяких слов: казалось, ее ничем не удивишь – мир только забавляет ее, как большая игрушка. Мне вспомнился смешок Сида Джеймса из комедий «Продолжаем».

Замечания хозяйки насчет моего имени задели меня за живое, и я выложила историю всех Харриет Перселл, о которых знала: рассказала, что до меня это имя носили женщины нескольких поколений и у каждой был свой бзик. Одну Харриет Перселл упрятали за решетку за то, что она кастрировала своего любовника, вторую – за нападение на премьера Нового Южного Уэльса во время митинга суфражисток. Миссис Дельвеккио-Шварц с интересом выслушала меня и разочарованно вздохнула, услышав под конец, что в поколении, к которому принадлежит мой папа, не было ни одной Харриет Перселл: этого имени в семье стали побаиваться.

– Но твой-то папаша не струсил и окрестил тебя Харриет, – подытожила хозяйка. – Славный малый! Неплохо бы познакомиться с таким, хе-хе.

Ну уж нет! Руки прочь от моего папы, миссис Дельвеккио-Шварц!

– Он говорит, что имя Харриет ему по душе, а семейные легенды – чушь и басни, – объяснила я. – Понимаете, я поздний ребенок, все думали, что опять родится мальчик.

– А родилась ты, – ухмыльнулась великанша. – Вот это по мне!

Пока мы говорили, она потягивала неразбавленный бренди без льда, наливая его в стеклянный стаканчик из-под сливочного сыра «Крафт». Нам с Пэппи тоже плеснули немножко, но одного глотка любимого лакомства Уилли мне хватило с лихвой: мерзкое пойло, вонючее и едкое. Я заметила, что Пэппи, похоже, нравится бренди, хотя она не глотала его залпом, как миссис Дельвеккио-Шварц.

Я прикидывала, не сократить ли в дневнике ее длиннющее имя до м-с Д-Ш, чтобы не перетрудить руку, но так и не отважилась. Дневник мой, что хочу, то и ворочу, но м-с Д-Ш – уже не то.

И вдруг я заметила, что на балконе мы не одни: все это время рядом с нами был еще один человек. По коже пробежали мурашки, потом приятный озноб, как бывает, когда после бесконечной жары налетит первый порыв южного холодного ветра. Откуда-то из-за бедра миссис Дельвеккио-Шварц выглянуло личико и приподнялось над столом. Очаровательное детское личико с заостренным подбородком, высокими скулами, безупречной бежевой кожей, пушистыми светло-русыми волосами, черными бровками и такими длинными ресницами, что они казались спутанными, – хотелось бы мне быть поэтом, чтобы описать это божественное дитя! Пока я любовалась ею, у меня защемило в груди. Глаза малышки были огромными, широко расставленными и янтарно-карими, таких печальных глаз я еще никогда не видела. Похожие на розовый бутон губы раздвинулись, девочка улыбнулась мне. Я невольно улыбнулась в ответ.

– А, гостья пожаловала! – Малышка мгновенно очутилась на гигантском колене миссис Дельвеккио-Шварц. Она по-прежнему улыбалась мне, а ручонкой теребила платье великанши. – Это дочка моя, Фло, – объяснила хозяйка. – Четыре года назад думала, что уже отмучилась по-женски, а потом живот как скрутило, побежала по нужде. И вдруг – хлоп! Смотрю, на полу Фло барахтается, вся слизью перемазана. А я и не знала, что в тягостях, пока она не выскочила. Хорошо еще, я до уборной не успела добежать, а то утопила бы ее, да, ангеленок?

С последними словами она обратилась к Фло, которая настойчиво трудилась над пуговицей.

– Сколько ей? – спросила я.

– Вот только что четыре исполнилось. Козерожка, да не совсем, – ответила миссис Дельвеккио-Шварц, привычно расстегивая платье. Наружу показалась грудь, похожая на старый чулок с горсткой бобов в носке. Огромный, возбужденно торчащий сосок исчез в ротике Фло. Девочка блаженно зажмурилась, прижалась к матери и принялась сосать, отчетливо хлюпая молоком. Я сидела и ловила мух разинутым ртом, не зная, что сказать. В меня впился острый, как рентгеновский луч, взгляд. – Любит она мамино молочко, моя Фло, – словоохотливо продолжала хозяйка. – Да, ей уже четыре, ну и что с того, принцесса? Мамино молочко не повредит. Только вот зубов уже полный рот, кусается, чертовка!

