Спасенье огненное (сборник) Турова Евдокия
Косатый жестом приказал двум пленникам встать на колени и резкими ударами боевого топорика прикончил обоих. Воины стащили тела в яму и уложили с двух сторон сруба, вложив в руку каждого боевой лук. Это охрана.
Богатырь вновь жестом приказывает подвести пленных. Тела под сосной смешались в один клубок. Попасть к предкам в таком роскошном погребении хотел каждый. Воины отобрали пятерых и подвели к богатырю. Становят на колени. К ним от сосны, растолкав соплеменников, выскочил еще один пленный. Он очень хочет прямо сейчас попасть к предкам. Ему уже немало лет. Он опасается, что его просто вышвырнут обратно в лес, и ни на какое погребение он не попадет, а будет душа его вечно скитаться по лесным чащам. Воины пинками отгоняют его обратно.
Эльдэнэ понял, что его жизнь тут особо никому не нужна. Попасть в такую замечательную яму и без него полно желающих. С другой стороны, на сосне его могли заметить и, как все непонятное, без долгих раздумий пронзить стрелой насквозь. Поэтому он сполз с сосны и пристроился в задних рядах пленных.
Тени, блики метались по мертвым и живым. Пятерых или шестерых ждала такая же мгновенная смерть, но затем тела их расчленили и останками изладили в яме что-то вроде забора. Оставшиеся в живых с сожалением поняли, что для них места в яме больше нет. Придется служить покуда в рабстве. Если племя не потеряет могущества, может быть, достанется место в следующем погребении, столь же богатом. И тогда на веки вечные – безбедное существование в сытой стране предков.
Эльдэнэ, полузакрыв глаза, сидит в задних рядах пленников, прислоняясь к сосне. Всех, кого было нужно, уже взяли, можно немного передохнуть. Но косатый богатырь решил подарить счастье еще одному пленному, он был щедрым человеком. Он не нисходил до того, чтобы разговаривать словами. Жестом он указал на пленных. Воинам, ловившим глазами каждый его жест, показалось, что перст богатыря указует на Эльдэнэ. И они, раскидывая прочих желавших, метнулись к нему. В положении Эльдэнэ сопротивляться, убегать было совершенно невозможно: сзади – сосна, со всех сторон тела пленных. Но к ногам воинов, завывая, визжа и облизывая грязь с меховых сапог, кинулся тот, кого мгновеньем раньше оттерли. Тела вновь смешались в один клубок. Воины схватили кого-то, уже не разбирая. И это был не наш герой.
Косатый вновь обернулся лицом к костру, помедлил. Тишина легла на поляну. Вдруг он резко взметнул вверх обе руки: «Х-хэ-эй!» В руке богатыря болтался кусок заскорузлой кожи с волосами. «Х-хэ-эй» – дружным воплем ответила ему поляна, и эхо речное далеко разнесло крик. Еще бы! Богатырь добыл душу шамана, именно она безошибочно доведет погребенных до страны предков. Великий богатырь, из великих великий! Косатый подошел к яме и разжал пальцы. Кусок волосатой кожи упал к изголовью. Все.
Вогулы заложили яму жердями, старательно насыпали земляной холм. Погребение готово. Все сделано правильно. Предки примут всех посланных и дадут им хорошую новую жизнь в богатой своей стране. Народ разбредался по землянкам, на новых рабов никто не глядел. А чего на них глядеть-то? Пусть сами устраиваются. Одну ночь переночевали прямо на поляне возле погребения. Потом нашли опустевшую землянку (хозяин построил новое жилище) и кое-как натолкались туда. Работой их не слишком-то нагружали: все то же углубление землянок, заготовка валежника для костров и очагов. Почистили и укрепили палками подземный лаз от землянки шамана к речному берегу. Узкий и извилистый лаз выходил к самой воде, этот выход с реки укрывала падавшая с подмытых корней ольха.
Дух ветра
Семейство, в которое угодил Эльдэнэ, тоже было не из самых богатых. Можно даже сказать, неважно шли дела. Близилась осень, косатый Асыка предпринимал попытки расширить угодья к зимней охоте, отбив земли у других таких же семейств. В лесу непрерывно шла более или менее активная война за то, кто будет этой зимой владеть местами обитания дорогого зверя. Отряды лесных воинов человек по десять-двадцать сновали по лесу, пытаясь выследить друг друга и напасть. Здесь не вели длительных кровопролитных сражений. Если удалось подойти незамеченным к противнику на расстояние убойного полета стрелы – считай, что победил. Здесь стрелы мимо не летают. Но если незаметно подойти не удалось или встречено яростное сопротивление – нападавшие растворяются в лесной чаще.
Мечтой Асыки было выбить соседнюю семью за старицу и полностью владеть правым берегом: владения, в которых много высокого речного берега, очень ценились в этих краях. Ранним утром в начале осени он с дюжиной воинов переправился по сваленной елке через ручей и попытался подойти к сторожевому чуму соседей. Перед ними на траву легли стрелы противника, означавшие, что их видят. Несолоно хлебавши, вояки поздним вечером воротились домой.
На другой день весь маленький лесной народец с самого утра пришел в оживление. Рабам было велено таскать валежник для костра и очищать поляну. На одной стороне поляны поставили походный чум косатого богатыря, на другой полукругом настилали старые вытертые шкуры. Тут будут сидеть. Вечером темное небо над поляной разрезал огонь костра. Один из воинов косатого вел рассказ о вчерашнем походе. Сам косатый, полузакрыв глаза, величественно сидел рядом, время от времени прерывая основного сказителя. Было заметно, что сказитель лишь повторяет слышанное и заученное, тогда как добавления косатого всегда были чем-то новым.
Эльдэнэ услышал, что вовсе не по сваленной елке через ручей переправились отважные воины, а пересекли семь бурных рек. И были там речные коварные девки и лесные девки. И шли воины семь дней и семь ночей, и победили неисчислимо сколько разнообразных богатырей, и те скрылись, посрамленные.
Асыка, прервав сказителя, добавил, что он попросил свою прародительницу, великую Лосиху, дать ему детей ее в помощь. И великая Лосиха детей дала. И пошли вперед боевые лоси, наводя страх. Вот так! – косатый вскочил, его собратья воочию увидели гордую и ужасную поступь боевых лосей, услышали их трубный рев. Многие тоже повскакали с земли, глаза их горе ли, и крик «Х-хэй-й!!» разносился далеко окрест. Но, – продолжил сказитель, – пока богатыри шли, духи предков все как один говорили им: ой, не ходите, не ходите, плохо будет! Но воины не хотели отступать, все шли и шли. И лишь рогатая щука остановила их, говоря, что этот поход не принесет добра племени. И тогда богатырь повернул войско назад, потому что он не только великий, но и мудрый богатырь. И его воины совершили множество великих подвигов и еще много совершат!
– Х-хэй – х-хэй-й – х-хэй-й!
Не в силах сдерживать волнение, воины вскочили с земли. Их танец был полон дикой силы и радости жизни. Полуприсев и широко раздвинув колени, они перескакивали с ноги на ногу под дружные единые возгласы: х-хэй – х-хэй-й – х-хэй-й!!! Движения становились все быстрей, и глаза танцующих выкатывались. Наконец самый оглушительный крик «Х-хэй-й!!!» потряс окрестности в последний раз, и все разом повалились на землю. Догорал костер, лесные люди разбредались по своим землянкам, довольные и походом, и рассказом о нем.
Через несколько дней Асыка наткнулся в лесу на отряд московитов числом до полусотни. Большую часть перебили, человек до десяти притащили в лагерь. Участь этих людей, посланных неизвестно зачем в глухие леса, была поистине ужасна. Они никому не были нужны как рабы, поскольку ничего не умели, а даром здесь никого не кормят. Поэтому двоих употребили на неотложные нужды – принесли в жертву духам предков. Эльдэнэ не был жалостлив, но дикий визг людей, с головы которых сдирали волосистую кожу… Остальных быстренько распродали незадорого соседним семействам, где их ждал тот же конец. Московский князь один за другим слал отряды с приказом взять дань. Отряды уходили в лес, как под воду. Какая дань? Надежды уцелеть – и то не было. Об этой победе в лесах никто не рассказывал никаких преданий и не устраивал праздников. Это ж был не противник. Шли какие-то, на весь лес шумели и воняли страхом. Их взять – все равно, что горсть ягод мимоходом в рот кинуть. И забыть.
Потому что готовилось великое состязание богатырей за невесту. У косатого была одна жена, но он был таким могучим и великим богатырем, что пора было добывать другую. Шаставший по лесам тутошний торговец невестами известил окрестных великих богатырей, что невеста есть. Прекрасная медноволосая красавица. Глядеть на невесту никто из богатырей не пошел, а в женихи вызвалось сразу несколько. Однако торговец запросил так много соболя, что в желающих остались только косатый и тот богатырь, чье семейство держало сторожевой чум возле берега старицы. Состязание произошло на высоком речном берегу возле дозорного костра. Зрителей набежало множество, важное дело-то, что и говорить! На поляне расположились помирившиеся по такому случаю лесные люди. (К слову сказать, они друг с другом и не враждовали, просто охота есть охота.) Поставили небольшой нарядный чум с предметом спора, красавицей-невестой. Чум был до поры закрыт пологом.
– Я, великий богатырь, я победил многих богатырей!! – так начал поединок противник косатого.
– А – ах-х!! – это зрители.
– А я ходил походами за семь бурных рек, я попадал в комара, сидящего на вершине высокой сосны!! – отбил удар косатый.
– А – ах-х!! – с каждым разом все громче.
– А я говорю с духами предков! – это удар с той стороны.
– А – ах-х!!
– А я – с рогатой щукой, и так я велик, что стада боевых лосей служат мне!! – Неотразимый удар косатого.
– А – ах-х!!
Косатый был сильнее, это все видели ясно. Раз уж у него есть боевые лоси! И дружный рев «х-хэй-й!» возвестил, что победа осталась за ним.
Зрители вскочили, чтобы увидеть завоеванную невесту. Полог сняли, стало ясно, что битва велась не зря. Прекрасная медноволосая дева сидела в чуме на шкурах рыси. Опять танцы радости и счастья до полного изнеможения.
Эльдэнэ очень удивился, когда сняли полог с чума невесты. Рыжая веснушчатая девчушка, очень похоже, происходила из танцующих!
Когда витязь ушел в следующий поход, Эльдэнэ улучил момент и спросил рыжую на языке танцующих, откуда она. Та очень удивилась не тому, что услышала родной язык, а тому, что к ней как ни в чем не бывало обратился раб! Но все же столь высокое положение над людьми она занимала еще не так давно, и это не успело ее совсем испортить. Энэ – рыжая и веснушчатая. Вогулы, темноглазые и темноволосые, от нее без ума. Стоит ей появиться возле землянки – множество лесных людей собирается и лицезреет красавицу, разинув рот. Ей это очень нравится. Кроме того, Эльдэнэ был любезен и льстив…
Энэ только и ждала расспросов и с удовольствием все поведала, и спела, и станцевала. Что дома ее звали Италмаз, то есть цветок. Что слухи о ее замечательной красоте достигли всех краев земли. И семь рыцарей леса, самых храбрых и замечательных, бились за нее, золотоволосую красавицу. (У лесных людей так считают: один – пара – семь – несчетно.) И победил самый могучий – ее теперешний муж. И увез. Прямо в наш осенний праздник и увез.
– А что это за осенний праздник?
Вопрос у Эльдэнэ случился просто так. Лесному люду нечего праздновать осенью. Готовят припасы да очищают землянки, к зиме готовясь. Основное дело – охота и торговля – в лесу именно зимой. Осенью празднуют люди поля, собравшие урожай. Им есть чему радоваться. А танцующим-то чего праздновать? Ответ же показался ему примечательным:
– Мы встречаем дух ветра.
Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее!
О, сколько хотите подробностей!
– Дух ветра рождается осенью в священном доме из бревен, в котором еще один дом из глины. Туда заходят только один раз в году, в день священного праздника. Слуги духа ветра приносят священные сосуды, и многие женщины зажигают огонь в домах из глины. И не спит та женщина три ночи и три дня, ожидая рождения духа ветра. Он может родиться, а может и не родиться. Если он родится, то, враждуя с духом белой воды, зажигает ее. И тогда все радуются. Дух воздуха всего один день гостит у танцующих, а потом слуги его уносят. Пока он в гостях – все поют и пляшут, а когда он уходит – лежат и плачут от горя.
Что-то тут есть, чувствует Эльдэнэ. Не все выдумки. Какая-то изба с печью, горшки. Откуда избы у танцующих? Сроду не было.
– А где твоя земля, где земля родителей твоих, прекрасная жена могучего богатыря?
И это – пожалуйста! Везли ее, прекрасную и желанную золотоволосую Энэ, через семь бурных рек и семь высоких гор. И не было видно берегов у тех рек, и рогатая щука показывала, куда плыть. Вершины гор исчезали в далекой вышине. И семижды семь раз вставало солнце и вновь садилось – вот как долго вез ее богатырь.
– На чем же вез он тебя, прекрасная Энэ?
Н-ну-у, на чем вез… На чем? Да на могучих лосях, данных предками его, лосями, желавшими, чтобы их потомок женился на такой красивой Энэ. Как ветер, мчались те лоси через леса и горы. Вот так на лосях и вез меня богатырь.
И далее – все семь верст до небес, и все лесом, и без единой остановки. Про битвы богатыря с другими могучими богатырями, девок водяных и земных и духов всех предков.
И ничего из этой мутной водички Эльдэнэ больше не выудил. В дальнейшем повествования Энэ и вовсе потеряли малейшую связь с реальностью, а сама она перестала смотреть вниз, где был он, ничтожный раб.
За красавицу жену Асыка должен будет отдать много соболя, а его надо добыть будущей зимой. Угодья надо расширять. По этому, собрав воинов, на рассвете следующего дня он опять пошел за семь бурных рек, то есть перелез через ручей по сваленной елке. Очень может быть, что воодушевление от победы косатого над соперником добавило отваги и наглости его воинам. А воины проигравшего утратили какую-то малую часть боевого духа. В соперничестве равных такие вещи играют очень важную роль.
Во всяком случае, вечером войско вернулось с богатой добычей. Чум противника был разгромлен. Двоих-троих его защитников растерзали на куски и разбросали на месте. Остальных привели в селение. Радость от долгожданной победы была столь велика, что празднество устроили в тот же вечер возле святилища Ялпус-ойка.
Пламя костра выхватывало из темноты фигуру громадного идола, грубо вырубленную из ствола поваленной и переломленной ветром сосны. Повествование о походе по очереди вели сказитель и косатый. И опять трубили боевые лоси и вещала рогатая щука. Но на сей раз и духи предков, и щука предрекали победу. И победа была! Клич «Х-хэй – х-хэй-й!!» огласил и лес, и реку, и заречные темные дали. И пришли воины с богатой добычей, и благодарят Ялпус-ойка за поддержку и помощь.
Два воина вывели давешнего проигравшего богатыря. Вот, оказывается, какая важная добыча! Проигравший вел себя, как ни странно, самым жалким образом. Он извивался в руках воинов и умолял пощадить его. Зрители затаили дыхание. Проигравший богатырь был поставлен спиной к костру.
Далее действо вел вышедший из чума шаман. Из большой серебряной чаши в маленькую он отлил немного воды, белесоватой на вид, жестом приказал подать ему из костра горящую головню. Вытянув руку с чашей, он поднес к ней головню – и вода вспыхнула! Прямо-таки стон восхищенного изумления пронесся над поляной:
– Х-ха-а-ах!!!
Шаман выпил остаток из большой чаши. Казалось, он принял в себя некого демона, налившего силой его руки и ноги, а взгляду давшего блеск и власть. Он кружил у костра, и всякому лесному человеку было ясно, что шаман ведет разговор с самим Ялпус-ойка, и тот понимает его. Наконец, получив от Ялпус-ойка ответ на какой-то, видимо, самый важный вопрос, он протянул руку к воину, стоявшему возле чума. И в эту руку была вложена сверкающая сабля. Шаман показал саблю Ялпус-ойка, и тот, видимо, тоже одобрил такую замечательную сверкающую саблю. Эльдэнэ знал, что лесные люди толком не умеют обращаться с саблей в бою. Сражение с противником в ближнем бою им вообще чуждо. Но здесь противник бессилен, видимо, шаман этой саблей и намерен его прикончить.
Но что удивляло, так это жалкий вид приговоренного. На взгляд лесного человека, думавшего, что сразу после правильно устроенной смерти он попадет к предкам, в такой кончине пред ликом самого Ялпус-ойка не было ничего такого уж страшного. И они обычно относились к смерти с полнейшим хладнокровием. А этот был переполнен ужасом, визжал и висел на своих охранниках, как жалкая тряпка. Шаман подошел к жертве, и сабля взвилась. Эльдэнэ прикрыл глаза.
Вопль восторга и ужаса взлетел над поляной, и веки Эльдэнэ раскрылись сами собой. В одной руке шамана была сабля, а в другой – отрубленная… коса проигравшего богатыря. Сам же он рас простерся перед Ялпус-ойка без признаков сознания. То, что произошло с ним, было хуже смерти. У него отняли его косу, его дух. Теперь он был даже не раб, а просто не человек. Просто грязь, как червь земляной. И шаман подтвердил это, помочившись на него.
Лесные люди расходились от идола притихшие. Конечно, поход был удачный, принесена замечательная жертва Ялпусойке, расширены угодья, что очень важно перед наступающей зимней охотой. Но все же в человеческих душах жестокость всегда вызывает некое сочувствие к жертве. Может быть, и поверженный богатырь вызвал сочувствие, думал Эльдэнэ. А, может быть, воины просто устали, так как целый день воевали и праздновали победу, а уже глубокая ночь.
Воодушевленные победой воины продолжали походы, но большой удачи так и не выпадало, и духи предков, как сговорившись, советовали повернуть обратно. Уже кончалась осень, начинались первые крепкие заморозки, падал снег. Из одного такого похода принесли пронзенного стрелой воина. Кем-то он, видимо, приходился косатому, не то родным братом, не то сводным, не то двоюродным. Косатый считался для нескольких воинов старшим братом, а кем был на самом деле, Эльдэнэ еще не понял. Однако понял, что погребение такого родовитого воина не обойдется без сопровождающих его покойников. Для этого, собственно, рабов и держали. Дабы не угодить в погребальную яму, Эльдэнэ придется бежать, а это означало, что все его дело пойдет насмарку.
Священное блюдо
Трудно сказать, чем бы дело кончилось, но тут неожиданно занемог шаман. Он почти все время лежал в своей землянке, стонал, без конца пил воду, заедая ее клюквой. Темное лицо его опухло и потемнело еще больше, руки тряслись. Эльдэнэ пристроился ухаживать за шаманом, и почетное место в погребальной яме досталось не ему, а другому счастливцу. Шаман ослабел настолько, что сам не мог и штанов спустить. Эльдэнэ приходи лось, как с малого дитяти, снимать меховые штаны, сажать на поваленный и ошкуренный ствол, свешивая голый зад, и держать за руки-ноги.
Каждое утро шаман подползал к пологу, закрывавшему вход. Выглядывал наружу и с надеждой глядел на небо. Зима в том году пришла рано. Ударили крепкие морозы, река стала. Один из воинов по приказу шамана зажег костер на сигнальной горе, и тот костер горел днем и ночью. Стороже вые менялись, а таскать валежник шаман посылал Эльдэнэ. Беспокойство шамана росло с каждым днем. Иногда он велел вытаскивать себя на сигнальную гору и долго вглядывался в снежные дали верховьев реки. Он явно кого-то ждал. И те, кого он ждал, наконец, показались.
Сани летели по гладкой заледеневшей реке. Одни… другие… еще пара… Костер был замечен. Шаман кубарем скатился с сигнальной горы, а в землянку был доставлен волоком тем же Эльдэнэ. Там шаман повелел ему убираться и упал ничком на меховой ковер. Эльдэнэ скользнул за меховой полог и нырнул в зево подземного хода.
В землянку, согнувшись, стремительно зашел, как нырнул, высоченный мужик в тулупе. Хоть он и снял шапку, землянка была ему по росту мала, он вообще заполнил ее всю своим громадным телом. И сомневаться было нечего: новгородец. Шаман, как ни странно, привскочил и весь ожил. Пришедший рас пахнул тулуп. И в полумраке землянки Эльдэнэ разглядел, что он весь был увешан плоскими кожаными кошелями. Шаман протянул трясущиеся руки к этим кошелям, но мужик руки отвел, развернул кожаный же мешок чуть не с его, шамана, рост.
Мгновенно развернувшись, шаман нырнул за полог и начал одно за другим подавать новгородцу серебряные блюда. Тот каждое взвешивал на руке и кидал в мешок, а шаману отдавал небольшую круглую палочку. Когда мешок был набит и тщательно завязан, пришедший отцепил несколько кошелей по счету палочек, отдал шаману. И вышел.
Шаман ухватил кошели, утащил их за полог и возился там, видимо, тщательно запрятывая. Выполз на коленях, развязал кошель и начал… жадно пить из него. Сделал несколько глот ков, перевел дыхание, глотнул еще. Завязал кошель самым старательным образом и спрятал за полог. Эльдэнэ моргать забыл, глядя на невиданный торг. Так вот как уходит серебро в Новгород! Вот за это, за то, что шаман сейчас так жадно пьет! Похоже, это и есть горящая вода. И она столь мила шаману, что он жить без нее не может. Отдает серебро. За пяток кошелей – мешок серебра! Вот это товарец! И доставляют этот товарец именно новгородцы.
Горящая вода произвела на шамана самое живительное действие. Он выпрямился, лицо его разгладилось, он покружился в тесном своем жилище, что-то радостно бормоча.
В землянку заглянул еще один из приезжих, ростом пониже. Если первый не обменялся с шаманом ни единым словом (тут понимали без слов), этот сколько-то знал вогульскую речь, и раз говор шел уже совсем о другом. Асыку звали выехать к старым солонцам. Где это и зачем туда ехать Асыке? Ответа Эльдэнэ не слышал, но тон беседы был самый мирный, да и велась она, видно, не первый раз, тут было только подтверждение. Мол, о чем раньше договаривались, вот оно будет там, возле солонцов.
По уходе переговорщика шаман свалился на меха и заснул. Эльдэнэ выполз из-за завеси. Что-то беспокоило его, но он и сам не мог понять, что. Да, вот что, точно! Запах! Резкий, совершенно не знакомый ему запах, перебивающий звериную вонь шкур в жилище шамана. Он выглянул из землянки. Поблизости никого не было. Он подполз к спящему шаману и принюхался. Вонь, несомненно, исходила от шамана. Значит, это запах неведомой горящей воды. Что за зелье такое изобрели новгородцы?!
Внезапно запнувшись, Эльдэнэ нагнулся. В полумраке землянки тускло мелькнуло большое узорчатое серебряное блюдо. Видимо, шаман выронил его, когда укладывал серебро в мешки новгородца. Эльдэнэ поднял блюдо. Неведомый мастер с замечательной живостью изобразил на нем сцену охоты. Яростный лев бросается на всадника, тот в могучем развороте стреляет прямо в морду зверя из мощного, двумя дугами выгнутого лука. Как завороженный, любовался Эльдэнэ на зверя невиданного и на диковинного всадника. Неведомый человек каких-то дальних земель. Но что-то кажется ему, Эльдэнэ, хорошо знакомым… А что тут можно увидеть знакомого? Так ничего и не поняв, Эльдэнэ спрятал блюдо в своей норе. А шаман пропажи и не хватился.
Всю зиму Эльдэнэ торчал возле шамана. Тот бдительно охранял свое сокровище и пил только в одиночестве. Велел Эльдэнэ притаскивать воды в горшке, разводил принесенный гостем напиток, каждая капля которого почиталась им за драгоценность.
Между тем в лесном поселении кипела бурная зимняя жизнь. Настала пора охоты, и почти все воины с утра уходили на промысел. Стало ясно, почему косатый так стремился занять место у реки. Лесной народец стал подтягиваться к реке, устанавливать походные чумы и вывешивать на вкопанных еще летом шестах шкурку за хвост. Совершенно очевидно, что это был заметный издали сигнал торговцам, которые явиться не замедлили.
Бессчетных в лесу не было, и за проход к реке, и за место чума следовало отдать владельцам земли неплохую, видимо, плату. Поэтому все знаемые тропки были под приглядом, весь лесной народец мужеска полу, включая малых детей, был занят по горло. Что уж тут кому доставалось, Эльдэнэ было сложно судить, но косатый, судя по всему, не оставался внакладе. В землянку шамана он не заходил, зимой было не до праздников. Свою любимую супругу он, по-видимому, обвесил бусами и ожерельями из монет, потому что все женщины селенья постоянно туда бегали глядеть.
Вятская печать
А для Эльдэнэ зима прошла довольно скучно. Он прочно занял место возле шамана и наблюдал за ним. А тот по большей части спал. С утра, еле раскрыв опухшие глаза, жадно пил воду и ел клюкву. Потом доставал драгоценный кошель, разводил напиток водой, потом уже не разводил, потом в беспамятстве сваливался на шкуры.
Весной, как снег сошел, шаман перестал есть и спать. Ночью он то и дело страшно кричал, колотил в большое серебряное блюдо. Иногда выскакивал из землянки и бегал вокруг селенья, все так же колотя в блюдо и страшно крича. Соплеменники ничуть этому не удивлялись: на то и шаман, он видит грозных и злых лесных мовси, которые вечно вредят людям. Шаман спасает племя, это хороший шаман.
Эльдэнэ понимал, что ему пора уходить. Он увидел то, что ему было нужно. Хотя пока не понял, что же он увидел. Шаман пил нечто, похожее на вино, мутно-белое такое вино. Но это вино пьянит гораздо сильнее, чем все то, что пьянит. И у шамана трясутся руки, и порой он просто как горячечный, то есть сумасшедший. Вот такое оно сильное и злобное, это белое вино. И тот, кто стал его рабом, отдаст ради него все.
На землях московских, владимирских, тверских и новгородских к тому времени уже давно ставили хмельные браги. Случались и большие попойки. И войску княжескому с военачальником во главе случилось в речке утонуть, было дело. Ту речку Пьяной назвали. Но для того, чтобы так упиться, нужно было примерно ведро выпить! В животе и места столь нету. Трудно было напиться-то тогда! А шаман сваливался от одного-двух глотков! Нешто из-за морей наловчились новгородцы сие вино белое возить? А почему тогда Энэ рассказывает, что дух ветра, зажигающий воду, рождается в доме из бревен? Ро-жда-ет-ся он там! Где? Где??
Мучительно размышлял Эльдэнэ и не находил ответа. Иногда он доставал из тайника серебряное блюдо, задумчиво скользил глазом по линиям львиной спины, торса могучего всадника, по причудливому изгибу лука… Лук… Лук почему-то ему кажется смутно знакомым. Где-то он видел его, лук такой. Нет, у татар лук не такой, у новгородцев тоже не такой…
А вот тут такой! Вот где он видел такой лук, двумя-то дугами изогнутый?
Вспомнил! Печати вятские! Много где бывал Эльдэнэ, бывал в новгородских землях. Цепляла память неясное, невнятное. Доводилось видеть деньгу не деньгу, тамгу не тамгу, а лук такой там был! Может, и делают воду эту горящую где-то там, возле Вятки?
Близко тут Вятка. Очень близко. Туда и следует путь держать. Что знали о Хлынове современники Эльдэнэ?
Матушка-Вятка
Мы шли…
«Мы шли. У ручья стали. Тутока и станём жить», – вот так мне от предков была передана история земле. Не так уж мало. «Мы» – это, скорее всего, означает, что шла семья. Малое Турово – деревня действительно маленькая, а выходцев из нее и по сю пору отличает внешнее сходство. Они не плыли по реке, не преодолевали каких-то серьезных преград, а просто шли. Их никто не вел, не гнал, место для жилья они выбрали сами. И переход был не такой уж большой, без зимовок. На карте соседней с нами Вятской губернии возле Нолинска обнаружилась деревня Малые Туры. Более того, рядом деревня Большие Туры. А возле пермского Малого Турова есть деревня Большое Турово. Парные деревни расположены на одной широте на расстоянии 200–250 километров. Никаких естественных преград для перехода, действительно, нет, расстояние вполне преодолимое. Значит, мои предки в Прикамье оттуда и при шли, с вятской земли.
Вятка (пока город Киров) – ближайший сосед Перми. Еще Даль указывал, что Оханский уезд Пермской губернии, который в девятнадцатом веке включал весь запад нынешнего Пермского края вплоть до Камы, по народу вполне принадлежит губернии Вятской. В Перми едва ли не каждый второй житель имеет вятское происхождение.
А что мы знаем о старой матушке Вятке, о ее роли в истории Прикамья, России? Почти ни-че-го.
«В нашей истории нет ничего темнее истории Вятки», – отмечал Карамзин.
«…Утвердясь в стране Вятской, россияне основали новый город близ устья речки Хлыновицы, назвали его Хлыновым и, с удовольствием приняв к себе многих двинских жителей, составили маленькую республику, особенную, независимую в течение двухсот семидесяти осьми лет, наблюдая обычаи новогородские, повинуясь сановникам избираемым и духовенству.
…Новогородцы также времени от времени старались делать зло хлыновским поселенцам, именовали их своими беглецами, рабами и не могли простить им того, что они хотели жить независимо.
…сия народная держава сохранила свои древние уставы гражданской вольности»[2].
Вятской общиной на некоторых исторических картах названа территория между реками Вяткой и Чепцой. На ее западной границе стоит старинный городок Котельнич, названный так новгородцами в начале XII века.
Современники давали Вятской земле XVI века самые лестные отзывы, считали ее краем изобилия. Ходили буквально легенды: «В земле той поля великие, и зело преизобильные и гобзующие на всякие плоды… хлебов же всяких такое там множество, аки бы на подобие множество звезд небесных, тако же и скотов различных стад бесчисленное множество, и корыстей драгоценных, наипаче от различных зверей в той земле бывающих… не вем, где бы под солнцем больше было».
Вятские земли уже в XVI веке считались житницей и имели избыток зерна. Тоже не случайно. Здесь неплохая для северных широт земля и хорошие условия для землепашества: с севера вятскую землю прикрывают Северные увалы, а река Вятка и ее притоки текут с юга, принося драгоценное тепло. Ушкуйники нашли прямо-таки климатический оазис!
В городах Вятской земли существовали постоянные торговые заведения – лавки, ларьки, палатки, а также «торги» (рынки). Хлынов уже во второй половине XV века был крупным торговым и ремесленным центром, входившим в число пятнадцати крупнейших русских городов. Зажиточная была страна. Страна загадочная и совершенно необычная, верно что особенная для своего времени. Княжил ли там кто-то? Неизвестно, община и есть община – народная держава, ни много ни мало. Вообще без князей обходились. Доходили до Москвы имена воевод, предводителей разбойничьих – и только. Знаться Вятка ни с кем не зналась, а уж к себе не допускала никого. Выборными были все, вплоть до священства. По-моему, это единственный пример в истории подлинного народного самоуправления. И – процветания!
На чем могла «подняться» средневековая Вятка? Версия первая, наиболее известная, – грабеж. Вятка – разбойничье гнездо.
Речная война
Быстро исчезает след на воде…
Вятка (Хлынов) была основана речными разбойниками. Так гласит Вятская летопись. В московских летописях упоминания о вятичах часто нелицеприятны. Разбойники-де они, безверные и самоуправные. Особо порицали вятских ушкуйников, называемых речными разбойниками. Ужас наводили ушкуйники на все речные пространства, стремительно подлетая к берегу на больших плоскодонных лодках – ушкуях.
Когда начались походы новгородской вольницы – ушкуйников? Разные есть сведения. От века XI до XIII. Большой поход датируется 1320 годом во время войны Господина Великого Новгорода со шведами. Дружина Луки Варфоломеевича на морских ушкуях прошла Северной Двиной, вышла в Белое море, а затем в Северный Ледовитый океан и разорила область Финмарнен, располагавшуюся между южным берегом Варангер-Фьорда и городом Тромсе. В 1323 году, пройдя тот же путь, ушкуйники напали на соседнюю с Финмарненом северонорвежскую область Халогаланд. Эти набеги внесли свою лепту в войну, и шведы заключили с Новгородом компромиссный Ореховецкий мир. Однако в 1348 году они вновь напали на Новгородскую республику. Король Магнус обманом захватил крепость Орешек. В ответ на следующий год последовал морской поход ушкуйников к берегам той же провинции Халогаланд, в ходе которого был взят сильно укрепленный замок Бьаркей.
Ушкуй как новый тип корабля был создан на новгородчине. Название, возможно, произошло от наименования полярного медведя – ушкуя. Это название существовало у поморов до XIX века. Часто ушкуи украшались головами медведей. Так, в новгородской былине в описании корабля Соловья Будимировича сказано: «На том было соколе-корабле два медведя белые заморские». Речные и морские суда называли еще стругами. Энтузиасты воссоздают облик ушкуя на основании обрывочных сведений археологов, анализа других судов Северо-Запада России, собственного опыта конструирования и фантазии. Ушкуй – легкая и простая в изготовлении весельная плоскодонная лодка на 20–30 человек. Не использовались никакие металлические детали, только дерево. Отсюда – полная потаенность места создания ушкуев: послал мужиков-плотников с топорами – и все! Нос и корма ушкуя имели одну и ту же форму, поэтому его было легко втащить на берег, а при необходимости – умчаться с места событий без разворота.
«Ушкуй строился из сосны, причем использовался лес с естественным изгибом. Киль его вытесывался из одного ствола и представлял собой брус, поверх которого накладывалась широкая доска, служившая основанием для поясов наружной обшивки. Она скреплялась с килем деревянными стержнями (гвоздями), концы которых расклинивались. Балки, образующие носовую и кормовую оконечности корабля, делались прямыми и устанавливались вертикально или с небольшим наклоном наружу, причем носовая была выше кормовой. Они соединялись с килем кницами (угольниками для жесткого соединения элементов набора корпуса судна, примыкающих друг к другу под углом), вырезанными из ствола дерева с отходящей под углом толстой ветвью. С наружной обшивкой и первыми шпангоутами штевни скреплялись горизонтальными кницами, причем верхняя одновременно служила опорой для палубного настила, а нижняя размещалась на уровне ватерлинии или чуть выше. Опруги (шпангоуты) состояли из «штук» (деталей) – толстых веток естественной погиби, стесанных по поверхности прилегания к обшивке, со слегка снятой кромкой на стороне. В средней части судна опруги состояли из трех частей, а в оконечностях – из двух. Морские ушкуи (в отличие от речных) имели плоскую палубу только на носу и корме. Средняя часть судна (около трети длины) оставалась открытой. Грузоподъемность их составляла 4–4,5 тонны. На внутреннюю обшивку опирались шесть или восемь скамей для гребцов. Благодаря малой осадке (около 0,5 м) и большому соотношению длины и ширины (5:1) судно обладало сравнительно большой скоростью плавания. Как морские, так и речные ушкуи несли единственную съемную мачту, располагавшуюся в центральной части корпуса, с одним косым или прямым парусом. Навесных рулей на ушкуи не ставили, их заменяли кормовые рулевые весла.
Киль был широким и плоским. Одинаково изогнутые носовая и кормовая балки соединялись с килем деревянными гвоздями или в потайной шип. Корпус набирался из тесаных досок. Первый пояс обшивки крепился к килю такими же гвоздями, остальные сшивались между собой ивовыми прутьями с креплением к штевням нагелями. Верхний пояс обшивки был толще остальных примерно в полтора раза. Цельногнутые опруги монтировались в уже готовый корпус и прибивались к наружной обшивке только деревянными гвоздями. Внутренняя обшивка не была сплошной: по днищу в виде елани свободно лежали доски, чуть выше скулы шел внутренний пояс (толщиной, как и наружная обшивка), на который опирались скамьи для гребцов, а верхний пояс находился на уровне последнего наружного и крепился к опругам гвоздями. Толщины внутреннего и верхнего поясов были равными с соответствующими наружными. Планширь (деревянный брус с гнездами для уключин, идущий вдоль борта лодки и прикрывающий верхние концы шпангоутов) отсутствовал. В зазор между обшивками вставляли клинья-кочети, которые служили опорами для весел. Утолщенные последние пояса наружной и внутренней обшивок обеспечивали достаточную прочность борта при возможном абордаже или при перетаскивании ушкуя через переволоку.
Ушкуй (реконструкция)
Речной ушкуй имел длину 12–14 метров, ширину около 2,5 метра, осадку 0,4–0,6 метра и высоту борта до 1 метра. Грузоподъемность достигала 4–4,5 тонны. Укрытий ни в носу, ни в корме на нем не было. Благодаря симметричным образованиям носа и кормы ушкуй мог, не разворачиваясь, моментально отойти от берега, что приходилось часто делать при набегах. При попутном ветре ставили мачту-однодревку с прямым парусом на рее. Для его подъема верхушка мачты снабжалась нащечинами. Простейший, без блоков, такелаж крепился за скамьи, а носовая и кормовая растяжки – на соответствующих оконечностях».
С ушкуйниками ходили лучшие новгородские воеводы. В летописях, легендах и народной памяти остался предводитель ушкуйников – Анфал Никитин. Ему приписывают организацию грандиозных походов на сотнях ушкуев в начале XIV века. В 1363 году ушкуйники с воеводами Александром Абакуновичем и Степаном Ляпой во главе вышли к реке Оби. Здесь рать раз делилась: одна часть пошла воевать вниз по Оби до самого Ледовитого океана (Студеного моря), а другая – гулять по верховьям Оби на стыке границ Золотой Орды, Чагатайского улуса и Китая. По масштабам их путешествия не уступят путешествиям Афанасия Никитина и Марко Поло. Жаль, остались незаписанными!
В 1366 году новгородские бояре Осип Варфоломеевич, Василий Федорович и Александр Абакунович громили караваны на Итиле. Ордынские войска опять оказались бессильными перед ушкуйниками, и хан Золотой Орды обратился за помощью к своему подданному московскому князю Дмитрию Ивановичу (будущему Донскому). Дмитрий шлет грозную грамоту в Новгород. Отвечают: «Ходили люди молодые на Волгу без нашего слова, но гостей (купцов) твоих не грабили, били только басурман».
Ушкуйники имели первоклассное вооружение, это были профессиональные бойцы. Они имели панцири – чаще всего кольчуги из рубленых из стального листа колец (байраны, или боданы), делали и комбинированные панцири (бахтерцы), в которых между колец вплетались стальные пластины.
Не правда ли, история речных войн – некая другая, совсем другая история России, чем та, что известна нам со школьных времен? В учебниках истории нашей страны ушкуйники, если и упоминаются, то только как разбойники. Почему это они разбойники? Воеводы ушкуйников – успешные военачальники, которые не усевали поля костьми русских людей, а побеждали неприятеля малой да удалой силой. Они должны быть когда-нибудь отмечены благодарной памятью потомков! Ушкуйники – военный флот Великого Новгорода, который с XII века вел с Ордой успешную и даже доходную речную войну!
Естественная мысль: если речь идет о систематических походах на большом количестве ушкуев, значит, эти походы шли не из Новгорода. Достаточно посмотреть на карту, чтобы понять, сколь длинен и труден путь от Ильменя до Камы. Флотилия даже из нескольких десятков ушкуев растянется по многочисленным волокам на много верст. О ее перемещении узнает да же самый ленивый. Ушкуйники лишаются главного преимущества – неожиданности. Нужна была промежуточная база для строительства ушкуев, обеспечения продовольствием и людьми. Такая база была нужна, и она была создана. И место для нее было выбрано без промаха, в непосредственной близости от театра военных действий. Как будто природа специально для этого создала вятскую землю.
Вятка – город Хлынов, – конечно же, была поставлена ушкуйниками не случайно. Здесь в лесном краю, можно было строить корабли, запасаться продовольствием и набирать команду. Расположенная в верховьях притока Волги, реки Вятки, такая база имела исключительное выгодное стратегическое положение. Отсюда вниз по течению и неслась лавина ушкуев, нанося неожиданный и неотразимый удар. Действительно, грозное разбойничье гнездо.
Только ли разбоем наживалась Вятка? Версия вторая: основой благосостояния Вятки было так называемое «пермское серебро». В легендах остался некий Анфаловский городок в Перми Великой, где якобы был зарыт серебряный клад Анфала, так никем и не найденный…
Серебро перемское
Кроме южной «руки» – речки Вятки, у Хлынова была еще и северная «рука» – верховья Камы. Большой петлей Кама охватывает пермские леса, населенные в средние века вогулами (манси). Историкам известно, что Вятка активно торговала с лесными людьми, и нигде не упоминается о каких-либо стычках. Более того, проникновению Москвы в Прикамье они противостояли совместно. Однако предмет торговли неизвестен. Никакого сколько-нибудь значительного товарного потока в наши северные джунгли не шло. Мех, обычный товар северян, почти не присутствовал на вятских рынках. А из леса в Новгород веками шел драгоценный поток «пермского серебра».
Точно сказать, сколько было вывезено драгоценного металла, сейчас невозможно, но представление о размерах вывоза дает хотя бы такой факт. От нашествия Литвы новгородцы время от времени откупались данью. Так, в 1431 году литовский князь Витовт налагает на Новгород контрибуцию в 55 пудов литого серебра (новгородский пуд – берковец – равен 163 кг). Иначе говоря, речь шла о 8965 килограммах литого высокопробного серебра. Новгород уплатил эту сумму в течение пяти месяцев.
Новгород даже начал собственное денежное производство в 1420 году, и оно продолжалось непрерывно в течение 58 лет до падения новгородской независимости и присоединения к Москве в 1478 году. Серебряная монета «новгородка» была вдвое тяжелее московской монеты, «московки».
В 1332 году Иван Калита «возверже гнев на Новгород прося у них серебро закамьское». Каким образом и где добывалось это серебро, предприимчивые торгаши тщательно скрывали, в Москве и Орде считали, что есть некие таинственные рудники, их долго и безуспешно искали потом на Урале. Никто не догадывался, что «серебро закамьское» – это те запасы древнеиранской посуды и монет, которые на протяжении многих столетий копились на святилищах уральских народов.
Современный нам автор пишет об этом так.
Множество кладов серебряной утвари впоследствии было обнаружено только в Верхнем Прикамье и Западной Сибири. Обе территории представлялись буквально кладовыми, где на древних святилищах веками сохранялись блюда с изображениями сасанидских царей, согдийские кружки, кувшины с растительными орнаментами и фигурами персонажей зороастрийского пантеона, исламские серебряные бутыли и подносы с благопожелательными надписями, византийские и западноевропейские чаши со сложными литературными сюжетами и готическим орнаментом. На материалах находок серебра из Прикамья и Зауралья вышли прекрасные книги, посвященные сасанидскому художественному металлу, искусству Византии, согдийскому серебру. Из них же создавались соответствующие экспозиции музеев, в том числе Эрмитажа, и временных выставок, как в России, так и за рубежом.
В прошлом веке восточные сокровища находили на Русском Севере не просто в больших, а в огромных количествах. То, что уцелело, находится в великолепной коллекции иранских (главным образом) ювелирных изделий эпохи Сасанидов (III–VII вв. н. э., так называемое сасанидское серебро), хранящейся и экспонируемой ныне в Государственном Эрмитаже: старинные блюда и кувшины, бокалы и геммы с их неповторимыми узорами и высокохудожественными изображениями. Из дворцов персидских царей и вельмож древними торговыми путями они попали сначала на Русский Север на берега Оби, Вишеры, Колвы, Камы и даже Ледовитого океана.
Именно иранское серебро, так сказать, ханты-мансийского происхождения и составило когда-то основу личной коллекции Строгановых, которая в конечном итоге незадолго до революции поступила в Эрмитаж. До этого будущие музейные экспонаты находились на частной вилле в Италии, и владельцы опасались, что разразившаяся Первая мировая война отрежет им путь в Россию. Но и строгановские сокровища – всего лишь малая толика того, что в разное время было обнаружено в приполярных областях. И коллекция Строгановых – когда-то некоронованных королей этих краев – отнюдь не была самой большой. Сибирские и уральские древности собирали все кому не лень, ибо попадались они повсюду. Среди местных любителей старины особенно славилось собрание одного из чердынских купцов по фамилии Алин. Как истинный коллекционер, одержимый навязчивой идеей, смекалистый купчина скупал и выменивал восточное серебро, где только мог, не жалея никаких денег. Полюбоваться восточными сокровищами стекались обыватели со всей округи, тем более что это доставляло удовольствие тщеславному хозяину. Но в самом начале XX века случился в Чердыни пожар, и дом купца Алина сгорел вместе со всем добром. От баснословного богатства остались одно пепелище. Сгорело все, кроме серебра, но, увы, оно расплавилось и превратилось в слитки металла общим весом 16 пудов!
Новгородцы на протяжении нескольких столетий везли серебряные изделия из пределов пермских (закамских) земель, а также начинали получать серебро от зауральских народов. Это был очень серьезный вывоз, обеспечивающий валютную независимость Новгорода, и дело должно было быть обставлено тоже очень серьезно.
Блюдо «Охота шахиншаха Шапура II на львов». VI век. Серебро, позолота, диаметр 23 см. Из коллекции Эрмитажа
На речке Колве, притоке Камы, стояли новгородские укрепленные поселения: Искор и Покча. Путь серебра лежал через Колву – Вычегду – Северную Двину на Архангельск – Новгород. Этот путь в пермские земли называют новгородским путем. Каким путем шло взятое серебро – хорошо известно. Как его брали – непонятно до сих пор. Версия, собственно, существует только одна: грабеж. Или частный и случайный (разбойники-ушкуйники) или системный и государственный – взимание дани. Как новгородцы берут серебро, в те времена очень (очень!) сильно волновало многих. Потому что брать-то бы многие хотели – во Владимире, например. Куда ближе вроде бы находится Владимир к пермским землям, чем Новгород. Если брать дань так просто – иди да бери! Так ведь сроду не хаживали.
Тайна серебра перемского осталась тайной на четыре века.
Находки пермского серебра на Вятке были.
Это великолепное серебряное блюдо найдено в 1927 году в Вятской губернии и сейчас является украшением коллекции Эрмитажа[3].
Виртуозно исполненное в технике литья, чеканки и гравировки с использованием накладных пластин и снятием фона, блюдо является одним из лучших образцов ранней сасанидской торевтики (IV в.). Изображение охоты на львов шахиншаха Шапура II – не только предмет пиршественной посуды, но и произведение официального искусства, прославляющего монарха. Динамичная сцена, блестяще вписанная в круг, монументальна и выразительна. Вероятно, портретен облик шаха, скачущего на стремительном коне и стреляющего во вздыбившегося хищника. Достоверность в передаче царских регалий – короны, шейного ожерелья, костюма – позволяет при сравнении с изображением на монетах точно определить имя персонажа.
Имел ли Хлынов, крупнейший восточный анклав Новгорода, какое-то отношение к серебряному следу?
След огненный
Анфал и рассоха
Эльдэнэ в драной меховой одежде, пыльный и грязный, заросший по уши, объявился возле Хлынова. Сколько раз он погибал в таких попытках – Бог весть. Но Московии нужно было знать, какие дела творятся на Вятке, жизненно необходимо было знать! И изветчик оживал и вновь шел.
Хлынов с умом поставлен был: с одной стороны река, с другой – глубокий овраг.
Возле городских ворот сторожка, в ней два парня. Охрана. Будка с собакой, у охраны еще одна избенка с огородом, где виднеются сараюшка с банькой. Эльдэнэ не приметили, поскольку на человека он уже не походил и одежа его схожа была по виду с дорожной грязью в канаве, куда он закатился. Почему Эльдэнэ поступил так, как он поступил в дальнейшем, понять трудно. Такие люди, как он, и тогда, и сейчас умеют предугадывать.
Один из охранников вынес в миске еду для собаки и, поставив миску возле канавы над самой головой Эльдэнэ, пошел к будке. Собаку, видно, хотел на время отвязать. Эльдэнэ метнулся к миске и начал с жадностью поедать кашу с мясом. Сторож хотел было спустить собаку на него, но второй схватил его за руку. Могли бы разорвать собакой, но не разорвали!
Эльдэнэ дали доесть, попытались заговорить. Немой он, Эльдэнэ, вот что! Мычит, башкой мотает. Немой, а вроде не бестолочь, может, сбежал от кого. Велели раздеться. Мужичок крепкий, нестарый. Ну, живи пока.
Стражники коротко переговорили, один ушел в огородец, а второй сходил в избу, принес нож. Быстро развел костерок возле канавы, одежду велел бросить в костер. Посадил Эльдэнэ на чурбак, закатав рукава, ловко обстриг волосы ножом наголо. Достал из костра обгоревшую головню, показал жестом: уши загни! И головней-то по башке проехался. Вши, принесенные Эльдэнэ из лесных землянок, с треском полопались, уши вздулись. Тем временем пришел второй, они опять переговорили. Через короткое время мотнули головами: пошли, мол!
Эльдэнэ не мог поверить своим глазам: в баню вели, в баню! Пришлось поупираться, но блаженный миг все же настал. Его кинули на полок, отходили как следует веником, ошпарили щелоком, чуть не крутым кипятком. Один из охранников, здоровенный парень с пудовыми кулаками, напоследок лишил Эльдэнэ жизни. Совсем. Эльдэнэ казалось, что мясо у него отделяется от костей. Что-то внутри трещало, и он орал не человеческим голосом. Не обращая на вопли истязуемого ни какого внимания, парень измял Эльдэнэ своими могучими ручищами с головы до ног. Из бани Эльдэнэ, засунутого в залатанные, но чистые порты и рубаху, тот же истязатель унес на одной руке и бросил в чулан на груду половиков. Поживи-ка годик в землянке, кормя вшей, изваляйся-ка в грязи, проползая грязными канавами – тогда ты будешь спать так, как спал наш герой!
Наутро давешний истязатель, Василей Тур, спал после бессонной ночи, а второй, пониже и побойчее, звавшийся Ряпой, повел Эльдэнэ в город. Город, он и есть город, огороженный то есть. С большим интересом разглядывал Эльдэнэ гнездо знаменитых на Руси речных разбойников – вятских ушкуйников.
Городище, как видел Эльдэнэ, было небольшое, обнесенное двумя рядами врытых в землю и стоящих торчком бревен. В этот тихий летний день являло собой разбойничье гнездо вполне мирную картину, на траве между бревенчатыми стенами паслись козы и овцы. Внутри бревенчатые избы да площадь небольшая, вот и весь Хлынов. На площади людская толкотня, все мужики молодые, вида весьма примечательного. У кого глаза нет, кто без уха. Парчовый кафтан на ином, а снизу пестряденные порты. В одном месте бой кулачный, в другом народ сгрудился возле играющих в зернь. Сидят прямо на земле, на кону кучи барахла – награбленного, видно. И те кучи, не трогаясь с места, переходят из рук в руки. Только что ходивший в парчовом кафтане уже до портов разделся, а кафтан натянул рябой мужик, и кафтан треснул.
Ряпа спрашивал, не видел ли кто Дробилу одноглазого. Видели, – отвечают и показывают один направо, другой налево. Дробила, однако ж, нашелся и оказался действительно одноглазым и без двух передних зубов. Купить Эльдэнэ отказался:
– На сто он мне? Была бы девка, взял бы. Слусай, надоело телку драть. Тутока собираются на серемисов, посли на серемисов? Сказывают, разведали у хана ихнего богатое становиссё. Девок привезем, серемисок. Посли?
– Я туда с Анфалом одинова только и хаживал. А потом на Нижний Город Анфал сбегать хотел, под зиму. Потом, говорит, опять на Булгар двинем. И где теперя Анфал? Как в воду канул с запрошлого лета…
– Сказывают, его по баске стукнули и в полон к хану взяли.
– Бздят! Он сам хоть кого по башке-то!
– Слусай, на сто тебе Анфал? Сё ты все: Анфал-Анфал?! Это рассохинские ребята его по баске стукнули и ханским отдали. Сумел много. Сумный был парень.
– Я бы этому Рассохе самому башку снес бы за Анфала! Да, поди, и снесу еще…
– Не суми, а про Анфала забудь, пока своя баска целая. Переветник он, Анфал, на Московию переметнулся, сказывали так. Посли на серемисов-то?
Ряпа на черемисов идти согласился и тут же уселся на землю играть в зернь, забыв про Эльдэнэ. Разговор про Анфала на этом закончился. А жаль, думает Эльдэнэ, очень примечательный разговор. Тогда шумел Анфал и впрямь сильно, это и в Московии было хорошо известно. Имя коновода вятских ушкуйников наводило страх и на Нижний, и на Кострому, и на Булгар, и на Сарай. А тут, оказывается, смена власти, нет Анфала! А где он?
Эльдэнэ потихоньку отодвинулся от играющих и обошел городок. Лавки, кухня летняя дымит прямо на улице, видны большие котлы. Избы стоят, склады. Баб мало. Девок вовсе нет. Мальчишки уже режутся в карты и кости или сходятся на кулачки. Как-то все тут у них интересно устроено: купцы рядом с разбойниками, ездят к ним. Не боятся. А те их, тутошних, не трогают, бегают грабить низовых татар или вовсе далеко на реку Сухону, там тоже не дети сидят, Гляден – городок укрепленный. Подумалось Эльдэнэ: вообще не слышно, чтобы ушкуйники обижали собственных новгородских купцов.
Не видать, однако, нигде места, где мог бы гнездиться дух воздуха, зажигающий воду. Да и не слыхать как-то, чтобы речь шла про земли пермские. Вятка, да Итиль, да Устюг. Где ушкуи стоят, не видать, самих разбойничков тоже не видать. Ничего не видно. Тут только крепость с небольшой охраной.
Обратно к городским воротам Ряпа и Эльдэнэ пришли уже под вечер. Никто у Ряпы невольника не купил, зато сам он крепко проигрался, причем, похоже, продул общее с напарником добро, отчего вздыхал и чесал затылок.
Тур сидел возле костра, глядя на изгиб реки. Ряпа, опасаясь могучих кулаков товарища, сел поодаль и сразу завел разговоры про черемисов с богатым становищем и осенний поход на Устюг. Но Тур, не глядя на него, сказал медленно и твердо:
– Ухожу я, Ряпа. Не глянется мне с Рассохой дела иметь. Ничё ни к чему, одне в лес, други по дрова. Даве от татаровей еле ушли. Как без Анфала осталися, никакого прибытка, а сколь народу полегло.
– Сказывают, это рассохинские тада Анфала ханским сдали…
– Рассоха-то, как калега: охота калеге башкой быть, да уши не выросли. Приходили тутока ко мне от Рассохи. Айда, мол, Анфала из перми выманивать, ты, мол, с им ходил, знает он тебя. Будто живой Анфал, убежал из Сарая на Каму, где-то в перми городок поставил. Купцов перехватыват. Вовсе переветник стал, против своих пошел.
– Может, и брешут?
– Может, и не брешут. Озлился мужик, да и переметнулся. Он мне не одинова сказывал, что со слободской головкой не в ладах. Ну как, он поболе нас с тобой во всем толковал. Много тайного знал, чего нам и знать ни к чему. Шибко у него ругань в Слободском бывала. Мол, надо какот серебряный след из перми на Вятку заворачивать. Хватит, мол, богачество мимо рта в Новой Город возить, кто, мол, оне нам? Устюг перекрыть грозился. Ну, те, видно, Рассоху и натравили. Кому охота богачество-то упускать?! Рассоху, гниду, раздавил бы!
Тур замолчал, все так же глядя на темнеющий речной поворот. Язык Ряпы продолжал чесаться:
– С Анфалом-то ты на Сарай ходил?
– Но-о, запрошлым летом.
– Хорошо сбегали, говорят.
– Дак если все по уму, вот оно и хорошо. Весело сбегали. По уму-то. Струги с зимы еще были наделаны, да стояли потаенно. Плоты, припасы на дорогу. Дружина знала: как Анфал объявится, даст сигнал – так и идем. А где Анфал – и не ведал никто. Тысяцкой я у его был… эх, да чё говорить!
Тур опять замолчал. Потрескивал в тишине костер, и искры улетали к звездам.
– Много чё привезли из Сарая-то, говорят?
– Чтобы много привезти, на плечах-то башка доложна быть, как у Анфала, а не калега, как у Рассохи! Анфал реку всю знал, каждый поворот и перекат. И про Сарай все было известно: где лавки богатые, где казна. Сколь охраны – все выведал! Только и осталось весело сбегать! Э-эх, как мы из воды-то выскочили, да засвистали!
– Откудова?!
– Да из воды, говорю, из реки! Мы ночью подошли прямехонько напротив города и стали. И сколь времени под водой сидели, через камышины дышали. А как ободняло, мы как выскочим, да засвищем! Анфал придумал из бересты рожи всякие понаделать, да рога, да хвосты привязали. Хоть кого страх возьмет! Татарове все побросали, убежали. Оне воды боятся, оне только в степи хозяева, а на реке никто. Тут еще наши подошли на ушкуях, плоты подогнали. Палево подняли высокое, чтобы далеко видно было… Весь день плоты нагружали, их мужики волоком увели до Хлынова. А мы к ночи – во голова-то у Анфала! – не вверх пошли, а вниз, в протоке засели. Татарове побежали было плоты догонять, а мы имя опять в городе палево подняли. И опять в протоку. А потом ушли в Хлынов. Весело сбегали, да…
Тур снова замолчал. Потрескивал костерок, тишину безлунной ночи нарушал только еле слышный плеск прибрежной речной волны. Тяжкая виноватая досада прерывала молчание:
– Пошто я с имя тогда не пошел? Анфал ведь спрашивал меня, пойду, нет. Он тамока протоку одну хотел посмотреть: протока али глухая старица. Ушли-то всего на двух стругах. Ну, дак и чё, ждали их, видно, тамока. И ведь как-то Рассоха вывернулся? Анфала взяли, а этот домой пришел! Гнида!
…В этот предутренний час совсем неподалеку, в Раздерихинском овраге, заканчивался земной путь легендарного Анфала. Тускло чадил смоляной факел, прикрываемый полой кафтана, плохо поддавалась земля, сплошь продернутая корнями ивняка. Яму велели вырыть глубокую, чтобы не раскопали бродячие псы и не размыли весенние паводки. Рогожа, в которую было обернуто тело, из-за неловкости дрожавших рук развернулась. Громадный костистый Анфал лег на сырую землю, блаженно вытянулся и прильнул к ней. Выкаченные в смертной муке глаза подернулись тенью и тихо закрылись. Казалось, только сейчас Анфал облегченно испустил последнее дыхание, и душа, как легкий туман, покинула его… Не стало на земле Анфала, и след его последнего пристанища был старательно затоптан и завален подрытой старой ветлой.
…Небо на востоке начинало светлеть. Давно ушел спать Ряпа, а Тур все сидел возле костерка, пошевеливал угли, подкладывал невеликие палочки. Как ждал кого-то. Как чувствовал… Какой-то небольшой мужичок выскочил из темной тени кустов:
– Тур, слышь-ко, Тур, нету Анфала, нету Анфала боле!
– Как знашь? Видал чё?
– Чё тебе, как знашь! Уж знаю. Нету делов без следов…
– Кто наследил-то? Рассоха?!
– Сам думай. А я и не сказывал тебе ничё, это тебе ветром надуло.
Мужичок исчез в кустах, как не был. Как будто и впрямь пролетавший временами северный ветерок, предвестник осени, нашептал в уши то, что не могло, ни за что не могло быть реальностью. Эльдэнэ старательно «спал». Тур тяжело поднялся, медленно зашагал вдоль крепостной стены, уже освещенной первыми лучами еще не видного глазам солнца.
…Рассоха принял смерть без страха и протеста. Орлиный взгляд Анфала, которому он привык мгновенно подчиняться, взгляд уже совсем потухших синих глаз, уже с той стороны, из смерти, вдруг налился ненавидящей силой и расколол голову-калегу. Слепыми безумными глазами, не моргая, убивец Анфала глядел на восходящее солнце. Ни крика не было, ни шума никакого, только первый солнечный отблеск на востром разбойничьем ноже…
И снова тихий костерок на речном берегу возле крепостной стены. Уже и Ряпа проснулся:
– Слышь-ко, Тур, а чё мужики сказывают, Анфала вчерась зарезали?! Ето чё? Брешут али чё?!
– Кто сказывал, с тех и спроси. А Рассоху точно зарезали.
Костерок догорел, угольки подернулись легким серым пеплом.
– Уйду я, Ряпа. Не глянется мне все это. Давеча мужик проезжал, мельник из-под Слободы. К себе зовет, девку свою, сказывал, за меня отдаст. Справный мужик. У его в дому девок много народилося, кому мельницу держать? Иди, говорит, ко мне. Уйду я. Сказывал, брашно он мелет, да брагу ставит, вотякам возит. Ему купцы слободские шибко выгодно расчет дают. И товаром, и деньгой-новгородкой. А уж скоро жито начнут сжинать, да брашно делать. Робить, мол, некому. Вот я к ему и пойду. Жениться охота да и жить, как люди. Набегался. Немца нашего с собой возьму в работники. А ежели про меня кто спросит, сказывай, мол, и не знал такого никогда. На вот печатку мою, в Котельниче мой струг возьмешь.
В Котельниче, в Котельниче… Вот где струги-то ладят да прячут до поры. А и то: Котельнич много ниже по реке, течение там крутое, быстрое, торопится Вятка к сестрице Каме.
Судя по разговору, в хлыновской шайке произошли бурные события. Легендарный Анфал то ли впрямь переметнулся, то ли пал жертвой оговора. И что с Рассохой? Это важно. Прикинуть бы, каковы сейчас у них силы-то, у свирепых вятских защитничков. В Котельнич бы, на ушкуи глянуть – вон они где запрятаны! Время ли в глушь деревенскую забираться? Уйти от своих владельцев Эльдэнэ мог в любой момент, они про него на другой же момент забыли бы. Но хороший соглядатай не должен в глаза бросаться, он должен быть частью той жизни, которую наблюдает. Как бы вот сейчас не сбегать до Котельнича! Но только сунься в Котельнич – точно пришибут. А чтобы не пришибли, надо быть частью незаметной, неброской. И такой частью в вятских землях он уже стал. Пока все складывается неплохо. Купцы, значит, к мельнику захаживают? Или он к купцам? А на какой ляд вотякам столько браги? И почему за вотяков расчет дают купцы?
Ладно, для начала идем к мельнику.
Жёнки устюжанские
Но быстро уйти не удалось. Мельник приехал на ярмарку. Три дни кипела и бурлила ярмарка на широком лугу возле крепостных стен. Эльдэнэ знал: для того чтобы про страну что-то понять и выведать, не надо околачиваться в господских покоях. Люди в таких покоях одеты в заморское, еда у них своя-особая, и правды никто не молвит. Иди на рынок, к простонародью. Увидишь, чем народец занят, что сеет, что ест. А при желании все узнаешь и про господ. На каждого господина – сотня-две прислуги. У прислуги родня, у родни еще тоже родственники. Вся подноготная господ была простонародью прекрасно известна. Может, только насчет внешней политики мало что говорили, да и то потому, что не шибко интересовались. Много где бывал Эльдэнэ – это правило его никогда не подводило.
Богатая ярмарка в Хлынове! Привезены и хлеб-соль, и мясо, и сало, и мед, и воск на свещи, шерсть овечья всякая – чесаная, пряденая и в носки-варежки связанная, овчины и тулупы овчинные, щетина, дичь, рыба, лен пряденый и в холсты тканый, сукно, обувка всякая – и кожаная, и лапти, топоры и иной плотницкий припас, косы, цепы, сохи, корчаги большие и малые, хомуты-уздечки, ложки деревянные и черпаки, сундуки расписные, сундучки малые искусной резьбой изукрашенные, прялки большие и малые тоже все в росписи и резьбе, сани-телеги и всяческий скот. Мычали коровы, у коновязей помахивали хвостами вятские кобылки. Против скакунов арабских неказиста вятская кобылка: и собой невеличка, и лохматенька. А резва в тройке, сильна и к морозам привычна. И норов у нее спокойный и добрый. С хорошим хозяином в работе старательна. А умна! Куда бы хозяин ни заехал, она помнит дорогу к своей конюшне и домой придет всегда.
Некогда было нашему мужику все время на рынке торговать, придумали по большим праздникам съезжаться и расторговываться. Поэтому русская ярмарка – веселое дело, шумное, голосистое.
А тут еще и подарок к ярмарке, дорогой и долгожданный: жёнки устюжанские! Приметно было, что в Хлынове баб да девок маловато. В дружины-то собирались одни мужики. Вот устюжанки-хитрованки и удумали тоже собираться дружинами, да и наезжать в Хлынов – в жены к тамошним молодцам. Разбойный Хлынов сдавался такой дружине безо всякого сопротивления, даже, наоборот, с огромным удовольствием! Да и свои вятские мужики тоже на ярмарку невест везли – телегами!
Девки и хороводы водят, и песни поют, парни силой меряются – гуляет народ, аж и про торговлю иной забудет. К вечеру третьева дни венчанья начались. Видно стало, что не с пустыми руками устюжанки приехали: шали богатые, сарафаны каёмчаты, каждая икону несет в богатом окладе. Пригляделся изветчик: оклады-то серебряны! Да так мастеровито изукрашены, все-то мастер ладил, нигде рука промашки не дала. Сканью тонкой узоры выложены, цветы райские и травы. Вот куда серебряный следок уходит! Вот сюда он и уходит: к устюжским мастерам. Из блюд басурманских ладят оклады икон, да церковную утварь! Товар – дороже дорогого, таково мастерство. А монастыри-то да храмы строят по всем княжествам русским: и в Твери, и в Рязани, и во Владимире, тут, пожалуй, и повыгоднее дело, чем монету чеканить!
Вот так-то, князюшка. Где-то писано, что принадлежит Устюг князьям владимиро-суздальским и даже уж сыновьям не раз завещан! Писать можно, пергамент терпелив, что ни напишешь – все снесет. Только вот эта девка устюжанская, несущая венчальную икону в серебряном окладе, она все это написанное перечеркивает, не ведая того. Не было на Устюге власти ни московской, ни владимирской. Никто тут до серебряных тайн никого лишнего не допускал.
Мастерство устюжских ювелиров прославится на всю Россию: скань серебряная, чернение, тончайшие эмали. А узоры все те же: травы да цветы райские, такие же, как на расписных прялках, печках и сундуках. Не потеряется следок серебряный, не исчезнет! А устюжанки не забудут свой славный промысел, несколько веков такими же дружинами будут уезжать в жены покорителям Сибири и Дальнего Востока.
Поет-гуляет ярмарка…
Мельник обошел чуть не все ряды, все поглядел, попробовал мед в каждой бочке, перебрал и в руках помял каждую уздечку. И девкам в хороводе подпевал, и на службах-венчаниях подтягивал. Но Тур, по-прежнему мрачный и сосредоточенный, заторопился уезжать. Эльдэнэ, не мысля ничего для себя интересного увидеть в поселении смердов, потянулся за ним.
Выпугали соловья из куста…
Поселение вятских мужиков, небольшая деревня на пяток дворов. Поставлено одной улицей на южном склоне пологого угора по-над прудом. На угоре, видная издаля, небольшая церковь поставлена, ровно свечечка затеплена. Избы вольно стоят, друг от друга подале.
Образец вятского жилища. А – изба, Б – клеть, В и Г – жилая связка «изба – сени – клеть»
Изба сама по себе огромная для мужицкого жилища, на две половины – зимнюю и летнюю, на высоком подклете. Возле избы сараи да конюшни рубленые под тесом топорным. Все хозяйство – как буквица П, и огорожено, ровно крепость. На плотине мельница, на угоре позади деревни еще одна – ветрянка, крыльями крутит. Богато смерд живет, однако. А где хозяева у смерда? Кто им володеет, вот этим мельником, и женой его, и детьми, и прудом, и мельницами? Где он? Вблизи не видать. В Хлынове вообще ни одного княжеского или боярского дома нет, нет и самого князя или боярина. Как-то народ живет сам собой, да и все.
Этому народу, который впоследствии назовут кержаками, история отвела лет 600–700, от зарождения на Вятке в XII или XIII веке до гибели в сталинскую коллективизацию в 1920–1930-х годах. Этот народ никогда не признавал господина над своей головой. «Народная держава», новгородская Америка.
Семья у мельника: сам, сама, сын Денис женатый да две девки, старшая Оня и младшая Сина. Еще один сын отселен в починок, да две девки выданы замуж в деревню Кленовку. Где-то на дальней пасеке живет мельников тятя, старый уже. А хозяйства-то, хозяйства!
Позже узнал Эльдэнэ еще одного мельникова сына. Про него сказывали так: Федул где-то мельнично колесо катит. Тутока за деревней Сосновой горушка есть, Гляделка называется, далеко с ее видать. Тамока камень жерновой, в горушке-то. Мужики даве сбегали, жернов вырубили, а Федул катит его сюда. Чё, мол, ему, Федулу! Федул через несколько дней объявился вместе с мельничным жерновом. Стоял на угоре возле ветрянки, сам рос том чуть не с мельницу и гулко хохотал. Федул был дурак. И так он был доволен, что прикатил колесо, пришел домой! От этой самой радости турнул колесо с угора на деревню. Бог миловал, – крестился потом мельник. Громадное каменное колесо со свистом пронеслось по улице, вдребезги расшибло баньку, только бревна во все стороны взлетели, и шлепнулось в пруд у берега. Федул зрелищем был очень доволен, гулкий хохот его разносился далеко окрест.
Как ни зол был мельник, а дураку сказал: «Молодец, Федул, волоки теперя колесо обратно в гору. Мельницу тамока ставить будем, ветрянку. Как мельнице без жернова?»
Читать бесплатно другие книги:
