Коробка с пуговицами. Рассказы Янушевич Татьяна

После концерта фуршет. Артисты расслабляются, ну и кое-кто из приближенных, в том числе и мы с Вовой. Курим в сторонке. Подходит Евгений. Конечно, вопросы.

Откуда такой? Костромич? А сейчас двигаетесь от Хабаровска?..

Да, служил там. Окончил Гнесинку. Преподавал. Побывал с ансамблем в Японии, Китае, Америке.

И так вот ходите, собираете?.. На дорогах не обижают?..

Бог миловал. Если что, пою. Люди же понимают.

И скоро я замечаю: курильщиков целая компания набралась, и оказывается, это уже я рассказываю о своих бродяжествах, о том, как люди любопытны к путникам-странникам, зазывают их к себе, кормят, жадно выслушивают: а вдруг с ними правда?.. И делятся охотно всем, что сами знают, – вот пойдут, понесут, другим передадут… Ну, понятно, и легенды… Как-то раз на базарной площади в Киеве повстречались нам цыгане, что водили за собой, как медведя, слепого певца… и так далее.

Евгений кивает, соглашается, он достаточно вежлив.

Он уже в нормальном светском костюме, за столом почти не сидит, с удовольствием поет по первой просьбе, играет на фортепиано, романсы, пробует джаз, импровизирует. Однако он явно имел успех. Это надо ж, бросить все и пойти собирать!.. Что? Уговаривали остаться в Америке? Ну, конечно, как же нам без России!..

Евгения целуют женщины, обнимают чиновные служащие филармонии, спонсоры выражают восхищение. А это можете спеть?.. Браво! А вот это?..

Вова пишет на бумажных тарелках частушки-экспромт, Евгений берет с лету.

– Ничего сложного. Только, простите уж, скажу, ладно? Частушка не терпит мудреной рифмы. У всякого жанра есть свой закон.

Они затевают игру. Вова дает первые строчки, Женя завершает. Всеобщая эйфория признания.

И видно, видно, как Женя счастлив, как не хочется ему расставаться со своим праздником. А уже прибирают стол, уже стягивают к краю остатки питья, к краю, где сидит Вадим Суховерхов, усталый, безвольно отмахивается от назойливости подпивших поклонниц:

– Полноте, Мария Аркадьевна, помилосердствуйте…

– Ах, вот вы какой высокомерный! А с эстрады кажетесь совсем иным!

Торжество свертывается, и вот что еще видно: Евгению некуда будет деваться в столь поздний час. Я шепчу Вове:

– Давай, позовем его к нам…

– Спасибо, но неудобно как-то… Я могу на вокзале до утра…

– Дружище, – Вадим приобнимает дебютанта, – и как Вы себе это представляете? Вот мы с Вами и с моими друзьями – Владимиром Федоровичем, Татьяной Александровной, Людмилой Дмитриевной!.. На вокзале?.. будем встречать Новый год?!..

За столом, в декорациях уже нашей кухни, достаточно просторной, чтобы вступление могло быть даже и чопорным: тарелочки, салфеточки, фужеры, мы «во фраках» навеличиваем друг друга, наш сын Мишка, то есть Михаил Владимирович, так и застыл с узнающими глазами – вот это да! Ведь только что на концерте, а теперь прямо к нам в дом упала эстрадная звезда! В середину стола я водружаю свечку, и мы спохватываемся, что как раз находимся в моменте перехода в следующий год. Один сохранившийся «бенгальский огонь» вручаем герою дня. Боже, как нас красят детские атрибуты! Евгений с этой волшебной палочкой в руке, в сиянии мгновенной россыпи, он же сам себе кажется мальчиком, царевичем, вне возраста, вне земных забот, которого, наконец, разглядели, узнали…

Пел ли он когда-нибудь лучше? Впрочем, и мы ведь разнежились, разомлели, с нами можно было делать, что вздумается. Мишка, необычайно для себя, разговорился, все поднимал тосты. А Женя не чаял поверить: разве таким молодым-современным может быть интересно?..

Честно сказать, я не очень-то люблю фольклор, но сейчас, вослед за ним, я с готовностью шагала от села к селу, стояла там где-нибудь на высоком берегу «по-над речкой быстрой», тосковала по неведомой деревенской «родной сторонушке», над которой звезды густы-часты, а в окнах горят горькие огни, дорога же уводит дальше по холмам, по льняной траве уходит суховатая фигура с баяном в рюкзаке… В общем, еще немного, и, казалось, я вполне созрела идти собирать голоса земли…

Однако моим друзьям хорошо известна склонность моя к очарованности, да и Вадим Иваныч – режиссер – никому не позволит произвольно отлучиться, сегодня он «ведет нашу новогоднюю ночь».

Вот они поют романсы на три голоса, у Людмилы Дмитриевны, у Людочки, тоже незаурядные данные.

– Вадим, позвольте, я все же скажу? Ваша гитара не строит, – наступает Женя на голос своей почтительности.

Вадя устал, даже изможден, – еще бы, три часа кувыркаться на сцене, как он это называет, а сколько закулисных хлопот!.. В общем, он порывается еще повыкрикивать, но спускает:

– Евгений Иваныч, старикашка, пой, не умолкай!

К утру репертуар дал крен в «попсу». Мы с Людочкой переглянулись: оно конечно… Однако Женя чутко уловил повисший было невосторг.

– Ладно, ладно, что нескладно. Понравиться хотел. Вот лучше другую…

И все-таки стало просвечивать, что ему часто приходится петь на потребу, не удерживает стиль. Да и мы довольно захмелели.

Ну уж когда пошел Есенин, мать-старушка в ветхом шушуне… – ой, нет! Ведь я сама была с детства заражена его стихами. Но песнопение, мне кажется, фальшивит, берет не ту ноту, упрощает звуковую ткань до нытья, и всяк еще смещает на себя, бьет на жалость, эдакий он забубенный – «ах, и сам я нынче…»

Просвечивать, просматриваться стал иной рисунок, даже во внешнем облике. Нет, никуда не делись благонравные манеры, это своеобразное изящество, которое заключено в самом слове «менестрель»… Проступил, обозначился уже знакомый нам рисунок «музыканта из подземного перехода». На прошлый концерт Вадим приглашал двух виртуозных гитаристов, на предыдущий – скрипача…

Мне сразу представилось, как Вадим Иваныч эдак к полудню, приняв ванну и размеренно позавтракав, выходит из дома на смежную нашу улицу, и как бы пробуя тротуар подагрическими ногами, неспешно отправляется по своим делам, может быть, и бутылки сдавать – в пластиковой авоське не видно. Я не успеваю его окликнуть, сейчас он завернет за угол, эта его объемистая фигура в кургузом пальто, «надетом пря-амо на рука-ва, шапчо-онка тепла-ая на вате, чтоб не зазя-бла голова». Боже правый! До боли родная фигура.

Он спускается в переход, и слышен там профессионально-чистый голос…

«Вы же знаете, я не люблю самодеятельности!» (В. И.)

…голос, усиленный подземными сводами до концертного звучания.

«Я же король фонограммы!» (В. И.)

Он же ко всему окружающему испытывает острый интерес и готовность отрежиссировать ситуацию, это ведь только кажется, что неповоротлив.

– Вы меня видите? – обращается он к миниатюрному певцу с баяном, в темных очках и кожанке, стоившей когда-то дороже всего Вадиного гардероба.

– Вижу… А очки, потому что стыдно.

Вадим делает паузу, вовсе не для того, чтобы поразмышлять, – он уже все услышал и все решил, долгую паузу… чтобы тот пережил и проглотил свои эмоции, изнемог от нетерпения, и..! – с ним уже можно работать.

Я представляю себе, как Евгений, сняв очки, увидел перед собой Барина в бобровой шубе (как Суховерхову и надлежало быть), с манерами старомодными – в них будто узнаешь Шаляпина или, например, Куприна, с голосом обширного современного диапазона…

Ничуть не сомневаюсь, что на обратном пути, сдавши бутылки, прикупив хлеба, пива, может быть молока, Вадя «взял извозчика», и они за компактный рейс в два квартала успели снабдить друг друга парой-тройкой анекдотов и житейских «опытов».

Итак, на нашей кухне. Один с раздрызганной домашней гитарой, второй с концертным баяном, супротив-наискосок сидят автор и его герой. Я тоже обычно стараюсь занять место визави к Вадиму Иванычу. Интересно, видит ли Евгений Иваныч то же, что я давно разглядела, но каждый раз ожидаю «Представленья».

Вадим весь – театр. Однако под хмельное утро было бы слишком требовать пластики от осевшего грузно тела. Вот руки – да, их пухлая вялость вполне держит действие «Капризы барского застолья»: крутит перечную мельницу, ссыпает соль с ножа. Или кисть зависла на взлете, если в бокал еще не удосужились налить… и так далее.

Но самый спектакль на этих кухонных подмостках – голова. Театр Сатиры – СТС, когда-то Студенческий, потом Самодеятельный, теперь просто Суховерхов – Театр Сатиры.

Актеры, то есть черты, расставлены выверенно на массиве лица. Занавес условен, как принято в его концертах, обозначен маской очков. Укрупненные глаза за отблеском тяжелых стекол не сразу показывают свой взгляд. Высокий лоб вздымается лысым куполом, по вискам типизирован кудрями, вальяжные щеки, нос прямой, неопределенность длинной линии рта. И мигом понимаешь, какая динамика заключена в этой линии. Вот он еще не заговорил, только ужимка приподняла кончики, зафиксировала намерение, соответствующий наклон головы – и вы получаете настрой, словно он дал зрительную ноту вашему инструменту, ваш слух на изготовку!.. Ан прозвучать может нечто вовсе неожиданное.

– Смешно, – констатирует режиссер.

Его разговорный голос отчетлив, рот артикулирует до аз-бук-венного расклада, певческий голос располагается точно в гортани.

А бывает, губы сложатся так мягко… – да, он ностальгичен, сентиментален, почему бы нет? И вот уже неуловимо утончились… – он ироничен, да, в любой момент. И щеки сразу гуттаперчевы, играют мячиками скул.

Не часто, в эпизодах, как харктерный актер, берет на себя внимание подбородок, рассчитанно обосабливаясь на авансцене второго.

– Я не слишком интеллигентен для вас?..

Вот повернулся в профиль. О, это репетиция… Конечно, «Репетиция оркестра»! И Феллини тоже.

Со множеством противоречий и страстей. Нос с горбинкой, высокомерие заметно, резко вскидывается или кивает в такт, дирижирует. И гамма ямочек-ужимок по клавиатуре мускулов щеки.

Вид сзади – тоже маска. Режиссера. Из венца взлохмаченных кудрей лысина лаконично завершена острым яйцом. Вдруг обернулся, снял очки… Боже! – близоруко, безоружно смотрят на меня ярко-карие глаза Натальи Петровны, глаза его матери, очень живые в орбитах фасонного кроя «ретро», – так они и остановились на фотографии в осиротевшей Вадиной квартире.

Впрочем, Вадима Иваныча уже пора отпускать домой. Это длительная процедура, состоящая из нескольких актов, с переменой костюмов и массой номеров, трюков, курьезов, уговоров, ритуальных жестов, канители, куража, крика, смеха…

– Дружище, никогда не забывай Вадима Иваныча!

Я представляю, как Людочка его поведет… Их парный рисунок, подретушированный утренними сумерками…

Занавес.

Ну а мы, оставшиеся в зале?..

Словно получили повод для большей откровенности. Слово за слово, вокруг да около… Я решила позволить себе бесшабашно рассказать – должна же наступить развязка:

– Это было в Москве. Спускаюсь в метро. Поздно, народу почти нет. Далеко в переходе разносится: «Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо…» – один на балалайке, другой на ложках наяривают от души. Так мне весело-забавно стало, опустила им в банку десятку и показала большой палец, дескать, – «Во!» Они малахольно отделились от стены и тронулись за мной, наигрывая. Ну и я пошла впереди с приплясом. Так спустились до платформы. Помахала им из вагона, они развернулись и подались обратно.

Женя напрягся.

– Оставь, старикашка, – Вова продолжил Вадины интонации, и добавил уже серьезно: – Видишь, мы перед тобой открыты. А дальнейшее общение зависит от тебя.

Сполох обиды в глазах. У нас же в Сибири не принято спрашивать. И все тут могло сразу развалиться.

– Знаешь, у меня небольшой опыт бродяги, уже говорила, но если выбрал себе дорогу, обид быть не может. Тебе никто ничего не должен, как и ты никому.

– Ну ладно. Ладно, все нескладно. Какой я бродяга! Мне бы только на сцену! Конечно, надо же кому-то рассказать. В общем, жена… Все бросил, уехал… Стучался в каждую филармонию… Добрался до Новосибирска… Кому я нужен?..

Я смотрю ему не в глаза, пусть прольется, эти гримаски мучают лицо, когда человек еще не изжил потерь и унижения. А падение в подземелье – что ж? Оно так буквально, что почти понарошку. Ведь талант твой при тебе. Надо будет ему потом сказать. Эти мне «дети подземелья». Конечно же, он – «бродячий музыкант». Стоишь, а толпа движется, течет, гул поездов… И как на больших дорогах, ожидаешь чуда…

– …Около меня остановился и говорит: «Вы меня видите?» Я опешил, но сразу снял очки, будто подчинился. А он молчит, молчит. Такой вроде не должен прогнать. Молчит… Вдруг протянул руку: «Вадим Суховерхов. Есть возможность завтра выступить на концерте. Приходите вечером в филармонию поговорить, у меня будет репетиция».

Позднее Вадим пересказывал:

«Приходит вечером. Без баяна.

– …?

– Вы же пригласили поговорить.

…Действительно, с какой стати? Он же профессионал. Довольно разговора. Впрочем, я не сомневался, что будет успех. Вот Эмский проиграл мне накануне весь свой репертуар, а на концерт не явился, мать твою, запил. Потом приходил извиняться».

Женя не стал у нас отсыпаться, поехал к себе в пригород, где нимает квартиру. Оставил баян и кофр с костюмами:

– Завтра заберу.

День, два, неделя… в общем, как настоящий артист, он сделал о-очень большую паузу. Мы уж и не знали, что подумать. Хотя догадаться на самом деле было несложно. Ну, а какой эпилог мог получиться у этой «святочной» истории? Он давно описан в классической литературе: разочарование – на российский манер, или «нетерпение сердца» – на западный.

Да, еще ведь должен был появиться эпизодический герой. Бобровая шуба, которую Автор сбрасывает со своего плеча на спину подопечного. Я сбросила с нашего семейного плеча полушубок, который здорово выручал меня, Вову, Мишу, – все же здесь не Приморский край.

Скоро месяц, как мы с Женей почти каждый день распиваем чаи на нашей кухне. Беседуем. Иногда он привозит настоящего молока из своего пригорода. Или добавляет к общей трапезе кусочек сыра на заработанные в переходе денежки.

Вот на этом, не заглядывая в будущее, и оставим точку.