Человек с барахолки (сборник) Гонозов Олег
У большинства завсегдатаев на барахолке свои, облюбованные места, за которые они глаза выцарапают. Народ собирается тертый, каждый второй с уголовным прошлым. Неудачно брошенное слово, косой взгляд, неуместная шутка заканчиваются драками. Нетрезвые мужики, сцепившись, мутузят друг друга руками и ногами, кусаются и царапаются. Правда, тут же находятся желающие растащить и примирить драчунов, и до смертоубийства дело не доходит. Даже, когда ловят воров. А воровали на барахолке всегда, хотя казалось бы и воровать-то нечего – кругом старье да рванье. Оказывается, есть. У одного поддатого мужика сперли электродрель, у отлучившейся до кустов тетки свистнули хрустальную вазу. Не зевай!
На барахолке очень важно обзавестись надежными соседями, лучше всего людьми пожилыми, советской закалки. Молодятине палец в рот не клади, по локоть откусят. Латышев старался держаться ровесников. На «крутые места» в проходе и у забора не претендовал. Да они и так уже были заняты, о чем свидетельствовали предусмотрительно положенные на прилавки камни и куски картона. Треть торговцев была еще только на подступах к рынку, а то и вовсе тряслась в общественном транспорте.
Первым показался старик Шоломин. Как Дед Мороз он тащил в руке мешок. Правда, не с новогодними подарками, а с разными железяками. На ногах рыбацкие сапоги, зашнурованные проволокой, длинный овчинный полушубок подпоясан ремнем, кроличья шапка. Передние зубы за восемьдесят лет дедушка благополучно сжевал и поэтому не улыбался. Глазки маленькие, на подбородке и шее клочья небритой щетины.
Про таких как Шоломин говорят: сам себе на уме. После смерти жены он остался в квартире один, как перст и теперь больше всего боится, как бы его не пристукнули из-за жилья. Несколько лет назад в городе орудовала банда, убивавшая одиноких владельцев квартир. Находили будущих жертв по газетным объявлениям, вывозили за город, душили и замуровывали в подполье дачного дома. Не щадили ни инвалидов, ни студентов, даже священника, решившего перебраться в столицу, грохнули, как бомжа.
Неразговорчивый Шоломин не вызывал у Латышева симпатии. Зато другой сосед – пятидесятилетний Витя-Митя своей болтовней мог кого хочешь свести с ума. Постоянно шмыгая носом и задыхаясь в кашле, он не скрывал, что лежал в психушке, имеет группу и расшибет башку любому, кто поднимет на него хвост!
«Мне сосед три раза ментов вызывал! – с детским задором рассказывал Витя-Митя. – То я музыку громко врубаю, то песни матерные пою, то в трусах на лестничной площадке курю! Менты приедут, а я им в харю справочку, где черным по белому написано, что имею вторую группу инвалидности. Еще есть вопросы? Нет вопросов. Тогда до свидания. А соседа-стукача я все равно подловил пьяного во дворе и отделал по полной программе. Он, конечно, на меня думает. Но поди, докажи!»
Витя-Митя (на барахолке его кто Виктором зовет, кто – Димкой) – мужик рукастый: из старых пил кухонные ножи делает, самодельные финки, кинжалы – все разбирают. А электромотор от насоса третью неделю таскает – не берут. Две тысячи просит, хотя понимает, что за такие деньги никто не купит. А все равно носится с ним, как с чемоданом без ручки, дураков ищет.
Еще один дедок тоже с железяками таскался – Матвей Михайлович, его за глаза Морфеем звали. Этот сверла да подшипники приносил. На днях, говорят, помер, царство ему небесное. Так место его бабка заняла. Притащила дедовы валенки, лампочки, дверные ручки. Старый, что малый – не понимает, что никому не нужны теперь их пожитки.
У Петровича торговля не задалась. Часов в девять повалил снег, и на спрятанные в полиэтиленовый пакет открытки никто не обращал внимания. Никого не интересовали ни значки с городами, ни советские юбилейные рубли, что он прихватил в тайной надежде продать. Поговорка, что на каждый значок найдется дурачок оказалась не права.
Совсем другая картина была напротив, где торговали узбеки. Муж с женой, которую Петрович сначала принял за дочку азиата. Прямо на снегу они расстелили выцветшую клеенку и расставили на ней игрушечные джипы, машинки, вездеходы с пультовым управлением. Естественно без батареек, так что в исправность техники покупателям приходилось верить на слово. Были у них еще какие-то детские телескопы, коробочки с домино и одежка для новорожденных. Но все это для видимости, потому что основной «бизнес» они организовали на пирожках и горячем чае.
Без всяких санитарных книжек выходцы из Средней Азии поставили на прилавок коробку с пирожками и вывесили написанные фломастером ценники. Лепешка – 10 рублей. Самса – 30. Чай в пластиковом стаканчике – 10. И сразу выстроилась очередь. Из узбеков. Земляки причаливали компаниями по два-три человека, стояли, с достоинством пили чай, жевали треугольной формы пирожки и чирикали на одним им понятном языке.
Собираясь домой, Петрович тоже отважился прикупить пирожков, слишком аппетитными они ему на морозе показались. Подошел – а лепешки и самса кончились. Остался только кипяток в термосе и пакетики чая. Но чаю он и дома напьется.
2
Обидело Петровича родное государство, взяло за горло на старости лет. Да так цепко, что он и пикнуть не успел. И дело даже не в том, что назначили ему совсем смешную по нынешним временам пенсию – 5558 рублей 28 копеек, а в том, что заставили собирать кучу справок! Он понимал, что много не отвалят, но зачем было требовать бумаги о зарплате со всех мест работы?
Даже девушка, выдавшая пенсионное удостоверение, голубоглазая, с короткой стрижкой, сочувственно промолчала. Видно, совсем позорную пенсию ему насчитали. Как уголовнику с трудовым стажем в полторы пятилетки.
– Николай Петрович, а вы работаете? – бросила спасательный круг голубоглазая, когда Петрович, поджав от обиды губы, засеменил на выход.
– Нет…
– Неработающим у нас положена доплата к пенсии до прожиточного уровня пенсионера – в нашем регионе это 5835 рублей.
Спасибо, утешила старика.
Стариком Николай Петрович себя, конечно, не считал. Старики – это те, кто, едва шевеля ногами, сидят на лавочке во дворе, седые, с желтыми, морщинистыми лицами, эдакие гномики, от которых за метр воняет мочой.
Какой он старик, если нет у него ни внуков, ни детей? И жены нет. Хотя по молодости лет была. Учительница. Каждый день уши продувала, что для советского человека в семейной жизни нет ничего важнее взаимной любви, а в постели бревно бревном. Завучем назначили – вообще с головой в работу ушла. Спать порознь стали. А потом и вовсе разошлись, как в море корабли.
Видел Николай Петрович не днях этого отличника народного образования: вылитая Надежда Константиновна Крупская в редакции газеты «Правда». Не признала дура! Прошла мимо. Он-то еще мужчина хоть куда! И если бы швейная фабрика «Парижская коммуна», где он двадцать лет отбарабанил электриком, не накрылась медным тазом, то был бы сейчас и на его улице праздник. Что-то вроде советского Первомая! Многие незамужние женщины да и семейные тоже смотрели на него в ту пору с интересом. А он, высокий, в длинном плаще из кожзаменителя, гладко выбритый и наодеколоненный, шагал с красным знаменем впереди фабричной колонны. Ветер трепал его густые, смоляные волосы. А руки крепко держали увесистый бархатный стяг с вышитым золотом портретом Владимира Ильича Ленина.
Не выстояла «Парижская коммуна» в войне с дешевым китайским ширпотребом, как саранча хлынувшим на наш рынок. В начале девяностых предприятие перешло на сокращенную рабочую неделю, и за долги осталась на зиму без отопления. Потом мужские и детские сорочки, всегда считавшиеся дефицитом, вообще перестали пользоваться спросом. Высококвалифицированные швеи, измученные беспросветным безденежьем, встали за прилавки, кинулись в малый бизнес, поехали за товаром в Турцию, Арабские Эмираты, Китай.
Николай Петрович после банкротства фабрики полгода проторчал в центре занятости, а по вечерам, чтобы не дать дуба, собирал пустые пивные бутылки на остановках. Их брали по рубль двадцать. А буханка черного стоила четыре рубля. Сдавая в день по рюкзаку стеклотары, на пособие по безработице можно было прожить. Тогдашний премьер-министр, пухленькое лицо которого не вмещалось в телевизоре, призывал россиян затянуть пояса потуже.
3
Выход на заслуженный отдых не принес Латышеву жизненных перемен.
Как зомбированный он до глубокой ночи смотрел телик, с надеждой на что-то достойное переключая каналы. Но Останкинскую башню захватила свора воющих на один мотив поп-звезд и скалящих зубы юмористов, при появлении которых ему хотелось запустить в них пультом от телевизора. Интересные сериалы, вроде «Оттепели», показывали редко – и приходилось смотреть всякую белиберду, от «6 кадров» до шоу «Уральских пельменей».
Потом Петрович, как младенец дрых часов до десяти утра. И снова врубал зомбоящик: по первому начиналась программа «Жить здорово», по второму «О самом главном». Елена Малышева и доктор Агапкин учили его жить, объясняя, что нужно исключить и из питания, а что ограничить. Сахар, соль, сливочное масло, колбасу, майонез… А потом шла реклама про школьницу Верочку с бутербродом, который ей сделал папа, а следом за ней артист Пореченков с улыбкой наворачивал ложкой майонез.
Когда от телевизора становилось совсем невмоготу, Петрович подходил к книжному шкафу и выдергивал что-нибудь из классики. Чаще всего это был Достоевский. «Преступление и наказание» можно было читать бесконечно и всякий раз, словно впервые. Из четырех томов Лермонтова Николай Петрович брал только один – прозу. Любил поваляться с Чеховым. Вот уж у кого краткость – сестра таланта! Но прочитав с десяток рассказов, Петрович вспоминал сюжеты от силы трех-четырех.
Из зарубежных писателей книжный шкаф гордо хранил полные собрания сочинений Бальзака и Мопассана. В советское время томики любвеобильного француза приходилось прятать за Чехова – мужики с работы обязательно просили дать им почитать. «Чего не жалко», – настаивали они, что означало «с концами». Петрович не давал. «Это – память деда, – говорил он самым назойливым книголюбам. – Из дома не выносится! Если хотите, читайте здесь!» И интерес к книгам сразу испарялся.
Вглядываясь в знакомые переплеты, Петрович частенько задумался над превратностями жизни писателей. Скажем, Бальзак прожил 51 год, а оставил после себя 24 увесистых тома собрания сочинений. Чтобы стать Наполеоном в литературе он писал по шестнадцать часов в сутки, а когда засыпал с пером в руке, совал ноги в тазик с холодной водой. Может, поэтому Петрович и одолел только треть из написанного им. А вот Ги де Мопассана прочитал все двенадцать томов. Тот, может, больше бы написал, да из-за врожденного сифилиса не дотянул и до сорока трех лет.
Хотя, если взять нашего Лермонтова – тот вообще прожил с гулькин нос, но своим творчеством ознаменовал расцвет русской литературы. И было бы у Михаила Юрьевича не четыре, а четырнадцать томов, если бы он прекратил издеваться над Николаем Мартыновым. В желании досадить майору в отставке поэт цеплялся к каждому его слову. А досадил самому себе. А после смерти и вовсе началась мистика: в год столетия со дня рождения поэта грянула Первая мировая война, в год столетия смерти – Великая Отечественная. А после стопятидесятилетия со дня смерти рухнул Советский Союз.
Выйдя на пенсию, Петрович частенько примерял свои шестьдесят лет на жизни великих. И результат частенько был в его пользу. Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством в пятьдесят шесть. Дедушка Ленин не дотянул до пятидесяти четырех! А Наполеон Бонапарт отправился на тот свет в пятьдесят один.
4
Соседка Капа, узнав от Петровича, какую пенсию ему отвалили, долго качала головой. А потом как всякая сердобольная женщина стала давать советы. Мол, надо идти в собес, хлопотать удостоверение ветерана труда.
– Под лежачий камень вода не течет, – толковала бабка Капа, шамкая беззубым ртом. – У ветеранов большие льготы по оплате жилья, да и четыре сотни рублей социальной доплаты в месяц лишними не будут.
Век живи – век учись. Если бы не Капитолина Федоровна, так Латышев не скоро узнал, что ему положено. Почистил Петрович вечером ботинки, стрелочки на брюках навел и с утра пораньше двинул в отдел социальной защиты населения.
А там вавилонское столпотворение – по всему коридору старики стены подпирают. Присесть негде – на полсотни человек три скамейки. Спросил Петрович, кто крайний и сам спиной к стене привалился. Думал, часа два придется стоять, не меньше, но очередь двигалась быстро. По причине отсутствия «необходимого пакета документов» старики выскакивали из кабинета, как пробки из шампанского.
Попав за дверь, Петрович не успел толком осмотреться, передохнуть, как был взят в оборот сидящей за крайним столом работницы.
– Фамилия, – не отрываясь от компьютера, словно в нем решалась судьба всего человечества, спросила женщина. И по выражению ее лица, заплывшего, с пухлыми накрашенными губами, Петрович понял, что эту стену ему не пробить. Чтобы не тратить зря времени ему хотелось развернуться и уйти, но, вспомнив слова соседки про лежачий камень, он отважился пройти свой путь до конца.
– Латышев, – ответил он. – Николай Петрович.
– Год рождения?
Он назвал.
– Место постоянного проживания, – стучала по клавиатуре толстыми, как сосиски пальцами чиновница. – Государственные награды имеете?
– Что? – переспросил Николай Петрович, чем вызвал недовольный вздох собеседницы.
– Медали, ордена, почетные звания, грамоты, благодарственные письма министерств и ведомств? – перечисляла женщина, словно наперед знала, что ничего подобного у стоящего перед ней пенсионера нет.
– Не имеется…
– В таком случае, Николай Петрович, вы не можете претендовать на звание «Ветерана труда» федерального значения.
– А регионального? – не уходил Латышев.
– Регионального? – будто спохватившись, уткнулась в монитор сотрудница. – Для присвоения звания Ветерана труда нашей области пенсионер должен иметь сорок лет трудового стажа, а у вас, Николай Петрович, только тридцать девять с половиной. Поработайте еще полгодика – и приходите. До свидания!
– До свидания, – пятясь к двери ответил Николай Петрович, не понимая, как так получилось, что за всю свою жизнь он даже не заслужил звания ветерана труда.
Домой вернулся как оплеванный. И так ему больно и обидно стало, что он задумался о самоубийстве. На Олимпиаду у государства деньги есть, депутатам и министрам зарплату разогнали до заоблачных высот, а на пенсионерах решили сэкономить! Живите, как можете. А если мало, идите в дворники, уборщицы, санитарки. Метите дворы, мойте полы, выгребайте говно из-под лежачих больных. За шесть тысяч рублей в месяц.
Нет, просто так, по-стариковски незаметно, Петрович прощаться с белым светом не собирался. Уж если и хлопнуть крышкой гроба, так, чтобы всем чертям тошно стало. Пусть начальство из пенсионного фонда и собеса на всю оставшуюся жизнь запомнит пенсионера Латышева! Научит он их, гадов, Родину любить! И старость уважать!
Доделав бутылку водки «Рыбацкая язь» и опустошив банку килек в томатном соусе, Петрович уже рисовал в голове картины одну другой страшнее. Вот он открывает конфорки газовой плиты, плотно занавешивает на кухне шторы и уходит в комнату, закрыв за собой дверь. Где-то через час, полтора, когда запах газа станет невыносимым, он зайдет на кухню и чиркнет спичкой. Рванет так, что его подъезд разнесет как карточный домик. По телевизору такое уже показывали, только списывали на утечку бытового газа. А тут будет не утечка, тут будет гром и молния и тысяча чертей!
Терять Петровичу нечего. Страна, где молодым была везде у нас дорога, а старикам везде у нас почет, канула в лету. А жить в формате 3D (донашивать, доедать, доживать) – надоело! Сколько можно бегать по городу в поисках подсолнечного масла, что на пять рублей дешевле, чем в соседнем магазине? Питаться сосисками, на которые соседский кот даже не хочет смотреть, а не то что нюхать? Зашивать кордовыми нитками расползающиеся по швам ботинки? В ближайшем супермаркете продавщицы уже давно узнают «дедушку» в лицо. Говорят, когда завозят недорогой творог или рыбные консервы. И провожают к «пенсионерской» полке, заставленной банками с зеленым горошком и бычками в томатном соусе, которую местные алкаши называют «закусочная».
Но на трезвую голову разбуженному теплыми лучами проклюнувшегося в окно солнца Петровичу расхотелось покидать этот прекрасный и яростный мир раньше времени. Здоровьем его Бог не обидел, сила есть – живи да радуйся! Это в школьные годы, нахватав полный дневник двоек, он представлял, как заболеет и умрет. Но не по настоящему, а в понарошку, чтобы посмотреть, как заплачут возле гроба его близкие и учителя. Тогда о нем наверняка бы зарыдали. Но кто, скажите, пожалеет склеившего ласты шестидесятилетнего старика?
Мужики во дворе только посмеются: «Помер Максим и х. р с ним!» Скольких ровесников Харон уже перевез на лодке на другой берег! Володьку Макарова, Серегу Новожилова, Генку Борисова – это только из одноклассников. Кольку Старостина и Сашку Забелина – ребят со двора, с которыми в детстве он, как умалишенный, гонял по двору велосипедный обруч, а став постарше, ходил зимой на каток зажимать девчонок.
На прошлой неделе сыграл в ящик сосед по дому Борис Васильевич Дыбенко, подполковник в отставке, красавец мужчина пятидесяти двух лет. Все хвалился своей военной пенсией, собирался свозить супругу на отдых в Таиланд, показать ей трансвеститов. Но тяпнул инфаркт. Как говорил булкаговский Воланд: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»
И тогда всем врагам назло, и в-первую очередь опустившим его на дно нищеты олигархам, губернаторам и депутатам, Петрович решил жить. И прожить столько, сколько Господь позволит. А может еще и за границу съездить. В Турцию или Египет. Посмотреть, как другие народы живут. Ведь нигде кроме Черного моря Петрович не был. А если с каждой пенсии откладывать по тысяче, то через год можно увидеть египетские пирамиды.
5
Любил Петрович, лежа на диванчике, поразмышлять о жизни. Не о своей, а вообще. Зачем она придумана? Кем? Всевышним?
Над этой загадкой Латышев частенько задумывался в армии, когда один на один с трескучей морозной ночью стоял в карауле. В накинутом на шинель тулупе, заиндевелой шапке-ушанке и серых солдатских валенках он накручивал круги возле деревянных складов со средствами радиационной и химической защиты. Что находится за огромными металлическими воротами он не знал. Говорили, противогазы, общевойсковые защитные комплекты и медицинские аптечки на случай ядерной войны.
На политзанятиях постоянно твердили о милитаристской политике США, которые в любой момент готовы развязать третью мировую войну. «Вот поэтому мы должны быть на чеку, – внушал заместитель командира роты. – Обязаны держать порох сухим!» Армия в те времена считалась школой жизни, после которой молодые люди становились морально и физически окрепшими.
Но занятия в Ленинской комнате не давали ответов на вопросы, которые мучили Латышева в карауле. Он подолгу смотрел в звездное небо, выискивая знакомые созвездия, словно именно в них скрывалась недоступная ему тайна мироздания. Космос, вселенная, бесконечность – от одних слов ему становилось жутко. Николай не мог представить себе бесконечность. И конечность – тоже. Не хватало воображения.
Самый надежный вариант: об этом вообще не думать. Но как не думать, если думается? Кажется, еще философ Декарт сказал: «Я мыслю – значит существую». И поэтому, выходя в караул, Латышев много думал о своем существовании, но сводил все к физиологии. Мол, пока гоняет сердце кровь по сосудам – он шагает с карабином СКС за плечом, любуется звездным небом, думает о грядущем дембеле, а перестанет – и все закончится.
Вступив в партию, Николай Латышев стал идейным атеистом. Он не верил ни в Бога, ни в черта, считая религию опиумом для народа, а рассказы о вечной жизни – поповскими сказками, придуманными для их безбедного существования и угнетения трудящихся. Как молодой коммунист, Латышев получил на фабрике партийное поручение отслеживать факты участия комсомольцев в проведении религиозных обрядов. Раз в месяц он ходил в горком ВЛКСМ и просматривал списки, замеченных в крещении новорожденных. Комсомольцы были обязаны вести решительную борьбу с религиозными предрассудками, и вопрос их участия в обряде крещения рассматривался сначала комсомольской организацией, а затем на бюро горкома. В конечном счете, осознавшие ошибку отделывались строгим выговором с занесением в учетную карточку, а не осознавшие – исключались из комсомола.
Чем тогда грозило исключение из ВЛКСМ? Клеймом на всю жизнь! Молодой человек не только терял шансы на успешную карьеру, но и занятие руководящих должностей, работу в органах власти, даже на выезд за границу. Скольким Латышев испортил жизнь – теперь не вспомнить. Что было, то было. А теперь сам обзавелся нательным крестиком и, выходя из дома, крестился и шептал: «Господи, благослови!».
И Бог услышал его. Не сразу, конечно, как только Петрович повесил себе крестик на шею, а когда, уподобившись вонючим бомжам, стал Петрович по утрам копаться в мусорных ящиках. Но пустые бутылки и жестяные банки из-под пива – смешная прибавка к нищенской пенсии. Все равно, что таблетка анальгина больному раком. Один позор да зараза! Но именно, когда он опустился ниже некуда, Господь или какая-то другая высшая сила в один прекрасный день ниспослала ему чемодан.
Чемодан был из советского прошлого. Коричневый, с металлическими креплениями по углам и двумя сломанными замками. Из любопытства Латышев поддел находку ногой – и на снег вывалилась стопка ученических тетрадей, записных книжек и открыток. Петрович присел на корточки, не глядя, откинул тетрадки в сторону и взялся за открытки. Судя по почтовым штемпелям, им было лет по пятьдесят, не меньше.
«Дорогая Мария Николаевна, поздравляю Вас с Новым годом! Желаю Вам здоровья, успехов в работе и долгих лет жизни. Учащаяся 3-го класса Смирнова Таня», – прочитал он на одной из открыток и улыбнулся. Вспомнилось школа. Его одноклассницы из года в год тоже старательно поздравляли классную с Новым годом, Женским днем 8 марта, годовщиной Великого Октября.
Он уже хотел было выбросить открытки обратно в разинутую пасть чемодана, но вдруг вспомнил, что на барахолке они пользуются спросом. Встав на колени, Петрович собрал все, что представляло интерес. Стопка получилась внушительная – штук двести.
Дома, надев очки, Латышев внимательно просмотрел все открытки, среди которых оказалось несколько новогодних, навеявших детские воспоминания. Несущие елку Буратино с Медвежонком; нарядный Снеговик; мальчик-почтальон в звездолете. Их Петрович отложил в сторону. А с остальными в ближайший выходной решил сходить на барахолку. Чего стесняться? Это давным давно, молодой да красивый, он ехал на ярмарку, а сегодня старый и больной, возвращается с ярмарки.
6
Барахолка в городе существовала вечно. После войны в обнесенном деревянным забором закутке процветала торговля поношенными вещами, самодельной мебелью и кустарными ковриками с русалками. А еще разной мелкой домашней живностью: кроликами, цыплятами, козами. Ну и, конечно, голубями.
Николай хорошо помнил, что метров за сто до барахолки, в березовой рощице сидела бельматая старушонка с высохшим как у мумии лицом. Бабка Настя. На коленях у нее лежала книга для слепых, водя по которой кривым пожелтевшим пальцем она предсказывала людям судьбу. На вопросы о суженом, свадьбе или детях бабка отвечала, конечно, не просто так, а за деньги. Брала недорого, отчего вокруг нее беспрестанно толпилась очередь.
Второе дыхание барахолка обрела в годы перестройки, когда все в стране вдруг превратилось в дефицит. Одежда, обувь, посуда, моющие средства, книги, сигареты. Пользующиеся спросом промтовары отпускались только по талонам и книжкам покупателей, но по завышенным ценам их можно было найти на барахолке. Спекулянты предлагали из-под полы джинсы «Ливай Стросс», кроссовки «Адидас», финские женские сапоги, косметику.
«Памада! Памада, девачки! Тушь для ресниц! Тени! – еще на подходе к толкучке зазывали прохожих смуглые, в пестрых платках цыганки. – Жувачка! Сигареты! Зимние сапаги, девачки!» Пока одни цыганки торговали дефицитом, другие, с грудными детьми на руках или в почтенном возрасте, просили «позолотить ручку», обещая предсказать судьбу или снять наложенную порчу.
«Вижу, человек ты с добрым сердцем, – заводили они долгоиграющую пластинку. – Но нехарошие люди задумали против тебя плахое. Заверни рубль в бумажную денежку – все как есть тибе расскажу». Доверчивые прохожие лезли в карман, доставали денежку. Одну, другую, третью – и сразу пропадал сглаз, исчезали болезни и, само собой, деньги в кошельке.
Предприимчивая дамочка средних лет приходила с огромным персидским котом по кличке Маугли. Рыжий красавец, словно король восседал в корзине, и вся проходящая мимо детвора невольно тянулась к курносому мурлыке. Но натыкалась на табличку «Погладить кошечку – рубль. Сфотографироваться – пять».
А рядом, на небрежно брошенном на землю картоне разворачивалась забава посерьезнее: «игра в наперстки». «Кручу, верчу – запутать хочу!» – бандитского вида паренек предлагал прохожим угадать, под каким из трех наперстков находится шарик. Он добродушно скалил металлические фиксы и демонстрировал публике болтающуюся на шее золотую цепь и выколотые на пальцах перстни. И казалось, что вся страна, потеряв разум, крутилась с ним в одном хороводе, где мерилом всему были деньги, а человеческая жизнь не стоила и ломаной копейки.
В двухтысячные годы рынок носильных вещей сломался под натиском предпринимателей, торгующих автомашинами. Ржавые металлические ряды с глаз долой убрали, и на их месте развернулась бойкая купля-продажа подержанных авто и запчастей. О барахолке, казалось, позабыли на века. Кому нужны поношенные вещи, старые подушки, одеяла, годами валявшийся в сараях инструмент?
Но оказалось, нужно. Толпы приехавших на заработки таджиков, узбеков и других мигрантов днем с огнем искали, где бы по подешевле одеться, обуться, обзавестись добротной ножовкой, рубанком, молотком. И барахолка возродилась. Потянулись на нее живущие поблизости бабули и дедули, таща на продажу свое барахлишко. Детские игрушки, лыжи, пластинки, одним словом, все, что пылилось на антресолях и чердаках. Видя, что здесь можно недорого прибарахлиться, волна за волной пошли гастарбайтеры. Потом объявились скупщики антиквариата, коллекционеры и барахолка возродилась, как птица Феникс.
7
На картонную коробку с ёлочными украшениями Латышев наткнулся случайно. Но видно снова благодаря Божьему промыслу. Дело в том, что лежащая за мусорным контейнером коробка была завалена сверху разным тряпьем, на которое пенсионер давно не реагировал, потому что брезговал. Не хватало какую-нибудь заразу домой притащить. А тут его как будто подтолкнул кто глянуть на валяющуюся солдатскую шинель.
Память хранила детскую страсть ко всему военному: погонам, петлицам, звездочкам. Приподнял он эту шинельку, а под ней скукожившаяся коробка, а в коробке запутанные в вате и мишуре стеклянные бусы, шары, сказочные персонажи на прищепках, картонные верблюды, рыбки. Видно, молодежь решила навести порядок на антресолях, а там это стариковское барахло, вот и выбросили с глаз долой. Даже елочного Деда Мороза не пожалели.
Не мудрствуя лукаво, Петрович прихватил всю коробку под мышку. Дома очистил игрушки от ваты и блесток – и с чистой совестью притащил на барахолку. Сразу все выставлять не стал, решил посмотреть, как пойдет торговля. А то рыщущие, словно волки старьевщики быстро его облапошат. Глазом моргнуть не успеешь, как останешься в дураках.
За ватного Деда Мороза, у которого в двух местах была порвана шуба, дали полтинник. Стеклянные бусы потянули на семьдесят рублей. Зато на ура пошли картонные животные и рыбы, сделанные, как выяснилось, в ГДР. Одного верблюда, что выглядел поновее, Петрович отдал за тридцатку, а остальных впарил какому-то очкарику по двадцать рублей за штуку.
К полудню ушли и все стеклянные человечки на прищепках – их забрал мужик, специально приехавший на барахолку из Москвы. В отличие от местных скупщиков он практически не торговался. Легко достал распухший от купюр бумажник и щедро отстегнул триста рублей. А пока Латышев аккуратно оборачивал каждую елочную игрушку в газетную бумагу, чтобы не разбилась, все расспрашивал, нет ли у него дома старинных икон, поддужных колокольчиков и наград. Ничего такого у Петровича отродясь не было. Но кем-то выброшенная коробка с игрушками сразу принесла почти пятьсот рублей!
На поздравительные открытки клюнул Мусорщик – сутулый парень с корявым лицом. Он долго их перебирал, кочевряжился, говорил, что открытки неважной сохранности, хламье, которое можно смело выбросить. Но как только на горизонте возник конкурент Леша Бунтов – сдался:
– Беру, отец, беру! По червонцу за штуку. Если есть еще – приноси!
Парень ловко сунул открытки за пазуху, достал кошелек, и только после того, как конкурент испарился, стал старательно считать открытки.
– Тридцать четыре штуки – это триста сорок рублей. Держи, батя! – он протянул три сотни. – Пойдет?
– Еще сорок рублей, – заметил Петрович.
– Нет у меня, отец, мелочи – поверь, одни тысячные остались.
– Давай тысячную – я сдам, у меня есть.
Мусорщик нехотя полез в карман и вытащил горсть монет.
– Держи!
8
Каждое утро Латышев обходил ближайшие к дому контейнерные площадки. Шел знакомым до мелочей маршрутом, хорошо помня, где и чем поживился. За контейнерами у двадцать второго дома нашел вполне приличные женские сапоги – на барахолке какая-то узбечка дала за них семьдесят рублей. За мусорными ящиками во дворе «китайской стены» подобрал драную, заляпанную краской тряпичную сумку с инструментом. А в сумке молоток, зубило, напильники, целый набор гаечных ключей, и не каких-нибудь made in China, а наших, отечественных – на барахолке они всегда в цене. Долго таскать железяки не пришлось – разобрали все, как горячие пирожки.
Но поистине царский подарок ждал Петровича на контейнерной площадке за сорок шестым домом. Там какой-то умник выбросил целую библиотеку. Книжки, конечно, не важные, в мягком переплете, подмоченные снегом из серии «Классики и современники»: Герцен, Короленко, Тургенев, Мамин-Сибиряк. На барахолке за них гроша ломаного не дадут. И все же Петрович не поленился, поднял парочку – и на снег посыпались бумажные деньги. Десять сторублевых купюр образца 1991 года, скорее всего, спрятали под обложкой «Униженных и оскорбленных» на черный день. В советское время это были приличные деньги, а теперь – коллекционный материал. Хотя и на него должен быть спрос: советские боны всегда в цене.
А еще Латышев как-то нашел замызганную куклу восьмидесятых годов, с голубыми закрывающимися глазками и пищалкой в спине. Отмыл, почистил – стала как новенькая. Все это «богатство» он еще с вечера сложил в походную сумку, а с утра отправился на барахолку. Моросил противный мелкий дождик – и было понятно, что торговля будет никакая. А тут еще и маршрутки куда-то провалились: за полчаса – ни одной. Совсем не задался день. Простояв минут двадцать, Латышев уже хотел было вернуться домой, но торговый азарт оказался сильнее.
До барахолки добрался около девяти. Пришел, можно сказать, к шапочному разбору – все места в торговых рядах оказались занятыми. Дождик сделал свое дело: даже бабульки, обычно раскладывающие товар на земле, попрятались под крыши. Привычное место Латышева, между стариком Шоломиным и Витей-Митей облюбовал двухметровый мордоворот с компакт-дисками. Качать с ним права Петрович не решился – здоровье дороже. Прошел в конец рынка, где наметанным взглядом сразу приметил пустующий прилавок. Но только стал раскладываться, подскочила горбатая старуха в цигейковой шубе:
– Занято!
– Кем?
– По-хорошему говорю, мил человек!
Латышев прекрасно знал, что это место Утюга – неразговорчивого поджарого старика, независимо от погоды всегда обутого в кирзовые сапоги. Тяжелый взгляд, квадратный подбородок и синие от татуировок пальцы выдавали в нем былого уголовника. На барахолке он появлялся, как по расписанию – в восемь тридцать, хоть часы проверяй. Тащил за собой тележку на колесиках. К тележке был привязан старинный коричневый чемодан. А в чемодане, как у некрасовского дядюшки Якова – товару всякого: напильники, рашпили, надфили, метчики, плашки. Плюс бутылки с керосином и ацетоном, да еще тюбики с клеем ПВА и «Момент», одним словом, все, что нужно в хозяйстве. И еще утюг. Легонький такой утюжок застойных лет, с замотанной изолентой ручкой, на который никто не смотрит, но хозяин его носит и носит – отсюда и прозвище у старика Утюг.
Шёл десятый час. Утюга не было. Может, из-за дождя он вообще не появится? И, не обращая внимания на бабку, Латышев продолжал раскладываться.
– Моё дело предупредить, – не уходила старая ведьма. – У Василия Кузьмича разговор короткий!
– Только не надо меня пугать, – заводился Латышев. – Пугал мужик бабу яйцами, а она хрен увидала! Иди, бабушка, с Богом!
Утюг нарисовался минут через десять. Тоже, видно, торговый азарт одолел. Бабка тут как тут:
– Вася, я ему говорила, чтобы не занимал!
Тяжелый убийственный взгляд Утюга ничего хорошего нем предвещал. Но Петрович решил держаться до конца. Будь, что будет. Утюгов бояться – на барахолку не ходить!
– Мужик, тебе русским языком говорят: вали! – взгромоздив свой чемодан на стол, наступал Утюг.
– Мужики в колхозе землю пашут, – не сдавался Петрович.
– Пошел отсюда! – Трясущимися с похмелья руками Утюг вцепился в Латышева, но тот легко отшвырнул его в сторону. От злобы мужик схватился за шило:
– Вали, пока цел – или я за себя не ручаюсь!
– Сам вали! – поправляя клеенку, улыбнулся Латышев. – Кто первым встал того и тапки!
И вдруг стал задыхаться, почувствовал в гортани что-то инородное, схватился за шею руками и догадался, что со стороны сонной артерии у него по самую ручку торчит шило. Как Утюг умудрился его воткнуть, Петрович не понимал. Он уже вообще ничего не понимал, а лишь ловил ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Ноги подкосились. Латышев стал оседать.
Он вцепился руками в клеенку и потянул на себя. С прилавка ему на голову повалилась пластмассовая кукла с выпученными глазами, рубанок и весь его незатейливый скарб, который он так и не успел продать.
Из-за обильной кровопотери и травмы яремной вены смерть наступила мгновенно.
Турецкая ночь
1
Вот так всегда: кого не ждешь, тот и придет. Словно по закону подлости. Еще бы минут пять – семь – и они точно разминулись. Разошлись, как в море корабли.
Мысль заскочить в торговый центр «Метро» – посмотреть что-нибудь из импортного алкоголя посетила Васильева еще утром, когда, тормознув у светофора, он врезался глазами в рекламный щит, на котором красовался мужик с доверху набитой продуктами тележкой. И вот в кои веки он только собрался в этот самый центр, как явился Завадский. Гладко выбритый, самоуверенный, с американской улыбкой лошадиных зубов. Стрижка короткая, под стать бандитам. Белоснежная с голубым отливом рубашка долларов двести; галстук, как у Германа Грефа, костюмчик тоже явно не отечественного покроя. Но самая фишка – загнутые вверх, словно у турецких султанов остроносые туфли, почему-то всегда раздражающие Васильева, как японский джип деревенских мужиков.
– Как настроение? – пожимая Васильеву руку и не переставая скалиться, спросил Виктор Маркович. Именно скалиться, потому что в нашей стране так навязчиво демонстрировать свои зубы можно только что в рекламе зубной пасты. С парфюмерией, естественно, тоже перебор, хоть форточку открывай – Кристиан Диор отдыхает.
– Выше среднего, – без энтузиазма бросил Борис Иванович.
– А у меня до вас две новости, – витиевато, как всегда издалека, продолжал Завадский – по одежке, так менеджер средней руки, а по умственным способностям, говорят, большой специалист по PR-технологиям, которого Васильев едва уломал помочь ему на выборах.
– Одна хорошая, другая – не очень. С какой начнем-с?
Улыбчивый двадцатичетырехлетний мальчик знал себе цену. Понимал, что в условиях нарождающейся российской демократии не останется без куска хлеба, с верхом намазанного красной икрой. А все потому, что со студенческих лет имел хорошо подвешенный язык и уже на третьем курсе университета подрабатывал политическим обозревателем на местном телеканале. После четвертого – держа нюх по ветру, примазался консультантом при какой-то политической партии, а, заполучив долгожданный диплом, и подавно смылся на стажировку в Штаты.
Чему уж он там полгода учился, какие науки постигал, сказать трудно, но домой вернулся, словно миллион долларов выиграл – важный, деловой, в дорогих очках, с не сходящей с лица улыбкой. С мэром стал за руку здороваться, с губернатором – чего еще надо? Чуть ли не ногой открывая двери во все властные кабинеты, зарегистрировал свою фирму, и вперед – стал консультировать местных политиков на региональных выборах. И уж если сходился в цене, выдавал 99-процентную гарантию победы. Это была весьма заманчивая наживка, на которую клевали и старые партийные щуки и мутные ново-русские караси. Попался на этот крючок и далекий от предвыборных шоу Васильев.
– Давай, Виктор Маркович, с хорошей…
– Понял. Вчера вечером ваш «двойник» вследствие широкомасштабного финансового наступления все же снял свою кандидатуру!
– Отлично!
– Стараемся, Борис Иванович, ночей не спим – стараемся…
Свое «старание» по устранению из избирательного бюллетеня полного тезки Васильева – некоего ветерана войны Бориса Ивановича Васильева, своим ли уж маразматическим умом или с подсказки конкурентов вознамерившегося биться за депутатский мандат в десятом избирательном округе, Завадский оценил в три тысячи баксов. Сколько из них перепало самому старику – остается тайной за семью печатями. Но кое-что, пусть и не в долларах с портретами американских президентов, а в наших, российских купюрах с памятником Ярославу Мудрому, он за свое удачное совпадение ФИО все же срубил. Повезло, выходит, ветерану. И Виктору Марковичу повезло. Неизвестно даже кому больше. Ведь мог бы старый пень упереться, и в свои семьдесят семь лет как легендарный Николай Гастелло пойти ради депутатского портфеля на таран.
Вот так, запросто, без шума и пыли из пяти официально зарегистрированных кандидатов на одного Васильева стало меньше. А останься дедушка в списке, только одному Богу ведомо, сколько бы голосов он оттянул у Бориса Ивановича.
– Какова же вторая новость? – торопил Васильев.
– Вторая? – Виктор Маркович красивым жестом поправил очки. – Наш главный конкурент подполковник Гребенюк подал в избирательную комиссию жалобу, где пишет, что на последней встрече с избирателями вы, раздавая старикам по два килограмма муки, вели их открытый подкуп!
– А ему кто мешал? – побагровел Борис Иванович. – Разнес бы старикам по четыре килограмма, а к ним по бутылке подсолнечного масла! Все лучше, чем кормить пенсионеров баснями о своих армейских подвигах! Родину он, видите ли, защищал, обороноспособность страны укреплял, протирая штаны в районном военкомате. Все почтовые ящики завалил листовками. А поинтересовался бы: кто их читает! Кому они нужны?
Не нравилось Васильеву, что подполковник Гребенюк шагает с ним в одну ногу. Как узнал – словно крылья подрезали. Слишком серьезный соперник: если надо – в угольное ушко пролезет. Хитрый. Коварный. Злопамятный. Коллеги по думе его рецидивистом кличут: как-никак два созыва в областной думе отсидел, а в перерыве между ними книжку «Как стать народным избранником» успел сочинить. И вот на новый срок намылился. Плохо ли ему, если депутатов-военнослужащих сразу на постоянную работу зачисляют и не хилое жалованье кладут? Шансы снова заграбастать депутатский портфель имеет приличные, да и люди за ним стоят серьезные, с деньгами.
Вот только большинству избирателей Гребенюк надоел до блевоты. Привык в военкомате всех строить, болтун. Слов, словно воды в водохранилище, а конкретных дел и под микроскопом не разглядеть. Да и в моральном плане подполковник далеко не ангел: герой всех скандальных публикаций. То он всю ночь оттягивается в ночном клубе с девицами легкого поведения, а утром в одних носках несется в милицию с заявлением, что его, видите ли, обокрали. Раздели до трусов – забрали деньги, костюм и нательный крестик. А депутатское удостоверение, словно в насмешку, не тронули. Еще в газетах писали, что управляющая компания с ним судилась из-за долгов по квартплате, а соседи просили принять к нему меры воздействия за то, что он их громкой музыкой по ночам глушит. Между прочим, как подчеркивали заслуженные учителя, самая любимая песня у народного избранника – «Вова Чума»! Весь этот отрицательный баланс главного соперника плюс девяносто девять процентов гарантии Завадского – и придавали Васильеву уверенности в предстоящей победе.
– По Гребенюку есть что-нибудь свеженькое?
– Мой человечек в пресс-службе мэрии на днях рассказывал, как подполковник двух проституток утром из окна думы выставлял. Те, бедняжки, выскочили в одних туфлях, орут, матерятся, а он им нижнее белье из кабинета через форточку выкидывает…
– Кино…
– Может скинуть новость газетчикам?
– Зачем? Лишние расходы. Пресса об этом и так напишет, а Гребенюку – дополнительная реклама: любит у нас народ разных марычевых и шандыбиных.
– Что предпримем в отношении оставшихся кандидатов? – недовольный ответом Завадский погрустнел. Белозубая улыбка исчезла. Губы скривились, как от кислого яблока. И все же он держался молодцом: американская школа, золотой кадровый резерв президента России. – По Галкину предлагают любопытный материал… О его, так сказать, моральном облике…
– А что у Галкина с моральным обликом? – не понял Васильев.
– Говорят, была судимость в несовершеннолетнем возрасте.
– Подумаешь – судимость… Врать не буду, но по слухам, из двухсот пятидесяти трех зарегистрированных кандидатов у тридцати шести в прошлом были проблемы с законом, а на пятерых – до сих пор ведутся уголовные дела.
– Но у Сергея Петровича уж очень статья интересная…
– Я слышал: изнасилование…
– Попытка… 117 через 15-ю!
– Мальчишество… Галкин мне не конкурент…
Это точно. Сергей Петрович пошел на выборы не по собственной инициативе. Если бы не настойчивые уговоры Васильева в гробу бы он их видел! Какому, скажите, нормальному человеку захочется, чтобы пресса и телевидение каждый день копались в его нижнем белье? Да еще всякие провокаторы звонили по ночам домой, и рассказывали родственникам разные небылицы? Чтобы так рисковать, надо быть не только кристально чистым, а вообще ангелом во плоти. Галкин с его пусть и погашенной судимостью по 117-й все это прекрасно понимал.
Но во время выдвижения кандидатов, а шло оно поначалу через пень колоду, чтобы не остаться с носом, Борису Ивановичу – нож к горлу требовалась альтернатива, и он пошел к своему школьному приятелю кланяться в ножки, уговаривать, умолять. И с третьей попытки уговорил, уломал-таки, бросив в ресторане «Якорь» на бочку штуку баксов. Да еще две пообещал после своей победы. Корочки помощника депутата, чтобы Сергей Петрович, как уважаемый в городе человек четыре года бесплатно катался на общественном транспорте, предлагались исходя из итогов голосования.
Зато теперь, если даже все потенциальные соперники Васильева разом снимут свои кандидатуры – Галкин останется при любом раскладе – и выборы состоятся. Завадский, конечно, не в курсе, но им с Сергеем Петровичем и подписи по домам собирали одни и те же люди – работники «Победы рабочих», и сдавали они их в один день. Правда, у Васильева избирательная комиссия почему-то девять подписей забраковала, а у Галкина – только две.
– Понял, – словно гроссмейстер, мгновенно просчитывающий шахматную партию на много ходов вперед, согласился Завадский. – Остается одна Поленова.
Завуча средней школы №33 Нину Петровну Поленову, сухощавую, с вечно перекошенным от работы лицом женщину в годах, Васильев всерьез не воспринимал. Не любит наш народ врачей и учителей, объясняя их страстный порыв встать на защиту народных интересов вполне понятным желанием подтянуть штаны собственного благосостояния.
– Тогда, может, концерт какой-нибудь звездульки для молодежи забабахать? – предпринимал последнюю попытку вытащить из Васильева дополнительные деньги Завадский. – У меня есть выходы на Катю Лель.
– Это что «муси-пуси» поет? – улыбнулся Васильев.
– И «джагу-джагу», – в предвкушении засветившихся на горизонте финансовых потоков, заерзал в кресле Завадский. – Могу прямо сейчас созвониться…
– Надо подумать, – заметил Борис Иванович, а сам решил, что никакой концерт ему погоды на выборах не сделает. Молодежь – самая несознательная часть электората. На концерт, конечно, придут, повеселятся, попьют пива, а голосовать – на аркане не затащишь. Виктор Маркович и сам об этом прекрасно знает, но ради лишней возможности вывернуть чужой кошелек строит из себя дурачка. Концерт – сто процентное выбрасывание денег на ветер. Лучше старикам еще муки подкинуть.
– Насчет «Муси Пуси» можно, конечно, подумать, – продолжал Васильев. – Только сначала узнай, во что это удовольствие выльется.
– Узнаю, Борис Иванович, сегодня же и свяжусь, есть у меня в столице один хороший человечек – вместе в Штатах стажировались, – давил своими связями и знакомствами Завадский. – В прессу о вас что-нибудь хорошее еще будем давать? На телевидение? Может, рекламный ролик сделаем? Ребята знакомые – не разорят.
– Они-то, может, и не разорят, да уж слишком дорога на телевидении минута эфира! У меня на заводе высокопрофессиональные рабочие столько в месяц не зарабатывают!
– Не понимаю я вас, Борис Иванович, второй месяц вместе, а все равно не пойму. Крепкий хозяйственник, видный руководитель-реформатор, а рассуждаете, извините, как какой-нибудь красный директор. О рабочих все время печетесь, которым на вас по большому счету плевать с высокой колокольни, на мелочах экономите, на копейках выгадываете – тогда зачем, спрашивается, было на выборы идти? Сидели бы на своем заводе – и забот не знали. Не мне вам объяснять, сами понимаете, что газету в лучшем случае человек сто прочитает, а по телевизору вас вся область увидит! И мэр, и губернатор, и полномочный представитель президента, и весь депутатский корпус…
Васильев промолчал.
Для журналистов и консультантов выборы – Клондайк. Никто не спорит.
Хороший материал в «Областных новостях» подготовили, душевный. Постаралась девочка-корреспондент – три дня за Васильевым, как на веревочке ходила, с людьми встречалась, с ветеранами завода. Не зря свой хлеб ест. И фотографии выбрала выигрышные. На одной Васильев с женой во Дворце бракосочетания: оба молодые, худенькие – смотреть приятно. Он только что из армии демобилизовался, Галя институт окончила. На другой фотографии – Борис Иванович (тогда еще главный инженер) улыбающийся, веселый, с красным бантом на груди возглавляет заводскую колонну на первомайской демонстрации. На третьей он (уже заводской парторг) принимает эстафету трудовых дел от прославленной многостаночницы, Героя Социалистического труда, ныне покойной Веры Федоровны Агафоновой. Все по делу. Ведь у людей старшего поколения, которое в основном и топчет избирательные участки, обостренное чувство тоски по советским временам.
– Одним словом, Борис Иванович, как я понимаю, на данном этапе предвыборной борьбы вы в моих услугах не нуждаетесь, – как пузырь надулся Завадский. – Рассчитываете на собственные ресурсы. Расклейку листовок о поборах завуча Поленовой с родителей выпускников школы считаете клеветой. За статейку о новых похождениях господина Гребенюка с девочками платить не собираетесь. Да и рекламный ролик на телевидении вам кажется слишком дорогим! Хозяин – барин. Но боюсь, что при вашей нынешней пассивности потом не пришлось бы локти кусать. Разрешите откланяться.
«Слава Богу! – вздохнул после ухода Завадского Борис Иванович – До чего же тяжелый человек! Прямо энергетический вампир какой-то, а не консультант по региональным выборам! Что же дальше-то с ним будет, лет через десять – двадцать? Или в губернаторы выбьется, или под пулю попадет».
Больше всего Васильева беспокоило, что Завадский мог работать на два фронта. И вашим, и нашим. То, что он оказывал информационно-аналитические услуги кандидатам в депутаты по другим округам, Виктор Маркович и сам не скрывал. У него была просто маниакальная страсть к деньгам. Особенно к зелени, которую он пересчитывал по несколько раз, словно боялся, что его кинут. Но совсем другое дело, если он стал оказывать услуги потенциальным конкурентам Васильева. С Поленовой, конечно, взять нечего – у школьного завуча в кармане только вошь на аркане, да блоха на цепи. А вот на подполковнике Гребенюке, который меняет иномарки, как перчатки, вполне можно поживиться.
Но наивно было бы, если бы Васильев открыл Виктору Марковичу все карты. Ведь вполне может случиться, что сегодня Завадский работает на него, а завтра, если посулят куш больше, как флюгер переметнется в стан противника. Именно из этих соображений Борис Иванович, хоть и остро нуждался в поддержке, все равно не стал посвящать своего консультанта в семейный конфликт. Зачем путать личное с общественным?
О том, что кандидат в депутаты полгода не живет с законной супругой, приобрел в центре города однокомнатную квартиру и ведет там холостяцкий образ жизни, широким массам знать необязательно. Супруга, которой сразу же после выборов он пообещал не только оформить развод, но и оставить старую квартиру со всей обстановкой, заверила, что будет держать язык за зубами. Это лет пятнадцать назад, как свой последний аргумент, Галя пригрозила бы ему письмом в райком партии. И чтобы не расставаться с партбилетом, а вместе с ним и с должностью заводского парторга, он бы нажал на тормоза и уступил. Нынче совсем другие времена!
И все же, чтобы не давать соперникам по выборам лишних козырей, Васильев заранее провел разъяснительную работу не только с супругой, а и со всем своим ближайшим окружением. Водитель – парень хоть и молодой, но успел пройти Чечню – свое дело знает, да и понимает все с полуслова. У начальника охраны – в прошлом старшего оперуполномоченного уголовного розыска – один единственный недостаток – пьет, так ведь в нерабочее время, а так отличный мужик. С секретарем-референтом, что год назад заняла место в приемной после годичных курсов, считай, после школы, у них получился такой бурный роман, что Васильев едва таскал ноги… На время выборов он оформил всю троицу доверенными лицами с причитающейся в конвертах зарплатой. Народ согласился. А секретарша, добрая душа, даже ездила с ним в избирательную комиссию сдавать подписные листы.
Борис Иванович тогда только что вернулся со Средиземноморского побережья, отдохнувший, загорелый. Председатель комиссии, помнится, еще пошутил: «Где это вы, Борис Иванович, так загорели, что даже нос облез? Не в Турции ли?» – «Да какая к черту Турция! – усмехнулся Васильев. – На дачном участке картошку полол – вот и обгорел весь!»
2
И смех, и грех, но именно в Турции Васильев тогда оторвался на полной программе, как будто первый раз за границу выбрался – дай-то Бог каждому! Надежные, свои в доску ребята из турфирмы, для которых он был больше чем постоянный клиент, устроили ему все за два часа.
В десять утра он звякнул им на сотовый, что хотел бы погреть бока на солнышке, а в одиннадцать они уже обложили его глянцевыми каталогами и ублажали слух знакомыми названиями популярных курортов: Бодрум, Мармарис, Кемер, Белек… Оставалось только ткнуть пальцем в понравившуюся картинку – и компьютер тут же выдавал наличие в отеле свободных номеров, дату вылета и номер авиарейса.
Но лететь еще раз в пусть и облюбованные прежде места Борису Ивановичу не хотелось – по натуре путешественник, он ценил новизну. Вечером быстренько покидал вещи и документы в чемодан, а утром уже стоял с ним у стойки регистрации пассажиров в аэропорту Шереметьево-2.
Ребята не подвели: в Турции Васильева ждал шикарный одноместный номер в 5-звездочном отеле с видом на море и питанием по системе «все включено». Курортное местечко, куда его занесло, выделялось мелкопесчаным пляжем и чистым, удивительно голубым, как на обертках шоколадок «Баунти», морем, отчего весь отель по самую крышу был забит отдыхающими из России.
От длинноногих, бронзовых от загара молоденьких мамочек, словно жарящихся под солнцем золотых рыбок, рябило в глазах. Особенно, когда около десяти утра прямо на пляже все они – одна другой симпатичнее – выстраивались вместе со своими детками на традиционный разминочный танец под руководством темноволосого массовика-затейника – аниматора Таркана. Безжалостно палящее солнце ползло в зенит – и танец повторялся, но уже в прохладном бассейне. А вечером о нем вспоминали перед началом дискотеки. Знакомая, по несколько раз на день везде и всюду повторяющаяся мелодия доставала до печенки. А сам размеренный, сытый от однообразия быт отеля во многом напоминал атмосферу советских санаториев.
Может быть, именно поэтому мужская половина отдыхающих чаще всего отиралась в спрятавшихся под навесами барах, где с 11 до 23 часов можно было без всякого ограничения накачиваться не только пивом, а и кое-чем покрепче – виски, коньяк и джин местного производства разливались бесплатно. Импортные напитки, увы, шли за отдельную плату.
Но уже на третий день Васильеву все надоело. И холодный джин с тоником, и безбрежное море, и ласковое солнце. Ничто так не утомляет русского человека, как однообразие. Это педантичные немцы и высокомерные америкосы радуются, если у них все стабильно: особенно банковские проценты и цены на бензин. Наш народ, выросший в стране бесконечных экспериментов, устроен совсем по-другому: и очень хорошо – тоже плохо. Поэтому, чтобы окончательно не свихнуться от жары и безделья, Васильев переключился на активный отдых.
Ткнул в карту пальцем – и отправился на экскурсию в Памуккале – живописнейшее местечко, где горячие источники, содержащие окись кальция, привели к образованию известковых отложений. Их окаменевшие белоснежные каскады издали очень похожи на хлопковые плантации, отсюда и название – Памуккале, что в переводе с турецкого – «хлопковый замок». Вот уж воистину чудо природы! Именно там, в одном из естественных бассейнов с минеральной водой, Васильев с удовольствием провел целый день, весь обгорел, сделавшись похожим на вареного рака, и познакомился с двумя студентами-соотечественниками Таней и Даней.
Симпатичную длинноногую девочку в потертых голубых шортах и не закрывающем пупка оранжевом топике Борис Иванович отметил сразу, еще на посадке в автобус. Она выглядела настолько эротично, что мужчины в годах просто пожирали ее глазами. Но девочка была не одна, а в компании с женоподобным молодым человеком по имени Даниил.
Сказать, что Даня, как он представился, был просто малосимпатичным юношей, все равно, что не сказать ничего, в компании своей спутницы он выглядел гадким утенком. Васильев даже грешным делом подумал, что как бы ни менялся мир, а тема Красавицы и Чудовища останется вечной. Но, присмотревшись к взаимоотношениям студентов, понял, что ничего романтичного, свойственного влюбленным, между ними нет. Своим поведением они скорее напоминали промышляющих в коридорах провинциальных гостиниц подростков, когда молодой человек мнит из себя бывалого сутенера, а его подружке достается роль девочки по вызову. Вырвавшаяся за границу молодежь, промотав в первые дни все свои накопления, явно нуждалась в спонсоре. Ребята не могли себе позволить ни предлагаемых турками на каждом шагу фруктов, ни маленькой чашечки чая во время стоянки автобуса на заправке, даже сходить в платный туалет было для них проблемой.
Въехав в ситуацию, Борис Иванович, положивший на девушку глаз, понял, что теперь студенты полностью зависят от него, и как бы растягивая удовольствие от предстоящего обладания девичьим телом, пригласил молодежь совершить с ним спуск по горной реке на надувных плотах-лодках. Естественно, за его счет. Даня сразу радостно захлюпал своими белесыми ресницами (интересно, как бы он повел себя, если бы Борис Иванович, не приведи Господи, имел не традиционную сексуальную ориентацию?) А вот Таня, прежде чем сделать выбор в пользу рафтинга, как показалось Васильеву, еще раз оценила его, но уже, не как постороннего мужчину, а как потенциального партнера.
На следующий же день Борис Иванович, пользуясь тем, что студент с видеокамерой устроился рядом с водителем автобуса, на правах спонсора сел рядом с Таней, и со стороны они напоминали солидного папика с пивным животиком и дочку-студентку. Из-за чрезмерного преклонения перед представительницами противоположного пола еще в институте приятели дали Васильеву прозвище Галантный. И всю свою жизнь он покорял сердца женщин, которые, как известно, любят ушами, по большей части словами да остротами, которые сыпались из него, как из фонтана.
Вот и к Тане он начал подбираться с набивших оскомину шуток-прибауток. Сначала, как бы между прочим, поинтересовался у турка-инструктора были ли у них здесь несчастные случаи? Хорошо понимающий по-русски парень, естественно, ответил, что нет. «Будут», – подражая герою известной кинокомедии, усмехнулся Васильев, чем вызвал у окружающих соотечественников улыбку. Потом припоминал разные турецкие слова, звучащие вроде бы по-русски, но имеющие совсем иной смысл: стакан – скандал, баян – женщина, остановка – дурак.
В отличие от Даниила, забравшегося с женщинами пожилого возраста в большой надувной плот, Борис Иванович, имевший в молодости кое-какой опыт сплава на байдарках, взял с Таней двухместную лодку. Но на первом же крутом повороте горной реки лодка, словно щепка, перевернулась, и кавалеру стоило не малых усилий вытащить девушку из ледяной воды, поймать унесенные течением весла и продолжить путешествие. Невольно соприкасаясь с податливым телом юной спутницы, ловелас-спаситель сразу ощутил в себе мужчину. И это ощущение, словно в далекой молодости, не покидало его до конца водной трассы, где их ждал фантастический обед, приготовленный по рецептам старинной Османской кухни.
После обеда им вручили свидетельства о покорении горной реки и вывесили сделанные во время рафтинга фотографии. Васильев, как и подобает спонсору, купил все до одной, где хоть мельком была запечатлена его юная пассия.
Вечером, оставив Данилу, как третьего лишнего в отеле, они отправились в шопинг по дышащему зноем городку. С ближайшего минарета, усиленная громкоговорителем, плыла в небо вечерняя молитва. Турецкие мальчишки-зазывалы наперебой тянули их в ближайшие лавки и магазинчики купить кожу и золото.
«Добрый вечер! – нутром чувствуя в держащейся за руку парочке русских потенциальных покупателей, вступали в разговор они. – Недорогие кожаные куртки, дубленки, есть любые модели. Тем более что сегодня у нас большие скидки! Посмотрите!» Таня смеялась, а Васильев со словами «Показывай, брат, что тут у вас» уверенно заходил в кондиционированный магазинчик, чтобы укрыться от немыслимой жары.
Возле них тот час же начиналась свистопляска. Откуда-то из глубины лавки появлялся ее хозяин – какой-то там тридцатилетний Хасан. Следом за ним девушка-продавец выносила на подносе маленькие стопки-стаканчики с чаем. И только потом им на плечи обрушивалась лавина кожаных изделий, зависевших, никем не примеренных, только что сшитых, с непереносимым запахом кожи. Но вся беда, что ничего толкового, эксклюзивного, оригинального не попадалось.
Они, смеясь, выходили из одного магазинчика и на них тут же, словно саранча, набрасывались зазывалы из других. Так ничего путного не купив, за исключением каких-то цепочек с оберегами в форме глазков и мелких сувенирчиков, приглянувшихся Тане, наши герои неспешно прошли весь утопающий в огнях местный Бродвей и вернулись в гостиницу. Тащить девушку сразу к себе в номер Васильев посчитал делом пошлым, отдавая дань курортной романтике, они еще часа два следили босыми ногами на обласканном соленой водой песке.
Шум прибоя, дующий с моря ветерок и идущая рядом девочка в шортиках, которая в любой момент станет твоей, казались Васильеву идиллией. Не было у него такого в жизни. И вряд ли когда будет. Выронив туфли, Борис Иванович остановил свою спутницу, нежно повернул и прижал к себе. Его губы уткнулись в ее губы, а руки нетерпеливо полезли туда, где их совсем не ждали, а может быть, и ждали, но позднее.
Просунув ладонь под резинку трусиков, Васильев, путаясь в волосах, наткнулся на прокладку с крылышками – ту самую, что с утра до ночи рекламируют по телевизору. Выходит, что для полноты счастья ему не хватало только «критических дней». Но эта мелкая неприятность уже вряд ли могла его остановить. Гинеколог из Бориса Ивановича оказался никакой: место, к которому он так стремился, было уже занято… тампоном. Он нажал на него – и девушка вздрогнула… Как там, в детстве играли: сунь пальчик, а там зайчик. Васильев даже поймал себя на мысли: а что, если девушка девственница?
Недавно натолкнувшись в желтой газетке на весьма лаконичное объявление «Девушка девятнадцати лет готова продать свою девственность не меньше чем за 1000 долларов», он долго не мог выбросить его из головы. Что такое для него тысяча баксов, если за благополучный исход нынешних выборов он отвалил в десять раз больше? А можно ли сравнить обладание девичьей невинностью с какими-то депутатскими корочками, пусть и кожаными? Да никогда в жизни!
Читать бесплатно другие книги:
