Листая Путь. Сборник малой прозы Кравченко Алеша

Так не бывает

А я стоял, не зная, как молчать…

О, это безумное, это волшебное слово, таящее в себе, наверное, не меньше смыслов, чем слово «Бог», – «Женщина»!

Какими только устами, в том числе и моими, и с какими только интонациями – от восхищения до гнева и проклятий – не произносилось, не произносится и не произнесется впредь бессчетное количество раз это слово, но никогда не станет простым, легко объяснимым и всеми однозначно понимаемым. Всегда в нем – недосказанность и тайна, всегда одно – лишь смутный силуэт иль зеркало времен и многих лиц: для каждого – своих, ни для кого – одно… И такова его извечная природа…

***

Я отдыхал… Звучит, увы, смешно, но так оно и было… Тревожили меня лишь ветер да раздумья. В моей естественной беседке, созданной тесно сплетенными отяжелевшими ветвями близко посаженных яблонь, погода стояла чудесная, но за ее пределами некуда было укрыться от высокого жгучего солнца.

Лето, вначале пасмурное и дождливое, старательно расплачивалось с долгами, разбрасывая прежде сбереженное тепло. Август готовился к коронации и все последние дни пропадал на пляже, как говорят, не вылезая из воды… Я тоже обожаю эту горную речушку, своенравную и быструю, как жизнь, как…

События последних грустных лет упрямо не хотели умирать, болезненно цепляясь за непрочные опоры прежних снов, за тени с именами и судьбами, скрестившимися с моей шпагами разлуки…

***

Порою как фатальный неудачник, винящий всех Богов в своих грехах, порою как счастливчик, одаренный высшей благодатью и возносящий за это хвалу небесам, а, порой, как обычный, простой и беспечный, живущий не в тягость себе и другим человек, я множество раз вызывал этот призрак – ласковый и неумолимый, святой и бесстыжий, какой угодно еще, но пожизненно неотделимый от моего существованья.

Он был всегда так добр, что не требовал для этого ни мудреных мистических заклинаний, ни даже долгих сложных действ. Стоило выкрикнуть призывно или грозно, прошептать, лаская губами слова, пролепетать, волнуясь и таясь, назвать спокойно или отстраненно, даже просто случайно вспомнить ее имя – единственное имя – и она приходила, меняя маски и одежду.

Я пользовался этим сотни раз, не думая, что может быть иначе…

***

Жара спадала, но хотелось пить. Я отправился в дом, где не был с раннего утра, и напился холодного сока. Случайный взгляд на захламленный стол… Скользнув, он удивленно задержался…

Вчера, в полубессонной скуке, я доставал свой старенький альбом. Листал, вынимая памятные фотографии. Большинство клал обратно, отчаявшись хоть как-то оживить, а несколько оставил на столе. Лениво перебрал, вздохнул и лег… Теперь они ожили и дышали… И жизнь кругами полетела вспять…

***

Я думал совершенно о другом, а видеть не хотелось даже близких. Но призраки – у них свои законы. Впервые я не знал, что скоро встреча…

Мы не виделись несколько лет, за которые… наши жизни изменились, словно русла беспокойных бурных рек, а мы, наверное, такие же, стояли теперь, не решаясь протянуть друг другу руки, чего хотели больше, чем любви, о чем мечтали с сотворенья мира. Мы молчали, не веря глазам, и во взглядах читалась вина…

Но такая далекая, такая прощенная…

***

– Извини, что я незваной гостьей. Но только я так больше не могу…

– Милая, ну, что ты, что Вы, что ты… Это я один всему…, во всем… Я люблю тебя… а, может, умираю?…

– Нет, любимый, мы с тобой в другом, неподвластном смерти измереньи. Здесь лишь мы, и больше никого. Как Адам и Ева… А ты правда меня не забыл? Я так рада…

Она заплакала и улыбнулась, а я бросился к ней, чтобы вытереть слезы губами…

***

Ничего этого быть не могло. Никогда. Не мог я говорить такие нежные слова – никому их не говорил и не скажу… Не могла она любить меня, даже вопреки всем правилам рассудка.

Не в ее это было силах: уйти от того, кому отдано столько всего – и души, и тепла. Уйти к тому, кто не брал ничего, не хотел ничего, но был щедр на обиды, разочарования, горечь; от того, кто любим, к тому, кто постоянно старался внушить к себе только ненависть. Не в ее это было власти…

И прийти ко мне – нежданной, не званной… Такого никогда не было и не может быть. Я не верю. Это – больше, чем сказка, выше невозможного, фантастичней, чем сон! Но я же не спал! Клянусь вам, я не спал…

Она успокоилась, и я поцеловал подставленный мне лоб.

«А у тебя так тихо, так спокойно… – прошептала она, – Мне нравится твой дом и твой уют. Все именно таким мне и представлялось. И даже ты – такой, какой лишь ты! Волшебник мой, мой рыцарь, мой поэт! Как мы могли тогда расстаться, милый?»

***

А я стоял, не зная, как молчать. О чем молчать? Что глупость беспредельна? В особенности – моя… Что я всегда боялся и боюсь всепоглощающего чувства и самой простой, но всесильной всепоглощающей любви? Что бежал и бегу от нее, не ведая и не ища пути; противлюсь ей, словно невинный, осужденный на жертвенное заклание?

Что постоянными муками приучил некогда гордое и нежное сердце расцветать и дарить себя без остатка лишь призракам, живущим и умирающим в не по своей вине болезненной душе, не существующим ни в одной из сотен миллиардов реальностей?

Что сам меж тем почти не смел заговорить ни с одной понравившейся мне живою женщиной… тем более – о главном? Что я вообще – преступник перед женским родом, причем, не только нынешним, но – всех времен и стран?…

Или о том, о чем нам можно вместе помолчать? – о природе, что создала нас друг для друга и свела, будто волны или ветра, в одном из чудеснейших своих мест? О, теперь я, наконец, понимаю, почему, попадая в «райские уголки» и оставаясь там наедине с самим собой, я неизбежно вспоминал ее и размышлял о ней… Как получилось и сегодня…

Иль о другом? О той глупейшей отговорке для малышей, еще не пивших вина поцелуя, что нашей близости поставлен изначальный предел?… Неоднократно то испуганная, то больная, она спала на моем плече, но даже просто поцеловать ее было для меня в те времена за «тем пределом»…

И обо всем об этом я молчал. Она внимательно слушала и понимала слепое молчание – каждое его слово, каждую слезинку, всю непомерность боли…

***

А потом я предложил ей прогуляться…

Да, в ту самую беседку, что постоянно рисовалась в снах, где мы были рядом. В беседку, чтобы даже стенам не удалось подслушать то таинственное и великое, что я собирался сказать (я же, наивный, не знал, что ей – женщине, давным-давно все известно)…

Словно чужие, бросившие дом, мы шли с оглядкой, отстраненно, глуповато… О всем, что мог сказать, я промолчал, и все вернулось скомканным молчаньем. Вернулись страхи и желание бежать – куда угодно, только от нее!…

Но мы уже пришли. Я усадил ее в единственное кресло, а сам на корточках пристроился напротив.

Я вспомнил те слова, что говорил, вспомнил ее неземные слезы, ее прохладный влажный лоб – какой-то неестественно воздушный… И понял призрачность явившейся мечты – отчаянье бывает беспредельно… Хотелось зарыдать и умереть, но в этот миг она заговорила:

– Я поняла, о чем ты промолчал. Мой милый мальчик, милый мой безумец. Но неужели ты не понял, что прощен, что все тебе отпущено, а я пришла, чтобы сказать тебе об этом?

– Но ты холодная, ты призрак!…

– Нет, любимый! – сказала, протянула руки…

Я целовал их и сходил с ума…

На Покрова

Я спал, когда Тебя не стало,

Спал, словно Ангел на посту…

Та осень была особенно пронзительной и бездождливой. Лес полыхал охрой, золотом, ржавой кровью и зеленью неподвластных временам года сосен. Воздух – такого ни увидеть, если не был в уголках планеты, где человек еще не выполнил свою «миссию» умерщвления окружающего мира…

В большой Праздник, на Покрова, я искренне не собирался ничего делать. Во-первых, в этом не было никакой насущной необходимости. Во-вторых, хотелось и ждалось ощущения праздника – такого, как в детстве, чтобы он занимал все твое существо…

Я зашел в небольшой кабачок, где был желанным и частым посетителем, заказал бокал вина и стал пускать кольца дыма из трубки к закопченному потолку, полностью предавшись своим мыслям…

Валерий Иванович, коего в узком кругу я называл просто «Валеркой» и откровенно недолюбливал, подсел ко мне совершенно нежданно, но, как выяснилось впоследствии, с продолжительным разговором…

***

С Танюшкой снова они познакомились, когда ему был «возраст Христа», а ей – двумя годами меньше. Познакомились, как водится, совершенно о том не заботясь: стоя посреди центрального бульвара, он объяснял одной их общей знакомице – местной «светской львице», как ей упрочить свое положение в «обществе», – Татьяна стояла рядом и «внимала» заезжему интересному и значительному человеку…

Надо сказать, что Танюшка к тому дню добилась несказанно трудного разрешения на развенчание в ее первом браке… Валерий Иванович знал об этом все от той же «львицы», но его сия тема не волновала нисколько – он жил карьерой, зарабатыванием денег и положения, прочими столь «необходимыми», на первый взгляд, мелочами…

В общем, дискуссия, в которой Татьяна практически не принимала участия, свелась к какой-то милой болтовне, суть коей сегодня уже никто из ее участников воспроизвести не сможет…

Валерий Иванович, спустя какое-то время, у самой же Танюшки выяснил, что десятью годами ранее он – блестящий студент – приезжал в родной город «посверкать обмундированием» и она – тогда недавно прибывшая сюда насовсем откуда-то из Сибири – долгим и томным взглядом провожала его фигуру…

***

Потом была заурядная постановка народного театра в их захудалом местном клубе. Там – немыслимым стечением обстоятельств – Танюшке и Валерке в одном из эпизодов выпало играть главные роли. Они явились, благодаря его «неспешной» натуре, всего за несколько минут до выхода на сцену…

Танюшка жутко нервничала, едва не схлопотала инфаркт, но сыграла блистательно. Он также отыграл, как говорят, «самого себя» – на удивление хорошо.

Потом были овации, букеты, шампанское. Его пили уже у нее дома. И только там Валерия охватила «страшная догадка»: она готова быть моею женщиной!

Он бежал… Постыдно, скоро, без причин. Потом ходил, мучался, не зная, чего своим уходом больше приобрел или потерял.

Потом они много раз встречались, обмениваясь ни к чему не обязывающими «реверансами». До самого Покрова…

***

Должен отметить, что именно не нравилось мне в Валерии Ивановиче. Первая черта, которую для меня всегда трудно было принять, – он спивался. Этот человек в свое время подавал очень немалые надежды, был обходителен, интересен, достаточно умен и остроумен, вполне сметлив. При этом природа не обделила его весьма аристократичной внешностью.

Иными словами, он мог попытать счастья в крупных городах, что и делал, но без успеха. И, уж, тем более, у него было в наличии все, что необходимо для постоянного хорошего успеха в провинции… Но он и это не сумел удержать.

Второе неприятное качество заключалось в следующем. Он, очевидно, в юности увлекся «игрой в Печорина» (в самом по себе подобном увлечении по младости лет я ничего предосудительного не вижу – и я грешил в прошлом), в эдакую «демоническую личность», которая всем несет несчастье и – в первую очередь – себе самому.

Заигрался «в Печорина», а доигрался до пародии на Грушницкого… И в этом, наверное, крылась причина всех его «неудач», «провалов», «несправедливого» к нему отношения со стороны окружающих…

Он тратил себя не на дело, а на «эффекты», и этим был мне очень неприятен. Вот и сейчас, рассказывая, он пытался показаться передо мною эдаким «молодцом», «покорителем сердец», «романтическим героем», который не может быть счастлив на этой земле – по определению…

***

Как рассказал мне Валерий, на Покрова он успешно завершил и изрядно «вспрыснул» отличную сделку и, на радостях, завернул в скромную редакцию уездной газеты, где был частым гостем. Там и трудилась Танюшка, ведая колонкой духовной жизни и образования.

В те поры она, расстроенная крайне неудачным замужеством и абсолютно не уверенная в своих семейных и творческих способностях, держала себя эдакой «серой мышкой». За более острые и доходные темы не бралась, и в редакции об нее все те, кто понахальнее (а таковых среди журналистской братии встречается немалое количество), пытались едва ли не ноги вытирать.

Она иногда «взрывалась» и отвечала резкостями, но ей самой же от этого становилось только хуже. Поэтому чаще Татьяна молчала и, даже если не прощала в глубине души, то внешне никоим образом не выказывала обиды…

И вот, в тот день Валерию промеж делом сообщили, что Татьяна сильно заболела и лежит дома с температурою. Никто из коллег пойти ее проведать почему-то не пожелал…

Тогда в Валерке взыграло столь редко проявляющееся качество, за которое знающие о нем все-таки уважали моего «героя»: он с благодарностью вспомнил, что эта женщина имела неосторожность искренне пожелать быть с ним рядом и еще большую смелость – дать понять ему об этом совершенно недвусмысленно…

Он понял, что больной и одинокой Танюшке будет очень приятно увидеть на своем пороге, пусть и не разделено, но любимого человека… Он купил небольшие гостинцы, бутылку хорошего вина, несколько южных фруктов, которые столь изобильны витаминами и – потому – так полезны при хворобе… И зашагал в гости к Танюшке, благо дело, идти было рядышком…

***

Она действительно несказанно удивилась и обрадовалась, увидев его. Он вручил свои дары, и они уселись в крохотной, но довольно уютной кухоньке пить чай и вино, закрывшись от строгой и властной матери Татьяны.

О чем шла беседа, Валерка не помнил, но знал, что в какой-то момент его переполнила безумная нежность к этому удивительно интересному, но глубоко несчастному человечку. И он зацеловал ее едва не насмерть, легко преодолев не слишком сильное сопротивление…

Ушел он, не добившись от нее ничего большего, да, к чести Валерки сказать, он к «большему» и не стремился. Зато, стремясь до конца отыграть самому себе назначенную роль «благородного рыцаря», он вызвался прийти через день со знакомым мастером и помочь ей отремонтировать чадящую печь, а также придумать что-нибудь с вечно ломающимся водопроводом…

Он выполнил оба своих обещания. Кроме того, появлялся у нее практически каждый день и посвящал ей много своего времени и внимания. Нет ничего удивительного, что вскоре они стали любовниками, несмотря на молчаливые, а иногда и весьма громогласные протесты Танюшкиной матери.

И тут его захватило еще одно неожиданное, но неодолимое желание: он представлял себе Танюшку изумительно красивым ирисом, на котором созрело огромное количество «бутонов», но ни одному из них она или обстоятельства не давали раскрыться и заблистать…

К примеру, несмотря на многолетнее замужество, она была неопытна в любви, как неоперившаяся девушка. И он обучил ее всем «премудростям» этого дела так, чтобы оно стало для нее приятным и радостным событием, а не утомительной и болезненной обязанностью по исполнению неуемных желаний мужчины.

Она стеснялась высказать свою позицию гораздо чаще, чем высказывала ее, предполагая, что ее собеседники обладают несоизмеримо большими знаниями и опытом; она бледнела и «пасовала» перед «сильными мира сего», облеченными властью, деньгами, положением.

Он излечил ее и от этого: зная все местные сплетни и пересуды, он жестоко высмеивал «уважаемых» и «почитаемых», в то же время, воздавая должные хвалы людям, на первый взгляд, скромным и незаметным, но, на самом деле, очень достойным.

В силу названных уже причин и неуверенности в себе она не бралась за «серьезную» журналистику, за имеющие общественную значимость критические материалы. Валерий пристрастил ее и к этому, читая и обсуждая каждый ее материал, как до его появления в редакции, так и после публикации.

А толк в грамотном использовании печатного слова он, надо отдать ему должное, знал неплохо. И, удивительное дело, Танюшкины писания вскоре практически перестали править в редакции. Саму же ее теперь опасались «задвигать» и «шпынять», у нее появился «вес» в коллективе и определенный статус в «обществе»…

Иными словами, сам того не заметив, Валерка глубоко и сильно влюбился в свою Галатею, чему оказался безмерно рад. И он на самом деле привнес в ее жизнь какое-то совершенно новое качество – «бутоны» стали раскрываться один за другим, поражая ее и окружающих красотой и богатством…

***

Сам же Валерка все и испортил. Она его боготворила, и напиваться не запрещала – только смотрела с укором и уговаривала не позорить себя… Дело шло уже к свадьбе, когда в очередном пьяном загуле он «потерялся» на двое суток, и уже отчаявшаяся застать его в живых Танюшка разыскала его в местном притоне…

Они не разговаривали три недели. Точнее, Валерка всячески стремился «замолить грехи», но цветы его, «не распечатанными», летели в мусорное ведро, а «стояние на коленях» не вызывали никаких эмоций… Он клял себя за глупость и хотел все вернуть – искренне, до глубины души хотел, до самой истовой мольбы к Всевышнему…

И Танюшка вернулась к нему. Только «трещинка» появилась и затаилась меж ними, продолжая разрастаться и отдалять их друг от друга. Валерка первое время радовался своей «победе» и даже полагал, что у нее просто выхода иного не было – он же такой замечательный! Но не заметить стремительно расширяющуюся «бездну» он, конечно же, не сумел…

***

Между ними состоялось несколько очень серьезных разговоров. И на трезвую, и на пьяную голову. Они были мучительны для обоих, но, очевидно, необходимы. Потому что в результате этих «сцен» и «бесед» к ним обоим внезапно пришло понимание, что они на самом деле необходимы друг другу, что они друг для друга и предназначены каким-то высоким «предназначением».

«Пропасть» сузилась и стала незаметна. Валерий перестал выпивать и во всех отношениях «взял себя в руки». Дело снова шло к свадьбе, а разговор все чаще сводился к ребенку, который должен еще больше сплотить их семью.

И Валерка, окрыленный нахлынувшим счастьем, практически перестал уже обращать внимание на трех надоедливо-наглых котов Татьяны, которых терпеть не мог, на постоянные упреки в свой адрес со стороны ее матушки, которая откровенно его недолюбливала…

***

Они отмечали годовщину знакомства и окончательное примирение, когда в дверь настоятельно постучали… Это явился нарочный от очень могущественного в городе человека, который начал покровительствовать Татьяне во время их размолвки. Он видел, что их отношения вновь налаживаются, и требовал окончательного разговора с Танюшкой…

Валерка предлагал проигнорировать его приглашение в близлежащий ресторан. Но Татьяна объяснила, что видела от этого человека только хорошее, причем, безо всяких требований с его стороны. Поэтому ей необходимо пойти к нему и объясниться. Честно и прямо. Чтобы он никаких надежд на ее счет больше никогда не питал…

Она клялась, что ей это действительно необходимо для внутреннего успокоения и из чувства порядочности. Валерий, стиснув зубы, согласился.

Она ушла сереющим вечером. А вернулась под утро. Усталая, но счастливая, прямо «светящаяся».

– Я объяснила ему все, и, как ни трудно это было сделать, он все понял. Я переубедила его, предлагавшего мне в придачу к своей любви множество благ. Переубедила, объяснив, что смогу быть счастлива и делать счастливым только любимого человека. А он – только хороший знакомый и уважаемый человек. Но он нам больше мешать не будет! – говорила Танюшка, изумленно глядя на поседевшие за ночь виски Валерки…

И говорила в пустоту. Он сломался…

Она пыталась объяснить, что ей не в чем перед ним каяться, что ничего у нее с «тем человеком» не было и быть не могло. Он кивал, но молчал. А спустя час ушел по какой-то надобности и напился. И делал это, «не просыхая», в течение нескольких месяцев. Он был уверен и неоднократно заявлял своим собутыльникам, что она его «предала», предпочла более богатому и властному. И все это – в благодарность за то бесконечно многое радостное, что он, Валерка, ей подарил…

Ее усилия вернуть его остались втуне. Он вскорости переехал в другой город, но пить, «страдая о загубленной любви», продолжал. Он опускался и знал это, но ничего поделать с собою уже не желал…

***

– Вот, Вы меня не уважаете и даже презираете, – борясь с икотой, говорил он мне, – А я-то прав! Она предала и меня, и нашу любовь! Была ли измена иль не была – то не важно. Даже, коли была, я простил… А то, что в ночь она ушла от меня к другому, – забыть не умею. Сломала она меня, и такой я ни ей, ни себе не нужен!

– А ты, Валера, попробовал бы вспомнить свои собственные «художества». Не пытался? Она тебя застукала за натуральной изменой, но пощадила, а ты не можешь? Значит, не любил!

Я гневно бросил деньги за нашу выпивку и еду на стол и, не прощаясь, вышел вон. На душе было пакостно, несмотря на праздник. И дорога сама привела меня к храму, где вечеря давно уж закончилась. Но он стоял в ночи – такой белый, такой стремительно чистый, утопая матовыми «маковками» куполов в затянутом тучами небе…

И я осенил себя крестным знамением. А потом прочел «Отче наш» и помолился за то, чтобы замечательный, но незнакомый мне человек, носящий славное имя «Танюшка», был счастлив.

А также за то, чтобы раб Божий Валерий, наконец-то, разобрался в самом себе, перестал уподобляться спивающемуся ничтожеству и постарался – пусть, не лично, а при посредстве небес, – замолить свои грехи перед Танюшкою, да обрести человеческое спокойствие…

Чтобы ему истово захотелось жить или умереть, а не топить себя в пьяном угаре нелепой обиды. А в жизни или на кладбище суждено ему обрести это столь необходимое всем спокойствие – то Всевышний укажет…

Солнечный Зайчик

…когда слова больнее тишины…

Жизнь обожает поднимать штормовые волны прошлого и, смеясь, наблюдать, как они бешено набрасываются на одинокий берег опустошенной души, разбиваются и убегают прочь, уволакивая за собою его не слишком стойкие частички…

С этим человеком мне совершенно не хотелось пить, хотя внешность его отнюдь не была отталкивающей. И причин своему нежеланию я мог бы назвать необозримое множество, но… именно с ним мы пили, уже совершенно потеряв контроль как за количеством выпитого, так и за самими собой…