Героиня второго плана Берсенева Анна
Ей не нравилось, что он под нею, это сковывало ее, но он был так настойчив, что она подчинилась его желанию. И как только она сжала коленями его плечи, желание пронзило ее саму – пронзило буквально, так мгновенно и остро, что она вскрикнула. Она не ожидала, что это может произойти так быстро, и ей стало страшно жаль, что все уже кончилось. Вот так, сразу!.. Она чуть не заплакала. Но Арсений потянул ее за руки, заставил наклониться, выгнуться, и она поняла, что ничего не кончилось, все продолжается, и она чувствует его в себе теперь совсем иначе – будоражаще, томительно.
Все это было странно, необычно, и такое новое открывало ей в себе самой, что она отдалась этому открытию полностью, забыв обо всем, что могло бы ее сковывать.
Непонятно, как не развалилась под ними эта то ли кушетка, то ли раскладушка. Оба они не сдерживали себя, и выглядело это, наверное, сокрушительно, но кто же мог видеть их сейчас?..
В абсолютном самозабвении слились они друг с другом и вздрагивали, и трепетали… И замерли наконец без сил.
– Хорошо, что не поехали в отель, – сказал Арсений. – Кровать неудобная, зато от тесноты открылись новые возможности.
Он произнес ровно то, что и Майя понимала, но его слова покоробили ее. Не все она готова была произносить вслух сама или слышать от мужчины.
Майя перекинула через него ногу и встала на пол. Ее прическа снова рассыпалась, все-таки шпильки не были предназначены для таких, в буквальном смысле, потрясений. Они лежали возле кровати, и на одну она даже наступила, уколовшись золотым глазком, которым шпилька была украшена. Это было египетское украшение – Око Уджат.
Арсений тоже поднялся с кровати.
– Ложись, отдохни, – сказал он.
«А ты?» – чуть не спросила Майя.
Но вовремя сообразила, что в таком вопросе нет смысла. Узкая раскладушка не предназначена для того, чтобы отдыхать на ней вдвоем и тем более вместе спать.
– Сварить тебе кофе? – предложил Арсений.
– Мы только что выпили кофе, – ответила Майя.
Они выпили кофе, и вина, и ликера, они сыты, секс произошел, спать вместе невозможно… Двойного решения такая ситуация не предполагает, и обоим это ясно. А ему и с самого начала было ясно.
Но это слишком тонкая материя для упрека, да и к чему высказывать упрек?
– У меня вещи не собраны, – сказала Майя.
– Какие вещи? – удивился Арсений.
– Я завтра уезжаю. А вещи не собраны. И мне в самом деле надо отдохнуть.
Она достала айфон. Свободное такси высветилось на экране сразу, машина была совсем рядом, на Новом Арбате.
Майя оделась. Пока она закалывала свои шпильки, Арсений оделся тоже.
– А куда ты шел тогда, ночью? – спросила она.
– Какой ночью? – не понял он.
– Когда у меня ключ сломался. Меня Нина Цезаревна поселила в свободную комнату, я в окно увидела, как ты из гостиницы выходишь и к Невскому идешь.
– А!.. – вспомнил он. – Да, пошел на Невский. Есть захотелось, а ночные кафе только там.
Объяснение простое, оказывается. А какие у нее были основания ожидать сложного? Майя вспомнила, как он шел по ночной улице, исчезая в весеннем тумане. Чтобы выстроить на этом образе целую картину мира, надо обладать непомерной фантазией. И стоит ли удивляться, что непомерная фантазия не имеет отношения к действительности?
Арсений проводил Майю до такси. Он молчал, и она видела, что он чувствует неловкость. Но теперь она понимала, что в связи с этим не надо огород городить. Ну да, действительно неловко получилось, слишком явно дал понять женщине, что ее присутствие в его квартире имеет четкие временные рамки. Точно такую же неловкость ощущал бы любой сколько-нибудь умный и воспитанный человек, и это именно его характеристики – умный и воспитанный. Только ей-то что от его воспитания и ума?
Садясь в такси, Майя еще раз взглянула на фасад Дома со львами. Бабушка Серафима рассказывала о нем всегда только по внучкиной просьбе, самой ей неприятно было его вспоминать, хотя она и родилась в этом доме, и жила в нем много лет.
– Слишком много здесь было отчаяния, – объяснила она однажды. – Хорошего тоже было много, конечно, молодость сама собою хороша. Но отчаяние сильнее помнится.
