Каменный убийца Пенни Луиза
Это был мрамор. «Значит, я испугался мраморного куба», – усмехнулся он, высмеивая себя самого. Не медведя, не пантеры. Ничего, что было бы опасным, и уж явно ничего такого, что могло бы ему угрожать. Но ведь он испугался. Этот куб напомнил ему о чем-то.
– Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.
Гамаш замер.
– Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.
Вот опять.
Он повернулся и увидел фигуру, стоящую посреди лужка. Вокруг нее висела едва заметная дымка, а у носа светилось яркое красное пятнышко.
Джулия Мартин вышла потихоньку выкурить сигарету. Гамаш громко откашлялся и провел рукой по кустарнику. Красная точка тут же упала на землю и исчезла под изящным каблучком.
– Добрый вечер, – весело сказала Джулия, хотя Гамаш сомневался, что она знает, к кому обращается.
– Bonsoir, madame, – ответил Гамаш и слегка поклонился, подойдя к ней.
Изящное вечернее платье подчеркивало стройность ее фигуры. Косметика, маникюр, прическа – все это было на месте даже на опушке леса. Джулия помахала тонкой рукой перед ртом, прогоняя едкий табачный запах.
– Насекомые, – сказала она. – Мошка. Единственная неприятность восточного побережья.
– На западе у вас нет мошки?
– В Ванкувере – почти нет. Разве что слепни на площадке для гольфа. Они меня с ума сводят.
В это Гамаш мог легко поверить – слепни его тоже мучили.
– К счастью, дым отгоняет насекомых, – сказал он, улыбаясь.
Она помолчала, потом хохотнула. Джулия Мартин была легка в общении и смеялась легко. Она прикоснулась к его руке привычным жестом, хотя они и были едва знакомы. Но жест был не навязчивый, просто вошедший в привычку. Наблюдая за ней в предыдущие дни, Гамаш обратил внимание, что она прикасается ко всем. И улыбается всему.
– Вы меня засекли, месье. За курением. Вот уж в самом деле ерунда какая-то.
– Ваша семья этого не одобряет?
– Меня в моем возрасте давно не волнует, что думают обо мне другие люди.
– C’est vrai?[26] Хотелось бы и мне так.
– Ну, может быть, чуточку и волнует, – признала она. – Я уже давно член этого семейства.
Она посмотрела на здание гостиницы, и Гамаш проследил за ее взглядом. Там, за окном, ее брат Томас, склонившись к матери, что-то говорил ей, а Сандра и Мариана молча глядели на них, не зная, что за ними тоже наблюдают.
– Когда прибыло приглашение, я думала, что не поеду. Понимаете, это ежегодное семейное сборище, но я прежде никогда их не посещала. Ванкувер отсюда так далеко.
Перед ее глазами снова возникло то приглашение на полированном полу за внушительной дверью их дома, куда оно упало словно с немалой высоты. Она знала это чувство. Помнила плотную белую бумагу и знакомые каракули. Это было противостояние двух характеров. Но она знала, кто одержал победу. Кто всегда одерживал победу.
– Не хочу их разочаровать, – тихо сказала Джулия Мартин.
– Я уверен, вы бы не смогли это сделать.
Она повернулась к нему, широко открыв глаза:
– Правда?
Гамаш сказал это просто из вежливости. Он совершенно не знал о взаимоотношениях членов семейства.
Джулия заметила его неуверенность и снова рассмеялась:
– Простите меня, месье. Каждый день, проведенный в кругу моего семейства, я сбрасываю десять лет. Теперь я чувствую себя неловким подростком. Жалкой девчонкой, которая украдкой курит в саду. Вы тоже?
– Курю ли я в саду? Нет, уже много лет не курю. Я тут из любопытства.
– Осторожнее. Мы бы не хотели вас лишиться. – В ее тоне проскользнули игривые нотки.
– Я всегда осторожен, мадам Мартин, – сказал Гамаш тоном, который пресекал любую игривость.
Он подозревал, что флирт – ее вторая, пусть и безобидная, натура. Несколько дней он наблюдал за нею, и она с такими же интонациями разговаривала со всеми: мужчинами, женщинами, родственниками и чужими людьми, собаками, бурундуками, пташками. Она ворковала со всеми.
Его внимание привлекло какое-то движение сбоку. Ему показалось, что он увидел мелькание чего-то белого, и на мгновение сердце его екнуло. Неужели эта мраморная штука ожила? Неужели она пробирается к ним из леса? Он повернулся и увидел фигуру на террасе, тут же исчезнувшую в темноте. Потом фигура появилась снова.
– Элиот, – сказала Джулия Мартин. – Замечательно. Ты принес мой бренди и бенедиктин?
– Oui, madame, – ответил молодой официант, протягивая ей серебряный поднос с бокалами. Он повернулся к Гамашу. – А вам, месье? Что принести вам?
Официант казался таким молодым, взгляд у него был такой открытый.
И тем не менее Гамаш знал, что молодой человек прятался в уголке, наблюдая за ними. Почему?
Он тут же посмеялся над собой. Он видит то, чего нет, слышит несуществующие голоса. Он приехал в «Охотничью усадьбу», чтобы забыть об этом, расслабиться, не искать пятен на ковре, ножей в кустах или в спине. Прекратить замечать недоброжелательные интонации, которые вкрадываются в вежливый разговор, прячась за разумными словами. И чувства, уплощенные, упрощенные и превращенные в нечто иное, словно эмоциональное оригами. Внешне не дурные, но скрывающие за собой нечто категорически непривлекательное.
Хватало и того, что он пристрастился смотреть старые фильмы, спрашивая себя, живы ли еще пожилые люди на заднем плане. А если нет, то как они умерли. Но когда он начал глазеть на людей на улице и видеть черепа под кожей, стало ясно, что пора отдохнуть.
Но и оказавшись здесь, в этой тихой гостинице, он разглядывал молодого официанта Элиота и был готов обвинить его в шпионстве.
– Non, merci. Мадам Гамаш заказала нам выпивку в Большой зал.
Элиот удалился, и Джулия проводила его взглядом.
– Привлекательный молодой человек, – сказал Гамаш.
– Вы так считаете? – спросила она.
Ее лица он не видел, но в голосе отчетливо слышались шутливые нотки. Мгновение спустя она заговорила снова:
– Я вспоминала похожую работу – устроилась на нее приблизительно в его возрасте. Такого великолепия, как здесь, там не было. Летняя работа в грязной забегаловке на Мейне в Монреале. Ну, вы знаете, так называется бульвар Святого Лаврентия.
– Да, знаю.
– Конечно знаете. Извините. Это была настоящая дыра. Жалованье минимальное, владелец все время меня лапал. Отвратительно!
Она помолчала.
– Мне нравилось. Это была моя первая работа. Родителям я сказала, что беру уроки в яхт-клубе, но вместо этого садилась на двадцать четвертый автобус, идущий на восток. Неразведанная территория для англичан в шестидесятые годы. Очень смело, – сказала она с самоиронией.
Но Гамаш помнил те времена и знал, что она права.
– До сих пор помню первое жалованье. Принесла домой и показала родителям. И знаете, что сказала моя мать?
Гамаш отрицательно покачал головой, потом, поняв, что она не видит его в темноте, сказал:
– Non.
– Она посмотрела на деньги, вернула их мне и сказала, что я могу гордиться собой. И я гордилась. Но было ясно, что она имела в виду что-то другое. И тогда я сделала глупость. Спросила, о чем она говорит. С тех пор я научилась не задавать вопросы, если не готова к ответу. Она сказала, что наша семья не бедствует и мне не нужны деньги, что я лишаю заработка того, кому он действительно нужен. Можно сказать, что я украла их у какой-нибудь бедной девчонки, которой эта работа и в самом деле необходима.
– Очень жаль, – сказал Гамаш. – Я уверен, она не это имела в виду.
– Очень даже имела. И она была права. Я уволилась на следующий день, а потом через окошко наблюдала, как клиентов обслуживает другая девчонка. И чувствовала себя счастливой.
– Нищета может уничтожить человека, – тихо сказал Гамаш. – Но и богатство тоже.
– Я даже завидовала этой девчонке, – сказала Джулия. – Знаю, что это глупо. Романтика. Ее жизнь наверняка была ужасной. Но я думала, что, по крайней мере, она живет собственной жизнью. – Она рассмеялась и пригубила из бокала. – Прекрасно. Как вы думаете, этот ликер готовят монахи?
– Бенедиктинцы? Нет, не знаю.
Она рассмеялась:
– Мне редко доводится слышать эти слова.
– Какие?
– «Я не знаю». Моя семья всегда знает. Мой муж всегда знает.
В течение нескольких дней они обменивались вежливыми замечаниями о погоде, саде и еде в «Усадьбе». Это был его первый настоящий разговор с одним из членов семьи, и за все это время она впервые упомянула своего мужа.
– Я приехала в «Усадьбу» несколькими днями ранее. Чтобы…
Она запнулась и замолчала. Гамаш ждал. Его время и терпение не имели границ.
– Я развожусь. Не знаю, известно ли вам.
– Да, я слышал об этом.
Об этом слышало большинство канадцев. Джулия Мартин была замужем за Дэвидом Мартином, чей впечатляющий успех и не менее впечатляющее падение безжалостно освещалось в прессе. Он был одним из богатейших канадцев – заработал состояние в страховом бизнесе. Падение началось несколько лет назад. Оно было долгим и мучительным, как скольжение по грязевому склону. В каждое отдельное мгновение казалось, что ему удастся остановиться, но вместо этого он набирал грязь, слизь и скорость. В конце даже его враги не могли смотреть на это без боли.
Он потерял все, включая и свободу.
Но рядом с ним стояла его жена. Стройная, элегантная, благородная. Ей удавалось не возбуждать в людях зависть к ее очевидному богатству, напротив, она умела внушать к себе любовь. Люди симпатизировали ее добродушию и разумным замечаниям. Для них она была образцом достоинства и преданности. И наконец они восхитились ее публичными извинениями, когда стало ясно, что ее муж лгал всем и разорил десятки тысяч людей. И она пообещала вернуть эти деньги.
Теперь Дэвид Мартин находился в заключении в Британской Колумбии, а Джулия Мартин вернулась домой. Она собирается жить в Торонто, сообщила она прессе, перед тем как исчезнуть. Но вот она обнаружилась здесь. В лесной глуши Квебека.
– Я приехала сюда перевести дыхание перед тем, как соберется вся семья. Я люблю побыть наедине с собой, чтобы мне никто не мешал. Мне этого не хватало.
– Je comprends,[27] – сказал Гамаш. Он и в самом деле понимал. – Но есть кое-что, чего я все же не понимаю, мадам.
– И чего именно? – с легкой настороженностью спросила она, как женщина, привыкшая к назойливым вопросам.
– Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся? – спросил Гамаш.
Она рассмеялась:
– Это игра, в которую мы играли детьми.
Гамаш видел половину ее лица, освещенную янтарным сиянием из окон гостиницы. Они стояли молча, глядя, как люди перемещаются из комнаты в комнату. Впечатление было такое, будто они смотрят пьесу. Сцена была красиво освещена, в разных ее частях были установлены обитаемые декорации. Актеры двигались по сцене.
Он снова взглянул на свою собеседницу и не мог не задаться вопросом: почему вся семья находится там, словно ансамбль на сцене, а она вне дома, одна в темноте, наблюдает?
Все собрались в Большом зале с высоким бревенчатым потолком и великолепной мебелью. Мариана подошла к пианино, но мадам Финни движением руки прогнала ее.
– Бедняжка Мариана! – рассмеялась Джулия. – Ничто не меняется. Маджилле никогда не дают поиграть. Музыкантом в семье считается Томас. И мой отец, который был талантливым пианистом.
Гамаш перевел взгляд на старика, сидящего на диване. Неужели эти корявые пальцы могут быть источником прекрасной музыки? Впрочем, они ведь не всегда были такими искореженными.
Томас сел на стул, опустил руки на клавиатуру, и в ночном воздухе зазвучала музыка Баха.
– Он великолепный музыкант, – сказала Джулия. – Я и забыла.
Гамаш согласился с ней. В окне он увидел Рейн-Мари – она села, и официант поставил перед ней два эспрессо и коньяк. Гамашу захотелось вернуться.
– Еще не вся компания собралась.
– Правда?
Она пыталась говорить беспечным голосом, но Гамашу показалось, что в нем слышатся тревожные нотки.
Рейн-Мари размешивала кофе, перед этим она повернулась и посмотрела в окно. Гамаш знал, что она не может его увидеть. Только отражение комнаты в стекле.
«Вот он я, – прошептал его внутренний голос. – Здесь».
Она повернулась еще раз и посмотрела точно на него.
Конечно, это было совпадением. Но та его часть, которую не интересовала логика, знала: Рейн-Мари услышала его.
– Завтра приезжает мой младший брат Спот. Возможно, привезет свою жену Клер.
Он впервые слышал из уст Джулии Мартин что-то неприятное, досадное. Слова были нейтральные, информативные. Но тон говорил сам за себя.
Тон был исполнен страха.
Они вернулись в «Охотничью усадьбу», и, открывая сетчатую дверь для Джулии Мартин, Гамаш краем глаза увидел мраморную глыбу в лесу. Он увидел лишь мраморный уголок и понял, что он ему напоминает.
Надгробный камень.
Глава третья
Пьер Патенод подошел к распашным кухонным дверям и толкнул их в тот момент, когда из комнаты донесся взрыв смеха. Смех прекратился, как только появился Пьер, и он не мог сообразить, что расстроило его сильнее – смех или то, что он резко прервался.
В центре комнаты стоял Элиот, уперев одну руку в бок, а другую приподняв, его указательный палец был прям и неподвижен, выражение на лице озабоченное и кислое. Это была удивительно точная карикатура на одного из гостей.
– Что происходит?
Пьеру не понравилась строгая нотка неодобрения в собственном голосе. И ему не понравилось выражение на их лицах. Страх. У всех, кроме Элиота. Тот выглядел довольным.
Персонал никогда прежде не боялся Пьера, да и сейчас у них не имелось для этого никаких оснований. Все дело было в Элиоте. Он появился и стал настраивать остальных против метрдотеля. Пьер чувствовал это. Если раньше он занимал главенствующее положение среди персонала «Усадьбы», был их уважаемым лидером, то теперь неожиданно почувствовал себя аутсайдером.
Как молодой парень добился этого?
Впрочем, Пьер знал как. Мальчишка разбудил в нем, в Пьере, худшие качества. Он третировал метрдотеля, поддевал его, нарушал правила, вынуждал Пьера быть солдафоном, каким тот вовсе не хотел быть. Весь остальной молодой персонал был обучаем, готов слушать и учиться, благодарен за организацию работы и подсказки метрдотеля. Он учил их уважать гостей, быть вежливыми и добрыми даже перед лицом грубости. Он говорил им, что гости платят хорошие деньги, а потому их нужно облизывать. Но не только. Они приезжают в «Усадьбу», чтобы получить здесь надлежащий уход.
Иногда Пьер чувствовал себя врачом «скорой помощи». К его дверям приходили люди, искалеченные городской жизнью, таща за собой заботы этого мира. На их плечах лежал слишком тяжелый груз требований, вечного дефицита времени, слишком большого числа счетов для оплаты, электронных писем, встреч, телефонных звонков, слишком малого числа благодарностей и слишком сильного, чрезмерного давления. Он помнил собственного отца, который приходил с работы выжатый как лимон.
Здесь, в «Охотничьей усадьбе», они выполняли не лакейскую работу, Пьер знал это. Их работа была благородной и важной. Они возвращали людей к жизни. Хотя некоторые из гостей приезжали более надломленные, чем другие.
Не все были созданы для такой работы.
Элиот явно не был создан.
– Да я просто немного пошутил.
Элиот сказал это так, словно не было ничего неразумного в том, что он стоял посреди набитой людьми кухни и высмеивал гостей, а вот метрдотель как раз и был человеком неразумным. Пьер почувствовал, как в нем закипает гнев. Он оглянулся.
Большая старая кухня была естественным местом сбора для персонала. Здесь были даже садовники – пришли съесть кекс, выпить чаю или кофе. И они тоже стали свидетелями его унижения этим девятнадцатилетним мальчишкой. «Он молод, – сказал себе Пьер. – Он молод». Но он произносил эти слова так часто, что они утратили всякий смысл.
Он знал, что лучше не обращать на это внимания.
– Ты высмеивал гостей.
– Только одну. Да ведь она такая смешная! «Excusez-moi,[28] но я думаю, ему дали больше кофе, чем мне. Excusez-moi, но вы уверены, что это лучшее место? Excusez-moi, я не хочу показаться склочной, но я сделала заказ раньше. Где мои салатные стебельки?»
Смешки заполнили теплую кухню, но быстро смолкли.
Имитация была хорошая. Метрдотель даже в гневе узнал нудное нытье Сандры. Ей вечно чего-то не хватало. Элиот, возможно, и не родился официантом, но он обладал необъяснимой способностью видеть человеческие недостатки. И гротесково их пародировать. Высмеивать. Не каждому такой талант пришелся бы по вкусу.
– Смотрите, кого я нашла, – весело сказала Джулия, когда они вошли в Большой зал.
Рейн-Мари улыбнулась, встала и поцеловала мужа, держа в руке пузатый бокал с коньяком. Остальные подняли голову, улыбнулись и продолжили заниматься прежними делами. Джулия неуверенно остановилась на пороге, потом взяла журнал и села в кресло с подголовником.
– Тебе стало лучше? – прошептала Рейн-Мари.
– Гораздо, – искренне ответил Гамаш, взял бокал, согретый ее руками, и прошел за ней к дивану.
Томас перестал играть на пианино и подошел к Гамашам:
– Как насчет бриджа попозже?
– Merveilleux. Bonne ide,[29] – сказала Рейн-Мари.
Вечерами они обычно играли в бридж с Томасом и его женой Сандрой. Это был приятный способ закончить день.
– Нашла розы? – спросил Томас у Джулии, возвращаясь к жене.
Сандра захихикала, словно он изрек что-то блестящее и остроумное.
– Ты имеешь в виду розы Элеоноры? – спросила Мариана с места у окна, где она сидела рядом со своим чадом. На ее лице появилось выражение крайнего удивления. – Это твои любимые, да, Джулия?
– Мне казалось, что они больше в твоем вкусе, – улыбнулась Джулия.
Мариана улыбнулась в ответ и представила, как потолочная балка падает прямо на голову ее старшей сестры. Она надеялась, что встреча с Джулией будет куда как забавнее. Получилось совсем наоборот.
– Ну, дитятко Бин, пора спать, – сказала Мариана и положила тяжелую руку на плечо своего прилежного чада.
Гамаш еще не видел такого спокойного и послушного десятилетнего ребенка. Когда они проходили мимо, Гамаш перехватил взгляд ярких голубых глаз.
– Что ты читаешь? – спросил он.
Ребенок остановился и посмотрел на этого большого незнакомца. Хотя они соседствовали в «Усадьбе» уже три дня, но практически ни разу не поговорили.
– Ничего.
Гамаш отметил, что маленькие ручки крепче сжали книгу в твердом переплете и свободная рубашка сложилась складками, когда ребенок сильнее прижал книгу к себе. За маленькими загорелыми пальцами Гамаш смог разобрать только одно слово.
«Мифы».
– Давай скорее, копуша! В кровать! Мамочке нужно напиться, а она не может этого сделать, пока ты не ляжешь, ты же знаешь.
Ребенок, не сводя глаз с Гамаша, неожиданно улыбнулся и, выходя из комнаты, спросил:
– А можно мне сегодня коктейль с мартини?
– Ты знаешь, что до двенадцати лет нельзя. Либо виски, либо вообще ничего, – услышали они слова Марианы, а потом – шаги по лестнице.
– Я не вполне уверена, что она шутит, – сказала мадам Финни.
Гамаш улыбнулся ей, но сразу же посерьезнел, когда увидел суровое выражение на ее лице.
– Почему ты позволяешь ему издеваться над тобой, Пьер?
Шеф-повар Вероника раскладывала по маленьким тарелкам трюфеля ручной работы и засахаренные фрукты в шоколаде. Ее пухлые пальцы машинально размещали сласти изящным рисунком. Она взяла веточку мяты из стакана, стряхнула с нее воду и отщипнула несколько листиков. Рассеянно вытащила из вазы несколько съедобных цветов и аккуратно выложила все это на белой тарелке. Потом выпрямилась и посмотрела на Пьера.
Они много лет проработали вместе. Да что там лет – десятилетий. Ей казалось странным, что ей уже под шестьдесят, хотя она и знала, что выглядит на свой возраст. Впрочем, к счастью, в такой глуши это не имело значения.
Вероника редко видела, чтобы молодые работники так расстраивали Пьера. Самой ей Элиот нравился. Он всем нравился, насколько ей было известно. Уж не поэтому ли так расстроен метрдотель? Завидует?
Несколько секунд она наблюдала, как он своими тонкими пальцами поправляет тарелки на подносе.
«Нет, – подумала она, – тут дело не в зависти. В чем-то другом».
– Он ничего не хочет слушать, – сказал Пьер, отодвигая поднос в сторону и садясь напротив нее.
Они остались одни в кухне. Посуда была вымыта, тарелки убраны, все вычищено. Пахло эспрессо, мятой и фруктами.
– Он пришел сюда учиться, а слушать не хочет. Я этого не понимаю. – Пьер вытащил пробку из бутылки коньяка и налил.
– Он молод. В первый раз вдали от дома. А если ты станешь на него давить, будет только хуже. Оставь все как есть.
Пьер пригубил коньяк и кивнул. Общество шеф-повара Вероники благоприятно действовало на него, хотя он знал, что она может запугать любого новичка до смерти. Она была громадная, тучная, лицом напоминала тыкву, а голосом – корнеплод. И у нее были ножи. Много ножей. Мясницкие тесаки и чугунные сковородки.
Увидев ее впервые, новички думали – и их можно было понять, – что они заблудились, свернули не на ту дорогу и оказались в лагере лесорубов, а не в изысканной «Охотничьей усадьбе». Шеф-повар Вероника была похожа на третьеразрядного повара дешевой забегаловки.
– Он должен понимать, кто здесь командует, – твердо сказал Пьер.
– Он это понимает. Просто ему это не нравится.
Было видно, что у метрдотля выдался нелегкий день. Вероника взяла с тарелки самый большой трюфель и протянула Пьеру.
Он рассеянно съел его.
– Я очень поздно выучила французский, – сказала миссис Финни, изучая карты сына.
Они переместились в библиотеку и перешли на французский, и теперь старая женщина медленно ходила вокруг карточного стола, заглядывая в карты каждого. Время от времени она вытягивала руку с корявым пальцем и щелкала по какой-нибудь карте. Поначалу она давала советы только сыну и его жене, но сегодня включила в круг опекаемых и Гамашей. Игра шла не на деньги, и никто вроде бы не возражал, и уж точно не Арман Гамаш, пользовавшийся ее подсказками.
Вдоль стен здесь стояли книжные стеллажи, их ряд был разорван лишь камином и стеной с окнами во всю высоту, смотрящими в темноту. Окна были открыты, чтобы уловить тот слабый ветерок, который мог им предложить жаркий квебекский вечер. В гораздо большей степени этот вечер предлагал несмолкающие трели птичьих голосов из чащи.
На старом сосновом полу лежали потертые восточные ковры; удобные кресла и диваны располагались так, чтобы можно было вести приватные разговоры или читать в одиночестве. Повсюду стояли композиции из свежих цветов. «Охотничья усадьба» умудрялась быть одновременно деревенской и изысканной. Снаружи грубо отесанные бревна, а внутри великолепный хрусталь.
– Вы живете в Квебеке? – спросила Рейн-Мари, медленно и четко произнося слова.
– Я родилась в Монреале, но теперь живу в Торонто. Поближе к моим друзьям. Большинство давно ушли, но я осталась. В те дни французский нам не требовался. Ну разве что для того, чтобы объясняться с горничными.
Миссис Финни говорила на хорошем французском, правда с сильным акцентом.
– Мама! – Томас покраснел.
– Я помню те дни, – сказала Рейн-Мари. – Моя мать ходила убирать чужие дома.
Миссис Финни и Рейн-Мари поговорили о тяжелой работе, о воспитании детей, о «тихой революции» 1960-х годов, когда квебекцы наконец стали matres chez nous – хозяевами в собственном доме.
– Хотя моя мать продолжала убирать в домах англичан в Вестмаунте, – сказала Рейн-Мари, раскладывая по порядку сданные карты. – Одна без козыря.
Мадам Финни заглянула в карты Рейн-Мари и одобрительно кивнула:
– Надеюсь, наниматели были добры к ней. Со стыдом признаю, что мне приходилось этому учиться. Это было почти так же трудно, как освоить сослагательное наклонение в английском.
– Примечательное было время, – сказал Гамаш. – Волнующее для большинства франкоязычных канадцев. Но я знаю, что англичане заплатили огромную цену.
– Мы потеряли наших детей, – сказала миссис Финни, обходя стол, чтобы заглянуть в карты Гамаша. – Они отправились искать работу на языке, который знали. Вы, возможно, стали хозяевами, но мы превратились в иностранцев, присутствие которых в собственном доме стало нежелательным. Вы правы. Мы заплатили большую цену.
Она показала на десятку бубен у него в руке. В ее голосе не слышалось ни жалости к себе, ни сентиментальности. Может быть, немного укоризны.
– Пас, – сказал Гамаш.
Он играл на пару с Сандрой, а Рейн-Мари – с Томасом.
– Я уехать из Квебека, – сказал Томас, который понимал французский лучше, чем говорил на нем, а это явно было лучше, чем наоборот. – Уехать далеко – в университет в Торонто. Квебек трудно.
«Занятно, – подумал Гамаш, слушая Томаса. – Если ты не говоришь по-французски, то можешь поклясться, что Томас двуязычен, настолько идеальное у него произношение. Вот только со смыслом je ne sais quoi».[30]
– Три без козыря, – сказал Томас.
Его мать отрицательно покачала головой и тихонько щелкнула языком.
Томас рассмеялся:
– Ах уж этот язык моей матушки!
Гамаш улыбнулся. Ему нравился Томас. Гамаш подозревал, что Томас нравится многим.
– Кто-нибудь из ваших детей остался здесь? – спросила Рейн-Мари у мадам Финни.
У Гамашей хотя бы Анни жила в Монреале, но Рейн-Мари каждый день тосковала по Даниелю и спрашивала себя, как такое вынесла эта женщина и многие-многие другие. Неудивительно, что эти люди не очень любили квебекцев. Из-за языка им пришлось расстаться с детьми. Никаких благодарностей они за это не получили. Фактически произошло нечто противоположное. Среди квебекцев было распространено подозрение, что англичане просто тянут время, выжидают, когда их, франкоязычных, снова можно будет поработить.
– Остался один. Еще один мой сын.
– Спот. Он и его жена Клер приезжают завтра, – сказал Томас, переходя на английский.
Гамаш оторвал взгляд от карт, в которых все равно не было ничего интересного, и уставился на Томаса.
Как и его сестра Джулия, Томас говорил об отсутствующем брате теплым, радостным тоном, но за этим Гамашу слышалось что-то иное.
Он почувствовал легкое движение в той части своего мозга, ради отключения которой и приехал в «Усадьбу».
Настала очередь Сандры торговаться. Гамаш через стол сверлил взглядом партнершу.
«Пасуй, пасуй, – посылал он ей мысленный сигнал. – У меня ничего нет. Они нас прикончат».
Он знал, что бридж совмещает в себе карточную игру и упражнения в телепатии.
– Спот, – хмыкнула Сандра. – Как это на него похоже! Всегда появляется в последнюю минуту. Делает самый минимум – ничего больше. Четыре без козырей.
Читать бесплатно другие книги:
