Если б не было тебя Машкова Диана
– Она… Написала… – было непросто произнести это вслух. – В общем, Даша останется ночевать у друзей.
– С какой это стати?! Ей всего четырнадцать лет!
Маша знала, что муж на миллион процентов прав. Нельзя мириться, попустительствовать нельзя. Их авторитет в глазах дочери и так несся в черную бездну со скоростью кометы. Дашка вдруг вообразила себя независимым человеком, который может вытворять все, что вздумается, и не вспоминать об ответственности. Конечно, она, Маша, виновата сама. Ей всегда казалось, что воспитать личность можно только в условиях свободы выбора и мнений. Никаких наказаний, только беседы. Жизнь показала, что обойтись одной деликатностью нельзя: строгость нужна не меньше. Вот только где теперь ее взять? Даша успела привыкнуть к безнаказанности.
– У тебя есть человек, который может по номеру телефона вычислить местонахождение?
– Ты даже точно не знаешь, где она?!
– Нет.
– Докатились!
– Олег, мне нужна помощь…
– Есть люди. Но не в пятницу ночью.
– Может, в полицию?
– Не смеши. Она отвечает, значит, жива-здорова… Там умеют искать в основном по больницам и моргам.
Всю ночь Маша просидела на кухне, глядя в окно и каждые десять минут набирая номер дочери. Он по-прежнему был отключен. Маше было о чем подумать. Олег тоже не спал. Несколько раз одевался, выходил на улицу, потом возвращался. К утру оба были похожи на зомби. Маша посмотрела в зеркало и не узнала себя. Старая кожа. Опухшие веки. Красные пятна на лице, словно бы ей было семьдесят лет. Неужели от нервов? Она не помнила, когда в последний раз проливала так много слез. Кажется, в Дашкином беспокойном младенчестве. Пока дочь была маленькой, постоянно болела, Маша сходила с ума от страха за ее жизнь. С тех пор мало что изменилось. Разве что причины переживаний стали другими, а суть все та же.
Дочь вернулась домой в полдень и попыталась сделать вид, что происходящее в порядке вещей. Бросила короткое «привет» в глубину дома и вознамерилась проскользнуть мимо родителей незамеченной. Скинула ветровку, ботинки, стрелой метнулась в туалетную комнату. Маша ждала. Сидела за большим обеденным столом в гостиной и смотрела на чистый лист бумаги. Сейчас или никогда! Только бы не сорваться.
– Нужно поговорить, – произнесла она, как только Даша вышла из своего укрытия.
Дочь молча прошлепала босыми ногами по кафельному полу и уселась, с напускной храбростью глядя матери в лицо. Маша не отвела взгляда, хотя это было непросто: на нее смотрели наглые чужие глаза. Разнузданная, похожая на уличную девку, Даша теперь совсем не была похожа на ее дочь. Еще полгода назад красивое юное личико обрамляли густые длинные волосы потрясающего оттенка. Все завидовали этой солнечной шевелюре. Стоило Маше появиться с дочерью на людях, как тут же подбегали фотографы, стилисты, продюсеры. Все как один твердили о карьере модели, а Маша, польщенная и гордая, улыбалась. «Пусть девочка решает сама». Она всегда позволяла Даше делать выбор: не могла и не хотела давить. А теперь… Красный короткий «ежик» сердито торчал над изменившимся до неузнаваемости лицом. Волосы выпадали пучками, стали редкими и сквозь них просвечивала теперь беззащитно-белая кожа головы. Реактивная краска, которую дочь раздобыла неизвестно где и без ведома матери, сделала свое дело. Мочка уха тоже была навсегда изуродована: в ней красовался стальной туннель, сквозь который виднелась покрытая светлым пушком ребячья шея. Пирсинг в носу и губе завершал уродливый образ. Как ни уговаривала мать не портить красоту, когда впервые услышала от Дашки о «крутости» татуировок и пирсинга, как ни распиналась о вреде проколов, растяжек и красок, дочь втихаря делала по-своему. Каждый раз, обнаружив новое «украшение», Маша лишалась рассудка. Не умела справиться с чувствами и орала, ругала, билась в истерике. Была на грани – еще чуть-чуть, и в ход пошли бы кулаки: только нечеловеческое усилие воли помогало ей сдерживаться. До поры до времени мать не понимала, откуда появляются проколы и растяжки: на пыточные салоны у Даши попросту не было денег. Ни она, ни Олег не давали ребенку серьезных сумм. Но когда, ошалев от ярости, Маша вытряхнула на пол содержимое Дашкиного школьного рюкзака и нашла там медицинские иглы, перекись водорода, левомеколь, расширители и хирургические перчатки, все стало ясно.
В страшном сне Маша не могла представить себе, что когда-нибудь ее красавица дочь будет выглядеть так. Каждый взгляд на ребенка причинял невыносимую физическую боль. Словно это в нее вонзались толстые иглы, ее мочки растягивались под давлением расширителей, ее сердце жгли каленым железом. Жалость и ярость раздирали душу на части, и она смертельно устала от этой бури внутри.
– Где ты была?
– У подруги.
Маша видела, что Даша напряжена до предела, но ни за что не сознается в этом. Она продолжала играть любимый спектакль «все хорошо».
– Какой? Я всех обзвонила.
– Мы в Интернете познакомились.
Маша заранее дала себе слово не выходить из себя, не допускать ни крика, ни слез. Но сейчас едва не сорвалась.
– Ты понимаешь, что это опасно? Малознакомых людей нельзя считать друзьями.
– Можно, – Дашка нахохлилась еще больше, – у тебя устаревшие понятия. Все находят друзей ВКонтакте.
Ребенок! Глупая несмышленая девочка, которая не ведает, что творит. Не хватало уже на нее ни жалости, ни злости! Главное, найти в себе силы и выдержать, дойти до самого главного.
– Ты не ночевала дома. Это недопустимо.
– Все ночуют у друзей!
Конечно, неправда. Дашка снова испытывала мать на прочность – сорвется, не сорвется. Если начнет орать, значит, все, разговор окончен. И можно выйти победителем из очередной переделки. Отвоевать очередной кусок вседозволенности и свободы.
– Меня это не волнует. Есть правила нашей семьи. Никто не имеет права их нарушать. Кроме того, тебе 14 лет, значит, родители отвечают за тебя по закону. Ночью дети обязаны быть дома!
– И что? – очередной наглый взгляд.
– Пора принимать решение. У нас только два варианта.
– Каких?!
– Ты соблюдаешь правила. Приходишь домой не позже девяти вечера, выполняешь обязанности и избавляешься от своих троек. Тогда можешь и дальше жить с нами. Если нет, уходи и делай что хочешь.
Даша, оторопев, уставилась на мать. Это она всегда угрожала ей тем, что сбежит! Возьмет и не вернется домой в один прекрасный день, если «родоки» будут сильно ее доставать. Теперь ситуация принимала неожиданный оборот.
– И где я буду жить? Ты мне снимешь квартиру?
– Снимешь себе все, что захочешь, сама. Мы с папой не собираемся ни давать тебе денег, ни общаться с тобой. Можешь забыть о том, что у тебя были родители.
В глазах Даши впервые промелькнуло что-то похожее на испуг – Маша заметила это, прежде чем дочь успела надеть очередную подростковую маску. Она умела быстро взять себя в руки.
– Жестоко, – ребенок наигранно улыбнулся, – а общаться-то почему нельзя?
– Для нас с папой это слишком тяжело. Мы измучились и устали. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на вечную войну с собственным ребенком.
– Нет человека – нет проблем?
– Можно сказать и так.
– А ты не хочешь узнать, почему я не пришла домой? Что случилось?
Маша не хотела. Она смертельно устала за последнее время от наглого вранья и бессмысленных разговоров. От своих долгих, с примерами из жизни, объяснений, почему опасно передвигаться одной по городу поздно вечером. От педагогических бесед на тему «надо учиться». От душеспасительных излияний о вреде сигарет, алкоголя и – боже упаси! – наркотиков. Дашка в такие минуты смотрела куда-то поверх макушки матери и, в зависимости от настроения, то презрительно хмыкала, то безразлично кивала. Ни то, ни другое ровным счетом ничего не значило. Их с Олегом дочь продолжала гнуть свою линию и задвигать родителей с их нотациями за линию горизонта. Могла явиться домой с запахом табачного дыма в волосах. Могла непростительно опоздать к назначенному времени. Могла даже исчезнуть посреди ночи из дома, несмотря на строжайший запрет: дожидалась, пока мама с папой уснут, и потихоньку выбиралась на улицу по зову соседских мальчишек. Таких же безбашенных подростков, как и она сама. Все это, вкупе с неминуемыми скандалами, ночными разборками и скачками давления у родителей, не мешало ребенку с прежней детской радостью делиться с матерью историями из жизни. Это и выбивало Машу из колеи – она сходила с ума от раздвоения личности Дашки: несмышленый добрый ребенок то и дело превращался в изощренного злобного переростка, который только и делал, что старался причинять близким людям сильную боль.
Маша смотрела на дочь и не верила в то, что сама ее родила. Не могло это инопланетное существо быть человеком от ее плоти и крови. В противном случае она сумела бы достучаться до упрятанного в раковину подростковой бравады сознания. Но ведь не может донести до девочки самых элементарных вещей! Разговоры-разговоры. Каждый день, уже много лет, и все без толку.
Маша сидела молча, ждала. Даша за двадцать минут не произнесла ни слова. Смотреть на нее было тошно: грязные красные волосы торчали во все стороны, истрепанная толстовка выглядела вещью с помойки, а вокруг проколов в носу и на губе образовалась подозрительная краснота. Сердце матери дрогнуло и болезненно сжалось: не прошло и полгода с тех пор, как Дашка попала в больницу с инфекцией в мочке уха. Сама же себе занесла. И это ничему, ни на секунду ее не научило! Сколько еще раз этому ребенку придется споткнуться, упасть и расшибиться в кровь, прежде чем она поймет, что нужно себя беречь?!
– Ты приняла решение?
Даша помолчала, потом выдала, по-детски надув нижнюю губу:
– Я не хочу уходить.
Сердце матери встрепенулось и учащенно забилось. Она старалась не показать своей радости.
– Значит, нужно соблюдать правила.
– Может быть, – Даша задумчиво поднялась и подошла к лестнице, – но я не всегда смогу удержаться.
То, что ребенок начал признавать собственную слабость, само по себе можно было считать победой.
– Придется. Иначе ты знаешь, где дверь.
Маша видела, как дочь борется сама с собой и не может победить внутреннего разлада. Ничего не ответив, она медленно поднялась вверх по лестнице и закрылась в своей комнате.
– Больше никаких детей, – Молчанова услышала шипение Олега за своей спиной, – с меня хватит этой!
Первый раз в жизни он терпеливо дождался конца разговора в укрытии: не встрял, не вмешался. Не начал обвинять и орать. Все, как Маша просила.
– Олег, но другие-то в чем виноваты?
– Ты меня поняла.
– Все дети разные, – она уже видела по его глазам, что ситуация безнадежна, – никогда не знаешь, как все сложится с другим ребенком.
– Тем более! С меня хватит!
Глава 6
Только к концу июня, после дикой выходки отца, мамаша догадалась, что надо бы Аннушку в огород выносить, давать свежим воздухом подышать. Как она ни драила, ни скребла, а в доме стояла невыносимая вонь. Источник ее будто въелся в старые доски, пропитал их насквозь и не желал отступать. И только Василий был доволен результатом: сумел показал своим бабам, кто в доме хозяин.
Теперь Аннушка подолгу лежала на улице. Чаще всего ее выносили и так забывали. Мамаша нашла старый, бабкин еще, деревянный чемодан. Стелила на дно одеяльце, клеенку, пеленки и выкладывала голенького ребенка «принимать воздушные ванны». На свежем воздухе спалось хорошо, и даже кашель почти пропадал. Зато комары не упускали шанса: Аннушка была вся в красных пятнах от их укусов.
В деревне понятия не имели о том, что в крайнем, перекошенном от старости домишке, у беспутной мамаши и ее нового сожителя девочка родилась. Казалось, научена уже женщина горьким опытом – троих детей забрали, – не станет испытывать судьбу. Да и спивалась она, вслед за Василием, не по дням, а по часам. Но жизнь по-другому устроила. Понадобилось ей, чтобы после трех несчастных мальчишек еще и девчонка явилась на свет.
Первой Аннушку обнаружила баба Маня. Не поверила глазам, когда показалось, что в соседнем дворе посреди сорняков стоит открытый чемодан, а в нем – ребеночек спит. Глаза протерла. Все то же. Ближе подошла к покосившейся калитке и обомлела. И правда – девочка. На вид заморыш заморышем – тощая, бледная, покрытая красными пятнами с головы до ног. И голенькая совсем: ни распашонки, ни ползунков. Да и откуда детским вещам-то взяться? Мамаша одежки, какие от ребят остались, давно продала. Васька приблудный научил, как деньги на водку добывать. Непрошеного соседа баба Маня с первого дня боялась. Огромный как медведь, волосы и борода клочками торчат, глаза красные – того и гляди прибьет. Как только он полтора года назад в деревне появился, баба Маня сразу к Степанычу побежала выяснять, что за человек. Ничего доброго не узнала: со школы воровал, сидел в колонии для малолетних, вышел бомжем – родственники позаботились. Скитался без работы и без дела по городу, пока их непутевая соседка это сокровище не подобрала. Да еще и прописала к себе, жалостливая душа. Лучше бы деток своих жалела…
Старушка мигом забыла, куда и зачем шла, побежала домой. Собрала младенческие одежки, которые от внуков остались, стала уговаривать деда к алкашам сходить: вещички передать. И посмотреть поближе, как там младенец. Уж больно плохонький, может, надо спасать? Если бы она в прошлый раз, два года назад, в милицию не сообщила, так бы и уморила мамаша троих своих сыновей. Славные ребятки такие, вся деревня их подкармливала, как могла. А они к мамке тянулись, любили ее, окаянную, больше жизни. Баба Маня до сих пор иногда по ночам в холодном поту просыпалось – казалось ей, что большое зло она сотворила, разлучив мать и детей. Но что делать-то было? Голодали мальчишки, болели, головки вшами кишели – живые шапки, не подойти. А мать ребят не смотрела совсем. Старшенький лет с пяти все хозяйство в доме вел сам. За младшими ходил. Да еще и за мамашей ухаживал. Она и раньше напивалась иногда, правда, не так часто: приедет из города уже готовая и ляжет под забором. В дом к детям не идет, стыдно. А он ее словно чувствовал – выбежит с ватным одеялом, укутает и сидит рядом. Сторожит. Боялся, как бы в милицию ее от них не забрали. Про это он все хорошо понимал. Опыт уже был. Утешалась баба Маня лишь тем, что в хорошую семью мальчишек пристроили. Не с родной мамкой, зато любят их как своих. Петр Егорыч в последний раз приезжал, целый час у них с дедом сидел, фотографии показывал, нахвастаться сыновьями не мог. А ребятки и правда как куклы – щечки кругленькие стали, глазки блестят, одеты с иголочки. Видно, что балуют их от большой любви.
Дед долго сопротивлялся. Кому же захочется под руку к Ваське этому окаянному лезть? Но баба Маня свое дело знала: налила деду для бодрости рюмочку по особому случаю, он ее опрокинул, крякнул и пошел за порог. Жена за ним. Добрели до соседского участка. По двору пробираться не стали, хоть калитка кособокая нараспашку. Дед звучно крикнул:
– Эй, Василий! Есть кто живой?
Ответила тишина.
Пришлось по заросшему сорняком огороду топать к дому. Маня не удержалась – подошла к чемодану в траве, кряхтя, опустилась перед ним на колени. Дышит, сердешная. С хрипами, тяжело. Но славная какая девочка! Если б не болезненность и худоба, была бы красавица. Ножки-ручки точеные, носик маленький, ротик потешный – во сне оттопыривает нижнюю губку, как будто на кого-то обиделась. От такой жизни немудрено. Хотела баба Маня взять малышку на руки, отмыть, обогреть. Но побоялась Василия – не забыла, каким волком он на нее смотрел, когда она по старой памяти с гостинцами и пирогами на Радоницу пришла. Сама-то непутевая дочка к Анне, матери своей, на могилку и не подумает сходить, а баба Маня каждый год вот так ненавязчиво напоминала. Сама оставалась с ребятами, пока соседка ходила на кладбище. Кормила мальчишек конфетами, они визжали от радости, перемазывались шоколадом как чертенята и лезли целовать старушку коричневыми сладкими губами. И еще неизвестно, кому от этого веселья было больше счастья. А в прошлом году ребят уже не было, и вымер дом. Словно остался без души. «В подачках не нуждаемся», – отрезал Василий и вывел соседку за дверь. Она только и успела рассмотреть краем глаза, во что превратился Анин дом. В страшном сне не приснится! И наследница пьяная в беспамятстве на тюфяке лежит.
Дед тем временем постучал, уже думал развернуться и уйти подобру-поздорову, пока никто не тронул, но тут жена показала ему малявку. Коленочки острые, личико скорбное, грязные волосенки еле головку прикрывают. А под ними жилка пульсирует – родничок еще не зарос. Такую только тронь, и нет ее. А тут Василий с медвежьей хваткой.
Дед старый слезу с глаз смахнул и пнул ногой дверь. Стал всматриваться. После солнца ничего внутри было не разобрать. Тьма непроглядная. Постепенно привыкли глаза.
