Чистая речка Терентьева Наталия

Я повернула обратно и увидела, как с боковой аллейки – с другой, не с моей, – вышли цыганки с большим букетом роз. Те самые, и еще с ними теперь был цыганенок, который прыгал на каждую оградку, пока одна из цыганок не дала ему подзатыльник. Они меня тоже увидели.

– Эй! – закричала старшая.

Я отлично бегаю, думаю, лучше даже, чем ее цыганенок. По крайней мере, когда я выбежала с кладбища и оглянулась, сзади никого не было. Я увидела, что к остановке приближается автобус, успела добежать и вскочить в самый последний момент. Я свои цветы сломала пополам – откуда-то я знаю, что стебли у цветов на могилу нужно ломать. Зачем – мне не приходило в голову, я думала, что так положено. Везде же свои законы. Или примета какая-то. Вот зачем! Чтобы потом цыганки не забирали их и второй раз не продавали!

Когда я села в автобус, то внимательно рассмотрела колечко. Я на кладбище смотрела только внутрь кольца. А написано было снаружи, две буквы – О и Л. Или это были какие-то значки – ноль и галочка, не знаю. Но мою маму звали Оля, а меня по-настоящему зовут Лена. И я подумала, что это знак. Какой, я пока не поняла, но почувствовала, что хороший.

Я решила не задерживаться, не пить нигде горячий чай, в автобусе и метро я сразу согрелась. Хотя, конечно, мне хотелось зайти в какое-то настоящее московское кафе… Но я решила не тратить зря деньги и время. На дорогу у меня ушло больше времени, чем я рассчитывала, и вернуться нужно затемно, иначе меня, правда, начнут искать, и, главное, мне самой станет страшно.

Я написала смс Веселухину: «Я скоро буду, часа через три, там все хорошо?» Но он почему-то мне не ответил. Наверно, побежал с Алёхиной, как обычно… Зря я даже ему это написала. Тогда я решила написать Маше: «Как там в школе? Не очень беспокоились, что я ушла?» Маша тоже почему-то не ответила. Странно. Может быть, у них нет связи? У нас иногда очень плохая связь. Но тогда бы мне пришел автоматический ответ: «Сообщение не доставлено».

Я так увлеклась сообщениями, что проехала остановку и попала на большую станцию, с которой никак не могла перейти в обратную сторону. Переходила, а оказывалась совсем не там.

– Хочешь есть? – спросил меня какой-то темноволосый человек, очень плохо говорящий по-русски. Я решила, что он таджик.

– А что? – в ответ сказала я.

– Хочешь есть, иди со мной, – улыбнулся он, и я почувствовала несвежий запах.

Я чувствую все запахи, это и хорошо, и плохо одновременно. Я могу сказать, что ел человек сегодня, чистил ли он зубы, не болит ли у него горло (больное горло и больные уши пахнут особо, очень плохо), курит ли он, что пил и вообще – часто ли моется. Но иногда с этим очень трудно жить. Наши мальчики мыться не любят. Многие учителя курят, и в классе от этого тяжелый душный запах от их дыхания.

Сейчас я могла рассказать этому таджику, как давно он мылся (давно!), а также что утром он ел бутерброд с луком, а зубы чистил перед отъездом в Москву. Но я не стала ничего говорить, покачала головой и юркнула в образовавшуюся дырку между пассажирами. Толпа сомкнулась, и таджик не смог меня догнать. Зато стоящий рядом дяденька неожиданно положил мне руку на попу и стал ее разминать. Пришлось локтем сильно и резко толкнуть дяденьку, вполне приличного на вид, в красивом коротком пальто, хорошо побритого, не очень старого. Дяденька посмотрел на меня очень неприятным взглядом и изо всей силы тоже в ответ толкнул.

– Девочка, стой нормально! – сказала женщина рядом. – Вот шалавы, а! Набьются в метро, ни пройти ни проехать!

Я протиснулась в сторону. Интересно, как таджик понял, что я хочу есть? Что, я как-то выгляжу не так? Одета не так? Плохо причесана? Или у меня какой-то не такой взгляд? Почему я «шалава»? Я знаю хорошо это слово, я сама называю шалавами девочек, которые трутся с Веселухиным и другими нашими взрослыми мальчиками, и даже Надежда Сергеевна так ругалась в сердцах, когда ее очень доставали старшеклассницы своим поведением – просили денег на аборт или напивались.

Колечко на руке грело и как-то успокаивало меня. Оказалось, что я опять ехала не в ту сторону. Но теперь уж я подошла к большой электронной схеме, долго около нее стояла, внимательно рассматривала, пока точно не поняла, куда мне ехать. В этот момент позвонила Марина Кирилловна.

– Руся, ты не потерялась? У тебя все хорошо?

– Да, – ответила я.

Даже если бы я ей сказала, что как раз сейчас потерялась в метро (то, чего я больше всего боялась), что бы это решило? Она же не приехала бы искать меня в метро. И вообще. Я давно привыкла ни на кого не рассчитывать. С тех пор как неожиданно погибла Надежда Сергеевна, я поняла – мне так, наверно, на роду написано – делать все самой и не рассчитывать ни на какие добрые глаза и руки, которые вытащат меня из беды – большой или маленькой, неважно.

В электричке мне позвонила Серафима. Она считается нашей классной руководительницей, но вспоминает об этом, только когда что-то случается.

– Поиграла? – без предисловий заорала Серафима. – Завтра чтобы принесла и повесила обратно, ясно? Ты меня услышала!

– Что повесила? – спросила я, предчувствуя недоброе.

– Услышь меня! Я сказала – завтра утром! Все! Сейчас бежать не заставляю! Скоро стемнеет! Но завтра чтобы все было на месте!

Серафима отключилась. Не понимаю, что она имеет в виду. Что-то там произошло, пока меня не было. Кто-то что-то взял, скорей всего, а Серафима почему-то решила, что это я. Но у меня ничего нет, это легко проверить. Пусть пойдут и посмотрят у меня под кроватью, в тумбочке. Не знаю, правда, что пропало. Но она говорит – «повесить»… Что можно повесить? Картину, что ли, какую-то унесли? Ерунда какая-то… Или единственную в нашей школе электронную доску? Так ее втроем не унесешь. Еще в кабинете директора висит телевизор. Но это вообще бред. Как бы я сняла его? Что-то Серафима путает.

Я достала руку из кармана и посмотрела на колечко. Мне кажется, все-таки у мамы было такое же. Или… или очень похожее. Я любила примерять мамины драгоценности, которых у нее было немного. Она держала их в красивой длинной коробке, на которой была нарисована старинная карта Европы: совсем неправильная, без Италии, с неверными очертаниями северного побережья России – я хорошо знаю географию. Я вообще все хорошо знаю. Мне нравится учиться. Мне все интересно. Тогда, конечно, я не знала про Италию и северное побережье, мне рассказала мама.

Мама много читала, у нас было огромное количество книг, она не жалела денег, часто покупала мне новые книги, и я их быстро проглатывала. Мне кажется, нет ничего интереснее чтения. Разве что некоторые фильмы – не все. И путешествия. Когда я вырасту, обязательно объеду всю Россию и, конечно, посмотрю другие страны. Тибет, например, Италию. Сделаю прививки и съезжу в Африку и Латинскую Америку. Но это все потом. Когда у меня будет дом, семья, собака… У меня обязательно будет собака. Мне мама обещала купить собаку на двенадцать лет. Не знаю, почему именно на двенадцать. Но когда мне исполнилось двенадцать лет, мамы уже два года как не было на свете.

Мысль о том, что сказала Серафима, как-то не давала мне покоя. Я попробовала позвонить Веселухину и Маше, но они по-прежнему не отвечали. Странно. Если я звоню Паше, он всегда тут же берет трубку. Пишу сообщение – тут же отвечает. Я написала: «Паша, что такое в школе произошло?» Подождала ответа минут десять, пока ехали до следующей станции. Нет, не отвечает. Футбола у него сегодня нет. Не может же он запереться с Алёхиной на три часа? С тех пор, как я звонила, прошло уже порядочно времени. Скоро начнет темнеть.

Я почувствовала, что невероятно хочу есть и, главное, пить. И у меня очень замерзли руки. Я продумала все, кроме перчаток. Как-то забыла, что в первые холода очень мерзнут руки. Я засунула руки поглубже в рукава.

– Что, скучаем? – ко мне подсел парень.

Я чуть отодвинулась. Народу вокруг было достаточно, поэтому я не боялась.

– Выйдешь со мной? – он нехорошо улыбнулся.

Да что же такое! Я видела – впереди сидят порознь еще две девочки, одна моего возраста, едет домой из училища, наверняка живет в Подмосковье, учится в Москве. Другая чуть постарше, но очень красивая. Почему он подсел именно ко мне? Видит что-то такое… Что? Чем я так от них отличаюсь?

– Что молчишь? – Он поставил ногу так, что коленом закрыл мне проход и прижал к стенке. Надо было не на пустое место садиться, а между двумя бабушками – полно таких мест было, а я выбрала место, чтобы сидеть как королева. Вот сижу теперь…

– Нет, не выйду, – как можно тверже постаралась сказать я.

– Да ладно! – он осклабился, я увидела темные зубы и почувствовала тошнотворный запах плохой еды и табака. Если ешь просто хлеб, не пахнет никак. От парня пахло синтетической колбасой, еще чем-то кисловатым, но не приятным, а мерзким. Запаха спиртного я не уловила. – Давай, двигай копытами, не пожалеешь. Хорошо будет, тебе понравится.

– Понравится что? – Я все же отодвинулась от него, хотя для этого пришлось сократиться вполовину и совсем вжаться в стенку.

– Гы-гы!.. – заржал он. Серафима называет это смехом имбецила. Так смеются некоторые наши мальчики, даже домашние. Вроде сидят себе нормальные, а смеются как дебилы. Говорят, что по смеху человека можно многое о нем сказать.

Парень немного поржал, а потом изо всех сил схватил меня за руку – тут я увидела у него на руке жирную затейливую татуировку – и сказал:

– Ты давай не выёживайся. Сказал – пойдешь, значит, пойдешь. Я своих баб вижу. Всё.

Я попробовала высвободить руку – невозможно. Ноги мои были окончательно зажаты – его нога раза в два с половиной была больше моей.

Я видела, что сидящие через сиденье напротив бабушки смотрели на нас, но ничего не говорили. Я попыталась взглядом привлечь их внимание, не кричать же было.

– Эй, парень, что ты ее прижал совсем? – спросила одна из них, правильно поняв мою безмолвную просьбу.

– Сестричку домой уговариваю поехать! – весело ответил ей парень, и я удивилась, как такой тупой на вид человек быстро сориентировался. Наверное, не впервой. – Бегает по Москве, а дома ее мамка ждет. – Одним углом рта он прошипел, изо всех сил сжимая мне руку, так что у меня заболела не только рука, а даже голова: – Молчи, тварь, пикнешь, – зарежу.

– Я заразная, у меня СПИД, – сказала я. Это было последнее средство, я знаю, так учила меня говорить Вера, если меня поймают и будут насиловать.

Парень опять заржал и даже помахал бабушкам:

– Веселая у меня сестричка! Шутница! – А мне опять прошипел: – Знаем эти байки! Проходили, не боись!

Он почти через каждое слово вставлял мат, так что мне уже стало совсем плохо – от его слов, от вони, от того, как он навалился на меня всей своей грязной тушей.

– Все, выходим, – он дернул меня за руку. – Ни одна еще от меня не уходила. Если я сказал, так и будет.

Интересно, он бандит – настоящий, с ножом, сидел в тюрьме? Или просто такой придурок? Сделал татуировку, как у зэка, пугает ножом, которого у него, может быть, и нет… Но не хотелось бы на себе проверять, есть ли у него нож. Я понимала, что выходить с ним на остановке, которую уже объявили, мне совсем не нужно. А вдруг и правда ткнет ножом, и пока будут разбираться – что да как, убежит.

– Пошли, пошли, домой к мамке! – дернул он изо всех сил меня за руку.

Я точно знала – бесполезно говорить такому уроду, что мама моя умерла. Он совсем не это имеет в виду. Он имеет в виду плохое. И какой наглый, на глазах у всех! Почему-то он был уверен, что я не закричу. Я кричать не стала, но сказала громко и твердо:

– Пусти меня, урод!

– Нехорошо брата родного уродом называть! – укоризненно покачала головой женщина, сидящая впереди. – Он же тебе добра хочет!

– Куда же ты одна поедешь? – сочувственно сказала другая. – Поздно уже! Иди домой с братом!

– Да не брат он мне! – все же сказала я, чувствуя себя невероятно глупо.

Парень тем временем протащил меня почти до самого выхода, как я ни упиралась.

– Давай, сестренка, давай, что ж ты забегалась у нас… – приговаривал он, пребольно сжимая и выворачивая мне руку.

Я посмотрела на ту пожилую женщину, которая вмешалась в самом начале и была на моей стороне. Но она как раз искала что-то в сумке. И тут зазвонил телефон. Веселухин! Я на него поставила бодрую латиноамериканскую музыку. Молодец, кстати появился. Я быстро выхватила телефон из кармана.

– Пашка! Как хорошо, что ты позвонил! Ко мне тут какой-то урод привязался в электричке…

– Руська! Какая электричка? Где ты? – закричал Веселухин.

– Дедовск давно проехала…

А парень, дернув мою руку так, что треснуло что-то в суставе, выхватил у меня телефон и выпрыгнул в только что открывшиеся двери на станции.

– Стой! – закричала я. – Отдай телефон!

– А ты прыгай за мной! – заржал парень. – Ну? Что же ты? Давай, давай! Поезд уедет, давай! – улюлюкая и подпрыгивая, он отходил от вагона.

Я быстро огляделась. На перроне люди были, конечно, но уже начало темнеть, и у меня не было никакой надежды, что когда он меня потащит куда-то, за меня кто-то заступится и поверит мне, а не ему, что он загулявшую сестричку ведет домой. А буду кричать – вдруг, правда, ткнет ножом? У многих ребят есть ножи, даже у наших. Они любят друг друга пугать, иногда могут порезать. Правда, до смерти никто у нас никого не ранил, но, по рассказам, и в больницу попадали.

Я рванулась было за телефоном и остановилась в самый последний момент. Только когда поезд поехал, я поняла – номера Веры у меня больше нет. Еще у меня нет номера папы. Наизусть я его не знаю. Но, наверно, его можно взять у директора. У меня нет номера Марины Кирилловны, которую я встретила сегодня в Москве. И, главное, нет номера Анны Михайловны, моего шефа. Я могу написать ей письмо, все рассказать… но пока оно будет идти… Я не знаю точно, сколько идут письма. Иногда она долго не отвечает. Или так долго идет письмо, не знаю.

Я вернулась в вагон, села на другое место и почувствовала, как сильно у меня болит рука. Так сильно, что я не могу ее поднять, с трудом шевелю.

– Что же ты убежала! – покачала головой одна из активных женщин, которая советовала мне «ехать домой с братом». – Брат так заботится о тебе! Куда ж ты теперь!

– К мужику небось! Они такие теперь! – сказала вторая. – Передком наружу с десяти лет!

У меня как-то резко кончились силы. И очень болела рука. Я подняла глаза на этих женщин. Вот за что они меня так?

– Это не мой брат. Это совершенно чужой человек. Он украл у меня телефон и вывернул руку.

– Да? – поджала губы одна из них. – А че ж ты с ним разговаривала? Надо ж знать, с кем садиться, и вообще…

Я знаю этот феномен, так это, кажется, называется. Если человек симпатизирует не тебе, а твоему противнику, то ты будешь виноват, даже если противник совсем уже внаглую будет драться или отберет у тебя что-то. Так всегда бывает – несправедливо. Несправедливость – это вообще главный закон жизни, так мне кажется.

Неожиданно вмешался какой-то мужчина, который все это время молчал, может быть, спал:

– В полицию надо, в полицию!

– Хорошо, – кивнула я.

Я прекрасно знала, что обращаться в полицию бесполезно. Никогда ничего для детдомовских детей они искать не будут. И защищать не будут. Наши всегда боятся именно полиции. Но спорить с дяденькой я не стала, на это у меня точно не было сил, да я и не люблю спорить. У меня есть свое мнение, и совершенно необязательно навязывать его другим.

Та женщина, которая вступилась за меня в самом начале, даже встала, взяла свою тяжелую сумку на колесиках и подошла ко мне:

– Так что же ты не закричала, не позвала на помощь? Сидела тихо, я и не поняла. А телефон хороший был?

Как мне ей было объяснить, что в телефоне было столько всего нужного, невосполнимого теперь. И главное – когда еще я смогу купить теперь телефон! Я же истратила на поездку половину денег, которые копила на будущее, и нисколько не жалею об этом. А впереди зима – ни грибов, ни ягод, ни орехов, ничего не продашь. Можно, конечно, попробовать продать калину, но ее никто обычно не покупает – полно калины растет у всех на участках, да и просто по дорогам.

Вообще-то папа должен платить мне каждый месяц какие-то деньги. Я знаю, мне говорила Надежда Сергеевна, она даже пыталась разговаривать с папой об этом. Но у него совсем нет денег, потому что всегда плохо с работой. Те, кому платят родители, при окончании школы имеют на счету деньги. Забрать их до восемнадцати лет нельзя, но можно попросить воспитателя снять какую-то сумму, например, чтобы купить телефон. Но что об этом говорить – у меня все равно никакого счета нет.

– Что ты молчишь? – продолжала допытываться женщина. – Ты вообще откуда?

– Из детского дома, – негромко сказала я.

– Убежала? – ахнула женщина.

– Почему? – пожала я плечами и поморщилась от боли. Рука болела невыносимо. – Нет, просто в Москву по делам ездила. К маме.

– У тебя есть мама? – удивилась женщина.

– Да, – кивнула я. – Она на Кунцевском кладбище.

– О, господи… – Женщина еще поохала, потом полезла в сумку, достала яблоко. – Вот, возьми, поешь.

– Спасибо, – я взяла яблоко и быстро съела его. И тут же захотела есть так, что меня стало даже подташнивать от голода. Я знаю, так бывает. Когда очень хочешь есть, не надо есть яблоки или морковку с огорода, а тем более стебли сладкой упругой травы, которая растет у нас на территории. Вздуется живот, и еще больше захочешь есть. Надо пойти в столовую и просто попросить кусок хлеба. Часа на два этого обычно хватает. Если нет хлеба – просто перетерпеть, постепенно голод утихает.

Я взглянула на женщину. Спросить, нет ли у нее хлеба? Нет, лучше потерплю. Осталось ехать недолго, а на станции я сама куплю хлеб, иначе я просто не дойду до детского дома.

Рука у меня болела все сильнее и сильнее. Когда я вышла на своей станции, то практически не могла шевелить пальцами. Я даже не пошла в магазин за хлебом, боль была ужасная, отдавало даже в голову. Что такое случилось с моей рукой? И ведь не позвонишь никому. Если бы был телефон, я бы позвонила воспитательнице или Вере… У нас в детском доме есть фельдшер, но под вечер она уходит домой. Пока я дойду, ее точно не будет. Когда у нас кто-то серьезно заболевает, то приезжает врач из города. Если нужно, мы ходим с воспитателем в больницу в поселке. Там всегда круглосуточно есть врач. Я однажды ездила ночью вместе с Любой, когда она отравилась чем-то в столовой.

Я решила пойти в больницу. Правда, у меня нет документов, а там всегда спрашивают полис, документы. Но если у человека болит рука, может быть, и без документов примут?

Когда я подошла к больнице, уже стемнело. Центральный вход был закрыт, но я помнила, куда привозили Любу. Я позвонила в запертую дверь с бокового входа. Довольно быстро дверь открылась, и выглянул огромный человек в белом халате.

– Молодая особа… – довольно весело протянул он, энергично почесываясь крупной рукой. – Вы ко мне?

– Я к врачу.

– А я кто? – так же весело продолжил он. – А ты, что, одна?

– Да, я из детского дома.

– Совсем одна? – зачем-то уточнил он и, как мне показалось, радостно потер руки.

– Да. Воспитатель сейчас придет, она пошла к знакомой, – на всякий случай добавила я.

– Так вот подожди ее, тогда и заходи, – сказал он и захлопнул дверь.

Вот черт! Я позвонила снова. Он тут же открыл.

– Что, пришла воспитательница? – спросил весельчак.

Я рассмотрела его внимательнее. Полный, высокий, с большим неровным лицом, огромными руками, халат обтягивал сильно выпирающий живот. Пахнет… лекарствами, табаком и чем-то еще, довольно противным.

– Что смотришь? – мужчина захохотал от какой-то своей мысли. – Думаешь – а… или а… – он покрутил руками перед собой. – Что надумала? Наврала про воспитателя, да? Пришла-то небось… – он подмигнул, – не просто так, да? Сколько уже задержка?

– Какая задержка? – удивилась я.

– Да что, я вас не знаю, маленьких сучек! – ласково сказал он, оглянулся и быстро затолкнул меня внутрь. – Только я бесплатно ничего не делаю, имей в виду, придется потом… – он взял меня за плечо.

Я вскрикнула.

– Ты что это, а? – улыбка сошла с его лица. – Что? На голову больная? Так это не ко мне.

– У меня что-то с рукой. Не знаю что. Очень больно вот здесь.

– А здесь? – он довольно неаккуратно ткнул меня в предплечье.

– Везде больно.

– Ай, ну вот… – Врач сдвинул голубую шапочку, почесал коротко бритую голову, надвинул шапочку на место, достал из кармана небольшие золотые очки, надел их. На одном стеклышке было что-то засохшее, как будто кусочек тертой морковки. – Ну, душа-девица, на тебе хочу жениться… В смысле – пошли смотреть твою руку. Сломала, что ли? – Он так просто это спросил, как будто говорил не о руке, тем более правой, которой я все делаю вообще-то, а о детской игрушке. Да и то – игрушку всегда жалко, если она ломается.

– Не знаю, – сдержанно ответила я. – Вывернула или сломала.

– А что, – снова повеселел врач, – куролесила, что ли, да? Там… – он опять показал руками что-то неопределенное, издавая при этом всхлипывающие звуки и хрюкая.

Интересно, это действительно врач или окажется, что он просто сторож или санитар из морга? Здесь ведь есть морг?

– А вы врач? – спросила я, когда мы уже очень долго шли по полутемному коридору, потом поднялись на второй этаж по совсем темной лестнице – я постаралась пробежать ее как можно быстрее, перепрыгивая через две ступеньки, хотя каждый шаг отдавался болью в правой руке.

– Врач, врач… – приговаривал мужчина, довольно легко успевая за мной.

Мы пошли дальше по коридору второго этажа. В больнице была такая тишина, что я подумала – наверно, никого нет. Но тут открылась дверь какой-то палаты, и вышла древняя бабуся.

– Что, бабуль, прогуляться до унитаза и обратно? – весело крикнул ей врач. – Молодец, я же говорю, походишь еще! И не только на горшок, еще на свидание побегаешь! А то – «Помру, помру…». Так, – обернулся он ко мне, – давай вот сюда, что ли, а то в кабинете у меня там узбек под наркозом сидит, ждет, пока я ему ногу отрежу… – Врач громко засмеялся, а я вздрогнула.

Что-то мне совсем перестала нравиться эта больница. Никого нет, странный врач, тишина… Может быть, здесь теперь не больница? А что-то другое? А как же бабуся в халате – она кто?

Врач тем временем завернул в какое-то помещение, включил там свет и позвал меня, поскольку я в нерешительности остановилась под дверью:

– Давай, чапай сюда! Рука у нее! Лучше бы показала мне кое-что, а не руку ломала! – он опять громко захохотал, как будто сказал что-то очень смешное, и его огромное пузо затряслось под халатом. – Какой в руке интерес, правда? Тем более в сломанной. Так, садись вот сюда, садись, руку подними… Так сгибается? Больно? А так?

Я охнула, потому что он неожиданно дернул руку так, что у меня как будто посыпались искры из глаз. Я слышала это выражение, только не знала, что правда так бывает.

– А теперь? Пошевели рукой, как? Лучше?

Я осторожно согнула руку. И взглянула на врача. Даже если он санитар из морга, суставы он умеет вправлять.

– Не болит.

– Вот! А ты, главно дело, – «сломала, сломала»! Ну, чем платить будешь? – он весело посмотрел на меня, облокотясь на подлокотники медицинского кресла, в котором я сидела. Очень, кстати, какого-то подозрительного кресла, на которое я еле-еле залезла. Похоже на гинекологическое, на котором нас проверяли на диспансеризации, только как-то неправильно наклоненное. – Ты у нас как? Уже все умеешь?

Я прицелилась и хотела дать ему ногой по животу, но он как-то удивительно быстро понял мое намерение и схватил за ногу.

– Вот смотри, – сказал он. – Я сегодня добрый. Потому что у моего брата вчера сын родился. Я радуюсь за брата и тебя трогать не буду. Вот видишь, я, вместо того чтобы дома водку пить с родными, торчу здесь с полуживой бабкой и узбеком, которому друзья отрезали ногу, а я сейчас буду ее пришивать. А еще ты мне тут ночью! Который час, кстати?

Не знаю, у кого он это спрашивал. У меня часов не было, а прямо перед ним на стене висели часы.

– Вот, десятый, видишь. Хочешь ногу отрезанную посмотреть?

Я в ужасе замотала головой.

– А бутерброд с колбасой хочешь? – спросил он как ни в чем не бывало и полез в карман, достал оттуда пачку сигарет, треугольную конфету в золотом фантике и огромный бутерброд в целлофане. – Сейчас мы с тобой по-братски… Да я побегу. А то ночевать здесь оставайся, куда ты на ночь глядя попрешься… – Он ловко развернул целлофан, разделил бутерброд и протянул мне: – Да бери, бери! Что ты съежилась! Не трону. Главное, чтобы никто больше не тронул. Есть хоть друг какой?

Я подумала, говорить ли про Веселухина. И друг ли он мне? Я сегодня себя уже не в первый раз об этом спрашиваю.

– У меня есть шеф, – зачем-то сказала я. Просто если бы я дальше молчала, получалось бы, что я его боюсь. А это никогда не надо показывать. Плохо действует на некоторых людей.

– Шеф – это хорошо… – Врач уже не слушал меня, разбирая какие-то коробочки в шкафу. – Так, это мне пригодится, это я… – Он отхлебнул из высокой медицинской баночки и крякнул. – Все, душа-девица, жениться на тебе я пока передумал, пойду пришью ногу болезному, пока она окончательно у него не отвалилась. Надумала ночевать в нашем хосписе?

Я помотала головой и побыстрее вышла. Уже с лестницы, до которой я добежала первой, я крикнула:

– Спасибо!

– Да что уж там! – в ответ крикнул мне из коридора врач. – Обращайся!

Я слышала его тяжелые быстрые шаги, и мне было страшно. Я добежала до выхода, он оказался закрытым, но я увидела ключ в замке, повернула его и через мгновение была уже на улице.

Да, правда, совсем темно. И как я буду добираться до детского дома? По темному пролеску? Одна? Нет, невозможно. Автобус доходит только до половины, дальше тоже страшно идти… В городе я никого не знаю, кроме Маши. К Маше идти невозможно – ее мама не разрешает ей со мной дружить, потому что боится детей из детского дома. А я припрусь ночевать! Позвонить я никому не могу – у меня нет телефона. Как же люди обходились раньше? Звонили из каких-то автоматов, но у нас таких здесь и нет, кажется.

Я приблизительно представляла себе, где живет Серафима – она часто рассказывала о своем новом доме, где сначала до бесконечности шел ремонт, потом стали взрываться батареи, затапливая ее новый паркет, и течь трубы. Я знала, что муж у Серафимы – то ли военный, то ли бывший военный, она очень им гордилась, и ему, наконец, дали квартиру, после того как они, по словам Серафимы, «промыкались по общежитиям» всю жизнь. Дом такой один во всем городке, найти его нетрудно. Но какой у нее номер квартиры? Что, я буду ходить по этажам и спрашивать: здесь живет Серафима Олеговна? К тому же Серафима меня просто на дух не выносит.