На фейсбуке с сыном Вишневский Януш

20 апреля 2011 года

Мой день рождения

У нас в аду, сыночек, нынче рождение Гитлера отмечали.

А и то сказать, сыночек, – событие-то для нас немаловажное… Мало кто заслугами своими так способствовал процветанию ада, как Адольф Г. Я им сказала, меня это сильно интересует: Гитлер самую большую любовь у меня отнял… но если бы не он, я никогда бы не встретила другую свою любовь. Еще большую. Так что у меня с ним свои счеты. Потому я его рождение стороной обхожу. Ведь радость-то – она не в оргиях каких… радость – она в покое и воспоминаниях. Как сказал бы мой супруг Леон Вишневский, сын Леона, «пошли они в ж… со своей академией». А уж он-то прекрасно знал, что говорил, хоть и выражался порой грубовато.

Вчера что-то меня так сильно и ощутимо толкнуло, что решила я «добавиться» к Тебе на фейсбуке. И добавилась. Ну, вернее – Ты меня добавил. Под номером три тысячи каким-то в ленте Твоих «фейсовых» друзей.

Ты писал мне, что в мой день рождения Ты всегда со мной… и даже вчера, когда Тебя не было, Ты был – хотя и очень далеко. Что Ты скучаешь. И иногда так сильно, что испытываешь физическую боль. Ты свечи и лампадки в Торуни зажигаешь на моей могилке, а если покупаешь цветы – то всегда белые розы. И если в день поминовения усопших не можешь там побывать, в этот день приходишь на кладбище, будь то в другой стране или даже на другом континенте, и там ставишь мне свечку.

И все время молишься за меня. За отца, за бабу Марту и даже за дедушку Брунона, который вечно устраивал Тебе дома проверочные работы по математике. Но больше всех, со слезами, Ты молишься за меня, говоришь, что в эти минуты чувствуешь ко мне особую близость.

И то ли Ты плакал, то ли пил, а может, и то и другое сразу, потому что чуть ли не в каждом слове, написанном Твоей рукой, есть ошибки – то не те буквы, то описки…

Что это с Тобой, сыночек? Я ведь Тебя знаю, знаю своего Нушика. Ближе-то никого не было и не будет, с самой первой минуты, с первого Твоего вздоха. С того момента, как Тебя из живота моего достали и на грудь мою обмершую положили, когда я от наркоза отошла… и как у меня дыхание перехватило, да не от чего такого, не от гравитации какой или еще чего, а от любви к Тебе, сыночек. До потери дыхания я Тебя в ту минуту полюбила, головку Твою, без единого волоска и такую бесформенную, миллиметр за миллиметром целовала и безмолвно, прикосновениями губ, в любви Тебе признавалась.

Вечером Леон пришел со службы с букетом полевых цветов, что собрал на лугу, и с плиткой шоколада, и его пустили ко мне только по знакомству – он в здравоохранении работал. Сел возле нас с Тобой на край кровати и плакал, и на Тебя сквозь слезы смотрел, и руки мне целовал, и нежными словами за то, что я ему Тебя родила, благодарил. И такую я в этот момент неразрывную связь со всем миром ощущала! Никакого допамина во мне не было – я сама и была тем допамином, сыночек. В ту минуту я словно почувствовала, как во мне распрямляется спираль ДНК, и в животе моем изболевшемся что-то раскрывается – нежнейшее, тончайшее, невесомое, словно крылья бабочки цветной… Да так явственно я это почувствовала, что за швы свои испугалась.

Никогда Ты не был от меня далеко! Никогда! Уж я-то, сыночек, знаю… и хочу, чтобы знал это Ты.

Нуша, Нушик, Нушенька, Нушатик мой, сыночек мой любимый…

Ты теперь старик.

Старый и некрасивый.

Твой отец в этом возрасте лучше выглядел, гораздо лучше. Гены, что ли? Хотя странно – ведь Ты его гены тоже должен унаследовать… ну да чего уж тут. От Леона, отца Твоего, у меня голова шла кругом, я могу быть пристрастной, конечно. От Тебя, сыночек, у меня тоже голова кругом, только совсем по-другому. Но Ты все-таки что-нибудь сделай. Займись собой. Похудей. Позаботься о своем здоровье. И столько не пей. Твой отец пил много, но оставался стройным, а Ты вон пухнешь. Тут, в аду, говорят – мол, все писатели ненормально много пьют. Но разве Ты писатель, сыночек? Никакой Ты не писатель. Я им, со всем убеждением и по совести, так и отвечаю: дескать, мой Нушичек не писатель, у него дела поважнее имеются… А писательство – это что, одно баловство. Писать-то каждый может. Зато вон в химии – поди разберись, это учиться нужно, долго, упорно. Не каждому по плечу. Но Ты, Нушичек, всегда хотел учиться. Все хотел знать и понимать, потому что тот, кто много знает, меньше боится – это отец вам обоим, Тебе и Казику однажды сказал, и вы сразу поняли.

Ты как раз «не каждый». И всегда был не таким, как все. И я всегда за Тебя волновалась.

Чудно мне писать «Ты» с большой буквы – ведь Ты для меня навсегда остался маленьким. Крохотным. Беспомощным…

Нушик мой любимый…

Но так уж принято – с большой-то буквы в письмах писать. Хотя когда Ты в техникуме учился – я с маленькой буквы писала, и Ты мне тогда был гораздо ближе. А сейчас – важный стал, серьезный… образованный, «остепененный» научным званием, в телевизоре Тебя показывают и в газетах про Тебя пишут. В аду много об этом говорят. Это, сыночек, суетное тщеславие и искушение… а для Ада подобное очень приятно, и такие-то сюда куда чаще прибывают, чем те, от которых остается две даты – ну, может, три: еще когда брак зарегистрировали. А про Тебя, сыночек, записи-то что ни день, а то и несколько за день: в газетах, порталах, в фейсбуке вот.

У нас тут, в аду, сыночек, фейсбук этот прямо с уст не сходит в последнее время.

Там грешат массово, регулярно и вдобавок – публично, а это в аду очень поощряется. На фейсе движущая сила – грех, тот, что идет первым в списке В7, что на продвинутом английском означает «Биг севен», а на нашем, польском, толкуется как «Большой Список Семи» (БСС). Грех-то этот – тщеславие, а по-простому спесь. Фейсбук в аду уважают – значимая величина. Как инвестор или спонсор. Уже во всевозможных конкурсах награды получил, а в номинации «Технологии на службе ада» который год остается на недосягаемой высоте: все, что земной грех распространяет, здесь уважается и ценится. А фейсбук нам, для ада, грех генерирует с энергией, которую разве что с цунами можно сравнить. И ведь все совершенно задаром. Конечно, есть и критики, недовольные – но так всегда бывает, сыночек. Если не получается разгромить произведение – они громят автора, от бессилия. Так им легче своего добиться. Да что я Тебе, сыночек, рассказываю – Ты с этим встречаешься постоянно, Тебе ли не знать… Плохую Ты книгу написал, потому что усы мещанские отрастил, в провинции глухой родился, гуманитарного образования у Тебя нету, оказывается, по-польски писать не умеешь, к тому же Ты эротоман и онанист, помешанный на менструальной крови, да еще и в Германии проживаешь, а значит – куда Тебе Польшу, поляков и полячек скудным своим умом понять, и потом Ты богатый, то есть зажравшийся, у Тебя в книгах все с ноутбуками от аэропорта к аэропорту бегают и бизнес-классом в самолетах летают, вместо того чтобы в поте лица, задыхаясь от вони, каблуки к ботинкам на фабрике приклеивать…

За фамилию автора идеи и создателя фейсбука цепляются, не нравится им фамилия Цукерберг…Ну ясно, что они имеют в виду: жидовство мировое и заговоры масонские. Будто бы он стремится весь мир объединить в семейно-дружескую сеть и сам ее возглавить, а потом и в аду власть прибрать к рукам. Ты уж, сыночек, прости меня за грубость, но так сказал бы Твой отец: «Пусть эти козлы обосрутся».

Много предложений вносится по оптимизации фейсбука и финансированию различных проектов, комиссии всякие образуются. Мыслят функции фейса расширить и приспособить к своим нуждам. Например, повесить под постами баннер «Я ненавижу автора», что многократно повысит уровень негативных эмоций и агрессии и сделает их главным элементом контактов на фейсбуке. Или к «Показать все комментарии» добавить опцию «Показать только негативные комментарии», что приведет к тому же результату. Я в петиции, из-за меня правой рукой подписанной, очень возражала против таких нововведений, ведь все это настоящую картину земной жизни никак бы не отражало и в конечном итоге пошло бы на пользу только Небесам: если так сделать, люди от фейсбука захотят отсоединиться, Добро-то, оно всегда в конце концов побеждает. И это могло бы аду только краткосрочную выгоду принести, а ад на долгосрочные проекты должен направление держать, и не нужно грехом-то спекулировать, это все последние события на Земле доказывают. Но вообще-то анализ активности на фейсбуке меня радует и приводит к выводам, которые представляются мне вполне положительными. Особенно один:

Ты, сыночек, прямиком направляешься к аду.

Здесь много об этом говорят.

А я радуюсь. Потому что знаю – на Небеса Ты не хотел бы попасть. Ты ведь считаешь, что там скучно, не правда ли? Тебе везде и всегда очень скоро скучно становилось. Ты вспыхивал, зажигался чем-то новым, узнавал об этом побольше – и потом, как старую игрушку или разлюбленную женщину, бросал без сожалений. В обычной школе в Торуни ты учиться не захотел – это же скучно, так мира не познаешь. И потому с великим трудом сдал экзамены в дорожный техникум, который официально как-то иначе назывался, а для меня это было как конец света, просто конец света… где дьявол с распростертыми объятиями Тебя поджидал.

Огромное огорчение Ты мне этим техникумом причинил. Огромное. Никогда Тебе этого не говорила, а теперь скажу. Ты покинул меня, сыночек, бросил, оставил. Оставил в такой тоске невыразимой, что не знаю, как и сказать. Я пять лет оправиться не могла, с 31 августа 1969-го до 26 июня 1973 года. И я писала Тебе об этом, сыночек, писала. Все пять лет, каждый день. Если бы не эти письма и не польская почта – было бы мне на том свете совсем невыносимо, не выдержать бы мне. А так – я вечером Тебе напишу, и мне немножко легче. Отец-то Твой человек добрый был, но несуразный какой-то. К тому же прагматик, даром что поляк. Он мне сказал, мои письма вы на помойку выбросили, мол, слишком много их было, целый бы чемодан заняли, а к чему? Он мог по попавшему под машину коту три дня убиваться, а на похороны родных сестер не явился – мол, к чему? Он был непредсказуемо непредсказуем. До самого конца я не ведала, чего мне от него ждать.

Потому что он, сыночек, познал тайную суть женщины.

Такой был прямой… никогда сам себе не изменял. И мне о нем ничего толком не было известно. Видно, поэтому я с ним и жила. Хотела знать о нем побольше, все хотела знать. Даже умирая – все равно всего не знала. Может, потому я и сейчас к нему неравнодушна и им очарована. Иногда я встречаю его, сыночек. Он ведь тоже здесь – где ж ему быть-то? Пьяница, ярый атеист и провокатор. Сюда ему и дорога. Только он и здесь в черном списке. Вопросы неудобные задает и ничегошеньки не боится. Он даже в Штутхофе[1] перестал бояться – и печей, и пламени, и самого зла. А тут, в аду, все построено и держится на страхе: на страхе вечной боли, безнадежности, вечного искупления ради мига забытья. Твой отец ничего этого не боится, ходит себе по местным закоулкам и говорит, мол, пошло все в жопу.

Твой отец, сыночек, всегда и везде был в черном списке.

Поначалу потому, что поляк. Потом – потому, что не тех взглядов. А он не захотел быть ни красным, ни черным. Потом – потому, что презирал Союз борцов за свободу и демократию. Этот союз ему вообще был поперек горла… Ты-то всего не помнишь, конечно, не можешь помнить, а он свою биографию вспоминать не любил. О Штутхофе никому, даже самым близким не рассказывал, а уж остальным тем более не считал нужным. Эти деятели, эти костогрызы, как он их называл, непрестанно его соблазняли: удостоверение норовили выдать, бесплатный проезд на трамвае и поездах, мол, ему не придется в очередях за мясом стоять, а сыновьям счастливое будущее обеспечено, мол, угля он больше, чем депутат, получит, на море в доме отдыха сможет косточки свои греть вместе с семьей… А он ни в какую – нет и нет! Как-то раз так разнервничался, что даже номер Штутхофа на руке свел – поверх другую татуировку сделал, чтобы видно не было. По пьяни конечно. Что есть то есть.

«Immer hin»[2], как с гордостью говорила всем баба Марта, Твоя бабушка. Леона она уважала, хотя в жизни ему бы в том не призналась, не особо ее радовало, что я от него родила, ну поначалу-то точно.

А Твой отец был политическим дальтоником. И этот изъян внутреннего зрения здорово портил ему жизнь. До самого конца.

И после – тоже.

Помнишь, как Ты и Казик, Твой брат, к ксендзу ходили, чтобы похоронить отца как положено? Просили, умоляли. А отец ваш, хоть и ценил ваши добрые намерения и даже чувствовал благодарность, все же стыд его брал за такое как будто унижение. Лежал в морге и притворялся еще холоднее, чем был, – от стыда совсем в лед превратился. А Ты сначала просто просил, потом из кармана деньги вытаскивал, доллары, потом – умолял, заклинал, убеждал, что это Твой отец, и он заслужил достойные похороны! А отец Твой в это время прятался в крематории, который еще с лагеря прекрасно помнил, и с нетерпением ждал огня печей – чтобы поскорее от этого унижения избавиться и сгореть.

И я скажу Тебе, сыночек, ксендз этот, который отца вашего похоронить по-человечески отказался, – он тут, между нами слоняется! И все его презирают. Потому что даже грех имеет свое достоинство, а его грехи невообразимо недостойны. А с отцом Твоим он, скорее всего, никогда не встретится – и хорошо, и правильно, и к лучшему, ведь Леон, он нервный, и когда высказаться не может – потому что уже все сказал! – становится непредсказуем. А здесь, в аду, обличения не в почете. Здесь ценят, когда люди себя словами, как бритвой или ножом хлещут. Потому что ад – он очень польский. Здесь если люди себе словом какую несправедливость причиняют – докладывают об этом с умилением и радостным удивлением, а ты ж понимаешь, это очень по-польски. Поэтому полякам здесь полегче – они к аду на Земле приноровиться успели.

Кстати о поляках, сыночек.

Шипят здесь ядовитые языки, что Ты никакой не поляк, а немец.

Врагам продался за деньги. Мол, в Польше у Тебя мозг переполняется, а в Германии ты его опорожняешь. Немцы Тебя «Мерседесом» купили. Так здесь ненавистники шипят, и я потом разбитая вся хожу, потому что Ты, сыночек, Ты изменником никогда не был. А мне вдвойне тяжело – я ведь немка, я чувствую свою с немцами связь. Но гораздо больше я полячка! Я от польского гимна плачу, а от немецкого – нет, только делаю вид, для посторонних. И вот ходят здесь люди и такие глупости и гадости про Тебя распространяют. Одно слово – грешники. Негодяи и завистники. Тут ведь, в аду, зла, конечно, много – гораздо больше, чем Добра на Небесах. А Чистилище – это пустыня… моральная пустыня… ни Добра там, ни зла, лишь скука смертная, там поэтому столько себя забывших, в Чистилище.

Сынок, Ты ведь никогда не станешь немцем, правда?

Ты там живешь просто так, да? Так уж получилось, чего теперь. Ты и уехал туда не навсегда. Ну и что, что уж больше двадцати лет, – какая разница? А спрашиваю для чего – если вдруг отца-то Твоего, Леона, встречу – что мне ему сказать? Он никогда в этом вопросе категоричным не был, немцев ненавидеть Тебя не учил, хотя причины к тому были, да. А я к Германии хорошо относилась. Вряд ли я Тебе об этом рассказывала – время-то какое было, такие рассказы не приветствовались – чтобы про Германию и немцев хорошо. А я с 1941-го по 1945-й в оккупированном Гдыне официанткой работала в шикарном ресторане, куда только немцы ходили, да не простые, простых-то там не было. Туда высшие чины СС ходили. А мне эсэсовцы так нравились! Такие были обходительные, никогда не напивались, за филей не хватали, оставляли огромные чаевые. И не ругались. А красивые какие, да еще в этих своих идеально чистых – как их раса – черных мундирах! А уж танцевали, сыночек, танцевали! Иногда по вечерам, если в зале женщин было мало, директор велел нам снимать фартуки и с немцами танцевать. Вот я с эсэсовцами-то и танцевала. Когда танго, когда вальс, а когда и полонез. Немцы уж больно полонез любили, прямо обожали. А я, как истинная полька, полонез танцевала с особенным чувством. Словно меня сам Выспяньский[3] вел, что вот я, простая польская крестьянка, официантка, с интеллигентным офицером, завоевателем Польши, танцую… Танго что, танго – пародия какая-то, что там Мрожек[4] против Выспяньского! Вот что я, сыночек, переживала, когда с эсэсовцем танцевала полонез, – я гордость испытывала, гордость истинной польки.

Я ведь здесь, сыночек, для многих – пример. Пример грешницы времен Молодой Польши[5].

Такой яркий, что, будь я жива, обо мне бы в «Плюще»[6] написали – так говорят те, кто постарше и поначитаннее. Ровесники бабушки Марты и бабушки Цецилии. Обеих Твоих бабушек, сыночек, тут, в аду-то и нет, они благонравные обе и в ад попасть никак не могли.

Но вернемся к «Плющу».

Про меня написали бы не в этом, новом, что напоминает немощного старика, пытающегося молодиться и через силу бахвалиться. Нет, в том еще, настоящем. Тебе, сыночек, известно, о чем я, потому что этот «новый»-то Тебя соблазнил немножко, и Ты там отметился – и раз, и два, а может, и три. Эти молодые грешники – с рубежа веков или с конца двадцатого века, – бывает, сядут со мной, и я им рассказываю, как грешили между войнами. Только, представляешь, им частенько приходится объяснять, что это значит – «между войнами»: среди них очень много дубин стоеросовых, неучей. Вроде и аттестат есть – а все одно неучи. После войны-то аттестат только что собаке уличной не выдавали. И Твой аттестат, сыночек, такой же. Но уж какой есть…

Моим-то грешницам, история ни к чему, не интересна. Им подробности подавай. Им интересно, тогда парням тоже «одно только это надо было» или нет и как они это тогда делали. Да что говорить – ну конечно, у парней всегда только это на уме. Потому что – а чему еще у них на уме и быть-то? Да и делали это примерно так же, как сейчас, потому – а как же еще? Только я им подробности не рассказываю, это мое сокровенное, интимное, таким делиться нельзя – какая-то проституция получается. Женщины все примерно одинаковы, и делают это примерно одинаково – да Ты, сыночек, сам знаешь, женщины-то у Тебя были. А вот то, что отличает одну женщину от другой, – уже загадка, тайна великая, это уже на уровне дыхания, прикосновения, шепота, вздоха или крика. И то, что перед тем… и то, что после… да что я Тебе, сыночек, рассказываю, Ты ведь и сам понимаешь!

Я им о другом говорю. О мужьях своих – не про постель, а в романтическом смысле. Они, молодые-то, такое не сказать что хорошо понимают, но иногда удается их внимание привлечь. Чаще всего они хотят слышать о Твоем отце, но и о других моих мужьях, тех, что до Твоего отца были, я тоже рассказываю. Только о самом первом не вспоминаю – совсем мне о нем вспомнить нечего. Он мне совершенно не подходил, а может – я просто была слишком молодая и безответственная. Ну и потом, я ж не знала, что мужчина, такой солидный и культурный на вид, книг не читает, цветов своей любимой на день рождения не дарит, ботинки не чистит, всегда плохо пахнет, носит обсиканные кальсоны, чуть что повышает голос, на билет в кино жмотничает, а танцевать не умеет. Я постоянно думала, что теряю с ним свою молодость, зря трачу время, что так и зачахну у плиты или с метлой в руках, убирая нашу квартиру… Он требовал, чтобы все было вылизано, вычищено, наготовлено, настирано, наглажено, накрахмалено, постелено и разложено. А чтобы приласкать меня – так этого и не было никогда. Гасил свет в спальне, вскакивал на меня, как жеребец на кобылу, и телом своим дебелым покрывал. Попыхтит-попыхтит – вот и вся любовь. А я и рада, что все кончилось, – он весом меня придавливал, мне аж дышать было тяжело. Поначалу-то я плакала, конечно, – он ведь муж мне был, я ему в костеле до конца жизни хранить верность обещала. Но потом слезы кончились, а когда я ему про любовь-то говорила – он никак в толк взять не мог, чего мне не хватает, если я в большом доме живу, деньги на наряды имею, и он, солидный мужчина со мной всегда рядом, говорил, это от избытка времени свободного мне всякие «химеры» в голову-то лезут.

Вот однажды мне «химера» в голову и пришла, поехали мы с подружкой в Быдгошчь – оперетту слушать, «Трех королей». На поезде, потому что зима была дороги такие – по-другому не проедешь.

И вот после оперетты скрипач из оркестра нас с подругой пригласил на чай с имбирем. А я на него, на скрипача этого, смотреть прямо не могла, так он был прекрасен – у меня аж дыхание перехватывало. И подруга моя, барышня еще, тоже глаз на него положила, ботиночком под столом ноги его касалась… я точно это знаю: она иногда ошибалась и ботиночком своим чулок мне пачкала. Но скрипач смотрел только на меня и все чаю мне подливал. На обратном пути, в поезде, я грешила – все о нем думала, думала, и подруга моя грешила – но она поменьше, она ведь незамужняя была, а я-то – замужем, так что мой грех больше.

Этих-то, молодых, в аду, больше всего тот скрипач интересует – мой второй муж. И как он меня целовал – вот что им узнать хочется, особенно когда размечтаются или вдруг заскучают. А я, чтобы уж подробностей-то не рассказывать, вплетаю в свой рассказ Климта[7]. Ну да, художника этого, Густава Климта, который свои картины в Вене писал в те еще времена, когда бабушка Твоя, Марта, была совсем молодая – лет девятнадцати-двадцати. Для Тебя это очень давняя история, Тебе, небось, и представить невозможно, что баба Марта была девчонкой. Так вот, Густав-то Климт нарисовал картину «Поцелуй», она у нас во многих галереях в аду висит – как наглядное пособие: демонстрирует человеческую греховность как она есть. Еще, говорят, она чем-то «Мону Лизу» Леонардо да Винчи напоминает. Тут не знаю – мне она ничего такого не напоминает, но это и не важно, потому что картина сама по себе неповторимо прекрасна. Критики-то все упирают на «фаллические символы», то есть, если по-нормальному сказать – на символику половых членов, которых якобы там в изобилии и которые, соответственно, должны смущать женщин. Лично я никаких фаллосов на картине не наблюдаю – но я ведь, сыночек, в этом вопросе никакой не эксперт, ибо членов-то мужских в ближайшем рассмотрении видела в жизни всего пять: трех мужей, Твой и Казика, уж не знаю, можно ли их считать, ведь я на вас, конечно, совсем другими глазами смотрела, чем на своих мужчин. Так что на самом деле три, о чем мне судить-то? Хотя сам Климт был несомненно экспертом, это да, – шутка ли, оставил после себя четырнадцать детей, и ни одного ребенка от законной жены – потому что жены-то у него и не было! Сперма и лоно его интересовали необыкновенно, он на картинах и в графических работах «киски» манекенщиц и проституток со всеми подробностями изображал, чем провоцировал бесконечные скандалы. С точки зрения ада это очень хорошо, даже если не было во всем этом ни настоящего искусства, ни искренности, а одна сплошная маркетинговая стратегия. Я недавно освежила свои знания о Климте на нашем сайте www.wiki.hell, и меня растрогало, как он рисовал в этой своей коричневой сутане, перепоясанной белым ремешком, и в сандалиях. В аду судачат, что под сутаной у него ничего не было, чтобы ничто не мешало манекенщицу или натурщицу быстренько употребить, но мне сдается – сплетня это, которую распространяют, чтобы побольше внимания к Климту привлечь. В определенном смысле такие слухи на пользу искусству идут, потому что если прыщавый подросток пойдет в музей, чтобы полюбоваться на «киски» Климта, то, возможно, уж заодно и глянет на его пейзажи, а это будет способствовать повышению культурного уровня ада. Старикам-то уж все равно, а вот для молодежи очень важно. Климт себя в аду особо не проявляет, но иногда лекции читает по «неосинизму». Это направление в живописи ада самое популярное, потому что название его образовано от английского «sin», в переводе на польский – «грех». «Неогрешизм» значит. Я, сыночек, на лекции-то регулярно хожу, потому что, пока жива была, в музеях не часто бывала – времени не хватало, да и по невежеству, а теперь вот наверстать хочу и во всех этих новомодных трендах разобраться. А картинки Климта мне еще потому особенно нравятся, что он много рыжих женщин рисовал, и это мне, признаться, льстит – я же, прежде чем поседеть, сама рыжая была и во влияние цвета волос на характер и судьбу женщины свято верю с давних пор. А недавно об этом как раз говорили на канале Hell24.ntv, в сексуальном контексте, и это снова пробудило здесь повышенный интерес к рыжим женщинам. Все эти предрассудки – что рыжие женщины якобы сплошь колдуньи, что они – причина неурожаев, эпидемий, падежа скота и прочих ужасов, – их в аду уже никто всерьез не воспринимает. Что однако не мешает постоянно сравнивать рыжих с блондинками, шатенками и брюнетками по всем статьям. Истории рыжего Иуды, рыжеволосых Марии Магдалины и Лилит[8] в памяти ада засели крепко и все время заставляют связывать рыжие локоны с непорядочностью, изменой, грехом, вечным осуждением и смертью, что, разумеется, в глазах ада только добавляет им уважения. Но поскольку это все догадки и фактов не хватает – ад теперь озабочен как раз поиском этих недостающих фактов об особой греховности рыжих. Вот недавно два профессора из Гамбурга, Вельпе и Бернхард, таких фактов подбросили: оказалось, что рыжеволосые женщины чаще предаются телесным утехам да с большим числом партнеров, причем, не состоя с ними в браке. Ну, ад тут, конечно, сразу увидел статистическую корреляцию с греховностью и налепил ярлык: распутные, похотливые и необузданные. А особый интерес вызвало то, что эти отличия, видимо, заложены генетически, то есть являются замыслом самого Бога, потому что кто же, как не Бог, эту самую спираль, ДНК эту, в течение шести дней заворачивал, а на седьмой от трудов праведных отдыхал в своей лаборатории.

И вот что я тебе, сыночек, скажу.

У меня иногда такие мысли бывают… такие, знаешь… сюрреалистические… прямо покоя мне не дают. Мне иногда кажется, что Бог эту прекрасную спираль знаешь как создал? Для удовольствия. Набил косяк, поджег, глубоко вдохнул, а когда у него трип-то, приход то есть, начался – почувствовал такое космическое пронзительное одиночество, что дым выдохнул… А дым этот был особенный. Божий дым, одним словом. Абсолютно чистый, незамутненный, потому что ничего в нем, даже Твоих любимых законов физики не было. В нем, в дыме том, не было и никаких частиц – даже элементарных. Никаких фотонов, лептонов, бозонов, глюонов и даже кварков. Ни высоких кварков, ни нижних, ни высших, ни низших, ни привлекательных кварков, ни даже удивительных кварков – ни-ка-ких. По-моему, сыночек, этот дым из одних богонов состоял. БОГОНОВ, понимаешь? (Это я сама название придумала.) Каждый богон заключал в себе фрагмент Божьего замысла, то есть такой разбитый на богоны Большой Проект получается. Человеку же никогда ни одного богона получить не удастся, сколько он ни старайся. Даже если сделают они этот свой… как его там… коллайдер размером с Африку – все равно ничего не выйдет. Потому что богоны только тогда существуют, когда люди в Бога веруют. А каждая попытка их создать или поймать – это же, по сути, акт неверия, сыночек. В этом ЦЕРНе[9] армия яйцеголовых неверующих фом работает, и потому никогда, никогда у них не получится повторить что-либо из того, что сотворил Бог. Впрочем, я в этих армиях, дивизионах и корпусах никогда не разбиралась, так что, может, это и не армия вовсе. Знаю, что чуть не десять тысяч физиков во всем этом участвуют, а на первой линии, в Женеве – три тысячи. Разгоняют там, под землей протоны до невероятных скоростей и сами себе противоречат. Вот скажи мне, сыночек, объясни своей старой матери, каким таким чудом можно чем-то настолько маленьким, как протон, попасть в такое же маленькое?!! Это ж сродни фокусу, когда в цирке кролика из шляпы вынимают – такая же магия цирковая! А они, вишь, попадают… А потом, вечером, самонадеянные люди дают журналистам интервью, что, дескать, отыскали «частичку Бога». А? Каково? «Частичку Бога» они ищут… теорию практикой проверяют… Какая же она Божья, сыночек? То ли они там заработались совсем и бозоны с самим Богом попутали, то ли специально привирают, чтобы народ, неискушенный в физике, обмануть и головы задурить. Ты, сыночек, со школы еще знаешь, а я из Гугла, что они ищут бозон какого-то там Хиггса и если вдруг найдут, то будет им счастье, слава Господу, потому что тогда они сумеют как-то понятие массы объяснить. А если объяснят – то следующим шагом смогут создать маленький новый мирок, крошечную Вселенную. Так они журналистам говорят – но только уже при выключенных микрофонах. Им, этим наглецам с кучей ученых званий и титулов, кажется, что они все знают и все понимают.

А я Тебе, сыночек, скажу, что никогда, даже если русские, китайцы и американцы все скинутся и целиком свои бюджеты под это дело заложат, никогда ни в какой лаборатории не получится еще одного, даже маленького Большого Взрыва. Потому что для этого нужны богоны, а они мгновенно аннигилируют, как только наука над верой начинает верх брать. И кроме того, сыночек: если есть богоны – то (Ты сам уже мгновенно сообразишь, о чем речь!) должны быть и антибогоны. А следовательно – получается, ад в замысел Бога вписался сам собой.

Сыночек, я Тебе признаюсь, эти богоны – они мне самой очень нужны. Для проверки моей собственной, мной сформулированной, W-теории, уникальной и экспериментально пока не подтвержденной. На Земле, то есть на вашем свете, есть М-теория, Теория Всего, ее изобрел гениальный физик и математик из Северной Америки Эдвард Виттен, над ней теперь многие головы ломают, потому что ее, как и мою теорию, проверить трудно. Так что догадка о существовании предварительного замысла непосредственно перед возникновением Вселенной, к сожалению, не от меня исходит – не я ее породила (смейся, Нуша, смейся, я так люблю, когда Ты смеешься, у Тебя тогда такие прекрасные морщинки вокруг глаз образуются). Не я – да хотя бы из-за недостатка образования, ведь аттестат зрелости я получила еще в довоенные времена. Но видишь, как я теперь в этой Твоей науке поднаторела – сама порой дивлюсь.

Очень хорошо, хотя и трудным языком, который требует сосредоточенности, о предварительном замысле писал необыкновенно светлый ум: католический ксендз из Тарновской епархии, магистр философии и доктор космологии. Профессор. Михаил Казичек (Казимир) Геллер, из нашего Тарнова. В мире-то его знают и ценят. Геллер, с его невозмутимой и непоколебимой верой, на Бога в стеклышко смотрит. Да что это я говорю – стеклышко! Он Бога, как амебу, утопленную в капле, впихивает под микроскоп. Это его данные я использовала для своих целей. Это он, Геллер, пришел к заключению, что перед возникновением мира уже должны были существовать физические законы. И так об этом говорил, что даже я, необразованная, поняла. Он, правда, про богоны мои не упомянул, но это, сыночек, недоразумение. В мыслях он их точно держал, только почему-то не озвучил, почему – не знаю. Может, по скромности – он скромный очень.

Я, сыночек, книги Геллера давно читаю – времени у меня куда больше, чем у Тебя. Я его читаю с конца двадцатого века. Конечно, чтение это легким не назовешь, оно требует сосредоточенности и внимания, но зато очень глубокое впечатление оставляет, думать начинаешь. И после прочтения будто мудреешь. Я начала с книги, изданной в 1984 году, называется «Оправдание Вселенной». Сначала трудно было, еле разбирала, а потом вчиталась – и на душу мне его идеи легли. Я прямо затряслась вся. Следующая была его «Нравственность мышления», 1993 год, там меня Геллер несколько раз развеселил, позабавил. Потом – прекрасная книга «Является ли физика гуманистической наукой?» 1998 года, она меня и вовсе очаровала. Я после нее поняла, что Ты, сыночек, хочешь того или нет, являешься гуманистом до мозга костей, что меня очень-очень радует; впрочем, честно говоря, я и сама с давних пор об этом догадывалась. Потом, уже в двадцать первом веке, в 2008 году, читала, соблазнившись названием, «Окончательные объяснения Вселенной». Так, чтобы прямо уж окончательных объяснений – их я там, конечно, не нашла, это даже Геллеру, к счастью, не под силу. А вообще этот год – 2008-й – для нашего ксендза был особенным, да и для меня тоже. В том году фонд Темплтона вручил Геллеру премию. С формулировкой: «За усилия, связанные с преодолением барьеров между наукой и религией». Ксендз из Тарнова получил от американского фонда 1,6 миллиона долларов за эти усилия. И я скажу Тебе, сыночек: я немедленно перечислила в этот фонд деньги – почти все свои сбережения на счет Темплтона перевела, оставила себе только на папиросы, вино, книги да журналы. Потому что фонд этот, Темплтонский, на нашего польского до мозга костей ксендза прилично потратился, сыночек, вот я и решила им пособить. И когда пришло банковское подтверждение перевода, а там долларов-то, конечно, немного получилось, я так растрогалась, что в следующем месяце от вина совсем отказалась и снова сделала перевод. Ведь Геллер эти 1,6 миллиона перечислил на счет Центра Коперника. Вернее – тем самым он его, этот Центр, образовал. У нас в аду даже написали по этому поводу: «В 2008 году ксендз, профессор, доктор наук Михаил Геллер передал полученную им премию фонда Темплера на основание Центра Коперника». А ведь это какое-никакое событие, потому что Геллера в аду не особо любят, а если совсем честно – так и вовсе ненавидят. И то сказать: настоящий ксендз, от Бога, как говорится, и в науке к тому же разбирается не хуже самого оголтелого атеиста – это тебе не Колаковский[10], из причастия устраивающий шоу.

Поэтому на имя Геллера в аду проклятие наложено. А книги его, по сути, нелегальными стали, их читают разве что в «Подземье», которое в аду совсем другое значение имеет. Геллер сейчас для ада то же самое, что во времена Ярузельского были для Польши Михник или Куронь[11], – символ оппозиции.

Впрочем, что-то я от темы космогонии отошла – возвращаюсь.

То, что Вселенная почти с самого Начала (с большой буквы «эн») подчиняется определенным законам, – всем физикам известно. Я, сыночек, пишу «почти» – потому что существует малюсенький промежуток времени, буквально доли долей секунды (десять в минус сорок третьей степени, как пишут на заслуживающем доверия портале нашем www.wiki.hell), короче – очень маленький отрезок, про который никому не известно – что в этот миг с Вселенной происходило. Но скорее всего, эти существующие законы и в тот момент действовали. Ты, сыночек, отметил это слово – «существующие»? В нем-то вся загвоздка. Эти законы и правила должны были существовать уже до того, как возникла Вселенная. И кто-то, кто существовал до Начала сущего (как ни странно это звучит), должен был их сформулировать и подчинить им Вселенную, которой еще не было. А иначе никак… Если же я в какой-то момент логику нарушила – выведи, Нуша, свою старую мать из этого логического заблуждения, очень тебя прошу, сыночек. Я эти правила и законы могу связать только с одним – с моими богонами. Потому что мне как раз их (назовем их пред-элементарными частицами) и не хватало для моей W-теории. Сознаюсь, тут ничего нового я не открыла. Впрочем, Ты должен признать, что я черпала вдохновение из хороших, стоящих источников, включая моего любимого Геллера. Так оно было всегда: когда физике чего-то не хватало или чего-то у них не срасталось, концы с концами не сходились – ученые все списывали на недостающие, не открытые еще, гипотетические частицы. Возьми хоть этого Пауля Вольфганга из Австрии: когда у них баланс не сошелся в 1930 году в ядерной физике – он себе выдумал самую элементарную частицу, «нейтрино» назвал. А почему бы нет? И спустя некоторое время другой физик – запамятовала фамилию, сыночек, – нейтрино это обнаружил. Теория складная получилась, Пауль кучу денег от Нобелевского комитета получил, да и этот, второй, фамилию которого не помню, без Нобелевской премии не остался. Эта парочка на нейтрино неплохо заработала! А все почему? Потому что они не какой-нибудь скучный бозон обнаружили, а нейтрино, шаловливую, загадочную и проблемную частицу! Ты, сыночек, всего этого еще не знал, услышал об этом из СМИ только в октябре 2011 года, а у нас здесь, в аду, об этом уже знали все: со шпионажем у нас тут покруче, чем в израильском Моссаде. Так вот, согласно исследованиям женевского, французско-швейцарского ЦЕРНа, которые пока держатся от общественности в тайне, нейтрино в определенных обстоятельствах оказывается быстрее фотона, то есть скорость его выше, чем скорость света. Думаю, это сообщение вгонит в черную тоску Альберта Эйнштейна. Я его в последнее время что-то не встречаю – наверное, от стыда где-нибудь по углам прячется.

Может, все это сплетня, мистификация. Но в ЦЕРНе серьезно об этом толкуют. Ни в одном научном источнике публиковать пока ничего не хотят – ждут, когда коллеги-физики из других научных центров все перепроверят и подтвердят подлинность измерений. Якобы нейтрино под землей, где ему ничего не мешало и не препятствовало, преодолело путь к итальянской лаборатории в Гран Сассо (а это 730 км) на целых 60 наносекунд (то есть на 60 миллиардных долей секунды) быстрее скорости света.

Для бедолаги Эйнштейна это сообщение просто катастрофа, потому он где-то и затаился, что не удивительно. Ведь согласно его, Альберта Эйнштейна, теории, ничего более быстрого, чем свет, в мире существовать не может. А тут – здрасте пожалуйста! Какое-то нейтрино, и теорий-то не знающее, быстрее оказалось. И существенно быстрее, потому что расстояние небольшое – какие-то 730 км, для такого расстояния 60 наносекунд преимущества перед светом – это очень серьезно. Но эта новость не только для нейтрино и Эйнштейна важна и необычна – она для всех необычна и важна, включая философов и всяких футуристов. Ведь если сравнить нейтрино с локомотивом – по Эйнштейну, по его теории относительности, чем быстрее едет локомотив, тем медленнее движется для машиниста время. И если машинист разгонит свой локомотив до скорости света, его состав никогда никуда не опоздает, потому что для него, машиниста, время остановится. И получается, что если нейтрино действительно быстрее света, время пойдет вспять! Это, сыночек, никому еще не удавалось – время обратно запустить. А нейтрино – согласно последним сплетням из ЦЕРНа – может! Они от времени отступают, из наносекунды в наносекунду молодеют!

О, Боже, я тоже бы так хотела! Пускай в меня из этих магических пушек в ЦЕРНе выстрелят! Пускай меня чем угодно ускорят или замедлят, пускай смешают с чем угодно – только чтобы я стала как эти нейтрино. И вернулась бы назад, в прошлое. Неважно, в какой день – только чтобы до моих похорон 16 декабря 1977 года. Только бы увидеть Тебя, Нушечка. И коснуться. И услышать. И приласкать. И пожалеть.

Я этим нейтрино, сыночек, завидую безгранично. Даже если это все просто слухи.

Только, знаешь, чует мое сердце, эти ребята из ЦЕРНа найдут для загадки нейтрино, слишком быстрых для нашего мира, хотя и невыразимо красивых, какое-нибудь банальное объяснение: что-нибудь типа «ошибки в измерениях» или еще чего в этом роде. Нейтрино я такого не желаю, а вот Эйнштейну желаю искренне, потому что когда Альберт улыбается и ходит по аду, показывая всем свой длинный язык, – мне тоже становится весело.

А ведь вся эта история с нейтрино не сегодня началась, сыночек. В важном для Тебя 1987 году в 160 тысячах световых лет от Земли взорвалась вдруг некая сверхновая звезда (а взрывы сверхновых – это прекраснейшие астрономические спектакли необыкновенной красоты, это Тебе любой астрофизик засвидетельствует). И вот еще тогда нейтрино, которые при взрыве возникли, до нас добрались на три часа быстрее, чем вспышка света. Всерьез никто об этом не задумался, внимания особого не обратил – что такое три часа при расстоянии 160 тысяч световых лет! Ерунда, фитюлька, ошибка измерения.

Но если бы те нейтрино были такие же быстрые, как эти, церновские, они, по идее, должны были бы прибыть на Землю не в 1987-м, а в 1982 году.

Конечно, это все предположения. Но чем больше я о них думаю, сыночек, тем большие сомнения меня одолевают.

Вот представь: в 1987 году я вместе с нейтрино, которые быстрее света… ну да, странно, сюрреалистично, конечно – через десять лет после своей смерти! Но предположим! Так вот, я вместе с нейтрино и начинаю путешествие в направлении планеты Земля. У Тебя на Земле – 1987 год. И у меня тоже. Сверим месяцы, дни, минуты, часы, секунды. За аксиому берем, что эти одичавшие нейтрино такие же быстрые и шустрые, как те, женевские, а пекло пускай находится примерно там же, где и взорвавшаяся сверхновая (на самом деле мы не знаем, где находится ад, на карте никогда его не найдем и пальцем не покажем – информация засекречена). По пути я ласково и настойчиво шепчу нейтрино, чтобы еще чуть-чуть ускорились, потому что очень хочу застать цветущую сирень в парке Быдгошчского предместья в Торуни.

Предположим, нейтрино к моим просьбам прислушаются и помчатся что есть духу.

В моем временном континууме все получится, и я прибуду в Торунь в мае 1977-го. Ты на этот случай все законы и даже уравнения знаешь, которые как будто что-то кому-то объясняют. Но в Твоем временном континууме никакого мая, никаких сиреней и никакого 1977 года не будет и в помине! Ты, сыночек, будешь находиться в своем континууме и никогда и ни за что из него выбраться не сможешь – вот о чем, в сущности, Эйнштейн и его теория говорят. И я к Тебе значительно позже Твоего 1987 года попаду, сильно позже, хотя для меня годом приземления все равно будет 1977-й. Потому что эти штуки, если серьезно, называются «искривлениями временного пространства».

Это еще известно под названием «парадокс близнецов».

У меня время действительно пойдет назад, но у Тебя с той же скоростью оно помчится вперед! Ты в своем континууме ничегошеньки о моих перемещениях во времени знать не будешь, и независимо от благосклонности нейтрино и их скорости, независимо от того, что я стану шептать им – я все равно прибуду к Тебе слишком поздно. Эти континуумы – они как прочная стена всегда будут между нами. Следовательно, все эти путешествия во времени – сказки и фантастика, чтиво для бульварных газет. Никогда нам с Тобой одновременно в прошлое не возвратиться. Какой бы быстрой нейтрино ни были – я все равно не смогу явиться к Тебе иначе, как в виде призрака из далекого прошлого. Как одна из бестелесных душ из поэмы Данте. Словно бы реальная, но коснуться нельзя. Только испугаю Тебя, сыночек – и все. Ты все равно не поверишь, что я настоящая, – Ты же теорию относительности знаешь – и про континуумы эти. Просто вспомнишь, как экзамен по этой самой теории сдавал, когда я еще живая была, и лекции, которые сам и читал. На экзамене Ты «отлично» получил – а как иначе, я всегда так Тобой гордилась – и тем, как экзамены сдаешь, тоже. Мне даже иногда казалось, что Ты их для того и сдавал – чтобы я гордилась и радовалась за Тебя. А уж когда я заболела сердцем-то и смерть уж рядышком стояла – Ты вообще решил, что экзамены – Твоя терапевтическая обязанность, долг передо мной. И я иногда думаю, Нуша, что если бы не экзамены и не радость в Твоих глазах, когда Ты сообщал мне о своих успехах, – я бы, наверное, гораздо раньше померла. Последнее, что я помню из середины декабря 1977 года, – это как Ты, сыночек, готовился к экзамену по квантовой механике у профессора, которого очень уважал, у доктора Лютослава Волневича. Но разделить с Тобой радость от сдачи того экзамена я не успела – потому что он только в следующую зимнюю сессию должен был состояться, а я в декабре уже оказалась в аду.

Впрочем, сыночек, я ведь не о том хотела сказать, а об участии Бога в создании Вселенной, но, как всегда, отвлеклась и заболталась.

Так вот.

Вселенная из этого Божьего дыма возникла и в него когда-нибудь снова превратится, потому что Бог конец Вселенной-то тоже себе запланировал. А вообще говоря, по моему скромному мнению, Бог бы никогда из себя этот дым выпускать и не стал, если бы ему не пришла в голову идея заворачивающейся спирали ДНК. Потому что на самом деле только ради этой священной спирали и стоит быть Богом. Ведь только химия этой самой спирали дает каждому Богу в каждой Вселенной надежду на избавление от одиночества – создавал же он человека «по образу и подобию своему»… Это необычный проект был. Человек не амеба какая одноклеточная, человек – это миллионы, биллионы клеток. Стал бы Бог «по своему подобию» что-нибудь простенькое создавать? Нет, сыночек, даже грешно так о Боге и подумать. Человек – это тебе не конструктор «Лего». Человек – это Чудо, Тайна и Мудрость. Вот такая Святая Троица, триединство, растворенное в фосфатах и сахарах, преобразованное в аминокислоты, а потом в белки, из которых жизнь-то состоит. Бог имел замысел, прекрасный в своей простоте, – той простоте, которая всегда себя оправдывает. Три простых принципа, заключенных в двадцать букв аминокислот, из которых получается алфавит белков, а из него, из того алфавита, уже пишутся целые библиотеки книг жизни.

Гениальный и абсолютно секретный замысел одинокого Бога. Совершенный и тщательно продуманный. Ведь ДНК сконструирована таким образом, что каждому из нас даровано бессмертие: гены, которые от родителей детям переходят, содержат информацию о родителях. И в каждом из нас таким простым способом оказываются гены прародителей, Адама и Евы, с какой стороны ни рассматривай этот вопрос, с библейской ли, с антропологической – не важно. Притом Бог проявил необыкновенное терпение и огромное трудолюбие – ведь он показал себя выдающимся шифрофальщиком, зашифровав гигантское, невообразимое количество кодов. Ученые-то сегодня считают, что ныне на Земле представлен всего один процент этих кодов, а если бы каждому коду соответствовал один человек – то на Земле жили бы сейчас 30 миллиардов человек с разными кодами, каждый – с индивидуальным!

Ты, сыночек, должен признать, уж в чем-чем, а в лени Бога обвинить никак нельзя. И терпение он необыкновенное проявил, когда человека создавал. Свою Теорию в богоны паковал целую Вечность. Потом около пятнадцати миллионов лет назад, в приступе одиночества, устроил Большой Взрыв. Потом наблюдал, как в густом плазменном супе, всогласии с его Теорией, из элементарных частиц возникает ядро атома, потом сами атомы, а из них уже в течение десяти с лишним миллиардов лет формируется Земля. Еще через два с половиной миллиарда лет по Земле начинает распространяться живой, то есть белковый, ловко закодированный в ДНК мир. И только около ста двадцати миллионов лет назад на Земле появились первые млекопитающие.

Вот, сыночек, позволь, я Тебе начерчу, как я себе все это представляю:

Рис.0 На фейсбуке с сыном

А человек-то – тоже млекопитающее – и того позже появился, всего два с хвостиком миллиарда лет назад. Да и то – это еще не современный был Хомо сапиенс, настоящий и грешный, а всего-навсего Хомо хабилис, человек удобный. Были перед ним и еще какие-то Хомо конечно, например, Австралопитек, но мне вот в голову почему-то этот «удобный» запал. С Австралопитеком у меня ассоциируется большой шум в научном мире, когда где-то в Эфиопии, что ли, нашли – это еще до того, как я умерла, – останки девочки с научным кодом AL.28-1. Журналисты тут же окрестили ее для удобства «Люси», и на первых страницах газет огромные заголовки кричали о том, что теперь будет пересмотрено время возникновения человека на Земле.

Со временем этот визг вокруг «пересмотра», конечно, поутих, а потом и вовсе смолк – когда нашли Австралопитека африканского. Были и еще какие-то Хомо, включая этого африканского эректуса, и лишь около двухсот тысяч лет назад почему-то Хомо сапиенс выдвинулся на первый план, по непонятным мне причинам эректуса вытеснив.

Если говорить о времени появления Хомо сапиенса на Земле, то тут мнения-то очень и очень расходятся, и некоторые из них весьма забавны. Например, некий профессор Кембриджа, доктор Джон Лайтфут, по совместительству епископ, на основе изучения книги Бытие, авторство которой приписывается Моисею, вычислил точную дату создания первых людей, то есть Адама и Евы: это произошло 23 октября 4004 года до нашей эры, в пятницу, в девять часов утра.

От этого Лайтфута, сыночек, с его точностью и дотошностью, у меня дух захватывает. И у Тебя захватит, обещаю, как только перестанет живот болеть от смеха. Никаких Тебе Больших Взрывов, африканосов и эректусов, никаких бозонов и гипотетических богонов, никакой эволюции – как в расписании полетов, все четко и ясно: девять утра, пятница – и конец дискуссии. В своих вычислениях Лайтфут мудро пользовался данными другого священника, некоего Джеймса Ашера, англиканского архиепископа из североирландского городка Армак. Тот на основании изучения Библии, пользуясь астрономическим календарем Кеплера, разработал хронологию возникновения Земли, и у него получилось, что как раз именно 4004 лет назад все и должно было начаться. А Лайтфут логически это связал с появлением Адама и Евы, и ему из подсчетов стало совершенно очевидно, что именно на пятницу, 23 октября 4004 года до н. э. у Бога в календаре было намечено создание Адама и Евы.

Но шутки в сторону.

Значит, сыночек, Ты не можешь не признать, что в своем ожидании появления Человека, созданного по Его образу и подобию, Бог проявил недюжинное терпение. Впрочем, когда ты настолько одинок, и у тебя появляется шанс от этого одиночества избавиться – будешь ждать, сколько потребуется. Даже 149999 миллионов лет. И вот на какой-то из девяток на Земле появился млекопитающий Леон Вишневский, а потом Казичек, а еще потом Ты, сыночек, начал сосать мою грудь. Я поэтому Богу за ДНК очень благодарна.

Потому что, по скромному моему разумению, Бог очень одиноким себя чувствовал, вот и создал Жизнь.

Один-одинешенек, без никого, со своей абсолютно пустой, как идеальная пустота, Теории Вселенной… ведь самой-то Вселенной до ее начала быть не могло, правда, сыночек? То есть такое абсолютное Ничто. И была Теория, пусть и не совсем точная, Теория всего того, что должно произойти после Начала. Следовательно, этой Теорией с большой буквы Т, по сути, Бог и является. Вселенная, сыночек, возникла исключительно по причине космического одиночества Бога. Он его, это одиночество, пятнадцать миллиардов лет назад особенно остро ощутил, особенно болезненно. И вот тогда – и я в этом глубоко убеждена – Ему и явился замысел спирали ДНК.

Ну, сыночек, сам подумай: вот Ты бы на месте Бога что в этот момент сделал? Тоже, небось, какой-нибудь Большой Взрыв, Big Bang, себе придумал от отчаяния-то, правда ведь?

Наш мир столь интересно и сложно устроен с точки зрения психологии, что создать его можно было, только находясь в таком вот состоянии. А уж про ДНК и говорить нечего. Иначе как объяснить, что в одном проекте сочетаются улыбка ребенка и отчаяние матери, чей ребенок в гробу лежит? Я этого не знаю и знать, по совести, не хочу, но Бог это все как-то в одно уместил. Может, по невниманию, а может – какую-то цель имел. Или еще по какой причине, ведь Бог либо наслаждается человеческими страданиями, либо – в спираль вкралась серьезная ошибка. Он людей создавал прежде всего как противоядие от Своего одиночества, а потом почему-то стал на них страдания насылать. Может, страдания, сыночек, это фрагмент кода вне генов? Может, Бог хотел перехитрить дерзких генетиков и самое важное спрятал в «генетическом мусоре»? Может, без страдания Человек получился бы только человеком и был бы лишен возможности вечного счастья как высшей награды, а это лишило бы человеческую жизнь высшего смысла? Как Ты считаешь, может, Бог себя чувствует больше поэтом, чем генетиком? Для поэтов ведь страдание – тебе ли, Нуша, не знать! – как воздух для легких, как кислород для крови. Оно им необходимо. А генетики страдают главным образом от недостатка денег на их астрономически дорогие проекты. Это ж совсем другое страдание – скучное, приземленное и к тому же неприлично дорогое с материальной точки зрения.

Свернутая Богом в спираль ДНК должна была остаться для людей величайшей тайной, но некая красивая англичанка, по происхождению еврейка и по имени Розалинда, Розалинда Франклин, просветила молекулу ДНК рентгеновскими лучами, сфотографировала ее и таким образом первая из людей проникла в святая святых – увидела собственными глазами замысел Бога. Это произошло в 1952 году, я тогда Казичка родила. Фотография эта стала известной и вошла в историю под именем «фотография № 51». Ее увидели двое мужчин, американец по имени Джеймс Ватсон и англичанин Фрэнсис Крик, который в 2004 году покинул Землю по вполне уважительной причине – умер от рака. О его пребывании в аду достоверно ничего сказать не могу, хотя есть все основания полагать, что он здесь.

Эту «фотографию № 51» показал Ватсону и Крику тогдашний шеф Франклин доктор Морис Вилкинс. А там, на фото – черным по белому, потому что фото черно-белое – видно, что ДНК в двойную симпатичную спиральку закручивается. Ватсон и Крицк были далеко не дураками, и в скором времени они представили миру структуру ДНК, о чем сообщила 25 апреля 1953 года уважаемая газета «Натюр». И вместе с Вилкинсом таким образом они стали в 1962 году лауреатами Нобелевской премии. А Розалинд к тому времени уже покинула Землю по причине рака женских органов, что, по моему мнению, к лучшему, потому что ее в этой истории незаслуженно обошли вниманием, бесстыдно и, смею утверждать, только потому, что она женщина. Хотя Джеймс-то Ватсон это горячо отрицает. Когда в 2003 году у него брали большое интервью в связи с открытием ДНК, газете Американского научного общества он долго рассказывал о расхождении во мнениях с Розалиндой, о том, что она сама не захотела ни с кем сотрудничать, а на вопрос, почему Нобеля-то не Розалинде, а Вилкинсу дали, ответил как-то уклончиво. И в книге своей, написанной к пятидесятилетию открытия, подробно обо всем этом рассуждал. У нас в библиотеке эта книга появилась, я имела возможность глянуть. Она называется «ДНК, тайна жизни», и в самой книге-то эта тайна как раз и разъясняется. И там о Розалинде есть очень неприятные высказывания. Например, какой-то Рональд Норриш, один из рецензентов с научной степенью, тоже нобелевский лауреат, называет ее – я тебе, сыночек, процитирую: «глупая, нетерпимая, лживая и плохо воспитанная тиранка». Я тебе это, сыночек, для исторической справедливости цитирую, так как знаю, что ты Розалинду эту прямо в культ себе возвел. Потом Ватсон еще говорит в своей книге, что она «вследствие своего происхождения из лондонских высших сфер принадлежала к более избранному обществу, чем большинство ученых». Меня, например, это комментарий раздражает, потому что никакого отношения к сути не имеет. Вот если встречу Крика в аду – у него поспрашиваю, потому что он-то вроде к ней поближе был, должен знать подробности.

Ты, сыночек, наверное, уже и забыл, но меня на столь длинное отступление сподвигло утверждение о порочности гена рыжеволосости. К рыжим женщинам и возвращаюсь.

Выяснилось, что красный пигмент, который отвечает за окраску волос в рыжий цвет, также принимает активное участие в снабжении гормонами и энзимами рыжих женщин, что вроде как усиливает их либидо и заинтересованность в телесных утехах – это доказали американские ученые из города Луисвиль (вот никак не пойму я, сыночек… эти пресловутые американские-то ученые – откуда ж они всегда все первыми узнают?!).

Ну, я сама, сыночек, рыжая, так что могу сказать за себя. Искушения да, на мою долю часто выпадали, на либидо – Бог не даст соврать – мне жаловаться грех, и никакого стыда при телесных забавах я не испытывала. Но верность хранить могла и хранила, по крайней мере периодически – всем своим мужьям, что мне, конечно, на Страшном суде зачлось, хотя и не смогло перевесить мое «многомужество».

Ну да ладно, об этом поговорили, теперь вернемся к живописи.

Климт на свои занятия живописью приводил приятелей, Эгона Шиле и Оскара Кокошку[12].

Это неудивительно – они его друзья, жили в Вене и, к тому же, такие же чокнутые, как и он, если не хуже. Шиле-то этот, между прочим, за грех педофилии в аду прозябает. В 1911 году, когда твоя бабушка Марта как раз совершеннолетия достигла, он познакомился с семнадцатилетней моделью Климта Валерией Невзил, ее Вэлли называли, и стал с ней спасть в одной постели, что в тогдашней Вене, конечно, понравиться никому не могло. Он ее в Крумлов в Южной Чехии вывез, чтобы уж там ничто не мешало им совместно жить. Но и в Крумлове общественность пришла в возмущение, его оттуда быстренько выгнали, и Эгон с Вэлли отправились в немецкий городишко под названием Нёгельбах, под Веной. Там и суд состоялся над Шиле, за совращение несовершеннолетней его судили, хотя сама несовершеннолетняя себя совращенной не чувствовала, о чем горячо живописала судье. Тот не внял ее мольбам – он оказался приверженцем традиционных взглядов на отношения мужчины и женщины. Поэтому в ходе процесса он над свечой сжег откровенные рисунки Шиле и приговорил его к тюремному заключению за то, что тот практиковал со своей Вэлли французскую любовь. Правда, всего-то три недели дали ему тюремного сроку – за сознательное использование несовершеннолетней в сексуальных целях, – так что Шиле жаловаться не на что. Вэлли грешила с юных лет, поэтому ее изображения у нас в галереях есть повсеместно, не оригиналы конечно – пиратские копии, как принято говорить. Имя ее не называется, но и так всем понятно, что картина Шиле «Женщина в зеленых чулках» изображает во всех подробностях именно Вэлли. Я думаю, сыночек, она бы тебе понравилась – хотя бы из-за зеленых чулочек.

А вот когда Кокошку вижу в лекционном зале возле Климта – у меня, сыночек, рвотные позывы начинаются, и все из-за воображения моего. Ведь я не ханжа никакая, ничего против не имею сексуальных извращений, если они радость обоим партнерам доставляют, но сожительство с куклой… это для меня уже за гранью, в голове не умещается. Что-то мне мешает это воспринять, прямо как барьер какой. Как подумаю, что эта кукла-то – в человеческий рост да все отверстия имеет, только что не разговаривает… и никак не могу понять – что ж за радость в пластиковом анусе или вагине. А он, Кокошка этот, с гиноидом жил и по имени называл – Альма Мария Малер Групиус Верфель[13] – и, как и я, трех мужей имел. Впрочем, мне об этом особо и говорить не хочется, Ты, сыночек, погугли и сам с его странной сексуальной жизнью познакомься. А я, поскольку тут у нас в аду Зигмунд Фрейд обретается, он Кокошки всего лет на десять старше и тоже из Вены, так я его порасспрошу про гиноидов этих, что за феномен такой, и подробненько отпишу, потому что, уверена, Тебе это будет интересно.

А на лекциях Климта многие не то чтобы совсем уж спят, но откровенно скучают и с нетерпением ожидают конца, потому что многие на них не ради искусства идут, их этот «неогрешизм» мало интересует, а ради «фуршета от Климта», который после лекции бывает. Эти фуршеты славятся тем, что на них подают абсент. Вообще-то абсент – обычная травяная водка, но ее почему-то окружили непонятным мифом, мол, якобы она обладает наркотическим действием и вызывает галлюцинации. А я Тебе, сыночек, скажу, это все вранье, потому как я, мифами этими соблазненная, как-то в депрессии одна целую бутылку абсента выпила, до дна, но никаких галлюцинаций у меня, к сожалению, не случилось, просто я потом полночи интенсивно блевала, ибо на пустой желудок его употребляла. А похмелье на следующий день было такое, будто я литр сивухи выдула натощак.

Но для ада абсент, конечно, вещь крайне полезная – он на эти «рауты от Климта» важных шишек заманивает! И папарацци довольны – на следующий день газеты-то, которые бульварные, продажные, пестрят фотографиями знаменитостей. Кто только туда не ходит! Так, на вскидку, перечисляю: Анри Тулуз Лотрек, Пабло Пикассо, Винсент Ван Гог, Оскар Уайльд, Шарль Бодлер, Эрнест Хемингуэй, Эдуард Мане, Эдгар Дега – все они с удовольствием приходят и абсент употребляют, а после охотно позируют фотографам. По причине того что на этих раутах Оскар Уайльд частый гость, туда рвутся и молодые красивые девушки, что является для прессы дополнительным развлечением, ведь они, девушки-то, то трусы забудут надеть, то грудь оголят, а это делает вечеринки еще более разнузданными и грешными. Оскар-то Уайльд, правда, ко всем этим прелестям довольно равнодушен, у него теперь, как и в последние годы жизни, преобладает интерес к юношам, но иногда что-нибудь искрометное скажет, прокомментирует что – и сразу его высказывание на hellcytaty.com оказывается.

Хемингуэй – тот приходит уже обычно крепко набравшимся. Гаванскую сигару изо рта не выпускает и в конце вечеринки вместо абсента пьет виски – более привычный и любимый напиток.

Ван Гог в длинных монологах выражает свое мнение по поводу творчества Климта, но что-то сдается мне, сыночек, зависть в нем кипит. О своем отрезанном ухе он разговаривать не желает, только иногда объясняет, почему именно бритвой, а не ножницами или ножом ухо резать сподручнее, а иногда волосы-то откинет – и видно, что у него оба уха на месте, и это только еще больше загадочности ему придает и бесплатную рекламу пластическим хирургам делает.

Иногда там можно встретить Выспяньского, Пшибышевского или Воячека[14] – в аду-то, к моей вящей радости, вид «поляки разумные» очень распространен. Ведь я, сыночек, свою польскость воспринимаю как подарок судьбы, для меня Польша – даже зараженная вирусом советизма, бедная, как церковная мышь – даже такая она для меня источник необыкновенной радости и счастья, и при жизни моей так было, и здесь, сейчас, так есть. Мне эта польскость невероятно голову кружит, она для меня привлекательна интересна. А то, что я родилась в Берлине, – это случайность, так уж вышло, что твоя бабушка Марта и дед Брунон стали ненадолго эмигрантами. Ты ведь тоже, сыночек, временный эмигрант! Хотя твоя эмиграция уже 24 года продолжается, она все равно кратковременная, ведь правда?

Трое первых абсента не пьют, выбирают рейнское, а вот Воячек пьет все, что наливают, что содержит этанол и попадает ему в руки, не обращая внимания на Эспераль, вшитую ему в ягодицу. В последнее время красавца Рафаила Воячека часто сопровождает романтичная Сильвия Платт[15], и об этом в аду много говорят, потому что оба были поэтами печали и всем хороший пример подали своим самоубийством, – так у нас в аду считают. Воячек в 1971 году во Вроцлаве отравился сразу пятью разными медикаментами, да еще запил это дело спиртом. А Сильвия в своей лондонской квартире засунула голову в духовку и отравилась угарным газом 11 февраля 1963 года, в понедельник, нимало не заботясь о том, что в соседней комнате спали ее двое маленьких детей. Это была ее третья попытка самоубийства: первую она совершила, будучи десятилетней девочкой, после смерти отца, выдающегося биолога, вторую – уже в двадцать лет, в результате чего очутилась в психиатрической лечебнице, где ее лечили от депрессии электрическим током, что было тогда очень популярно, как Ты, сыночек, знаешь, а в Америке применялось с особым рвением и вкусом.

Сильвия Плат писала о своих попытках самоубийства стихи, и в них иронично по отношению к самой себе говорила предельно четко о своих намерениях. За несколько дней до смерти она написала:

  • Видно, в этом мое призвание.
  • Снова и снова
  • К смерти спешу на свидание
  • Все эти десять лет.
  • Смерть – это тоже искусство,
  • И я в том искусстве мастер.
  • И совершенствуя мастерство,
  • Изнемогаю от боли, —
  • Бесам на радость.
  • Что ж, они победили.

Рафаил Миколай Воячек тоже настойчиво в себе это «призвание» искал, что Тебе, сыночек, хорошо известно, ибо Ты проявляешь к нему очень большой интерес. Еще будучи лицеистом, он предпринял первую попытку суицида – неудачную, к счастью для его семьи, а особенно для матери, Эльжбеты Воячковой, которая его безумно любила, а также для польской поэзии. Все закончилось повязками на местах порезов, которые не остались без внимания одноклассников. Тут, в аду, даже мода есть – ходят в таких вот белых бинтах с кровавыми пятнами в память о той его попытке.

Воячек от Сильвии ни на шаг не отходит, целует ее волосы, касается пальцем губ, что-то нашептывает, грустно заглядывает в глаза, обнимает за плечи и всячески охраняет от мужа, который тоже приходит на эти вечеринки. И по мнению ада, правильно делает, потому что муж этот, Тед Хьюз, с Сильвией разведенный, по профессии тоже поэт, еще на Земле очень уж перед адом выслуживался: обвинялся в доведении до самоубийства двух женщин. Говорят, он регулярно изменял Сильвии Платт с женщиной необыкновенной красоты по имени Азия Вевил и что якобы, узнав об этом, Сильвия и решила положить конец своему земному существованию. А шестью годами позже, 23 марта 1969 года, Азия, из-за которой покончила с собой Сильвия Платт, похожим способом свела счеты с жизнью: плотно закрыла окна и двери кухни, принесла матрас, растворила снотворное в виски, привела на кухню их общую с Хьюзом четырехлетнюю дочку и включила газ, причем все это произошло тоже в Лондоне… Но к сожалению, это не последний случай самоубийств в этой компании: не так давно, 16 марта 2009 года, повесился на Аляске сын Сильвии и Теда, что вызвало в аду большое брожение, а сердце Сильвии наполнило глубокой печалью. Поэтому я заботу Воячека о Сильвии очень понимаю и горячо им обоим желаю счастья. Если бы Платт с Воячеком ребеночка заделали, а к тому все идет, и научили бы своего детеныша незаконнорожденного писать и читать, поэзия бы вышла в четвертое измерение и достигла небывалых высот, а некоторым ученым филологам пришлось бы заново переписывать историю поэзии. Ты только представь, сыночек, – ну так, гипотетически: рождается у Воячека и Платт дочка, Аурелия (это мать назовет) Надежда (а это не совсем трезвый отец) Воячек-Платт, в возрасте лет восемнадцати начинает писать стихи и издает томик своих произведений в издательстве «Ад-издат». На обложке маленькой книжечки написано «Аурелия Надежда Воячек-Платт», и первый стих на первой странице – «Мольба к Ариэли о недопущении преждевременной смерти»:

  • Я стрела, что летит, трепеща, в направлении смерти.
  • Я молю лишь о том, чтоб упасть, не достигнув цели…

Это мои стихи, сыночек, написанные мной в приступе вдохновения, поэтому никакого копирайта искать не нужно и обвинения в плагиате я не боюсь. Вообще-то, сыночек, я стихов даже Леону не писала, потому что чувствую священный ужас перед лапидарной формой, но Тебе, сыночек, на фейсе-то, публикую свое творение, потому что вдруг такую потребность ощутила. А продолжение стиха Аурелии Воячек-Платт я знаю, но скажу только ей самой, Аурелии, потому что так будет честнее.

И знаешь что? Когда я эту строфу из души моей излила на бумагу, меня охватила странная рефлексия, меланхолия как будто… Чего скрывать, мысли о самоубийстве и меня посещали, не раз. Еще когда подростком была и случилась у меня несчастная любовь, наивная, детская совсем, я своей смертью намеревалась наказать того парня, который меня и мою любовь не замечал, чтобы муки совести ему до конца жизни покоя не давали. Одним словом, сыночек, я уж не любви его хотела, а мести. И сколько раз перед сном, в постели, в темноте, вся в слезах, я представляла себе свою смерть – много раз я умирала, гипотетически, конечно, и всегда так красиво, так театрально – чтобы его наказать. В этом, в общем-то, ничего удивительного и особенного нет – у нас в Аду таких знаешь сколько ходит, тех, кто хотел своей смертью кого-то наказать, – целые толпы.

Потом, в зрелом возрасте, я лишь однажды хотела себя жизни лишить – от любви, от беспомощности, от отчаяния. Когда январским утром 1945 года теплоход «Вильгельм Густлофф»[16] от пристани Гдыни величественно отчаливал, переполненный пассажирами, а сирены выли, и я с ними выла, сыночек, с сиренами-то, будто мне сердце пополам резали без наркоза, тупым ржавым ножом. И в эту минуту хотелось мне в холодных водах Балтики навеки утонуть, чтобы только от боли и тоски избавиться. Потому что я в каком-то безумии тогда пребывала. Он там, в Англии, я здесь, с немцами, а в нескольких километрах на востоке – советские танки… Убежать я хотела, очень хотела, к мужу своему. На другую сторону. Нас коварная война разлучила буквально с первого дня. Мы поженились 31 августа 1939 года, – в пятнадцать часов расписались, и стала я женой Виделевского Стефана, о чем запись имеется в соответствующем учреждении Торуни. Ничего мистического в этой дате не было, случайно все вышло-то, хотя теперь смотришь – символическая дата как будто. Стефан скрипач был, человек занятой, в четверг у него свободный день выдался, и я уж выходной взяла по случаю свадьбы-то. В зале для вступающих в брак нас было пятеро, считая двух необходимых по закону свидетелей и заикающегося усатого чиновника, – моя семья, как и семья Стефана, выказали в этом случае удивительное единство и нашу свадьбу проигнорировали. Я для всех была распутной разведенкой, а Стефан – потерявший от меня голову безумец. После церемонии мы отправились в ближайший парк целоваться, а вечером на танцы в гостиницу «Полония». Около четырех часов утра мой муж Стефан Виделевский, мой второй и любимый муж, перенес меня на руках через порог комнаты номер сто сорок три и бережно опустил на шелковые простыни широкой постели, и с той минуты началась наша первая брачная ночь. А утром у Стефана кончились папиросы, он отправился за ними в ближайший магазин. И когда вернулся ко мне, он прикурил две папиросы – одну себе, вторую мне – и сказал: «Началась война».

Войну мы с ним встретили в постели, всю войну я его ждала, а когда война заканчивалась – я от тоски по нему умереть хотела. Но какой-то Ангел Хранитель меня от самой себя уберег, будто наперед зная, что я своего Леона встречу, и про любовь мою к нему зная, и про то, что я от этой любви Казичка рожу, а потом и Тебя, сыночек, в этот мир приведу. Ведь если бы я тогда села на этот теплоход «Вильгельм Густлофф», мое желание утопиться в холодных водах Балтики было бы наилучшим образом исполнено, как утверждает история, причем уже через несколько часов.

После я никогда уже всерьез не думала о самоубийстве, хотя проклинала эту жизнь не раз как юдоль страданий, и не всегда, сыночек, признаюсь, обходилась без нецензурных слов. А вот самоубийства других людей, даже пусть мне совершенно неизвестных, о которых я узнавала из газет, меня всегда волновали, вызывали болезненный интерес. В этом стремлении самостоятельно пересечь границу между жизнью и смертью всегда кроется неслыханная тайна, и всегда те, кто остается, помимо боли и отчаяния, испытывают странное, необъяснимое любопытство. Для меня, сыночек, самоубийство несогласие с жизнью означает. Ведь мир каждому из нас несчастий щедро насыпает: старость, болезни, безнадежную любовь, нестерпимые боли, позор, стыд, смерть ближних, публичные унижения, оскорбленную честь, творческую ничтожность, человеческую подлость – да мало ли их, все не перечислишь! Некоторые не имеют желания бороться с этими несчастьями и в какой-то момент выбирают для себя Большой Побег на ту сторону – может, по причине хрупкости психики, может потому, что у них болевой порог низкий, а может, просто потому, что в ежедневном вставании, чистке зубов, еде, пищеварении, туалете и, прежде всего, в мышлении больше не видят смысла. Ты-то, сыночек, прекрасно знаешь, о чем я толкую, у Тебя такие утра на протяжении долгих шести лет случались, когда Ты в глубокой депрессии пребывал и сравнивал свое существование с барахтанием в вязком затвердевающем бетоне, и особого ума не надо, чтобы догадаться, что Ты не раз о радикальном избавлении от этой бессмыслицы думал.

По моему мнению, сыночек, каждый имеет право на такой побег. Так повелось еще с древних времен. Даже у первобытных людей самоубийства не часто, но случались. Хотя тут ученые, которые этой темой занимаются, конечно, спорят, говорят, тогда у самоубийства были другие мотивы: они считают, что в противовес нашей культуре, когда самоубийство – это прежде всего «облегчение собственной участи», в древние времена это был исключительно альтруистический акт. То есть, например, мог убиться тот, кто сильно болел, чтобы семье жизнь облегчить.

И в более поздние времена самоубийства если не поощрялись, то уж по крайней мере являлись вполне допустимыми.

В античных Афинах, например, власти имели некоторый запас ядов для тех, кто пожелает умереть. Выдающиеся философы того времени сами выбирали время и место, где и когда хотели бы оставить этот мир, – в Древнем Риме это даже стало традицией. У стоиков Ты, сыночек, без труда найдешь многочисленные призывы к самоубийствам. Что касается Китая – там вдовы лишали себя жизни после смерти мужа, матери – если умирал ребенок, девушки – если не хотели всю жизнь жить с нелюбимым человеком, а некоторые даже таким образом выражали свое несогласие с несправедливыми указами и политикой императора. В Японии в период европейского Средневековья самоубийство возвели в ранг геройства и при определенных обстоятельствах оно стало прямо-таки обязательным. Cэппуку, более известное под названием харакири, считалось высшей доблестью, поскольку демонстрировало наивысшее мужество. Воины вспарывали себе живот, а для верности еще ножом полосовали горло чаще всего по весьма благородным причинам: опасность попасть в плен, оскорбление чести, невозможность сохранить верность императору. Традиция сэппуку, сыночек, вернулась во времена моей земной жизни, во время войны – когда появились летчики-самоубийцы, «камикадзе». На японском это слово означает «божественный ветер»; так назывался тайфун, который в тринадцатом веке дважды уничтожал корабли монгольской армады, шедшие к берегам Японии.

Американцы-то через этих «камикадзе» не один корабль потеряли, не говоря уж о человечески потерях, когда те своими самолетами, набитыми бомбами, врезались на всей скорости в суда. В американских военных отчетах можно прочесть, что нередко эти летчики в самолетах вспарывали себе животы специальными мечами, чем доказывали свои воинскую честь и рыцарскую доблесть, пронесенные сквозь столетия.

Но это, конечно, совсем другие самоубийства. Меня больше занимает «частное» – назовем его так – самоубийство, которое на Земле вызывает всегдашнее осуждение. Как, например, матери-самоубийцы, которая и ребенка и Бога любит, а все равно грех на душу берет и с болью и страхом справиться иначе не может.

Можно понять бесконечную боль близких, которые из-за этого потеряли любимого человека. Но Бог обрекать таких самоубийц на бесконечное осуждение не должен. No way, прости мне, сыночек, мой английский. Ведь трактование самоубийства как смертного греха в христианской религии (я уж на ней, сыночек, сосредоточусь) – это ужасная ошибка, которая ведет в тупик. Ведь не было такой трактовки поначалу-то, не было! Гораздо позже такое отношение появилось. Ни в Старом завете, ни в Новом упоминания о запрете на самоубийства Ты, сыночек, не отыщешь, сколько ни ищи. Только жаль будет времени Твоего драгоценного, потраченного на поиски. Старозаветные самоубийцы, а их всего четверо было, никакого осуждения в свой адрес не получают. Со всех амвонов провозглашаемое самоубийство Иуды трактуется однозначно как наказание за предательство, но не как грех! Больше того, сыночек: первые теологи, к вящему моему удивлению, даже смерть Иисуса Христа как разновидность самоубийства (sic!!!) склонны были интерпретировать, и только в шестом веке нашей эры Церковь вдруг, по непонятным мне причинам, стала рассматривать лишение человеком себя жизни как тяжкое преступление. А все, что Церковь в то время решала, становилось юридической нормой. В 533 году нашей эры в городе Орлеане лишили права на обряд религиозных похорон самоубийц, которые обвинялись в каком-либо преступлении. Через тридцать лет в городе Браги пошли дальше и лишили этого права уже всех самоубийц, даже кристально чистых перед законом. Но и это не конец, сыночек. В 693 году, в испанском городе Толедо, было принято решение еще более радикальное – оно касалось уже и тех, кто совершил даже неудачную попытку самоубийства. И всему этому охотно вторили католические теологи – а как же иначе, кто бы сомневался! В одиннадцатом веке некий Святой Бруно уже называл самоубийц «мучениками от лукавого». Ну, а уж с двенадцатого века начинается беспрецедентное и массовое преследование тех, кто решил сам выбрать момент своего ухода из жизни. Упоминавшийся уже Фома Аквинский объявил самоубийство смертным грехом и деянием против самого Господа, и это утверждение, озвученное устами Фомы, разнеслось по всему миру со скоростью молнии и имело большую силу на протяжении многих веков. В 1601 году какой-то Фулбек, английский законодатель во времена Елизаветы I, рекомендовал неудавшихся самоубийц доставлять на лошадях к кладбищу и там казнить через повешение. Другой законник, с говорящей фамилией Блэкстоун («черный камень»), экий затейник, в свою очередь дополнил это интересным и неординарным советом: хоронить самоубийц в конском навозе, а тело перед тем пробивать необтесанным колышком – ну, наподобие того, как с вампирами-то делают. Так что же – с останками самоубийц вообще развлекались как могли, особенно в цивилизованных Англии и Франции: их и вверх ногами вешали, и на свалку вывозили, и в бочки закатывали, чтобы потом в воду скинуть, – короче, все, что только в голову могло прийти, самое унизительное творили, только чтобы как можно сильнее народ запугать.

И ведь какая это, как оказалось, укоренившаяся практика, сыночек, просто удивительно! В 1969 году, когда уже нога человека на Луну ступила, уважаемый суд в центре Европы, в английском городе Мэн, приговорил к телесному наказанию некоего молодого человека, покусившегося на собственную жизнь, но не доведшего дела до конца. В 1969 году, сыночек! Когда я эту информацию увидела – честно тебе скажу, дар речи потеряла.

Так что сам видишь, сыночек, нелегко самоубийцам-то приходится. А на Страшном Суде ничего иного с ними и быть не может, на их деле уже с самого начала штамп стоит «Ад», будь этот самоубийца на протяжении всей своей жизни трижды набожным и ни одной из десяти заповедей ни разу не нарушившим. Для нас, поляков, самое болезненное во всем этом, как я думаю, – отказ ксендзов по-человечески самоубийцу похоронить, отпеть как положено. Поляки свято верят, что если на кладбище ксендз к покойнику не подойдет и его водичкой из-под крана, которая в ризнице течет, не окропит, покойнику в гробу будет «неспокойно». Я Тебе, сыночек, точно скажу – ему, покойнику, это ведь все равно, фиолетово. Я знаю, о чем говорю – потому что сама на своей шкуре это испытала. Меня, например, больше всего на моих похоронах раздражало, что этот господин с фальшивой печалью на лице никак не мог мои имя и фамилию запомнить и в голове своей с телом, которое окроплял, соединить. Если бы ему служка красной ручкой на бумажке мое имя не написал – он бы наверняка назвал меня Марианной, которую до меня отпевал, точно бы перепутал. А это взволновало бы Леона, я знаю. Вообще в каком-то смысле я даже хотела, чтобы так произошло, чтобы Леон немного отвлекся от своей неизбывной печали, от отчаяния своего, но опасалась за Казичка – я же его как облупленного знаю, представляю, что бы он сделал: нецензурными словами этого ксендза отчехвостил, даже и ударить мог над не засыпанной еще моей могилой. Впрочем, ты своего брата тоже хорошо знаешь, сыночек, можешь себе представить. Поэтому слава Богу, что все обошлось и служка вовремя «Марианну» эту с бумажки вычеркнул, а мое имя, «Ирена», печатными буквами вписал. Скандала на моих похоронах удалось избежать, все прошло тихо-мирно, о чем я даже немножко жалею, сыночек, потому что ничем особенным мои похороны никому не запомнились и все про них быстро забыли. Вот если бы Казичек этого попа как следует припечатал – это бы надолго в памяти у всех застряло. Ты уж, сыночек, прости мне это мое раздражение, может, оно и неуместно в таких обстоятельствах, сама не знаю, что это вдруг на меня нашло.

А вообще с похорон своих я лучше всего запомнила бабу Марту, которая бормотала себе под нос по-немецки, какая я «неблагодарная и несправедливая», что померла раньше нее, и как я посмела… Еще помню Леона, который хотел как можно скорее вернуться домой, достать наши с ним фотографии, зажечь свечи и напиться до потери сознания, и Тебя, сыночек, как Ты во время прочувствованной поминальной речи этого ксендза-то, не сообразуясь с моментом, вытянул из кармана пачку «Клубных» и все никак не мог найти спичек и как Казичек в кармане своего черного плаща спички нашел и Тебе подал. И когда Ты первый дым-то вдохнул, Тебя аж замутило, потому что Ты три дня до того ничего не ел и все курил и курил. А потом Ты обнял бабушку Марту, а бабушка Марта, забыв о своей извечной ненависти, взяла Леона за руку, и Леон ее наконец простил за то, что она Тебя в детстве на головку Твою лысую и бесформенную уронила, и так вы, обнявшись, стояли и плакали, как какой-нибудь древнегреческий хор. А ксендз на вас искоса посмотрел, и вид у него был возмущенный, но и смущенный тоже, а вам наплевать на него было, потому что вы же свою любимую Иренку хоронили, а не ту, чье имя у него на бумажке красными чернилами было написано. И я тогда еще подумала, что уж что-что, а похороны мои удались. И покинула вас, спокойная и довольная.

Но прежде в последний раз взглянула на свой гроб. Такой он необычный был, гладкий, вручную отшлифованный, будто над ним плотник Иосиф из Назарета работал. Самый скромный и самый прекрасный гроб из всех, какие были на складе. Леон не пошел гроб выбирать, Казичек там плакал очень, а Ты, сыночек, не плакал… ни одной слезинки не проронил, а только ходил и каждый гроб ладонями трогал, гладил, щупал, будто для меня свадебное платье выбирал, для четвертой моей свадьбы, для новой моей жизни. И Ты выбрал для меня самый чудесный гроб, такой новый, еще даже в каталоге его не было, такой душистый, буком пахнущий, нелакированный. И строго-настрого запретил его лакировать, сказал, что если они Тебя ослушаются и все-таки лаком его покроют, Ты в суд на них подашь. Потому что Ты, сыночек, хотел, чтобы я в свой последний новый путь пошла в запахе этом, запахе бука. Потому что для Тебя, сыночек, смерть – это интересная подробность, так Ты себе внушал, может от отчаяния, чтобы не так больно было, точка отсчета нового пути. А смерть и правда интересная подробность, сыночек. Ты абсолютно прав.

Однако хватит про мои похороны.

Я вот себя на место родных самоубийцы ставлю. Это ж как больно и страшно должно быть верующей матери-католичке, у которой сын покончил жизнь самоубийством и которая его достойно похоронить стремится, когда какой-то семинарист ей в том отказывает, внушает, что сын ее преступник и грешник, ибо вены себе, к примеру, порезал. Внушает, что он, сын-то ее, не кто иной, как убийца – убил ведь, себя самого убил. Я бы такого семинариста встретить не хотела. Я бы такую встречу, сыночек, не пережила.

Правда, бывают священники, которые от этого установления отступают, потому что ни в голове, ни в сердце у них это не умещается. И невзирая на последствия его нарушают. Одним из них был Карел Войтыла. Да-да, сыночек, тот самый! Правда, больше краковский Войтыла, чем римский, потому что он это делал еще до своей длительной командировки, из которой уже не вернулся, из командировки на папский престол в Ватикан. Я сама о том читала в серьезном еженедельнике за 6.90 (включая НДС). Нарушал правила этот бесценный человек по собственной воле. Отпевал самоубийцу-то. Не приятеля, не знакомого – просто человека. Его отговаривали, говорили, мол, нельзя такого в последний путь благословлять, мол, это всем канонам противоречит, но Войтыла отговорить себя не дал, только спросил: «А откуда вы знаете, о чем он перед смертью думал?» Так вот, сыночек, спросил – и святой водичкой гроб опрыскал. И это меня в нем восхищает, сыночек, прямо до дрожи, до мурашек.

Но не только католическому самоубийце тяжело приходится. Почти во всех мировых религиях самоубийство подлежит осуждению, и в христианстве, и в иудаизме, и в исламе, вот только в буддизме это не так. Буддисты меня нисколько не удивляют, они уже давно открыли для себя святейшую истину, что жизнь – это набор несчастий, и ничего с этим поделать нельзя. Ну хочется некоторым поскорее этот груз с себя сбросить – так это их личное дело, по мнению буддистов. И что самое интересное – среди буддистов самоубийства крайне редко происходят, совсем редкое это событие у них. Как-то удается им свои стремления ограничивать и принимать спокойно все превратности судьбы. В потребностях скромны, в истерику, когда что-то у них не удается, не впадают, слишком высоко не метят, слишком многого не хотят. Мне иногда даже хочется Тебя убедить, чтобы Ты буддизм принял, потому что мне кажется, сыночек, слишком уж Ты стал в одобрении нуждаться, в признании. И хоть это вещь понятная, но лечению поддается с трудом. Буддизм бы Тебя избавил от этого, от Твоей зависимости от материального мира, от жажды славы и всеобщего одобрения. Ведь то, что Ты так много и трудно работаешь, в ущерб близким и даже своему здоровью, – это миру, сыночек, все равно. Мир редко интересуется средствами, ему интересны исключительно результаты. Второй на финише для мира – самый проигравший. Золотые медали в сейфах хранятся, а серебряные иной раз и в ломбард сдают, и к ювелиру снести могут. Ты, сыночек, серебро-то не признаешь – достаточно посмотреть на Твое выпускное свидетельство и на коллекцию Твоих дипломов высших школ, которые Ты закончил, там все Твои стремления и мания быть во всем лучшим прописаны, печатями пропечатаны и подписаны размашистыми подписями деканов. А для чего это, сыночек? Нет, ей-Богу – для чего? Если бы Ты от некоторых своих целей отказался, ожидания свои ограничил – приступы аритмии мучили бы Тебя значительно реже. Буддизм помог бы Тебе эффективнее, чем те 40 миллиграмм зоталекса, которые Ты исправно глотаешь два раза в день. И при этом Ты можешь оставаться католиком – буддизм ничего против поликонфессиональности не имеет. Ты можешь носить на шее крестик и при этом верить в божественность дуба и камня, валяющегося возле этого самого дуба. Подумай, сыночек, о моем предложении – сдается мне, Ты гораздо реже будешь со своим кардиологом встречаться.

Но вернемся ненадолго к самоубийцам.

Вот ислам с его двойной моралью в этом отношении меня, сыночек, озадачивает. С одной стороны, ислам еще строже порицает самоубийство, чем христианство. А с другой – этот-то обычай, когда врагов убивают путем собственного самоубийства, он же со скоростью эпидемии распространяется, как заразная психическая болезнь, переносимая палочками Докинса. Обещают такому место среди героев, гарантируют рай, где его встретят восемьдесят две истекающие соком желания девственницы в чадрах или без, как ему больше по вкусу. Ну что ж. Это все, сыночек, я знаю, начиталась про 9/11 аж до одури. И все-таки не понимаю, как можно заглушить в себе инстинкт самосохранения и здоровое любопытство про «а что же будет завтра?», обвязаться вокруг талии гранатами и потянуть за веревочку, или нажать на пуговицу, или чиркнуть зажигалкой (может, Ты, сыночек, знаешь, как они, террористы эти, гранаты-то в действие приводят?). Но и это ладно. А вот как можно, на пути в рай встретив изуродованное тельце, без ручек и ножек, четырехлетней доченьки мусульманина из Стамбула, который по какой-то своей туристической надобности именно в этом автобусе с семьей по Лондону проезжал, посмотрев в ее огромные, черные, испуганные глазенки – как тут не захотеть второй раз сдохнуть? И как ей-то, ребенку-то, объяснить, что она «нападая на врага» умерла? А остальные, христианские, детки чем по всем этом виноваты, почему у них жизнь-то их отняли, за что? Вот этого я, сыночек, не понимаю и никогда не пойму.

Справедливости ради должна заметить, что нетерпимые к самоубийцам христиане в последнее время малость поостыли, хотя и не везде. Для христианской общественности сегодня горячая тема – эвтаназия. Но я на ней сейчас останавливаться не буду – и так уж беспримерно длинное отступление получилось, а начала ведь с Климта, Ты уж, верно, забыл – и имел на то полное право.

Иногда во время раутов у Климта вокруг Платт и Воячека увивается Шарль Бодлер. Поэт, пьяница, сексуальный фантазер и не меньший скандалист, чем Воячек, страстный бабник и к тому же опийный наркоман. Ему принадлежит сборник стихов «Цветы зла», который на польский перевели как «Цветы греха», за эти стихи его во Франции судили как возмутителя общественного спокойствия, в них он уравнивает любовь и смерть, поэтому его присутствие рядом с Воячеком и Платт меня нисколько не удивляет. Для меня его опьяняющие любовные стихи пахнут, как покойники в морге, тлением, и это меня наполняет отвращением, так что перечитывать их я не буду, хотя в молодости и читала. В этом я с Анатолем Франсом, писателем и поэтом, соглашусь: «Бодлер наслаждается запахом трупов как изысканной парфюмерией». А кроме того, Бодлер ассоциируется у меня с понятием «petit mort», что в переводе означает «маленькая смерть». Это не что иное, как утверждение, что самоубийство из любви является последним эротическим переживанием. Для многих «маленькая смерть» даже стала синонимом оргазма, и об этом свидетельствует то, что у некоторых таких самоубийц-висельников в момент смерти случалась эрекция. Я подозреваю, что он, Бодлер-то, вокруг самоубийц Платт и Воячека, которые с собой покончили из-за любви, не случайно крутится. Для него важно доказать, что любовь и смерть неразрывно связаны между собой, что они, по сути, одно и то же. В Аду у него бесспорное право на пропаганду греха, поэтому он на светских мероприятиях часто бывает в качестве приглашенной знаменитости.

Хотя самым главным певцом любви-смерти не он, не Бодлер является. А по-видимому, все-таки Генрих Фон Клейст, который родился во Франкфурте-на-Одере, недалеко от Польши. Немецкая молодежь и сегодня по его книгам познает национальную драму периода романтизма, о чем Ты, сыночек, отец двух живущих в Германии дочерей, несомненно, знаешь, да и «Разбитый кувшин» Ты сам прочитал, обладая любознательностью истинного ученого. Этот Клейст из любви уже чистой воды некрофилию сделал и склонил к самоубийству ни в чем не повинную женщину: влюбил ее в себя, а потом уговорил «из любви» совершить двойное самоубийство, потому что им, видишь ли, невротично-эротичная тоска по смерти овладела. Эта женщина, Генриетта Фогель, 21 ноября 1811 года выстрелом из пистолета убила себя на спуске к озеру Ваннси недалеко от Потсдама. А Клейсту этого мало показалось, он в уже мертвую влюбленную женщину из своего пистолета выстрелил, в самую середину между грудей, а потом у ее ног опустился на колени, засунул себе в рот пистолет, и пуля, вылетевшая из этого пистолета, ему мозг в клочья порвала.

Я, сыночек, там, кроме Воячека, на раутах этих у Климта-то ни с кем не общаюсь из поляков, стараюсь держаться подальше, потому что они все между собой ссорятся и ругаются и вместо того чтобы, как евреи, друг друга поддерживать и всячески друг дружке помогать, буквально поедом друг друга пожирают, что только на пользу врагам Полоникум сапиенс, человека Польского, может идти. Однако про польскость свою я не забываю и людей с польскими генами все время вокруг себя выискиваю. В последнее время мы иногда выпиваем – он абсент, я стопочку водки – с неким Вильгельмом Альбертом Владимиром Александром Аполлинарием Вонж-Костровицким, более известным интеллектуалам как Гийом Аполлинер. ВАВА Костровицкий наполовину поляк, его мать, Анжелика Костровицкая, из польских шляхтичей. Другая его половина из семени неизвестного мужчины происходит, хотя по аду упорно гуляют слухи, что семя то Франческо Флуджи д'Аспермонта, швейцарского итальянца, пребывание которого в непосредственной близости от ложа Анжелики подтверждают некоторые исторические источники. ВАВА после стакана абсента от скучного и необязательного флирта переходит в своих высказываниях к «хард кору» сюрреализма, чем меня очаровывает и покоряет. Мне, сыночек, хорошо известно, что и Ты к сюрреализму неравнодушен, Ты неоднократно был замечен на выставках сюрреалистов, и я так думаю, это Ты от меня унаследовал, Леон-то сюрреализма этого наелся в Штутхофе, на собственной шкуре его испытал и в мозгу у него это крепко засело. Для Леона долгое время сюрреализмом было то, что он может с утра зубы почистить или съесть ломоть свежего хлеба с маслом или без. Он поэтому так ответственно к чистке зубов относился и пекарни за святые места почитал. У него поэтому такие отличные зубы были, как в рекламе зубной пасты, и хлеб у нас дома не переводился. Даже если в дым пьяный с работы возвращался – в портфельчике буханку хлеба домой нес, и из-за этого, к неудовольствию бабы Марты, часто приходилось отдавать засохший хлеб тем, кто собирал объедки для своей скотины. Он в силу своей биографии сюрреализм иначе понимал, и тут удивляться нечему, сыночек.

Но я ж не о Леоне хотела сказать, о Гийоме.

После стакана абсента он впал в подобие транса и рассказал мне о своем видении эротического романа. Уж не знаю, какие он там по отношению ко мне намерения имел, но я ему, сыночек, сразу объявила, что, во-первых, он не в моем вкусе, а во-вторых – вероятность того, что я изменю моему любимому Леону, еще более сюрреалистична, чем история с похищением «Моны Лизы» из Лувра, в которую оказались замешаны Гийом Аполлинер и его друг Пабло Пикассо[17]. Гийом, правда, мне не очень-то и поверил, потому что о женщинах давно уже составил свое мнение, считает, что женское «нет» веса не имеет и его всегда можно обойти к обоюдному удовольствию. А я, пока он в своем трансе пребывал, спросила о его «Одиннадцать тысяч палок, или Любовные похождения господаря», которые он не под своей фамилией издал, а под инициалами «Г. А.». Эта книжечка в подземье долгие годы вызывала смущенный румянец на лицах малоопытных молодых женщин, а в земных книжных магазинах появилась только в шестидесятых годах двадцатого столетия, в эпоху «свободной любви», Джими Хендрикса, Дженнис Джоплин и появления противозачаточных пилюль. Я там, в книжке-то этой, ничего «этакого» не нашла, кроме непомерно раздутого, надутого и передутого «мужского хуя», на себе самом зацикленного.

Ты, сыночек, прости меня за грубость и вульгарность, но я лучшего слова в данном случае подобрать не могу, да и на том настаивал сам писатель, до краев налитый абсентом, который такими-то словами сам себя возбуждал, что могло моей чести всерьез угрожать. Мне-то в «Палках…» понравился юмор, мрачно-сюрреалистичный, понравилось про садизм, но, сыночек, как же эти извращения надоели! Ну какой там, ей-Богу, сюрреализм в онанизме, бисексуальности, садо-мазо или даже в некрофилии? А ведь это было общепринято в Париже того времени, когда Аполлинер в нем жил и писал, об этом и грешники тех времен говорят-подтверждают, честью клянутся – мол, так все и было. А фрагменты об этих дамско-мужских треугольниках и четырехугольниках у меня и вовсе зевоту вызывали и желание отложить в сторону эту исповедь прыщавого подростка, слишком развитого для своего возраста.

Но позволь мне, сыночек, вернуться к Густаву Климту.

Когда на www.wiki.hell читала про Климта, я увидела там линк на Тебя, сыночек, что меня не удивило нисколько, потому что Ты иногда в стиле Климта пишешь и «киски» вниманием не обходишь. Я по той ссылке сразу отправилась к Тебе – и так, сыночек, растрогалась, что из глаз у меня слезы брызнули: у Тебя на страничке черно-белая фотография, а на ней мы все, и Леон такой красивый, и вы с Казичком такие мои, и я без единой морщинки и как будто только из парикмахерской, с прической и даже на черно-белом фото ярко-рыжими волосами. И вспомнился мне Леон и его поцелуи, и сразу стал Климт бесконечно скучен и неинтересен: как меня Леон целовал – это никто никогда не нарисует, даже если Климт, да Винчи, Пикассо и Матейко вместе взятые за такую задачу возьмутся, ничего у них не выйдет, потому что целовал меня Леон невообразимо прекрасно, никакой рисунок этого вместить не может. И того трепета, который меня охватывал, той нежности немыслимой, которая меня наполняла – кисть самого гениального художника не сможет изобразить.

Но я ведь хотела о втором моем муже, который перед Леоном-то был, рассказать. Вот уж романтик до мозга костей! Я его тут, в аду, все ищу, потому что по совокупности совершенного ему здесь положено находиться, – да пока не нашла. Ад ведь, сыночек, он огромный. Но когда-нибудь найду обязательно – у меня вечность впереди. Я его хочу только спросить, почему он так подло меня оставил. Одну оставил – и даже словечком не обмолвился, почему. Для женщины это бесконечно важно – знать, почему мужчина ее бросает, почему вдруг решает оставить ее без своего внимания, без своей нежности и заботы. Знать это очень важно, очень! Иначе получается как в сериалах, будто он без вести пропал. И вроде нет его, а вроде бы и есть. И на каждый стук в дверь сердце вниз падает – не он ли это?

Я своим девочкам, грешницам-то рассказываю про свой последний день в Гдыни во всех подробностях.

Это было 30 января 1945 года. Холодный был день, очень холодный. Правда, многие того не замечали: когда человек страх испытывает, он холода не чувствует. А уж если бежать куда собрался – тем более. Мой скрипач был в Англии. Дезертировал из вермахта, перебрался в Англию и ждал меня там. А я к нему так стремилась – как никогда и ни к чему в жизни! В Гдыни к пристани причалил огромный плавучий госпиталь «Вильгельм Густлофф». К городу приближалась Красная Армия – все, абсолютно все стремились Гдынь покинуть, главным образом от страха, от бесчинств красноармейцев, слухи о которых будоражили Гдынь и окрестности. Можно было убежать из города пешком или на поезде, но был еще один вариант – на теплоходе этом, «Вильгельме Густлоффе». Я бежать-то из Гдыни не от страха хотела – к любимому рвалась. Один эсэсовец, неравнодушный не раз ко мне подкатывавший, обещал устроить пропуск на теплоход. Мне нужно было только собрать вещи и прийти на пристань. В пятом часу, еще затемно, я пришла – пораньше, чтобы уж наверняка, и стала ждать. Стояла в толпе и ждала. Эсэсовец не появился, а я ведь не «полной» немкой была, а всего лишь «немкой из третьей группы». Вот ведь удивительное у немцев свойство – они даже «немецкость» цифрами меряют! Во всем должен быть идеальный орднунг и математический расчет, они тягу к порядку и математике с материнским молоком впитывают. Да, я родилась в Берлине, жила с родителями в Торуни, а это Западная Пруссия, мой муж был официальным солдатом вермахта (они же не знали тогда, что он дезертировал, да и сейчас не знают) – и все же я была для них недостаточно немкой. «Вильгельм Густлофф» готов был принять на борт две с половиной тысячи пассажиров, а когда отходил от пристани, на его борту находилось девять с половиной тысяч человек: эсэсовцы, офицеры, но в большинстве – инвалиды, а также женщины и дети. Там, на пристани, стояли сотни таких, как я. И из них оставалось выбрать. Я в число избранных не попала, третья группа – это вам не первая и даже не вторая. Я стояла до самого конца, до отплытия, в надежде, что, может, все-таки он придет, тот эсэсовец, придет в последний момент, и все устроится.

Но «Вильгельм Густлофф» отчалил без меня.

Я плакала. Я кричала. Я проклинала Бога и Гитлера. Я чувствовала себя бессильной и брошенной, обесчещенной и преданной. Обманутой. Я выла от тоски, как собака. И очень хотела умереть – мечтала утонуть в ледяной Балтике и тем самым прекратить свое существование, как я уже говорила, – но храбрости не хватило.

Через два дня я поездом вернулась в Торунь, к твоим бабушке и дедушке. А на третий день в немецкой газете прочитала, что 30 января 1945 года около 21.00 «Вильгельм Густлофф» затонул в районе Лабы. В него попали три советских торпеды с подводной лодки С-13 под командованием Александра Маринеско. В тот вечер погибли почти десять тысяч человек, сыночек. Вода в Балтийском море была очень холодной, а мороз стоял 18 °C. Катастрофа «Титаника» по сравнению с этой трагедией – ничто, столкновение байдарки с сугробом. А ведь Маринеско должен был знать, что на борту корабля в основном женщины и дети. И все-таки приказал торпедировать корабль. Он за это от товарища Сталина лично получил медаль «За отвагу». А потом, уже посмертно, 5 мая 1990 года Михаил Горбачев присвоил ему звание Героя Советского Союза – что меня, сыночек, удивило несказанно.

По секрету Тебе скажу, по-моему этот Горбачев тот еще демократ, и я никак не могу понять, чем он тех же немцев берет, начиная с Гельмута Коля.

Маринеско я как-то здесь, в аду, встретила. Смотрит своими наглыми глазами, рассказывает о «Густлоффе» как о полете Гагарина в космос, говорит, торпед было не три, а четыре, только четвертая не сработала. А если бы сработала, «эти фрицы сдохли бы еще быстрее». Так что, сыночек, сам видишь, какие у нас тут, в аду, экземпляры имеются, без малейшей способности к состраданию. Я Маринеске этому сказала, что он – аморальная до мозга костей гнида, ведь знал, должен был знать, кто на борту «Густлоффа» находится. А он, сволочь, медалями от Сталина и Горбачева зазвенел, назвал меня «ополяченной немецкой поганой сукой» и с размаху ударил в лицо. И знаешь, кто меня поднял, когда я кровь с разбитых губ-то глотала? Тот самый эсэсовец, которого я морозным утром 30 января 1945 года на пристани не дождалась. И я его поблагодарила. Главным образом за то, что дал мне возможность Тебя родить. Ведь это действительно он сделал такое возможным – через то, что не пришел.

Итак, я вернулась в Торунь и затворилась от мира, тоскуя по мужу, которому недоставало смелости ко мне вернуться. Иногда ходила в парк в Быдгошчском предместье и там, на моей любимой скамье, у пруда с лебедями, сидела и плакала. И вот как-то раз мимо той скамейки проходил красивый мужчина. Заметил мои слезы, присел и осторожно спросил, почему я плачу. И закурил. Я не стала ему рассказывать, почему, это ж я должна была в таком случае всю историю польско-немецких отношений рассказывать, а тогда люди не очень-то хотели на эту тему рассуждать, наоборот – хотели все забыть, и поскорее. Потом, в следующий раз, я снова его встретила. А ведь я на эту скамейку приходила всего-то раз в неделю. И несмотря на это – встретила. Значит, он-то там ежедневно бывал. А если мужчина, встретив случайно женщину, потом на это же самое место постоянно приходит, хотя она могла там быть первый и единственный раз – это говорит о том, что мужчина этот настоящий. Ты это признаешь, сыночек? Ты-то в мужчинах понимаешь. Правда, в газетах пишут, Ты знаток женщин, но это все журналистские бредни. Ты в женщинах-то не особо разбираешься. В мужчинах разбираешься, а подаешь это так, что женщинам кажется, будто Ты в них понимаешь. Ловко Ты, сыночек, устроился, ой ловко!

Леон Вишневский приходил к той скамейке каждый день. И вот встретил меня там во второй раз. Я снова плакала, а он подал мне шелковый платок и им слезы мои с лица утирал. А через три или четыре месяца пригласил меня на танцы в «Полонию» и танцевал со мной вальс, и полонез, – лучше даже, чем тот эсэсовец, который в Гдыни меня от смерти через утопление спас тем, что на пристань не пришел. И прижимался Леон к моей груди и целовал мои тогда еще от природы рыжие волосы.

О Штутхофе своем он мне потом рассказал, через год. Я как-то его хотела его поцеловать, а он в этот момент папиросу прикуривал, и от спички стало светло. Тогда я номер вытатуированный и увидела. А потом мы соединились. И родился Твой старший брат Казичек. А через два года и Ты, сыночек, на свет появился.

И Казичек, и Ты – вы оба выблядками были, сыночек.

Прости мне эту грубость. Вас поэтому и крестить не хотели – как незаконнорожденных – дескать, от греха родились и первородный грех с вас смывать крещением никак нельзя и невозможно. Я замужняя женщина – я ожидала развода, но официально замужем была, Леон – разведенный грешник. И только в ноябре 1954-го я получила свидетельство о разводе со вторым мужем. Почти десять лет понадобилось, чтобы этого добиться! Уже и Польский Красный крест был задействован, и польское посольство в Англии, и польский МИД, и английский МИД. И в конце концов я снова стала незамужней женщиной – так обо мне говорила своим подругам Твоя бабушка Цецилия. Ну не могла она из себя выдавить слово «разведенка», оно у нее поперек горла вставало. А уж тот факт, что это был мой второй развод, хранился в строжайшем секрете, как скелет в шкафу, высушенный временем. Потому это уж совсем ни в какие ворота не лезло – это ж только шлюха беспутная на такое способна, по ее-то мнению. Хотя ее Леон, сыночек ненаглядный, первенец, тоже был разведенным. Но это ее не смущало, она искренне верила, что мужчина имеет право ошибаться, а женщина – нет. Так что у меня есть все основания констатировать, что феминисткой твоя бабушка Цецилия, сыночек, не была.

Для меня ожидание, когда надо мной наконец смилостивятся бюрократы в Польше и Англии, в конце концов потеряло значение, а Твой отец очень этого хотел и очень ждал – хотел, чтобы мать его двоих детей была ему официальной женой. Таким он оказался консервативным.

А вот на вашем крещении он совсем не настаивал. Он в Штутхофе перестал верить в сплетню о Боге, рассказанную в Священном писании, говорил, что молчание Бога в Штутхофе лучше всего иллюстрирует Его отсутствие, является лучшим доказательством того, что эта сказка о бесконечно добром и милостивом Господе – сплетня и выдумка.

А я настаивала, потому что и тогда в Бога веровала, и сейчас верую, хотя, конечно, иначе. И ведь права оказалась! Потому что, сам посуди, без Него откуда бы ад взялся?

Когда некрещеный Казик после прививки БЦЖ заболел энцефалитом, врач сказал, что он может умереть и нам остается надеяться на чудо и молиться. И я молилась, сыночек, как молилась! И поедом себя ела за то, что позволила ему эту прививку сделать, ведь туберкулез уже лечить научились, а энцефалит этот – не всегда. И когда Казичек, слава Господу, выздоровел, заказала благодарственную мессу, но к ксендзу по этому поводу пошла бабушка Марта, которая солгала, что все это произошло с ее сыном, его тоже Казичком звали, он был летчиком, в британской армии воевал. Раз он тоже Казиком звался, во время мессы люди за Казичка моего, считай, молились и жертвовали тоже за него. Но об этом знали только мы, я, баба Марта и Господь Бог.

Но это, сыночек, ложь во спасение была. Бог-то не мог не понимать, что мы солгали по необходимости, от отчаяния, по вине не нашей – чиновников. Если бы я была Богом – я бы этих его «наместников на Земле», которые сидят в ризницах и усадьбах, всех бы разогнала. Это они Ему «черный пиар» устраивают. Люди из-за них к Богу спиной поворачиваются, чтобы Он заметил, как эти Его «наместники» их от Него отвращают.

Ведь они сами с собой часто справиться не могут, со страстями своими. Вертятся тут у нас в аду такие, в черных сутанах. Благодать с них слетает быстро, и оказываются они обычными слабыми людьми. Когда я ними говорю, они часто жалуются: трудно им в земной жизни забыть, что они мужчины, не хватает им прикосновений нежных, а женщины-прихожанки вводят в искушение, да и мужчины иной раз. И я их понимаю, сыночек, потому что – ну нельзя же все время мастурбировать. Но вот тех, которые это естественное желание с женщиной быть в себе задушили, а взамен начали малолетних послушников соблазнять и совращать, ни понять, ни оправдать не могу. В последнее время с Земли много таких прибывает. Их здесь презирают, хоть и радуются их прибытию, потому для ада эти педофилы, прибывающие целыми вагонами из Англии, Ирландии, США и даже иногда Польши, – повод для гордости.

Но я, сыночек, уверена, Бог этого не хочет.

И больно Ему и стыдно за таких земных Своих послов. И все-то Он знает, но по каким-то неведомым нам и лишь Ему одному известным причинам замкнулся, молчит и не вмешивается. Может, ждет чего. Здесь, в аду, молчанию Бога рады, здесь все спят и видят, чтобы оно никогда не кончалось. Потому что молчание Бога – это для Неба кара и страдание, а для ада – самая что ни на есть небывалая радость.

Да.

Так вот, выздоровление Казика меня очень обрадовало, но и страх за него во мне на многие годы поселило. Врач сказал Твоему отцу, что Казичек может «не очень умным быть». Ну, телом будет вроде здоровый, а умом недоразвитый. И я всю жизнь за ним наблюдала, пристально и с тревогой. К счастью, врач ошибся: Казичек школу с отличием окончил, степень ученую имеет, мудр и начитан до бесконечности, так что даже порой страшно было к нему и обращаться, чтобы не показаться совсем уж дубиной. Стал преподавателем, а у них время на чтение остается, правда, вот денег мало платят. И я Тебе, сыночек, скажу не в обиду: он, Казичек, гораздо больше эрудит, чем Ты. Он накупает книг больше, чем некоторые болящие лекарств. Меня жена его развеселила, когда ему сказала: «Если я вдруг потеряю работу и наступят голодные времена, мы с тобой можем целлюлозу из твоих книжек гнать и с голоду не умрем». Хлестко, конечно, но ведь книг у них в квартире больше, чем у всех соседей вместе взятых.

Завтра Страстная Пятница.

Это у нас в Аду важный день. У нас завтра будет популярная лекция на тему «Что чувствовал Господь в Страстную Пятницу». Эти популярные лекции, которые еще называют «семинарами», надоели мне хуже горькой редьки, на них всегда одно и то же балакают. Больше тридцати лет – каждый год! – я одни и те же тезисы выслушиваю и одни и те же старые картинки с Распятым наблюдаю. Впрочем, нет, картинки меняются: раньше были черно-белые, а теперь цветные, и с каждым годом у Иисуса на них все меньше морщин, все пушистее волосы, все более выразительное страдание на лице и все больше крови на ладонях и стопах. И с каждым годом кровь эта все краснее и краснее. Потому что Иисуса, сыночек, как и любую звезду или знаменитость, обрабатывают в фотошопе. Еще несколько лет – и Иисус на кресте станет метросексуалом.

А что Бог испытывал в Страстную Пятницу – я и так знаю.

Это Тебе каждый отец может рассказать, у которого сына убили. Но Богу-то и легче все-таки было, чем, скажем, отцу, сына которого грузовик с пьяным водителем переехал.

Бог-то ведь точно знал, что и как вообще случится. Я, сыночек, больше Тебе скажу – Он это Сам все задумал и спланировал. И Великую Пятницу, и уж тем более Великое Воскресение. И у нас в аду это считают самой совершенной в истории Вселенной махинацией. Пиар на высшем уровне. Начиная с участия Святого Духа в оплодотворении Пречистой Девы. Это ж надо было убедить Иосифа, ее мужа, простого плотника, чтобы он ее ребенка своим назвал! Потом сделать сына Марии и Иосифа мудрецом и чудотворцем: научить его ходить по воде, превращать воду в вино, возвращать зрение слепцам, воскрешать мертвых, становиться всегда на сторону обиженных, пусть ленивых, но бедных, клеймить иноверцев, бороться с изменниками. Сделать популизм религией. Организовать секту преданных этой религии фанатиков, назвав их апостолами. Это ж абсолютно оригинальный и гениальный проект. За две тысячи лет никто его и повторить не смог, не то что превзойти. А еще этот финал, волнующий эпилог, когда на последнем этапе воздвигают три креста и на одном из них распинают Божьего Сына. Мать под крестом стоит, а они Ему руки и ноги гвоздями приколачивают – каково? А Он на среднем кресте, рядом с нами, обычными грешниками. Ворами, разбойниками и убийцами. Слабыми, нечестивыми, обычными людьми. Умирает за нас, за наше спасение. В этом кроется огромная надежда, призыв к тому, чтобы очиститься, покаяться, искупить. Это не могло не подействовать. У нас в аду об этом с завистью говорят. Эта идея – о Спасителе – во всех учебниках по маркетингу анализируется. Как непревзойденная.

А эта история с воскрешением Лазаря, так подробно описанная, с которой культ Иисуса набрал критическую массу и покатился уже неконтролируемой лавиной в народ, – она хитом у нас в аду считается. И культ этот две тысячи лет держится. Даже на фейсе, как я заметила, широко представлен. Вот я теперь, сыночек, «залайкала» на фейсбуке профиль «Иисус каждый день» («Jesus Every Day»). «Залайкала» из любопытства – мне интересно, что люди каждый день об Иисусе из Назарета говорят и пишут. Причем пишут-то о нем всякого-разного навалом, но именно этот профиль меня магией своей простоты привлек и внимание задержал. Один врач из американской Южной Каролины, сын религиозных родителей, в марте 2011 года этот профиль создал. И в среднем четыре миллиона людей еженедельно кликают «мне нравится» на этом профиле. Иногда число «лайков» на нем за неделю больше, чем на остальных профилях фейса в США. Иисус ежедневно притягивает миллионы людей. И не только в храмы. Похоже, на фейсбук даже больше, чем в храмы. На этот профиль нас притянуло больше, чем десять с половиной миллионов (я «залайкала» его в третьей декаде ноября 2011 года и была там 10 430 406-я по счету). На сегодняшний день на фейсе более-менее регулярно бывает больше 750 миллионов человек. И из них – как выяснилось – свыше четырнадцати процентов ежедневно думают об Иисусе Христе. Свыше четырнадцати процентов через две с лишним тысячи лет после его смерти! Эти два тысячелетия и эти четырнадцать процентов (проценты даже больше) ужасно ад беспокоят. Потому что феномен Иисуса Христа, несмотря на все прилагаемые усилия, аду изжить не удается.

Во времена Иисуса мужчины жили около 37 лет, женщины – около 35. Люди тогда еще представления не имели о медицине, и любая болезнь была потенциально смертельной. Порой, однако, появлялся вдруг успешный целитель, и люди толпами к нему стекались за помощью и многое готовы были отдать, только бы к нему попасть. Иисус Христос прежде всего исцелял (чаще всего используя эффект плацебо), а потом уже терпеливо втолковывал людям о силе молитвы и о Царстве Божием. История Лазаря свидетельствует еще и о незаурядных дипломатических и политических талантах Иисуса, не говоря уже о его выдающихся знаниях в области фармакологии.

Две женщины, Мария и Марфа, сообщают Христу о болезни брата Лазаря, который Ему известен. И Христос не торопится к Лазарю, более того, Он говорит, мол, Лазарь умер, но вам следует радоваться, ибо вы уверуете, так говорится в Евангелии от Иоанна. Он является в селение с четырехдневным опозданием. А когда Марфа с болью говорит, мол, пришел бы Ты раньше, не умер бы брат мой. Он, увидев пришедшую с Марией толпу плакальщиков, возмутился и спросил, где положили Лазаря. И по пути к месту упокоения Лазаря не скрывает своих слез. Пещера, где уже четвертый день покоится Лазарь, закрыта большим камнем. Иисус требует камень убрать, и в ответ Ему говорит Марфа, мол, уже четыре дня, как он во гробе, уже смердит. Христос же возмущается, мол, не сказал ли я тебе, что ты увидишь славу Божию? И толпа узрит эту славу собственными глазами, о чем апостол Иоанн в своем Евангелии целый репортаж напишет, с поминутным раскладом, как для телеканала какого, и благодарные потомки как будто сами могут там поприсутствовать. Так как камер у Иоанна не имеется, он сосредоточивается на фактах.

Вот Иисус приближается к открытой пещере, вот Иисус поднимает глаза к небу и обращается к Богу: «Отче, благодарю, что Ты услышал меня. Я всегда знал, что Ты слышишь Меня. Но говорю это для людей, которые вокруг Меня, чтобы уверовали, что Ты Меня послал». Вот Он обращает взор на пещеру и приказывает: «Лазарь, иди вон».

Вот Лазарь выходит из могилы, хотя ноги и руки у него обвиты погребальными пеленами, а лицо обвязано платком. Вот толпа умолкает, затаив дыхание, а Иисус велит: «Развяжите его и дайте ему идти!» И толпа падает на колени, уверовав, с Его именем на устах.

То, что подробно описал Иоанн, получило огромный общественный резонанс. Евреи, увидевшие чудо собственными глазами, немедленно присоединились к последователям Христа. Не прошло оно, это чудо, и мимо внимания первосвященников, до которых докатились рассказы о происшедшем, передаваемые из уст в уста. Длинноволосый проповедник по имени Иисус, сын плотника Иосифа и жены его Марии, стал опасной и влиятельной фигурой, и его решено было убрать. А для самого Иисуса безупречно спланированная акция по воскрешению Лазаря стала прологом блистательной карьеры, вершиной которой стало спровоцированное им самим Распятие.

Смерть Иисуса на кресте – это, сыночек, на мой взгляд, в Христианстве-то самое важное, краеугольный камень. Это же бесконечная любовь Бога к людям. абсолютная любовь, безусловная. Как сказал Апостол Иоанн: «Так Господь полюбил мир, что Сына Своего единокровного отдал». Эта любовь имеет чрезвычайное значение для христианства, особенно на ранней стадии, ведь это нечто новое, доселе невиданное и неслыханное – Любовь Бога к человеку. До этого отношения людей и Бога как складывались: человек вставал на колени перед Богом и приносил ему жертву, чтобы задобрить. А здесь Бог не стал больше требовать от людей, чтобы они убивали баранов, гусей или других невинных животных, а напротив, сам наибольшую Жертву принес – Сына своего любимого и Себя Самого в Нем.

Ты, сыночек, никогда не задумывался, не пытался представить себе, как бы выглядел сегодняшний мир, если бы две тысячи лет назад римский наместник Иудеи, Понтий Пилат, не осудил бы Иисуса Христа на смерть через распятие? Ведь по сути – не должен был. Проступок Иисуса, если верить Новому завету, был незначительный с точки зрения существовавшего тогда законодательства. К тому же, сыночек, не забывай, тогдашняя система правосудия подразумевала, что все споры решаются и все преступники наказываются старейшинами. Эту систему ввел еще Иафет, и она заключалась в том, что в больших городах Иудеи были судьи, а в Иерусалиме функционировал Синедрион, который состоял из священников, аристократов и фарисеев, а во главе его первосвященник. Этот трибунал и был высшей судебной инстанцией. Во времена Иисуса смертная казнь полагалась за двенадцать видов преступлений: убийство, похищение человека в рабство, богохульство, идолопоклонство, колдовство, нарушение субботы, тяжкие провинности по отношению к родителям, прелюбодеяние, занятие проституцией для дочери священника, мужской гомосексуализм, инцест и содомия. Иисус, по моему мнению, под три статьи подпадал: «о богохульстве», «об идолопоклонстве» и «о колдовстве». По трем статьям – формально – Понтий Пилат мог его умертвить, вынеся вполне законный приговор. И в то же время все четыре Евангелия в один голос утверждают, что Пилат был уверен в невиновности Иисуса. Сегодня Иисус отделался бы, скорее всего, штрафом, даже суда бы не было – по причине незначительности причиненного вреда. А Пилат мог отправить Иисуса в каменоломни – или вовсе признать невиновным. Ведь Иисус Христос никакой угрозы для Римской империи не представлял.

Геза Вермеш, англичанин еврейско-венгерской крови 1924 года рождения, посвятивший всю свою жизнь исследованиям феномена Христа, сомневался, что в то время провозглашение себя Мессией и Сыном Божьим считалось тяжким преступлением и богохульством: ни один закон выдавать себя за Мессию не запрещал и как богохульство это не трактовал. Тем более что задолго до него Иосиф Флавий, происходящий из священнического рода и рожденный почти сразу после мученической смерти Христа, в 37 году, тоже вспоминает о многочисленных других «мессиях» периода первого еврейского восстания против римского владычества. Никому из них обвинений не предъявляли и приговоров не выносили.

Святые отцы Церкви говорят, что Пилат не осудил бы Христа, если бы толпа не начала на том настаивать. Толпу же подзуживали священники, а Пилат с первосвященником Каиафой, председателем Синедриона, общался довольно тесно. Каиафа для одних был предателем и негодяем, для других – рассудительным патриотом. Он всеми возможными средствами старался предотвратить волнения, чтобы, упаси Господи, не вступить в конфликт с римлянами. Как говорится в Евангелии: «Что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него, и придут римляне, и овладеют и местом нашим и народом».

За свою слабость прокуратор Иудеи заплатил сполна. В 36 году (по другим источникам – в 39-м) он был отозван в Рим и покончил жизнь самоубийством, а его останки были выброшены в Тибр. Так что вполне вероятно, что я его тут, в аду, как-нибудь встречу.

Но предположим, сыночек, что толпа, подстрекаемая Каиафой, не поддалась на провокацию и не стала настаивать на распятии Христа. Иисусу присудили бы в качестве наказания штраф, что с точки зрения тогдашней юрисдикции было бы совершенно справедливым и адекватным приговором. Он вернулся бы к своим ученикам, и Христианство осталось бы в лучшем случае немногочисленной сектой без какого-либо влияния и значения. Скорее всего, его очень быстро бы забыли. А доминирующей религией стал бы иудаизм, слегка осовремененный, приспособленный к греко-римским реалиям. Без обряда обрезания и, вероятнее всего, без понятия кошерности, потому что в Риме и Афинах всегда любили хорошо покушать, в том числе разнообразные мясные блюда. Иисус не пострадал бы на кресте, и не было бы обвинения евреям, что они Сына Божьего распяли. А ведь именно это всегда было главным поводом для гонений на еврейский народ. Если бы Понтий Пилат не поддался на увещевания Каиафы, не пошел бы на поводу у популизма, не было бы, сыночек, Креста, не было бы Воскресения, не было бы Христианства – и не было бы Освенцима. И Штутхофа бы тоже не было. И я бы с эсэсовцами полонез не танцевала. И в энциклопедиях не появился бы термин «Холокост».

Но так не случилось.

Толпа жаждала крови. И зрелищ. Как на корриде. Так было во времена гладиаторов в Риме, так было при Понтии Пилате, так было и много позже. Публичная казнь по требованию беснующейся толпы – это старый показательный номер многих диктаторов. И он всегда оправдывал себя. Во времена Французской революции казнь стала культовым зрелищем, которое устраивалось чуть ли не ежедневно, этакий сериал под названием «Гильотина», идущий, естественно, в прайм-тайм. А посмотрев последнюю серию, легко понять содержание предыдущих.

Толпу накормить кровью проще всего. Хлебом-то досыта куда как сложнее, да и зачем? Оголодавшая толпа в момент публичной казни о голоде забывает. Сталин например открыл, что можно такую жаждущую крови голодную толпу еще и водкой одурманить, тогда шоу даже лучше проходит.

Когда я вот так, сыночек, думаю, мне становится адски стыдно за человечество. И кажется, Иисусу должно быть так же стыдно. И я сильно удивляюсь, что он согласился за человечество взойти на крест и умереть, да еще в таких мучениях. Думаю, у него выбора-то особого не было – он же волю Отца Своего выполнял. В соответствии с Его планом.

Но вернемся к сути. Помимо существующих уже учебников у нас в аду недавно завели так называемую «Белую Книгу Иисуса Христа» – данные по Его деяниям собирать и с другими делиться, чтобы в конце концов вся правда наружу вышла. Туда можно вписывать всевозможные неподтвержденные сведения, слухи, сплетни, свидетельства, связанные с Христом и Его жизнью, причем чем более странные и неправдоподобные – тем лучше. Только выдумывать от себя ничего нельзя, это репутацию Белой Книги портит, за что грозит серьезное наказание. Конкурс на самую удивительную новость устроили, да с наградами, вот общество-то в Аду и старается изо всех сил, выискивает всякие сведения и кропотливо их вписывает в Книгу. С тех пор как я с огромным интересом прочла книгу немки Юты Ранке-Хайнеманн «Нет и аминь»[18] я была убеждена, что ничего более шокирующего по вопросу Христа найти уж невозможно. Потому что Юта оказалась в теологии, как тот Лари Флинт со своим разнузданным «Хастлером»[19], с той только разницей, что она свои «скандалы» устраивает на основе серьезных знаний и исследований, а не химер. Профессор Юта Хайнеманн, урожденная Ранке, законная жена президента Германии, умная и образованная женщина. Настолько умная и образованная, что ее заметили в Немецкой католической церкви и позволили, впервые в истории, первой из женщин преподавать теологию в высшей церковной школе. Но потом Юта что-то такое сказанула по поводу целибата – совсем не то, что Церковь хотела бы слышать, и ее на высших этажах епископата перестали любить и в 1987 году быстренько отобрали право на преподавание теологии. По закону, разумеется. Приказом, который, по моему скромному мнению, очень похож на сталинский. Ты же знаешь, сыночек, церковное правосудие очень сталинское напоминает, и указы Церкви от сталинских-то мало отличаются, в результате претворения в жизнь церковных декретов полегло ничуть не меньше людей, чем в результате выполнения сталинских приказов. Церковь на протяжении веков с фантазией и научным подходом людей-то мучила. Болезнь, например, толковала, как наказание за грехи – и как же тут не согласиться, ведь так сам Бог хочет!

А чтобы верующие слепо повиновались, не особенно задумываясь, им нужна была народная необразованность и темнота. Например, в пятнадцатом веке, который вошел в историю Европы как период войн, крестовых походов и страшного голода, был много страшных эпидемий. В том числе эпидемий таких болезней, которые ныне называются венерическими. Но эта идея о происхождении сифилиса тогда только начинала зарождаться, и для ее окончательного оформления понадобился весь Космос, а к нему еще и астрономия с астрологией: «Почти все исследователи соглашаются, что соединение в день 25 ноября 1484 года Сатурна и Юпитера в знаке Скорпиона и в доме Марса было причиной заразы (это, сыночек, о сифилисе как раз речь), и добрый Юпитер поддался плохим Марсу и Скорпиону. А знак Скорпиона как раз отвечает за половые органы, поэтому на них и было совершено в первую очередь нападение болезни». Ну, а в связи с этим уже многие считали, что это Бог венерические-то болезни на людей наслал, потому как не хотел, чтобы они развратом занимались.

Но чаще всего болезни трактовались как результат «порчи» или «беснования», поэтому самым популярным лекарством от всех болезней был в то время обряд изгнания бесов, осуществляемый, естественно, священником. Примерно столь же эффективными считались молитва, паломничество и прикладывание к святым мощам. Последнее имело для Церкви вполне коммерческое значение: мощи и реликвии приносили монастырям и храмам ощутимый доход. И кроме того, укрепляли веру в чудеса, и неважно, что спустя века могло выясниться, что мощи святого на самом деле были костями, скажем, козы – как случилось с мощами святой Розалии в Палермо.

Несчастным, страдающим от болезней, внушали всякую ерунду: например, Григорий Богослов[20] утверждал, что медицина вообще не нужна и вылечить больного может только священник – наложением рук. Ему вторил Блаженный Августин[21], мол, все болезни происходят от демонов, кои сильнее всего донимают новокрещеных христиан и невинных младенцев. Демонами во времена святого Августина называли языческих богов, которые, как утверждала Церковь, служили сатане и препятствовали распространению христианства.

Все беды и болезни, которым особенно был подвержен средневековый мир, приписывали либо демонам, либо Божьему гневу. И уже тогда изобретательное духовенство нашло способ извлекать из этого вполне осязаемую коммерческую выгоду: например, считалось, что избежать Божьего гнева можно, подарив храму землю.

Ну, и самоуничижение, конечно.

Очень популярной и привлекательной картиной для позднего Средневековья являются процессии самобичевателей. Они просили Бога о милосердии в периоды жестоких эпидемий, а кроме того, самобичевание должно было служить демонстрацией трепета перед Богом и осознания собственной перед Ним ничтожности. Однако и тут оказалось, что правила рынка и маркетинга вездесущи, что они были востребованы еще в древности: еще жрецы высшей касты семитских и анатолийских богинь сделали из самобичевания и самокалечения публичное зрелище, собирая со зрителей щедрые пожертвования. Дополнительный смак этим зрелищам придавало утверждение, что при «исполнении ритуала» самобичующимися овладевает само божество. Самоуничижение могло принимать также форму сексуальной покорности, что тоже шло с древних времен. Например, когда мужчина добровольно принимал на себя роль женщины – как евнухи, которые из самоуничижения предоставляли свои тела для гомосексуальных утех.

А еще бесценным и верным способом заслужить прощение разгневанного Господа было, конечно же, мордование евреев.

За 1348 год, когда лютовала так называемая черная оспа, в Баварии были уничтожены двенадцать тысяч евреев, в Эрфурте – три тысячи.

Однако частенько ни погромы, ни передача в дар церкви земельных наделов не помогали, и люди продолжали страдать от эпидемий. Но и в процесс лечения каждого отдельно взятого больного также активно вмешивалась церковь. В конце шестнадцатого века был издан указ папы римского Пия V, согласно которому к больному прежде следовало приглашать священника, а уже потом врача, ибо любое недомогание считалось главным образом наказанием за грех. Врачу предписывалось отказывать больному в дальнейшем лечении, если тот в течение ближайших трех дней не исповедовался во всех своих грехах. Лечение же умственных и душевных болезней было связано со множеством суеверий, ибо считалось, что такие болезни являются следствием происков дьявола, «беснованием», и часто лечение такого больного представляло собой какой-то странный, трагический сплав религии и магии. Выдумывались всевозможные магические ритуалы и рецепты. Например такой: «А ежели дьявол каким человеком овладеет и его изнутри сжигает, так приготовить настой из люпина, подагричника, черной белены и чеснока, все соединить и в порошок, истереть, прибавить пиво и святую воду». Со временем люди пришли к выводу, что лучше всего дьявол изгоняется из больного путем его телесного истязания. Изобретаются все более дикие и отвратительные способы, а если не помогает – в присутствии семьи больного бичуют и даже пытают, все более и более изобретательно. В Вене в 1583 году иезуиты «изгнали» из людей 12652 беса.

Практикуя подобные магические ритуалы, церковь одновременно препятствовала развитию медицины. Ею категорически запрещалось делать вскрытие мертвого тела, а ведь это было необходимо для того, чтобы четко представлять себе внутреннее устройство человека. Запрет этот был напрямую связан с буллой Бонифация VIII и убеждением святых отцов, что в человеческом организме существует некая нерушимая кость, которая делает возможным его спасение, ибо гарантирует воскресение его тела. Такой кости не нашел в организме Андреас Везалий[22], который считается пионером и основоположником научной анатомии, за что, конечно, был преследуем церковью. Ему однако поначалу удалось уйти от наказания: избежал он его лишь потому, что был придворным врачом императора Карла V[23], который боялся, избавившись от Везалия, подвергнуть свое здоровье большей опасности. Поэтому в период правления Карла V теологи постановили, что вскрытие трупов не является святотатством. Однако Филипп II[24], будучи в полном здравии и полон сил, уже не видел оснований защищать «подозреваемого» от преследований церкви. Другие врачи пристально следили за Везалием и вскоре нашли то, что могло его погубить: во время вскрытия тела некоего испанца (с согласия родных) произошел скандал – тронутое скальпелем сердце подало какие-то признаки жизни (так констатировали враги Андреаса). Врача тут же обвинили в убийстве и спешно передали в руки инквизиции.

Иногда, правда, церковь делала исключения. Например, Рене Декарт[25], известный более как Картезиус, чье имя скорее связано с физикой и математикой, занимался и медициной.

Удивительным и загадочным образом он добился договора с Ватиканом, по которому получал право на вскрытия, хотя и с определенными ограничениями. Ему нельзя было вскрывать череп и «исследовать душу», так как церковь считала, что именно в мозге – а не в сердце, как тогда представляли себе большинство людей – и в невидимой душе живут эмоции и чувства. Картезиус запрету подчинялся, потому что его больше интересовал источник болезни, а не чувства. Он вообще считал, что тело и разум – две разные, не связанные друг с другом сущности. Что мне, сыночек, философу-самоучке с аттестатом довоенного времени, странным кажется, особенно если вспомнить его знаменитое «Cogito, ergo sum» – «Мыслю, следовательно, существую». Ведь если ум и тело раздельны, может так случиться, что тела-то уж и не существует, а ум что же – продолжает существовать и что-то там себе надумывать? Может, я глупость сейчас сказала, сыночек, ведь в выводах-то его я как раз не все поняла.

Если сравнивать декреты и установления Церкви с указами Сталина, нужно признать, сыночек, что у Церкви времени на их претворение в жизнь было куда больше: Сталин находился у власти несколько десятилетий, Церковь – века. Теперь, когда заглядываю в нашу «Белую книгу», Юта кажется мне вполне безобидной женщиной, не больше.

Чего только в этой белой, как фата невесты, книге нет!

Больше всего – свидетельств от ныне живущих, но есть и от тех, кто давно умер. Приведу кое-какие мнения признанных экспертов по делу об убийстве Христа. К самым интересным заключениям пришел доктор Пьер Барбье Колумбийского университета, который полжизни посвятил Распятию и Туринской плащанице. Барбье, изучая следы на плащанице, поставил следующие диагнозы: у Иисуса большая гематома под правым глазом, рана на щеке, из бороды вырваны волосы, сломана челюсть, треснуты надбровные дуги и сломан нос. На плащанице имеются следы более чем 700 ран, из которых 121 являются глубокими, которые могли возникнуть в результате бичевания. Бичевали Его в римском стиле, то есть число ударов не было ограничено. Единственное ограничение – не рекомендовалось попадать бичом в область живота и сердца. Не из милосердия – а чтобы продлить мучения и не вызвать слишком скорой смерти. Били двое, у бичей были короткие рукояти и несколько ремней, на концах которых железные шипы или острые кости животных. Они впивались в тело, рвали кожу, вырывали мышцы и сосуды, оголяя кости.

Барбье попытался выяснить чисто технические подробности самого акта Распятия. Скрупулезно и терпеливо реконструировал эту сцену методом проб и ошибок. Установил в лаборатории крест и, прибивая к нему трупы мужчин, схожих по комплекции с Иисусом, высчитывал и вымерял, проверяя – возможно ли, чтобы тело Иисуса держалось на кресте только за счет вбитых в ладони гвоздей.

Иногда, сыночек, я задумываюсь, сколь далеко может зайти человек в своих научных исследованиях. Когда представляю себе эти трупы, прибитые в лаборатории к кресту, и самого Барбье с секундомером, ожидающего, когда труп упадет на пол, когда гвозди разорвут сухожилия и ладони распятого тела – мне, сыночек, не по себе становится, это зрелище наполняет меня ужасом и отвращением.

Но оставим мой ужас и мое отвращение.

Доктор Барбье совершенно точно установил, что подобное было невозможно. Его эксперименты подтвердили, что кости и мышцы ладоней не могли выдержать распятия, что человек очень скоро упал бы к креста. И сделал вывод, что Иисуса распяли, вбив гвозди Ему не в ладони, а в запястья.

Страницы: 12 »»

Читать бесплатно другие книги:

Уж сколько говорят про развеселую студенческую жизнь в различных академиях Магических наук! А кто-ни...
Как остановить порождение хаоса? На что надеяться, если враг неуязвим? Кому верить, если предают даж...
Благопристойные английские поместья напоминают глубокие озера с темной водой. Что скрывается там, за...
14 июля 1099 года. Иерусалим замер в ожидании штурма крестоносцев. Жители города всех возрастов и ра...
Не стоит доверять незнакомцам и принимать сомнительные подарки. Этот урок я усвоила, когда неожиданн...
За спиной друзья и враги, залы академии и башни дворца, куда уже никогда не вернешься. Осталась доро...