Казалось, что такие гадюшники на земле сто лет как перевелись: двадцать первый век на дворе, не каменный. Вонь, грязь, занавески черные от копоти висят. Пол в хибаре растрескался, бревна в стенах прогнили. Из мебели – детская кроватка, в которой сама мамаша когда-то и выросла, обеденный стол да тюфяк в углу. Все, что от Анюты бедной осталось, пусть земля ей будет пухом. Не повезло с дочкой, так не повезло – и мать загнала в могилу, и свою жизнь порушила.
На серой нестираной постели бесформенными мешками лежали хозяйка с сожителем. Спят, с утра уже пьяные, мертвецким сном. Дед подошел к тюфяку. На что привычный ко всем ужасам – блокаду ребенком пережил, – а от смрада чуть не выворачивало. Тронул носком калоши тот из двух мешков, что с бородой. Василий даже не пошевелился. Дед рассердился. Пнул сильней. Без реакции. В глазах от ярости потемнело. За что отец его погиб в войну, кого защищал?! Не для того люди под пулями ползали и с голоду подыхали, чтобы мразь такая на русской земле процветала! Схватил он гнутую кочергу да как огреет Ваську по заду! Тот подскочил – глаза кровавые, красные – и, не разбирая ничего, бросился на обидчика. Дед едва выбежать из хибары успел – как пить дать прихлопнет, пьянь беспросветная. Силы-то бесовской некуда девать.
А Василий даже не понял ничего. Глаза протер, осмотрелся. Пусто в доме. И снова рухнул рядом с женой, прижав ее грузным телом к стене.
– Живой? – кинулась к деду баба Маня.
– Отстань, старуха! – Дед тяжело дышал, схватившись за сердце.
– Да что ж это такое?!
– Такое! К Степанычу надо идти.
– Пока ходишь, они и ребеночка уморят! – всплеснула Маня руками.
– Вижу я все, – дед понурил голову. – В войну и то такими тощими да грязными ребятишки не были. Воспитали коммунисты себе достойную смену, нечего сказать.
– Что же теперь, – бессмысленно засуетилась жена, – заберем девочку с собой?
– Рехнулась ты, что ли? – Дед поплелся к калитке. – У нее законные родители есть. Государству теперь решать. Вещички рядом с ребятенком оставь, найдут. Степанычу я сам позвоню.
Участковый вежливо попрощался со стариком Рябининым и с досадой отбросил трубку радиотелефона. Только этого не хватало! Мало ему было ночной разборки: мужики в поселке словно с ума сошли. Насмотрелись телевизора, обалдуи. Всю жизнь с хохлами бок о бок жили, дома вместе строили, водку пили, сало ели, и ничего. А теперь вдруг стенка на стенку. Одни орут: «Нехай русских не тронут!». Другие вопят: «Убирайте от границ свои поганые танки!». И что за результат? Бедному Петренко голову камнем пробили – неизвестно еще, выкарабкается мужик или нет. Нормальный парень, хороший электрик. Жена, две детей. Кому от него плохо было? Теперь следователь, суд… Прощай, мирная жизнь!
А поутру еще дед Рябинин со своим занудством – «проверьте». Послал бы куда подальше, если бы сын его не был в городе большой шишкой. Всюду эти Рябинины нос суют. В прошлый раз добились, чтобы пацанов у этой беспутной мамаши забрали. Пять лет назад достучались, чтобы газ в деревню провели. Ни одно дело без них не обходится. Активисты!
Легко сказать «проверьте»! А дальше что? Кончились старые времена, когда всех битых, больных и голодных тут же отправляли в приют. Теперь даже за «ненадлежащий уход» забирать из родной семьи нельзя. Вера Кузьминична не зря зимой звонила, предупреждала: депутаты выдумывают новый закон. Теперь, если что не так, и представителя опеки, и сотрудника полиции могут привлечь к уголовной ответственности за необоснованное изъятие ребенка из семьи. Кто там в суде будет разбираться, отчего да почему? Оно им надо? Как всегда, исполнители и будут виноваты. А по закону это теперь чуть ли не до восьми лет лишения свободы! Да пусть воспитывают наркоманы и пьяницы свой приплод, как хотят. Никому нет дела. Ему еще своих троих на ноги ставить – никакого резона в тюрьме за чужих сидеть.
Тяжело вздохнув, Степаныч вышел из отделения и нехотя оседлал служебный мотоцикл. Решил ехать мимо трассы, по проселочной дороге, чтобы не дай бог не налететь на кого. После бессонной ночи голова раскалывалась да в глазах рябило.
Дверь хибары долго не отворяли. Степаныч громко и по-хозяйски стучал. Было открыто, только толкни, но заходить не хотелось – спасибо, нанюхались уже. Лучше было на воздухе постоять. Наконец выплыл Василий.
– Мочалов, – Степаныч отодвинулся, поморщившись, – когда пить бросишь, скотина?
– К зиме, – уверенно пообещал хозяин.
– Ты со мной не шути! Еще раз пьяным увижу, на пятнадцать суток закрою.
– Понял…
– Ладно, – Степаныч безнадежно махнул рукой, – сигнал на тебя был. Жестокое обращение с ребенком.
– Чего?!
– Дети в доме есть?
– Есть. Дочка.
– Почему незаконно?
– Как незаконно?! – Мочалов испугался. – Как у всех. Родили. Мужик я или нет?
Степаныч поморщился. Бесполезно таким про мужиков объяснять. Это он по молодости, как дурак, язык натирал, воспитывал. Про ответственность молол, про обязанности отца. Теперь все, хватит.
– Прописка ребенка где? Свидетельство о рождении?
– Так это мамашу надо спросить. Я ж тут так.
– Ты зубы не заговаривай. Себя-то не забыл прописать. Документы на ребенка тащи.
Василий скрылся за дверью. Долго возился там, потом вывел испуганную хозяйку с завернутым в старые пеленки младенцем на руках. «Тьфу, – подумал Степаныч, – и это – баба? Смотреть противно». На ребенка он даже не взглянул. Никаких нервов не хватит на каждого несчастного младенца смотреть. Голос подает, и ладно. Значит, живой.
– Ну, что за ребенок? – обратился он к мамаше, прикрывая нос.
– Наша с Васей дочка, – промямлила она. – Мочалова Анна Васильевна.
– Где свидетельство о рождении?
– Нету, – ответила женщина и вся покраснела.
Василий злобно закрутил глазами и толкнул ее локтем в бок.
– А мне не давали. – Она оживилась. – Только справку в роддоме выписали, что 20 мая девочка у меня родилась.
– Вот дура! – сплюнул Степаныч. – Четвертый ребенок, а все не соображаешь. В роддоме и не будут давать. Оформить надо было в течение месяца. Тащи сюда справку, и чтобы срочно в поселок сгоняли в ЗАГС. Проверю в четверг.
Степаныч посмотрел измятую бумажку с печатями городской больницы, успокоился и вышел со двора. Младенец вроде шевелится, кряхтит потихоньку. Он поморщился: ну, обзавелась семья дитем. Их что, за это судить? Ребенка отнимать? Хоть и алкаши, а такие же люди. Имеют право на продолжение рода. Конечно, если бы кто догадался Степаныча спросить, он бы четко сказал: стерилизовать надо таких мамаш. В принудительном порядке. Сами они никогда не сообразят, как так устроить, чтобы без конца не рожать. Насмотрелся он за десять лет службы. Одного, второго, пятого, десятого на свет произведут, а детки потом или в детдоме растут, или дохнут как мухи. Кто шею себе свернет, кто кипятком обварится, кто отравы наестся – следить-то некому, мамаша дурь глотает или пьет. А бывает и того хуже: нарожают припадочных, даунов и сами же их добивают от злости на судьбу. Сколько видел он малышей с головами в язвах от потушенных о макушку окурков, с поломанными родителями в гневе руками-ногами, с кожей, рассеченной розгой на тонкие окровавленные ремни. Вот где война! Против беззащитных. Не любят в России детей. Мстят им за то, что посмели появиться на свет. А те потом вырастают и отыгрываются на собственных чадах. И некому разорвать этот круг. Государству лишь бы рожали – таких, сяких, главное – цифры. Кто ж даст указ негодных мамаш, чьи дети брошены или даже от рук их погибли, насильственно детородных способностей лишать? А надо бы.
Степаныч потоптался возле мотоцикла, но не уехал. Как ни сопротивлялось нутро, а решил к Рябининым заглянуть. А то ведь не отстанут, будут звонить да писать.
Баба Маня, неугомонная душа, выбежала навстречу. Изображает нежданную радость, хлопочет, а сама небось видела и слышала весь разговор. Зря, что ли, придуманы щели в заборах?
– Степаныч, чайку? Блины еще не остыли.
– Не откажусь. На завтрак времени не имел, – рассудил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Он прошел на крыльцо и начал стаскивать с ног тяжелые сапоги. Почувствовал кислый запах вчерашних носков, усомнился – может, сослаться на срочные дела? Неудобно в стерильную чистоту стариковского дома тащить свою вонь. Но желудок, уловив ароматы с кухни, заурчал как сумасшедший.
– Не снимай, – замахала на него баба Маня руками, – все равно полы мыть.
Степаныч послушно натянул сапоги, прошел и улыбнулся стопке блинов на глиняной тарелке.
– Ну? – баба Маня не дала дожевать даже первый блин. – Когда приедет опека?
Он молча пожал плечами и спрятал усы в своей кружке. Не хотелось ничего говорить. Объяснять про новый закон. Он как мог тянул время.
– Опасности нет, – пробурчал наконец, выхлебав весь чай.
– Как это?! Там же Васька, судимость у него!
– Детей с судимостью заводить не запрещено. Да и за что он сидел? Подростком по дурости магнитолу из машины украл.
– Нормальному ребенку в голову не придет чужое взять. Вот у меня сынок…
– Много вы знаете, – Степаныч не смог сдержать праведный гнев, – вашего сыночка жизнь не трепала. А Мочалов на улице рос, там другие понятия.
– Но не красть!
– Красть, иначе свои же забьют. И колония. Там старшие как молодняк воспитывают? Чтобы не возникали, подвесят и бьют дубинами. До беспамятства. И так не день, не два – много лет. Что от человека останется? Какой потом с него спрос?
Баба Маня сидела, опустив голову.
– Да что же делать? – прошептала она.
– Не знаю, – гнев Степаныча как рукой сняло, – поглядывайте. Если что-то не так, звоните. Приеду.
– Так ведь все не так!
Он беспомощно развел руками и начал вставать из-за стола.
– Деду привет. Куда он подевался-то?
– Спит. Перенервничал.
– Ну, и пусть отдохнет. Спасибо за чай.
Степаныч стремительно вышел, оседлал мотоцикл и выехал из деревни. Старухины блины еще долго стояли тяжелым комом поперек горла.
Глава 7
– Машенька, зайди ко мне, пожалуйста!
Ласковый тон директора эфира не оставлял сомнений: снова кто-то из ведущих пропал. Слег, заболел, охрип. Весна, впрочем, как и осень, настойчиво изымала из студии лучшие голоса. Коллеги начинали покашливать, сипеть и временно теряли трудоспособность. Как бы ни недолюбливала Молчанова новостной эфир, а придется на этот раз, видимо, и ей выйти в смену.
– Это срочно?
Она еще колебалась, соглашаться или нет. Наверняка речь пойдет о позднем вечере. А она так хотела сама заехать за Дашей в школу, доставить ее домой – надежнее, да и ребенку не трястись на автобусах с пересадками, – позаниматься с дочерью английским – до конца учебного года осталась всего неделя, на носу итоговый тест.
– Очень!
– Хорошо, я иду.
Она поднялась на второй этаж, открыла дверь в крошечный кабинет. Сергей, приветливо улыбаясь, поднялся ей навстречу.
– Рад тебя видеть!
– Взаимно! И кого мы на этот раз недосчитались?
– Все-то ты знаешь, – он рассмеялся и, вздохнув, признался: – Сашка заболел.
– Вот так всегда. – Маша, изображая упрек, покачала головой: – Ты меня вызываешь, только когда беда.
– Не вызываю, а приглашаю.
Маша заметила, как кончики ушей у Сергея от смущения покраснели.
– Мог бы и другой повод найти.
– Не даешь, – начальник развел руками, – сам иногда страдаю. Думаю, давно не видел Молчанову, надо бы встретиться, поговорить. А о чем? Эфиры ты не срываешь, ляпов не допускаешь, безобидных оговорок и то не дождешься. Машенька, ты идеал нашего кошмара!
– Сережа, – она рассмеялась, – умеешь ты из людей веревки вить. Давай, говори, что надо делать.
– На сегодня назначено интервью с президентом банка, а Сашка хрипит.
– Ты же знаешь, я не по финансовой части. – Про себя Маша успела порадоваться тому, что никто не собирается давать ей новостной эфир.
– И не надо! Это запись воскресной программы. О жизни, о детях – сама все знаешь.
– Во сколько?
– Через тридцать минут.
Молчанова присвистнула.
– Не успею же подготовиться!
– Сашка материал собрал, вопросы написал, все у тебя в почте! Почитаешь, пока гость едет в студию.
– Ну, вот что с тобой делать!..
– Что хочешь, только соглашайся!
– А у меня есть выбор? – Она притворно тяжело вздохнула.
– Вообще-то нет. – Сергей, осчастливленный, схватил ее за руку. – Спасибо!
Молчанова рассмеялась, осторожно отобрала у начальника свою ладошку и вышла за дверь.
Сашка, энциклопедически начитанный человек (и невозможный болтун), сделал работу на совесть – наверняка и сам был не рад, что свалился с простудой. Краткое досье, подробная биография, двадцать хороших вопросов, выстроенных в единую логическую цепочку, которые обязаны оформить в стройный рассказ даже самую несвязную речь собеседника. Стоило Маше погрузиться в чтение, как сердце ее взволнованно забилось.
«Роман Авдеев, отец 23 детей, в том числе 19 приемных, владелец банка…» Все остальное было уже неважно. 19 приемных детей! Как же так вышло, что раньше она не слышала об этом удивительном человеке? Если бы знала, сама бы побежала к Сергею и умоляла дать ей это интервью. Она жадно, целыми абзацами, глотала текст, выхватывая то, что касалось детей. Нет, не «взял под опеку», не «оформил патронат». Именно «усыновил»: дал собственную фамилию, дом и семью.
Молчанова, давно привыкшая к встречам с людьми разного толка и статуса, неожиданно испугалась. Все в самой себе казалось ей неуместным: удобные старые джинсы, лохматая голова, не покрытые лаком ногти. До слез было обидно, что не знала об интервью заранее и не оделась как подобает. В деловом костюме чувствовала бы себя намного увереннее. А эта легкомысленная блузка, да еще с глубоким вырезом… Выдернув из сумки косметичку, Маша, разволновавшись как школьница, побежала в туалетную комнату. Руки работали над лицом сами собой, на годами отработанном автоматизме, а мысли метались между вопросами. Спасибо Сашке за труд, но список его долой! Шанс получить ответы из первых уст выпадает человеку раз в жизни. И пусть только кто-нибудь упрекнет ее потом в том, что она отступила от темы. Сами же напросились! Заранее надо предупреждать.
Мобильный телефон в сумке надрывался изо всех сил и, видимо, уже давно. Маша взглянула на дисплей – звонила Лидочка, редактор программы. Неужели гость уже прибыл?!
– Роман Иванович приехал, – бодрым голоском доложила Лида, – вы скоро придете?
– Через две минуты. Предложите чай, кофе.
– Уже все сделали. Только вас ждем.
«Десять, девять, восемь», – Маша стояла перед дверью в студию, ощущая себя ракетой перед стартом. Давно позабытое волнение дребезжало внутри как натянутая струна. Она сделала глубокий вдох, задержала дыхание, резко выдохнула и легкой походкой вошла.
– Добрый вечер, Роман Иванович!
Темноволосый мужчина, на вид примерно лет сорока, взглянул на будущую собеседницу из-под густых бровей и галантно поднялся с места.
– Здравствуйте, Маша! Ничего, что без отчества?
Она с улыбкой кивнула.
– И вы обращайтесь ко мне по имени. Так будет проще.
– Спасибо, – поблагодарила Маша.
Во всем его облике – аккуратной фигуре, лунных бровях, умном взгляде – было что-то восточное. Молчанова протянула для пожатия руку. Крепкая, приятная на ощупь ладонь Авдеева ответила на рукопожатие, едва уловимо сжав руку Маши. Маша кивнула на его приглашающий жест, в очередной раз отметив про себя способность больших людей в любых обстоятельствах моментально становиться хозяевами положения, и послушно села. Роман Иванович опустился следом.
– Ну что же, начнем? – весело спросила она.
– Как скажете.
– Вот ваш микрофон. Наушники. Когда будете готовы, нажмите красную кнопку.
Она перемигнулась с ребятами за стеклом. Все было готово. Маша широко улыбнулась, лицо ее за доли секунды преобразилось – волнение и тревога исчезли без следа. Никаких посторонних мыслей, сомнений, только страстный интерес к собеседнику: во всей Вселенной сейчас существовал только один человек, и он сидел перед ней.
– Поехали?
– Да.
Подводка к программе. Короткое представление гостя и, наконец, старт. Маша не думала о записи, не помнила об эфире, она мечтала только об одном: добраться до сути, примеряя факты и ощущения на себя. Она наконец должна была понять, как ей дальше жить.
Читать бесплатно другие книги:
![Обман [Bubble]](/book/mini/37850.jpg)