А я так и сидела, как дура, пока Пэппи вдруг не произнесла:

– Ну, что скажете, миссис Дельвеккио-Шварц?

– По-моему, Дому пригодится мисс Харриет Перселл, – кивнула миссис Дельвеккио-Шварц и подмигнула. Потом спросила меня: – Еще не думала отселяться от своих, принцесса? Не хочешь снять уютную квартирку и жить сама по себе?

От неожиданности я захлопнула рот и покачала головой.

– Это мне не по карману, – ответила я. – Понимаете, я коплю деньги, чтобы потом взять отпуск за два года и съездить в Англию.

– А родителям ты деньги даешь?

Я ответила, что отдаю им пять фунтов в неделю.

– А у меня найдется квартирка окнами в сад: две большие комнаты, четыре фунта в неделю вместе с электричеством. И ванная там есть, и уборная – ваша с Пэппи, больше ничья. Раньше там жила Дженис Харви, а теперь она съезжает. И кровать двуспальная, – с хитрым смешком добавила хозяйка. – Не то что эти коечки, на которые и одной-то задницу не пристроить.

Четыре фунта! Две комнаты всего за четыре фунта?! Чудо в центре Сиднея!

– Здесь отделаться от Дэвида тебе будет легче, чем дома, – привела убедительный довод Пэппи и пожала плечами. – Найдешь кого-нибудь еще, а пока копи на свою поездку.

Помню, я только глотнула, отчаянно подыскивая причину для отказа, но вдруг услышала, как говорю «да»! Не знаю, откуда оно выскочило, – мысленно я твердила решительное «нет».

– Дело говоришь, принцесса! Красотища! – грохнула миссис Дельвеккио-Шварц, отбирая у Фло грудь и тяжело поднимаясь.

Переглянувшись с Фло, я поняла, почему согласилась: это Фло вложила мне в голову единственное слово. Фло хотела, чтобы я осталась, а я поддалась ей. Малышка подбежала ко мне, обняла меня за ноги и улыбнулась белыми от молока губами.

– Вы только посмотрите! – воскликнула миссис Дельвеккио-Шварц, усмехаясь Пэппи. – Гордись, Харриет: Фло всех дичится, верно, ангеленок?

И вот я пишу все это, пока еще свежи впечатления, и гадаю, как бы мне теперь сообщить родным, что я скоро переселюсь в две большие комнаты в Кингс-Кроссе – в самый рассадник алкоголизма, проституции, гомосексуализма, сатанизма, токсикомании, наркомании и бог весть чего еще. У меня два оправдания: все, что я увидела сквозь дождь и мглу, мне понравилось, вдобавок Фло хочет, чтобы я жила в Доме.

Я сказала Пэппи, что мне, наверное, придется соврать родителям, сказать, что Дом не в Кингс-Кроссе, а в Поттс-Пойнте, но она только засмеялась.

– Харриет, Поттс-Пойнт ничем не лучше, – заверила она. – Его целиком и полностью оккупировал Королевский флот Австралии.

Сегодняшнее желание: чтобы родителей не хватил удар.

Воскресенье

10 января 1960 года

До сих пор ничего не сказала родителям. Пока набираюсь смелости. Когда ложилась вчера – бабуля уже храпела вовсю, – втайне надеялась, что к утру передумаю. Ничего не вышло. Первое, что я увидела, едва продрав глаза, была бабуля, раскорячившаяся над горшком, и на меня разом накатила тоска. Метко сказано, в самую точку! Пока я не начала вести дневник, я и не задумывалась о том, что нахваталась разных слов и выражений из прочитанных книг. В разговоре их не ввернешь, а на бумагу будто сами ложатся. Дневник в толстой школьной тетради я начала вести всего несколько дней назад, а уже пристрастилась. Наверное, все дело в том, что я не умею просто сидеть и думать, мне надо чем-нибудь занять себя, вот я и убиваю двух зайцев одним выстрелом: и записываю, что со мной происходит, и не даю себе скучать. Ведение дневника здорово дисциплинирует, будто зрение проясняется. Точно как моя работа. Я отдаю ей всю себя, потому что люблю ее.

Насчет миссис Дельвеккио-Шварц я пока ничего не решила, хотя она мне по душе. Бывают такие пациенты – вроде и общаешься с ними совсем недолго, пока делаешь снимок, а запоминаешь на всю жизнь. Как того старика из больницы Лидкомб, который вечно собирал одеяло в аккуратные складки. Когда я спросила, что это он делает, он объяснил, что сворачивает парус, а потом разговорился и признался, что был боцманом на винджаммере – быстроходном клиппере из тех, что ходили в Австралию, по самые планширы нагруженные пшеницей. Это он так сказал, а я только повторяю. Я много от него узнала и вдруг поняла, что совсем скоро он умрет, а вместе с ним исчезнут все эти знания и опыт, ведь он никогда ничего не записывал. Конечно, Кингс-Кросс не винджаммер, а я не матрос, но если я буду записывать все, что со мной происходит, кто-нибудь в отдаленном будущем прочтет мои строки и поймет, как я жила. Просто мне почему-то кажется, что жизнь на новом месте будет не похожа на унылую скуку будней в пригороде, от которой я изнываю с прошлого Нового года. Чувствую себя змеей, сбрасывающей старую кожу.

Сегодняшнее желание: чтобы родителей не хватил удар.

Пятница

15 января 1960 года

До сих пор ничего им не сказала, но завтра вечером обязательно скажу. Я спросила маму, можно ли Дэвиду поужинать вместе с нами бифштексом с картошкой, и она согласилась; думаю, лучше будет собрать всех вместе и огорошить скопом. Может, хоть на этот раз Дэвид наконец поймет, что он уже осточертел мне наставлениями и увещеваниями. От его нотаций чесаться хочется! Но похоже, Пэппи права: отделаться от Дэвида будет легче, если я отселюсь от родителей. Этой мысли хватает мне, чтобы твердо держать курс на Кросс, как называют его местные. Точнее, в глубь Кросса.

Сегодня на работе я встретила одного человека. Это случилось на пандусе в Чичестер-Хаусе – частном больничном корпусе из красного кирпича, где купаются в роскоши привилегированные пациенты. Каждому полагается своя комната и ванная, вот так-то, – вместо койки, которые впритык друг к другу ставят по обе стороны от прохода в палатах на двадцать мест. Хорошо, наверное, лежать в одиночестве и не слушать, как блюют, отплевываются, заходятся кашлем и бредят соседи по палате. С другой стороны, наслушавшись всей этой музыки, не захочешь, а выздоровеешь – или поскорее отдашь концы, лишь бы тебя оставили в покое.

Так вот, про нового знакомого. Сестра Агата поймала меня, когда я заканчивала развешивать пленки в сушильной – а я пока еще не запорола ни единой пленки, поэтому два младших лаборанта смотрят на меня как на божество.

– Мисс Перселл, будьте добры, отнесите это на третий этаж Чичестер-Хауса, для мистера Нейсби-Мортона, – попросила она, протягивая конверт со снимками.

Я почувствовала, что она чем-то недовольна, послушно взяла конверт и унеслась. В первую очередь сестра Агата должна была дать поручение Пэппи, а если конверт достался мне, значит, Пэппи куда-то запропала. Или просто возится с тазами для рвоты и суднами. Но мое дело не рассуждать, а действовать, вот я и понеслась к частной больнице, словно самая младшая из всех младших стажеров. Этот Чичестер-Хаус такой шикарный! В сияющем линолеуме полов отражаются розовые штанишки местной старшей сестры, а букетов в коридорах на дорогих подставках столько, что впору открывать цветочный магазин. Пока я взлетала на третий этаж Чичестера, мне повстречалось не меньше шести человек, и все они строго качали головами и прикладывали пальцы к губам. Тсс! Полная тишина! И я пристыженно опускала голову, прижимала к себе конверт со снимками и шла дальше на цыпочках, как Марго Фонтейн[6].

На полпути вверх по пандусу навстречу мне попалась целая толпа – сам врач со свитой подчиненных. Уже в первый день работы в любой больнице всякий поймет, что дипломированный штатный врач здесь царь и бог, но бог Королевской больницы гораздо могущественнее божка из Райда. Местные штатные врачи носят темно-синие в полоску или серые фланелевые костюмы, галстуки частных школ, рубашки с французскими манжетами на скромных, но солидных золотых запонках, коричневые замшевые или черные шевровые ботинки на тонкой подошве.

Экземпляр, который попался мне, был в серой фланели и коричневой замше. При нем – два ординатора (длинные белые халаты), старшие и младшие стажеры (белые костюмы и белая обувь), шесть студентов-медиков (короткие белые халаты), все со стетоскопами наперевес, футлярами для предметных стекол и стойками для пробирок в руках с обрезанными под корень ногтями. Да, ни дать ни взять божество, вокруг которого вытанцовывает целая толпа жрецов. Это и привлекло мое внимание. Тем, кто делает снимки грудной клетки, нечасто приходится сталкиваться с богами, хоть старшими, хоть младшими, и у меня разыгралось любопытство. Врач о чем-то оживленно беседовал с ординатором, высоко держа благородную голову, и мне пришлось сбавить ход и придержать челюсть, которая в последние дни стала что-то слишком часто отвисать. Какой великолепный мужчина! Почти великанского роста, с широченными плечами, плоским животом. Темно-каштановые волосы слегка вьются, на висках пробивается седина, на лице кое-где видны симпатичные веснушки, черты лица скульптурные – да, настоящий красавец. Речь шла об остеомаляции, и я классифицировала этого врача как ортопеда. Я прижалась к стенке, чтобы пропустить его свиту, которая заняла весь пандус, и почувствовала на себе испытующий взгляд зеленоватых глаз. Уф. Во второй раз за неделю у меня сжалось сердце, хоть и не от прилива любви и нежности, как при встрече с Фло. От непреодолимого влечения у меня прервалось дыхание. И колени подкосились.

За обедом я рассказала об этой встрече Пэппи и предположила, что видела кого-то из ортопедов.

– Дункана Форсайта, – сразу же определила она. – Он старший врач ортопедического отделения. А что?

– Понимаешь, он посмотрел на меня, как актеры в старых фильмах, – призналась я.

Пэппи вытаращила глаза.

– Да ты что! Странно, не ожидала от него. Он не из ловеласов, давно женат и пользуется славой самого учтивого старшего врача во всей больнице: истинный джентльмен, никогда не швыряет инструментами в операционных сестер, не отпускает сальные шуточки и ни разу не накричал на младшего стажера, даже если у него руки-крюки и деликатности ни на грош.

Я перевела разговор, но почему-то не поверила Пэппи. Доктор Форсайт не раздевал меня глазами и так далее, но смотрел, и его взгляд был поистине мужским, оценивающим. Таких красавцев я в жизни не встречала. Подумать только, старший штатный врач! Слишком уж он молод для такого ответственного поста, ему, должно быть, нет и сорока.

Сегодняшнее желание: увидеть бы еще разочек мистера Дункана Форсайта!

Суббота

16 января 1960 года

В общем, сегодня за ужином в присутствии Дэвида я наконец отважилась. Бифштексы с картошкой – любимая еда всей семьи, только маме приходится тяжко: надо присматривать и за бифштексами на косточках, которые жарятся на огромной сковороде, и за ломтиками картошки во фритюре. Гэвин и Питер уплели по три порции каждый, и даже Дэвид попросил добавки. На сладкое дали пудинг «пятнистая колбаска» с заварным кремом, который тоже все мы любим, так что за столом царило благодушное настроение, когда мама с бабушкой наконец закончили разливать чай. Наступил мой час.

– Знаете, какая у меня новость? – спросила я.

Никто не удосужился отозваться.

– Я сняла квартиру в Кингс-Кроссе и теперь переселяюсь туда.

Все по-прежнему молчали, только в комнате воцарилась полная тишина. Не звякали ложечки, не хлюпала чаем бабуля, не кашлял стосковавшийся по куреву папа. Потом папа вытащил пачку «Ардата», предложил ее Гэвину и Питеру, и все они прикурили – причем втроем от одной спички! Ничего хорошего это не предвещало.

– В Кингс-Кроссе, – наконец повторил папа, уставившись на меня в упор. – Детка, ты дура. Ладно, могло быть и хуже. В Кингс-Кроссе живут только дураки, цыгане, всякая богема и потаскухи.

– Никакая я не дура, папа, – отважно возразила я. – И уж тем более не потаскуха и не цыганка. А богему в наше время называют битниками. Я подыскала себе самую приличную квартирку в самом приличном доме, который по чистой случайности находится в Кроссе, причем в лучшей его части, возле Чаллис-авеню. Почти в Поттс-Пойнте.

– Весь Поттс-Пойнт кишит моряками Королевского флота, – возразил папа.

На маму было больно смотреть – казалось, она вот-вот расплачется.

– Но зачем тебе это, Харриет?

– Мне уже двадцать один год, я хочу жить самостоятельно. Теперь у меня есть работа, я неплохо зарабатываю, а квартиры в Кингс-Кроссе сдаются так дешево, что за год я сумею даже накопить на поездку в Англию. Если бы я нашла жилье в другом месте, мне пришлось бы снимать его еще с двумя или с тремя девушками, а это не лучше, чем жить дома.

Дэвид не проронил ни звука, только сидел справа от папы и глазел на меня так, будто у меня выросла вторая голова.

– Твоя очередь, умник, – хмыкнул Гэвин, обращаясь к нему. – Может, скажешь чего-нибудь?

– Я не одобряю это решение, – ледяным голосом процедил Дэвид, – но предпочел бы поговорить с Харриет наедине.

– Вот и славно. – Питер обхватил пальцами мое запястье, изображая наручник. – Самостоятельность тебе не повредит, Хэрри.

Кажется, эти слова подействовали на папу, и он вздохнул.

– Не силой же тебя удерживать. Хорошо еще, ты не в добрую старую Англию собралась. А в случае чего из Кингс-Кросса я тебя живо увезу.

Гэвин взорвался гоготом, повалился на стол и влез галстуком в масло, а потом поцеловал меня в щеку.

– Молодчина, Хэрри! – выпалил он. – Первая подача разыграна, а ты не дрогнула. Держи биту наготове, сейчас начнется!

– И когда ты все успела решить? – часто моргая, спросила мама.

– Когда миссис Дельвеккио-Шварц предложила мне жилье.

В нашем доме эта фамилия прозвучала неуместно. Папа нахмурился.

– Какая миссис? – переспросила злорадно озирающаяся бабуля.

– Дельвеккио-Шварц. Дом принадлежит ей. – Я вспомнила, что еще не все объяснила. – Там живет Пэппи. Она и познакомила меня с миссис Дельвеккио-Шварц.

– Так я и знала, что эта китаянка тебя испортит, – сказала мама. – С тех пор как ты с ней познакомилась, тебе стало не до Мерл.

Я вскинула подбородок.

– Это Мерл теперь не до меня, мама. У нее новый парень, она забыла обо всем на свете. Про нашу дружбу она вспоминает, только когда ее бросят в очередной раз.

– А квартира и вправду приличная? – осведомился папа.

– Две комнаты. И общая ванная у нас с Пэппи.

– Пользоваться общей ванной негигиенично, – влез Дэвид.

Я усмехнулась:

– А разве здесь у меня собственная ванная?

Он заткнулся.

Мама решила смириться.

– Ладно, – сказала она. – Наверное, тебе понадобятся посуда, столовые приборы, кастрюльки-сковородки. И белье. Постельное можешь забрать отсюда.

Об этом я не подумала, но ответила сразу:

– Нет, мам, спасибо. Там же двуспальная кровать. Здорово, правда?

Все умолкли и разинули рты, будто представили гигантскую двуспальную кровать с приделанной сбоку кондукторской сумкой, в которую надо класть плату за пользование.

– Двуспальная? – побледнел Дэвид.

– Вот именно.

– Харриет, незамужние девушки спят на узких кроватях.

– Очень может быть, Дэвид, – пожала плечами я, – а я не замужем и буду спать на широкой!

Мама торопливо встала.

– Ребята, посуда сама не вымоется! – укоризненно напомнила она. – Бабуля, «Сансет-Стрип, 77» начинается.

– «Детка, детка, одолжи мне гребень!» – вскакивая, замурлыкала бабуля. – Ну наконец-то! Харриет переезжает, и вся комната будет моей! Не откажусь от двуспальной кровати, хи-хи!

Папа и братья убрали со стола с рекордной скоростью, вдвое быстрее обычного, и оставили меня с Дэвидом.

– Ну и чего тебе не хватало? – сухо спросил он.

– Личной жизни.

– У тебя есть кое-что получше, Харриет. Дом и семья.

Я ударила кулаком по столу.

– Дэвид, как можно не видеть дальше собственного носа? Я живу в одной комнате с бабулей и ее горшком, мне негде даже разложить вещи – приходится сразу же убирать их! У меня в этом доме нет своего угла, всюду толкутся мои близкие. Но теперь я буду роскошествовать в собственной квартире.

– В Кингс-Кроссе.

– Да, черт возьми, в Кингс-Кроссе! Где есть доступное жилье.

– В доходном доме, который принадлежит иностранке. Новой эмигрантке.

Не выдержав, я расхохоталась ему в лицо.

– Это миссис Дельвеккио-Шварц-то иностранка? Она самая настоящая австралийка, и здешний акцент у нее такой густой – хоть ножом режь!

– Еще хуже, – не сдавался он. – Австралийка с наполовину итальянской и наполовину еврейской фамилией? В прошлом у нее по меньшей мере мезальянс.