Глава 8
Как это странно: ты живешь в доме всю жизнь, но тебя не оставляет ощущение, что он не твой, и даже более того – что никакого твоего дома вообще нет на свете.
Серафима часто ловила себя на ощущениях такого странного рода, и это ее совсем не радовало. Она считала, что к странностям у человека должен прилагаться талант, а если таланта нет, то странности лишь раздражают окружающих, и справедливо раздражают.
О чем-то подобном она думала каждый раз, возвращаясь домой на Малую Молчановку. Серафима так привыкла к этим мыслям, что они возникали в ее сознании лишь мельком и сразу же исчезали.
К крыльцу она подошла одновременно с незнакомым мужчиной, и по ступенькам между львами они поднялись вместе. Он был с чемоданом, значит, скорее всего ему дали ордер на комнату. После войны некоторые жильцы не вернулись из эвакуации, и в Дом, в огромные его коммуналки, то и дело вселяли новых.
Он поздоровался и открыл перед нею входную дверь. Серафима ответила на его приветствие и вошла вместе с ним в подъезд. Хорошо, если ему на второй или на третий этаж: разговоры ради разговоров с посторонними людьми ее тяготили, но и идти долго молча тоже ведь неловко.
Оказалось, что она ошиблась во всем: новый жилец шел на шестой этаж, как и она, разговоров не заводил, но никакой неловкости при этом не возникало. Вероятно, он был молчалив по натуре, как и Серафима.
– Мы будем соседями, – сказала она, когда остановились перед дверью ее квартиры. – Ведь вы по ордеру вселяетесь?
– Нет, – ответил он. – Соседями, возможно, будем, но ордера у меня нет. Я к Полине Андреевне Самариной. Знаете такую?
Серафима замерла с ключом в руке.
– С ней что-то случилось? – помолчав, спросил он.
То ли он отличался особенной догадливостью, то ли с Серафимой и догадливости никакой было не надо.
– Вы все-таки приехали… – пробормотала она.
– Вы считаете, мне лучше не входить? – быстро спросил он.
– Давайте на улицу выйдем? – предложила Серафима. – Я вам все расскажу, а вы сами решите, что для вас лучше.
Вниз спустились быстро, и так же быстро Серафима пошла по улице к Собачьей площадке. Все, что она могла сказать этому человеку, можно было сказать и прямо здесь, у крыльца, но она была так взволнована, что хотела отдалить этот рассказ.
Он молча шел рядом. Вышли к Дуринову переулку и оказались в сквере, возле клумбы, оставшейся от бывшего здесь прежде фонтана. Зашуршали под ногами сухие листья. Серафима села на лавочку. Он остался стоять.
– Меня зовут Серафима, – сказала она, глядя снизу вверх в его лицо.
– Леонид Семенович Немировский.
На вид ему было лет сорок пять. Или, может быть, пятьдесят. После войны Серафима стала ошибаться с возрастом мужчин. Война их всех переменила.
Лицо у него было усталое. Но главное, в глазах совсем не было жизни. Это было особенно заметно оттого, что глаза были красивые – необыкновенного темно-зеленого цвета. Как лед на глубокой реке.
– Мы не были близко знакомы с Полиной Андреевной, – сказала Серафима. – У нас был всего один разговор, но очень доверительный. Вернее, только с моей стороны доверительный, она едва ли кому-то доверяла. Но о том, что вы должны приехать, в том разговоре сказала.
Она не решалась сообщить ему главное. Она просто не знала, как такое сообщить, и от волнения говорила какие-то совершенно неважные вещи, и сама понимала, что они не важны, и не могла перейти от них к главному…
– Что с ней? – спросил Немировский.
– Ее убили, – вдохнув побольше воздуха – в носу защипало от острого запаха вянущих листьев, – ответила Серафима.
Она не знала, как он встретит это известие, и не понимала, что может сделать, чтобы ему помочь, поэтому смотрела в его лицо с тревогой. Ей показалось, что он побледнел. Но, может, только показалось – его глаза совсем не изменились, и Серафима понимала, почему: они и так не имели в себе жизни, и что же могло в них измениться от известия о смерти?
– Кто? – спросил Немировский.
– Я не знаю. Милиция сказала, что бандиты. Это было почти на наших глазах, то есть в ее комнате, но когда те двое, что ее убили, бежали по общему коридору ко входной двери, их многие видели. И я тоже.
– Это действительно были бандиты?
Почему он решил, что она может разбираться в таких вещах?
– Думаю, что нет, – помолчав, сказала Серафима.
Немировский сел на лавочку. Потер ладонью лоб. О чем он думает, она не понимала, потому что не понимала, что у него на сердце. Но все-таки считала необходимым сказать этому совершенно незнакомому человеку все, что знала о Полине Самариной и о ее смерти.
– Я не знала, кто она, откуда появилась в нашей квартире, – сказала Серафима. – И не считала себя вправе этим интересоваться. Тем более что мы почти не виделись, она из своей комнаты редко выходила. Но что она иностранка или долго жила за границей, этого нельзя было не заметить. И по одежде, и по манере держаться, и вообще… Она ничего не знала из того, что здесь у нас прежде происходило, а что теперь происходит, не интересовалась. Когда я ей сказала, что идет борьба с космополитами, она очень удивилась. А когда я пояснила, что на самом деле это просто омерзительный антисемитизм, то она встревожилась. Из-за вас, – пояснила Серафима.
– Почему вы решили, что из-за меня?
Немировский посмотрел удивленно. Точнее, в его взгляде на мгновение мелькнуло что-то живое, и Серафима решила, что это, вероятнее всего, именно удивление.
– Полина сама мне сказала, – ответила она. – Что вы должны приехать к ней из Вятки, что она сама вас сюда позвала, потому что считала, что вы незаурядный врач и вам незачем хоронить себя в глуши…
О том, что Полина сообщила ей о своих близких отношениях с незаурядным вятским врачом, Серафима рассказывать не стала. Зачем? Может, ему будет неприятно, что посторонний человек осведомлен об интимных подробностях его жизни.
Но, кажется, он менее всего думал сейчас об этом.
– Вы уверены, что ее действительно… Вы видели ее мертвой? – спросил он.
– Да.
Серафима судорожно сглотнула. Невыносимо было вызывать в памяти картину всего лишь месячной давности: нож на полу, кровь, все залито кровью, и не верится, что загадочная, как на картине да Винчи, улыбка светилась прежде на Полинином лице, которое теперь так страшно исказила смерть… Не изгладилась она еще в сознании, та картина, – все вспомнилось мгновенно, и ужас той минуты, когда Серафима вбежала в комнату Полины и увидела ее мертвой, вспомнился тоже.
– Извините, – сказал Немировский. – Сядьте.
Серафима и не заметила, что вскочила с лавочки. И вид у нее, наверное, стал такой, что он забеспокоился.
– Да-да, – виноватым тоном сказала она, садясь. – Это вы меня извините, просто… Ее убили… очень жестоко.
– Они по-другому не умеют.
Серафима не знала, что ответить. Те двое, что убили Полину Самарину, стояли у нее в памяти так же ясно, как мертвое лицо убитой. Один из них еще мог сойти за бандита выражением тупой жестокости, но второй, безусловно, относился к тем, кого Немировский назвал «они».
Ничего не зная о своей недолгой соседке, Серафима понимала, что та принадлежит к категории людей, занятых опасным и двусмысленным делом. Приязнь, которую она испытывала к Полине, была совершенно безотчетной, ничем не подкрепленной – это был просто восторг перед явлением загадочной ее красоты. И смерть ее тоже явилась в чистом виде, вне зависимости от всего, что могло быть связано с Полиной, и такое неприкрытое, голое, жестокое явление смерти ужасало особенно.
– Она работала на них за границей, а потом они ее убили, – сказал Немировский. – Я понимал, что этим кончится, но остановить ее не сумел. Да она и сама все понимала, – добавил он, помолчав. – Видимо, нельзя уже было остановиться.
«Вы совсем не обязаны мне что-либо объяснять», – хотела сказать Серафима.
Но тут же подумала, что такие слова могут его обидеть, и промолчала.
– Что ж, спасибо, – сказал Немировский. – Я пойду.
– Куда? – спросила Серафима.
– В минздрав. Надо получить назначение на работу.
– То есть вы не уедете обратно?
Тут же она подумала, что вопрос прозвучал как-то радостно. Радость была сейчас совершенно неуместна, и Серафима смутилась.
– Не знаю, – пожал плечами Немировский. – Как решат.
«Мне все равно», – этих слов он не произнес, но в его глазах они видны были ясно. Как листья, вмерзшие в лед.
– Но не с чемоданом же вам идти в минздрав, – сказала Серафима.
– Почему? Можно и с чемоданом.
Чемодан был и небольшой, и неказистый – потертый, с тусклыми металлическими уголками. Вероятно, в нем помещалось все имущество Немировского. Серафима не понимала, почему ей так кажется – пальто у Леонида Семеновича было не роскошное, но аккуратное, даже элегантное, и, хотя он не производил впечатления богатого человека, нищим точно не выглядел.
Усталостью и неприкаянностью от него веяло, вот в чем дело.
– Все-таки, – сказала она, – мне кажется, будет лучше, если вы оставите чемодан пока у меня. И хотя бы выпьете чаю.
Она хотела сказать «пообедаете», но вспомнила, что обеда у нее нет, да и чаю, вероятно, не осталось, но чаю-то можно попросить на одну заварку у кого-нибудь из соседей и подать к нему галетное печенье, оно есть точно, сегодня она ела его на завтрак.
– Это меня нисколько не обременит, – поспешила добавить Серафима.
Она боялась, что Леонид Семенович откажется. Смерть Полины соединила их горестным и странным образом, поэтому ей трудно было представить, что они расстанутся сейчас и не увидятся больше никогда.
– Спасибо, – сказал Немировский. – Зайду.
Глава 9
Чаю в буфете действительно не нашлось, но, когда Серафима оставила Немировского у себя в комнате и вышла в кухню, там обнаружилась соседка Таисья. Ей было лет восемнадцать, она была не по возрасту злобной и не по возрасту же запасливой. Серафима считала эти ее черты естественными: Тайка была деревенская, и кто знает, что ей пришлось пережить, прежде чем она попала в Москву. Может быть, еще и слишком мягкой она осталась после пережитого.
– А когда отдашь? – спросила Тайка, когда Серафима попросила у нее чаю на одну заварку.
– Завтра же куплю.
– Ага, куплю!.. Мой чай хороший, у надежных людей беру, а ты – куплю! Жмых апрельский ты купишь, а не чай.
Глаза у нее были необычные, ярко-желтые, будто у рыси, и нельзя было прочитать во взгляде этих загадочных глаз, о чем она думает, что ей дорого, на что она способна и не способна. Серафима давно поняла это про нее и теперь лишь мимолетно отмечала при каждой встрече, что Тайка не изменилась да и, наверное, вообще не способна меняться.
– Давай я тебе деньги за чай отдам? – предложила Серафима. – Купишь сама, какой тебе нравится.
– Давай, – согласилась Тайка. И спросила с любопытством: – А кого ты там привела? Мужчину своего?
– Это знакомый покойной Полины Андреевны, – снимая с примуса закипевший чайник, ответила Серафима. – Я его сегодня увидела впервые в жизни.
В то недолгое время, что Полина жила в Доме со львами, Тайка была у нее домработницей, а после Полининой смерти вернулась посудомойкой в пельменную. Серафима ожидала, что она начнет расспрашивать подробности – что за знакомый, откуда взялся и прочее в том же духе, – но Тайка повела себя неожиданным образом.
– Немировский, что ли? – ахнула она. – Леонид Семеныч?
– Да, – удивленно сказала Серафима. – А ты откуда его знаешь?
– Да как же не знать, когда мне из-за него комнату полинандревнину не дали?! – воскликнула Тайка. – Как она померла и комната ее освободилась, я сейчас в домоуправление – за что ж, мол, Шурке Сипягиной, какая она инвалидка, да на ней пахать можно, вы мне комнату передайте, или я не человек, всю жизнь в кладовке так и промучаюсь, а у Шурки и своя комната хорошая, а если что, так вы ей Вячеслав Александрыча комнату выделяйте, ей и того много, а я…
– Та-я! – воскликнула Серафима. – Остановись, прошу тебя! При чем Леонид Семенович к твоей комнате?
– Да не к моей! – всплеснула руками Тайка. – Его это комната, говорю же! Побежала, говорю, в домоуправление, а мне там: никому эту комнату не выделим, потому как в ней гражданин Немировский прописан, Леонид Семенович, покойная Самарина его при жизни прописала, а уж как оно ей удалось, за какие заслуги, того нам знать не положено.
С Полиной было связано так много загадок, что все относящееся к ней вообще-то не должно было вызывать удивления. Но сообщенная Тайкой новость изумила Серафиму.
– Ты точно это выяснила? – несмотря на свое изумление, все-таки спросила она.
– И ты бы точно выяснила, ежели б без комнаты оставалась! – хмыкнула Тайка. И с презрением добавила: – Хоть ты, может, и не заметила бы. Есть комната, нету ее – что тебе? Блаженная.
Она никогда не проявляла к Серафиме уважения, постепенно становилась все нахальнее, а эти ее слова были уже самым настоящим хамством. Серафима была не из тех, кто мог бы ее окоротить, это Тайка понимала.
Однако выяснять отношения с нахальной девчонкой не хотелось, и в особенности теперь – следовало поскорее сообщить Леониду Семеновичу ошеломляющее известие.
Выслушав его, Немировский, впрочем, ошеломления не выказал.
– Зачем она это сделала? – только и сказал он.
– Возможно, она предполагала… – проговорила Серафима.
И замолчала. Слишком тяжело было сознавать, что женщина молодая, красивая жила с сознанием своей скорой и неизбежной смерти, и такое сознание не только не лишило ее сил, но наоборот – заставило действовать с продуманной рациональностью.
«Как же он будет жить после нее? – подумала Серафима. – Кто с ней сравнится, кто может ее заменить?»
От такой мысли ей сделалось неловко, и она поспешила сказать:
– Леонид Семенович, я думаю, вам стоит самому сходить в домоуправление. Таисья могла что-нибудь перепутать. Хотя…
– Сейчас пойду, – кивнул он. – Хотя ничего она не перепутала, конечно.
Он поднялся со стула. Его лицо оказалось прямо перед Серафиминым. Речной, ледяной цвет его глаз снова поразил ее, но еще более поразил жар, в который ее бросило от его взгляда.
Ее охватила растерянность, даже паника. Она не знала, что сказать или сделать. Ей хотелось, чтобы Немировский шагнул в сторону и избавил ее от этой паники, но если бы он сделал этот шаг, она бы, возможно, разрыдалась.
Раздался стук, дверь тут же открылась, и на пороге появилась Тайка. Полина, смеясь, говорила, что сумела внушить ей правила цивилизованного поведения лишь отчасти: стучаться в дверь научила, а дожидаться, пока позволят войти, уже нет. И объясняла, что привить Тайке какие-либо человеческие представления в полной мере не удастся никому и никогда – вечно будет одна видимость и вежливости, и ума, и доброты, а доброты, впрочем, даже и видимости не будет.
– Ключ держите, – сказала она. И хмуро добавила, исподлобья глядя на Немировского своими рысьими глазами: – От комнаты вашей.
– Спасибо, – сказал Леонид Семенович.
Наверное, Тайка думала, что он станет выспрашивать у нее какие-нибудь подробности, а когда поняла, что расспросов не последует, в ее взгляде появилось что-то похожее на интерес к нему.
– Ремонт придется делать, – сказала она. – Все обои в крови, и в паркет въелась, попробуй отдрай.
Серафима вздрогнула от ее будничного тона. Немировский взял у Тайки ключ и пошел к двери.
– Я покажу, которая комната, – с готовностью сказала Тайка и поспешила за ним.
Серафима не могла представить, что когда-нибудь сможет войти в Полинину комнату снова. Но раз уж она пришла вслед за Немировским и Таей, а дверь открыта, то неловко ведь топтаться у порога.
Комната стала неузнаваема. Серафима не знала, что из нее вывезли всю мебель, да и не только мебель, а вообще все, что Полина успела купить в Москве или, может быть, привезла с собой из-за границы: китайские напольные вазы, французские эстампы в тонких серебристых рамах, фигурки мейсенского фарфора, даже особенный итальянский кофейник, в котором она варила кофе на спиртовке. Кто увез все это отсюда, когда? Впрочем, никакой тайны из этого, наверное, и не делали: вывезли однажды днем, не скрываясь, а Серафима просто была в это время на работе. Может быть, старшая по квартире, Шура Сипягина, даже рассказывала потом об этом, но Серафима настолько приучила себя не слышать Шуриных кухонных речей, что могла и пропустить ее рассказ.
Немировский курил, стоя у полукруглого окна. Папа когда-то вот так же стоял на этом самом месте и курил так же, думая о своем; Серафима запомнила. Только мама ругала папу, что курит в комнате, а ей, конечно, и в голову не пришло бы ругать за это Леонида Семеновича.
«Что за глупость! – подумала она. – Ну какая связь?»
– Если ремонт делать не хотите, так я могу и отмыть, – заискивающим тоном сказала Тайка. Она стояла в углу и смотрела Немировскому в спину. – Насчет денег договоримся, по-божески возьму.
Он не ответил и не обернулся.
– Тая, уйди, пожалуйста, – попросила Серафима.
– Я-то уйду, – хмыкнула Тайка. – А полы тут драить ты, что ли, будешь?
Если бы в комнате была одна Серафима, то, выходя, Тайка, наверное, хлопнула бы дверью. Но при Немировском не стала. С кем и что можно себе позволить, она разбиралась мгновенно.
«Может, и мне надо уйти? – растерянно подумала Серафима. – Я мешаю ему?»
– В Вятке она все равно не осталась бы, – сказал Немировский, не оборачиваясь. – Я ее там не удержал бы.
– Почему?
Серафима обрадовалась, что он сам заговорил о Полине.
– Потому что она меня не любила.
– Но как же…
– Так. Не любила. Для меня это было очевидно, да она и не особенно скрывала. Ее и в Вятку случайно занесло, и ко мне случайно прибило. Она от них попыталась уехать. В момент отчаяния, поэтому довольно бестолково, что вообще-то ей свойственно не было. Вскочила в вагон на Ярославском вокзале и поехала по Транссибу, буквально в белый свет. По дороге у нее случился аппендицит, ее сняли с поезда, доставили к нам в больницу. А потом наша медсестра поселила ее у своей знакомой. В келье, в Трифоновом монастыре, там коммуналка теперь. И я оказался ее соседом. Случайным, но для того чтобы за меня зацепиться, случайности было достаточно. И ей, и мне – мы на это смотрели одинаково.
«Зачем он мне все это говорит? – в смятении подумала Серафима. – Этого не надо!»
Она хотела даже вслух ему это сказать, но язык не повернулся.
– Я не понимаю, что чувствую сейчас, – сказал Немировский. – В ней было много жизни, и когда она пришла ко мне ночью, мне показалось, что-то еще возможно. Вот, вышло, что нет.
– Но… – пролепетала Серафима. – Вы ведь начнете работать, у вас будет новая жизнь, и…
Это прозвучало так жалко и глупо, что она замолчала на полуслове.
– Новая жизнь? – Немировский наконец обернулся. На фоне окна Серафима видела только абрис его лица, а черты были неразличимы. Это было даже хорошо, потому что значило, что не бросит ее в жар от холода его глаз. – Думаю, ничего нового уже не будет, и ладно. А работать – да, конечно. Наркомания такого рода полезна для окружающих.
«Он редко бывает откровенен, – подумала Серафима. – Но сейчас говорит то, что чувствует».
Она не понимала, каким образом об этом догадалась. Но почему-то знала это точно.
– Вам здесь в самом деле опасно сейчас, Леонид Семенович, – сказала Серафима. – В Москве просто вакханалия антисемитизма. Как это отвратительно, боже мой! Всего два года прошло после войны, после всего…
«Зачем я это говорю?! – ужаснулась она. – А вдруг он скажет: в самом деле, лучше мне вернуться обратно в Вятку?»
Но нечестно было бы не предупредить его, и она продолжала:
– У нас в библиотеке – я в научно-технической библиотеке работаю – уволили директора. Только за то, что он еврей. Никто особенно и не скрывал причину, даже наоборот. Было такое омерзительное собрание, я его с содроганием вспоминаю. Какой-то поток безумия. Я сначала подумала, это всё заранее готовили, но нет, я бы все-таки знала. Все спонтанно, но так вдохновенно, как по нотам. То есть да, я понимаю, может быть или вдохновенно, или по нотам, но было вот именно это вместе. – Серафима приложила руку к губам, чтобы они не дрожали. – Поверьте, я много видела, как унижают людей, да и все мы это видели и давно уже поняли, что не в наших силах что-либо с этим поделать. Но на том собрании… У всех глаза горели, когда они говорили о Якове Ароновиче невообразимые мерзости. Он слушал, слушал, лицо у него стало белое, и вдруг он говорит: «Павел Николаевич, что же ты плетешь? – Это заместитель его, Павел Николаевич, – пояснила она. – Мы же, говорит, с тобой вместе воевали, ты же со мной в Москву с фронта приезжал сына моего хоронить, Женьку моего, над могилой его со мной стоял – и ты говоришь, что я за чужими спинами в войну отсиживался?..» А я его Женю знала, чудесный был мальчик, он на фронт буквально сбежал, хотя у него близорукость была ужасная и в армию его не взяли, а он в ополчение, в сорок первом, и сразу же погиб под Волоколамском… Все замолчали, когда Яков Аронович это сказал, мертвая стала тишина. А Павел Николаевич знаете что ему ответил? «Не-у-бе-ди-тель-но! Неубедительно, – говорит, – вы оправдываетесь, гражданин Браверман». Я никогда не привыкну, что люди на такое способны, – помолчав, чуть слышно произнесла она.
Читать бесплатно другие книги:
