Первая Арена. Охотники за головами Райс Морган

Один

Сегодня еще тяжелее, чем обычно. Ветер безжалостно стряхивает огромные кучи снега с мощных сосен и бросает мне прямо в лицо, в то время как я упорно взбираюсь в гору. Мои ноги, втиснутые в ботинки слишком маленького размера, исчезают в глубоких сугробах. Я скольжу, отчаянно пытаясь прийти в устойчивое положение. От резких порывов ветра у меня спирает дыхание. Кажется, скоро я стану просто глыбой снега.

Бри говорит, что сейчас декабрь. Ей нравится считать дни до Рождества и каждый день зачеркивать цифры на найденном где-то старом календаре. Она делает это с таким энтузиазмом, что я не могу заставить себя сказать ей, что сейчас вовсе не декабрь. Не говорю я ей и того, что календарю этому уже три года, а нового у нас нет и никогда не будет – их перестали производить в тот день, когда мир, каким мы его знали прежде, закончил свое существование. Я не буду отбирать у нее мечту – не для этого нужны старшие сестры.

К тому же Бри твердо верит в свою фантазию – снег для нее означает наступление декабря и даже если бы я попыталась переубедить ее, она бы мне не поверила. Никто не поверит в такое в десять лет.

Бри отказывается замечать, что зима пришла слишком рано. Мы сейчас высоко в горах Катскилл, а здесь время течет совсем иначе, по-другому сменяются времена года. Здесь, в трех часах к северу от Нью-Йорка, листья облетели уже к концу августа, укрыв собой горные хребты, которые простираются настолько далеко, насколько хватает глаз.

Когда-то наш календарь еще действовал. Я помню первый снег, помню, как не веря своим глазам, я проверяла, настоящий ли он, когда мы только прибыли сюда. Я не могла понять, откуда может быть снег, если в календаре сказано «октябрь», и пришла к выводу, что это аномалия. Однако потом я поняла, что это не так – просто горы настолько высоки и настолько холодны, что зима здесь бессердечно проглатывает осень.

Если бы Бри откинула листы календаря назад, ей бы сразу бросились в глаза большие истертые цифры старого года: 2117. Три года назад, судя по всему. Я говорю себе, что она просто слишком поглощена своей радостью, чтобы что-то проверять. Я на это надеюсь. Однако в последнее время какая-то часть меня начала подозревать, что на самом деле она все знает, но предпочитает верить в свою выдумку. Я не могу винить ее в этом.

Конечно, действующего календаря у нас нет уже много лет. Как и мобильного телефона, компьютера, телевизора, радио, Интернета и вообще любых технологий, не говоря уже об электричестве или водопроводе. И все же как-то нам удается выживать в таких условиях вдвоем уже третий год. Летом все довольно сносно, голодных дней немного. Мы хотя бы можем рыбачить – кажется, в горных речках лосось никогда не переведется. Есть еще ягоды и даже сады с яблонями и грушами, которые после стольких лет все еще плодоносят. Иногда нам даже удается поймать кролика.

А вот зимы невыносимы. Все замерзает или умирает, и каждый год я уверена, что эта зима станет для нас последней. А нынешняя зима – худшая из всех. Я продолжаю убеждать себя, что все образуется, но зима только началась, а нам уже совсем нечего есть в иные дни. Мы обе ослабли от голода, а Бри заболела. Ни к чему хорошему это не приведет.

С трудом пробираясь по склону горы тем же путем, которым я шла вчера в поисках еды, не увенчавшихся успехом, я начинаю думать, что удача отвернулась от нас. Лишь мысль о больной Бри, которая ждет меня дома, подгоняет меня. Я перестаю жалеть себя, вместо этого я мысленно представляю себе её лицо. Я знаю, что найти лекарств не смогу, но надеюсь, что у неё обычная простуда, и все, что нужно для ее лечения – это лишь хорошее питание и тепло.

На самом же деле ей нужен огонь. Я стараюсь не растапливать камин: это большой риск, ведь дым и запах ясно указывают на наше убежище охотникам за головами. Однако сегодня я сделаю ей сюрприз и разожгу огонь хотя бы ненадолго. Бри грезит огнём и это её воодушевит. А если бы мне ещё удалось раздобыть немного еды – хотя бы одного кролика – она бы точно выздоровела. И не только физически. Я заметила, что последнее время она начала терять надежду – это ясно читается в ее глазах – а мне нужно, чтобы она оставалась сильной. Я не буду просто сидеть и смотреть, как она угасает, как это делала мама.

Новый порыв ветра больно хлещет меня по щеке, на этот раз такой долгий и яростный, что мне приходится опустить голову и ждать, пока он не прекратится. В ушах стоит рев ветра, и я бы всё отдала за зимнюю куртку. Сейчас на мне надета лишь рваная толстовка, найденная несколько лет назад на обочине. Она, должно быть, мужская, но это хорошо, ведь рукава достаточно длинные, чтобы закрыть мои руки, и почти заменяют перчатки. Наверное, прежний ее владелец был высок, ведь и я совсем не низкая, а скорее среднего роста. Иногда я думаю, как он относится к тому, что я ношу его одежду. Но потом я осознаю, что он скорее всего мертв. Как и все остальные.

Мои штаны ненамного лучше. Как это ни грустно, но я все еще донашиваю те, в которых была, когда мы бежали из города несколько лет назад. Если есть что-то, о чем я жалею, так это то, что мы бежали в такой спешке. Наверное, я думала, что найду одежду здесь, что где-то еще могут быть магазины или вообще надеялась на Армию Спасения. Это было глупо: конечно же, все магазины с одеждой разграбили давным-давно. Как будто мир, в котором есть все, за одну ночь превратился в мир, в котором царит пустота. Мне все же удалось найти кое-какую одежду, которая валялась в комоде в папином доме. Её я отдала Бри. Я была рада, что хотя бы термобелье и носки папы будут греть её.

Ветер наконец прекращается. Я поднимаю голову и тороплюсь вперед, пока меня не настиг новый порыв. До плато я добегаю почти в два раза быстрее, чем обычно.

Наконец я достигаю вершины со сбитым дыханием и горящими от боли ногами и медленно оглядываюсь. Лес здесь не такой густой, а невдалеке виднеется небольшое горное озеро. Оно замерзшее, как и все вокруг, а отражающиеся от него солнечные лучи слепят мне глаза.

Первым делом я проверяю свою удочку, которую я оставила здесь за день до этого, закрепив между двумя валунами. Она торчит над озером, а длинная леска свисает с нее в маленькое отверстие во льду. Если удочка согнута – значит у нас с Бри сегодня есть ужин. Я быстро прохожу между деревьев по снегу и бросаю взгляд на удочку.

Она прямая. Разумеется…

Сердце у меня обрывается. Я задумываюсь, не пройти ли по льду, чтобы своим маленьким топориком прорубить в нём ещё одну лунку. Но я прекрасно понимаю, что никакой разницы между двумя лунками не будет. Проблема не в расположении лунки – проблема в самом озере. Земля слишком замерзла и я не могу накопать червей, да я даже и не знаю, где их искать. Из меня никудышный охотник и зверолов. Если бы я знала, что окажусь здесь, я бы провела все свое детство в школе выживания. Однако этого не случилось и я считаю себя бесполезной практически во всем. Я не знаю, как ставить ловушки, а на мою леску едва ли можно что-нибудь поймать.

Даже то единственное умение, в котором я, дочь своего отца, дочь морского пехотинца, хороша – умение драться, здесь совершенно бесполезно. Я беспомощна против представителей царства животных, справиться я могу только с двуногими. С самого детства, нравилось мне это или нет, папа настаивал на том, чтобы я была «его дочкой» и гордилась этим. Он хотел, чтобы я стала ему сыном, которого у него никогда не было. Он водил меня на бокс, борьбу, бои без правил… Он давал мне бесконечные уроки по использованию ножа, учил стрелять из ружья, находить болевые точки на теле человека, обучал искусству «грязной» драки. Больше всего он настаивал на том, чтобы я была упорной, никогда не показывала страха и никогда не плакала.

По иронии судьбы, за всю жизнь мне ни разу не представился случай использовать хотя бы что-то из того, чему он учил меня, а здесь, при полном отсутствии людей, эти знания не могут быть более бесполезными. Что мне действительно нужно, так это знать, как добывать еду, а не как бить кого-то. Если мне и встретится кто-нибудь, я не буду с ним драться, а попрошу о помощи.

Я мучительно размышляю и наконец вспоминаю, что здесь есть еще одно озеро поменьше – я видела его однажды, когда забиралась летом высоко в горы в поисках приключений. Чтобы добраться до этого озерца, нужно еще около полукилометра карабкаться вверх, и я не пыталась забраться туда с тех самых пор.

Я смотрю наверх и вздыхаю. Солнце уже заходит, мрачный зимний закат отливает красным, а я уже ослабла, устала и замерзла. Для того, чтобы вернуться назад, мне придется собрать все силы, поэтому лезть еще дальше – последнее, чего бы я хотела. Однако тихий внутренний голос гонит меня наверх. Последние несколько дней, чем больше времени я провожу в одиночестве, тем громче становится голос папы в моей голове. Я негодую и пытаюсь заглушить его, но ничего не получается.

Хватит ныть, давай соберись, Мур!

Папа всегда любил называть меня моим вторым именем. Мур. Меня это раздражало, но он об этом мало заботился.

Если я сейчас пойду назад, Бри сегодня вечером будет нечего есть. Это озеро наверху – лучшее, что я могу придумать, это наш единственный потенциальный источник пищи. К тому же я хочу развести огонь для Бри, а все дерево здесь сырое. Выше в горах ветер дует сильнее и, возможно, там найдутся ветки достаточно сухие, чтобы их можно было разжечь. Посмотрев еще раз на гору, я решаю, что надо лезть. Я опускаю голову и начинаю взбираться, прихватив с собой удочку.

Каждый шаг доставляет мне страдания, миллионы острых иголок пульсируют в моих ногах, ледяной воздух обжигает легкие. Ветер усиливается и снег хлещет как наждачная бумага по моему лицу. Птицы каркают где-то высоко, как будто потешаясь надо мной. Я выхожу на следующее плато как раз в тот момент, когда понимаю, что не смогу сделать больше ни шага.

Расположенное так высоко над землей, это плато отличается от других: здесь густо растут сосны и дальше, чем на три метра, ничего не видно. Сквозь их густые кроны не просвечивает небо, а снег под деревьями покрыт зелеными иголками. А еще мощные стволы останавливают ветер. Кажется, что я вошла в маленькое потаённое королевство, скрытое от всего мира.

Я останавливаюсь и бросаю взгляд в просвет между деревьями: вид просто потрясающий. Я всегда думала, что из папиного дома, расположенного на середине горного склона, открывается прекрасный вид, но здесь, на вершине, он просто бесподобен. Горные пики возвышаются во всех направлениях, а между ними вдалеке можно разглядеть блестящую реку Гудзон. Я вижу извилистые дороги, прорезающие горы, – удивительно, но они еще целы. Вероятно, потому, что здесь очень мало людей. На самом деле, я ещё ни разу не видела автомашину или другой транспорт. Несмотря на снег, дороги чистые; крутое шоссе с резкими поворотами открыто солнцу и большая часть снега на нём растаяла.

Внезапно я забеспокоилась. Я предпочитаю, когда дороги покрыты снегом и непроходимы для транспорта, ведь большая часть тех, у кого ещё есть машины и топливо в наше время, это безжалостные охотники за головами, работающие за вознаграждение, чтобы питать Первую Арену. Они патрулируют повсюду, разыскивая людей, похищают их и делают рабами Арены. Там, насколько я знаю, их заставляют драться до смерти просто для развлечения.

Бри и мне пока везет. Нам не попадались охотники все эти годы, что мы были здесь, но, наверное, лишь потому, что мы забрались так высоко и далеко. Лишь однажды я слышала высокий звук мотора их машины вдалеке, на том берегу реки. Я знаю, что они рыщут там. И я не рискую, я делаю всё, чтобы не светиться, развожу огонь лишь тогда, когда это действительно необходимо, и тщательно присматриваю за Бри. Чаще всего я беру её с собой на охоту – я и сегодня взяла бы её, не будь она так больна.

Я возвращаюсь к плато и смотрю на маленькое озерцо. Покрытое толстым слоем льда, сверкающего в закатном солнце, оно похоже на затерявшуюся в роще драгоценность. Я подхожу к нему и делаю несколько пробных шагов по льду, чтобы убедиться, что он не треснет. Когда я понимаю, что лед прочный, я прохожу еще дальше. Нахожу подходящее место, снимаю маленький топорик с пояса и делаю несколько мощных ударов по льду. Появляется трещина. Я достаю нож, сажусь на колено, с силой бью ножом прямо в центр трещины, затем работаю ножом, расширяя лунку до размера, достаточно большого, чтобы вытащить рыбу.

Подскальзываясь, я спешу назад к берегу, где закрепляю удочку между двумя сучьями, распутываю леску и, вернувшись назад, опускаю ее в лунку. Я дергаю за нее несколько раз, надеясь, что блеск металлического крючка привлечет какую-нибудь живность подо льдом. Но я не могу отделаться от ощущения, что все усилия мои тщетны, а все, что когда-либо жило в этих горных озерах, умерло много лет назад.

Здесь еще холоднее, чем внизу, и я не могу просто стоять и смотреть на леску. Мне нужно двигаться. Я разворачиваюсь и иду прочь от озера, суеверно считая, что рыба поймается, только если я не буду сидеть на месте. Я делаю несколько небольших кругов между деревьями, потирая руки и стараясь согреться. Это слабо помогает.

Именно в этот момент я вспоминаю про сухое дерево. Я смотрю на землю в поисках дров, но это бесполезно – земля покрыта снегом. Я окидываю взглядом деревья и вижу, что и стволы, и ветки также в снегу. Однако немного в стороне от рощи стоят деревья, чистые от снега. Я дохожу до них и изучаю кору, проведя по ней рукой. С облегчением я понимаю, что некоторые ветки сухие. Я достаю топор и отрубаю одну из самых больших веток. Мне нужно совсем немного дров, и это огромная ветка прекрасно подойдет.

Я ловлю ее на лету, не давая коснуться снега, затем прислоняю к дереву и еще раз ударяю топором ровно посередине. Я делаю так снова и снова, пока не получилась кучка дров, которая может поместиться у меня в руках. Я кладу ее в безопасном и бесснежном месте у основания ветки – там, где она соединяется со стволом.

Я смотрю вокруг, исследуя остальные деревья, когда что-то вдруг привлекает мое внимание. Я подхожу к одному из деревьев и понимаю, что кора его отличается от коры других деревьев. Верно, это не сосна, а клен. Удивительно, что я нашла здесь, в горах клён, но еще удивительнее, что я его узнала. На самом деле из всех деревьев я, наверное, узнаю только клен. Меня захлестывают воспоминания.

Однажды, когда я была ещё маленькой, папа вбил себе в голову, что мы должны выбраться на природу. Одному Богу известно почему, но он взял меня именно в кленовый лес. Мы ехали несколько часов, прежде чем добрались до этой забытой Богом части страны, я с железным ведром, он – с трубкой для получения кленового сока. Мы несколько часов блуждали по лесу с проводником в поисках лучших кленов. Помню, какое разочарование отразилось на лице папы, когда он воткнул трубку в первое дерево и в наше ведерко побежала прозрачная жидкость. Он-то ожидал сироп.

Наш проводник посмеялся над ним, сказав, что из клена нельзя получить сироп, они дают лишь сок. А вот сок можно выпарить до сиропа. Этот процесс занимает несколько часов, сказал проводник, а из трехсот литров сока получается около литра сиропа.

Папа посмотрел на переполненное соком ведерко в своих руках и густо покраснел, как если бы ему продали что-то протухшее. Он был одним из самых гордых людей из всех, кого я знаю, и если было что-то, что он ненавидел больше, чем чувствовать себя глупо, так это когда кто-то над ним подшучивал. Когда проводник засмеялся, он опрокинул все ведерко ему на голову, схватил мою руку и мы умчались.

После того случая он никогда не брал меня на природу.

Впрочем, я и не возражала – хотя вообще-то мне понравилась наша вылазка, пусть папа и злился молча в машине, пока мы ехали домой. Мне удалось собрать небольшую чашку кленового сока перед тем, как он меня уволок, и я помню, как незаметно пила его в машине, пока он не видел. Мне понравилось. На вкус это напоминал воду с сахаром.

Вот почему, стоя сейчас перед этим деревом, я узнала его, словно брата. Это высокое дерево – совсем тонкое, и я очень удивлюсь, если в нем будет сок. Однако мне нечего терять. Я достаю нож и начинаю резать дерево, снова и снова наношу удары по одному месту. Затем я засовываю острие ножа в отверстие, нажимаю все сильнее, проворачивая его там, в общем-то без особой надежды.

Когда капля сока вытекла из ствола, я поражаюсь. Но еще больше меня потрясает то, что через мгновение капля становится небольшой струйкой. Я трогаю ее пальцем и подношу его к языку. Меня захлестывает сладкая эйфория и я сразу узнаю этот вкус. В точности, как в тот раз. Не могу в это поверить.

Сок бежит все быстрее, и я теряю большую часть того, что вытекает из дерева. В отчаянии я оглядываюсь вокруг в поисках какого-нибудь сосуда – но, конечно, ничего нет. И тут я вспоминаю: мой термос. Я снимаю пластиковый термос с пояса и, опрокинув его, даю воде стечь. Свежую воду можно достать где угодно, особенно когда вокруг все в снегу, а вот кленовый сок бесценен. Я прислоняю термос к дереву, надеясь, что делаю все правильно. Я прижимаю пластик к стволу так сильно, как могу, и мне удается поймать большую часть сока. Он течет медленнее, чем мне бы того хотелось, но через несколько минут у меня уже набирается половина термоса.

Струя сока прекращается. Я жду еще несколько секунд, думая, что она может возобновиться, но этого не происходит.

Я смотрю вокруг и вижу еще один клен, примерно в трех метрах. Я бегу к нему, и на этот раз настойчиво режу его ножом, представляя, как набираю полный термос, и предвкушая удивление на лице Бри, когда она попробует кленовый сок. Может быть он и не питательный, но он точно сделает ее счастливей.

Однако на этот раз под моим ножом дерево совершенно неожиданно для меня лишь трещит и стонет. Я еще раз оглядываю все дерево и обнаруживаю, правда слишком поздно, что этот одетый в ледяное пальто клен мертв. Удары моего ножа стали для него последней каплей.

Через мгновение целое дерево высотой не менее шести метров переламывается и с треском обрушивается вниз, поднимая в воздух облако снега и сосновых иголок. Я бросаюсь на землю, нервничая, что кто-то мог это заметить. Я зла на себя. Это был легкомысленный поступок. Глупый. Мне надо было сначала более тщательно осмотреть дерево.

Но через несколько секунд мое сердцебиение приходит в норму и я понимаю, что кроме меня здесь никого нет. Я снова начинаю рассуждать рационально и осознаю, что деревья в лесу постоянно падают и нет никакого основания связывать эти падения с человеком. Я снова смотрю на то место, где только что стояло дерево. Я не могу поверить.

Неподалеку отсюда, скрытый за деревьями, встроенный прямо в скалу, стоит небольшой каменный домик. Он совсем крошечный, квадратный по форме, примерно пять метров в ширину и глубину и около четырех в высоту, стены его сделаны из старинных каменных блоков. Из крыши торчит маленькая труба, а в стенах прорублены небольшие окна. Деревянная арочная дверь приоткрыта.

Этот домик настолько хорошо замаскирован, так превосходно вписывается в окружающие его скалы, что даже смотря прямо на него, я едва могу его различить. Крыша и стены покрыты снегом, а виднеющийся камень полностью сливается с пейзажем. Дом выглядит очень старым, кажется, он был построен несколько столетий назад. Я не могу понять, что он здесь делает, кто его построил и зачем. Возможно, он принадлежал смотрителю государственного парка. А может быть, здесь жил отшельник, или кто-то помешанный на конце света…

Все выглядит так, будто здесь никого не было много лет. Я тщательно осматриваю землю в поисках следов людей или животных как внутри, так и снаружи. Ничего. Я вспоминаю, что последний раз снег шел несколько дней назад и делаю некоторые вычисления. Никого не было ни внутри, ни снаружи по крайней мере три дня.

Мое сердце бьется сильнее от мысли о том, что может быть внутри. Еда, одежда, лекарства, оружие, материалы – все, что угодно, сейчас было бы божьей благодатью.

Я осторожно прохожу по поляне, поглядывая через плечо, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за мной. Я двигаюсь быстро, оставляя большие, заметные следы в снегу. Когда я дохожу до передней двери, я оборачиваюсь и смотрю еще раз, затем застываю на несколько секунд, прислушиваясь. Не слышно ничего, кроме ветра и ручейка, который бежит всего в нескольких метрах от дома. Я ударяю по двери тыльной стороной топора, чтобы громкий, вибрирующий звук стал для животных, которые могут прятаться внутри, последним предупреждением.

Нет ответа.

Быстрым толчком я открываю дверь, отметаю снег ногой и шагаю внутрь.

Внутри совсем темно, лишь последние лучи уходящего дня еще заглядывают в маленькие окна, давая немного света, и мне требуется несколько секунд, чтобы мои глаза привыкли к темноте. Я стою спиной к двери и готова к отступлению, если дом служит кровом для каких-либо животных. Но еще несколько секунд ожидания ничего не дают, глаза мои привыкают к темноте и становится ясно, что я здесь одна.

Первое, что я замечаю, это что в доме тепло. Возможно, потому что он такой маленький, низкий и встроен в гору, или потому, что защищен от ветра. Несмотря на то, что окна открыты настежь, даже несмотря на то, что дверь все еще открыта, здесь по крайней мере на пятнадцать градусов теплее – намного теплее, чем в папином доме даже с зажженным огнем. Папин дом довольно дешевый, с тонкими, как бумага, стенами, отделанными сайдингом, и стоит на краю холма, открытый всем ветрам.

Это место совсем другое. Каменные стены настолько толстые и основательные, что я чувствую себя здесь уютно и в безопасности. Трудно представить, насколько тепло здесь будет, если я закрою дверь, заколочу окна и разожгу огонь в камине, который выглядит рабочим.

Внутри – одна большая комната и я вглядываюсь в темноту, прочесывая пол в поисках чего-нибудь, чего угодно, что может мне пригодиться. Удивительно, это место выглядит так, будто сюда никто не входил со времен войны. Во всех домах, которые я встречала до этого, были разбиты окна, всё было разбросано и едва ли можно было найти что-то полезное, вплоть до проводки. Но не здесь. Это нетронутое, чистое и прибранное жилище, будто владелец его одним прекрасным днем просто встал и ушел. Мне даже кажется, что это было еще до войны. Судя по паутине под потолком и по потрясающему местоположению дома, так хорошо спрятанного между деревьями, я делаю вывод, что здесь действительно никого не было уже несколько десятилетий.

Я вижу какие-то очертания на дальней стене и пробираюсь туда, вытягивая вперед руки и передвигаясь вслепую в темноте. Когда мои руки касаются этого предмета, я понимаю, что это комод. Мои пальцы пробегают по его гладкой деревянной поверхности и я чувствую, как они покрываются пылью. Пальцы нащупывают небольшие выступы – ручки комода. Я осторожно тяну за них, открывая один за другим ящички. Слишком темно, чтобы можно было что-то разглядеть, поэтому я запускаю в ящики руки, ощупывая содержимое. Первый ящик не принес никакого урожая, так же как и второй. Я быстро открываю их все, с угасающей надеждой, когда неожиданно, на пятом ящике, я останавливаюсь. Здесь, в глубине, я что-то нащупала. Я медленно достаю это.

Я поднимаю предмет к свету и поначалу не могу понять, что это. Однако затем я касаюсь алюминиевой фольги, которая ясно говорит мне, что это шоколадка. От нее было отломано несколько долек, но она снова завернута в первоначальную упаковку и большая ее часть цела. Я немного разворачиваю ее, подношу к носу и вдыхаю этот аромат. Не могу поверить – это настоящий шоколад! Мы не ели шоколад с самой войны.

Запах приносит острое ощущение голода и мне требуется собрать всю свою волю, чтобы не разорвать и не проглотить шоколадку целиком. Я заставляю себя оставаться сильной, тщательно заворачиваю ее и прячу в карман. Мы насладимся ею вместе с Бри. Я улыбаюсь, предвкушая выражение ее лица, когда она откусит от нее в первый раз. Это будет бесподобно.

Я быстро обыскиваю оставшиеся ящики, теперь в надежде на всевозможные сокровища. Однако все они пусты. Я возвращаюсь в комнату и прохожу ее вдоль и поперек, осматриваю стены, заглядываю во все углы, в поисках хоть чего-нибудь. Но там пусто.

Неожиданно я наступаю на что-то мягкое. Я опускаюсь на колени и поднимаю это, чтобы поднести к свету. Я изумлена: это плюшевый мишка. Порванный и без глаза, но все же… Бри любит плюшевых медведей и до сих пор скучает по тому, что остался дома. Она придет в восторг, когда увидит этого. Похоже, сегодня ее счастливый день!

Я запихиваю игрушку за ремень и, вставая, чувствую, что руки коснулись чего-то мягкого на полу. Я хватаю это, поднимаю и с радостью осознаю, что это шарф. Он черный и покрыт пылью, поэтому я не могла разглядеть его в темноте; прислоняя его к груди и шее, я уже чувствую его тепло. Я подношу его к окну и трясу изо всех сил, стряхивая пыль. На свету видно, что он длинный, толстый и даже не дырявый. Редкостная удача. Я немедленно обматываю его вокруг своей шеи и затыкаю под кофту – так намного теплее. Я чихаю.

Солнце заходит, а поскольку кажется, что я нашла все, что можно, я собираюсь уходить. Направляясь к двери, я неожиданно ударяюсь мизинцем о что-то твердое, металлическое. Я останавливаюсь и нагибаюсь, чтобы нащупать это, на случай, если это оружие. Но это не оружие. Это круглая железная штука, прикрученная к полу. Похоже на дверной молоток. Или ручку.

Я дергаю ее влево и вправо. Ничего не происходит. Я пробую крутить ее. Ничего. Затем я решаю рискнуть и, встав, резко дергаю ее вверх.

Люк открывается, поднимая столпы пыли.

Я смотрю вниз и обнаруживаю подполье чуть больше метра в высоту с грязным полом. Мое сердце заколотилось в предвкушении открывающихся возможностей. Если бы мы жили здесь, я бы могла укрывать Бри в подвале в случае беды. Ценность домика в моих глазах еще поднялась.

И не только это. Смотря вниз, я вижу что-то блестящее. Я полностью открываю тяжелую деревянную дверь и быстро сбегаю вниз по лестнице. Здесь совершенно темно и я пробираюсь наощупь. Сделав несколько шагов вперед, я что-то чувствую пальцами. Стекло. На встроенных в стены полках выстроились стеклянные банки.

Я снимаю одну из них и подношу к свету. Ее содержимое красное и мягкое на вид. Похоже на варенье. Я быстро откручиваю крышку, подношу банку к носу и вдыхаю. Резкий аромат малины волной ударяет мне в нос. Я засовываю в банку палец, зачерпываю немного и подношу к языку, чтобы проверить. Просто невероятно – это малиновое варенье. На вкус такое же свежее, как если бы оно было сделано вчера.

Я быстро закручиваю обратно крышку, кладу банку в карман и скорей возвращаюсь назад к полкам. Я протягиваю руку и чувствую десятки других банок в темноте. Я хватаю ближайшую ко мне и подношу ее опять к свету. Похоже на маринованные огурцы.

Я прихожу в восторг. Это место – золотая жила.

Я жалею, что я не могу донести все банки голыми руками, положить их не во что, и уже становится темно. Поэтому я ставлю банку с огурцами обратно на полку, вскарабкиваюсь вверх по лестнице и, оказавшись снова на полу, закрываю погреб. Жаль, что у меня нет замка; я боюсь оставлять все это незащищенным. Но затем я снова напоминаю себе, что здесь никого не было уже много лет и что я, по всей вероятности, никогда бы не заметила домик, если бы дерево не упало.

Уходя, я плотно закрываю дверь, чувствуя, что дом лучше защищен таким образом, и уже считая его своим.

С полными карманами, я спешу назад к озеру, но внезапно застываю, как вкопанная, почувствовав движение и услышав шорох. Поначалу я испугалась, что кто-то преследует меня, но, медленно повернувшись на шум, я вижу нечто другое. В трех метрах от меня стоит олень и смотрит на меня. Это первый олень, которого я видела за много-много лет. Его большие, черные глаза без движения смотрят в мои, затем он неожиданно оборачивается и скрывается из вида.

У меня нет слов. Месяц за месяцем я выслеживала оленя, надеясь подобраться достаточно близко, чтобы можно было кинуть в него нож. Но так и не смогла найти ни одного. Возможно, я недостаточно высоко охотилась. Может быть, они жили здесь все это время.

Я решаю, что первое, что я сделаю утром – вернусь сюда и, если понадобится, буду ждать целый день, Если олень был здесь однажды, может быть, он еще вернется. В следующий раз, когда я его увижу, я его убью. Одним таким оленем мы сможем питаться неделями.

Наполненная новой надеждой я бегу обратно к озеру. Когда я подхожу и проверяю удочку, мое сердце вздрагивает: она согнута почти напополам. Дрожа от возбуждения, я несусь по льду, подскальзываясь на бегу. Я хватаю сильно дрожащую леску и молюсь, чтобы на ней что-то было.

Я тяну за леску. Я чувствую, как большая рыба сопротивляется, и мечтаю о том, чтобы леска не порвалась, а крючок не сломался. Когда я дергаю последний раз, из дырки вылетает рыбина. Это огромный лосось, размером с мою руку. Он лежит на льду, дергаясь и шлепая по нему во всех направлениях. Я пытаюсь его поймать, но мои руки слишком скользкие, чтобы я могла его удержать, поэтому я опускаю рукава и теперь уже крепко беру его. Еще с полминуты он бьется и извивается в моих руках, пока наконец не успокаивается и не умирает.

Я поражена. Это мой первый улов за много месяцев.

Наполненная радостью, я скольжу назад по льду, выбираюсь на берег и засовываю рыбу глубоко в снег, беспокоясь, что она может каким-то образом воскреснуть и прыгнуть обратно в озеро. Я беру удочку и леску и, держа их в одной руке, в другую беру рыбу. Я чувствую банку с вареньем в одном кармане, термос с кленовым соком в другом, на поясе у меня шоколадка и плюшевый мишка. Бри сегодня достанется просто куча сокровищ.

Осталось только одно дело. Я подхожу к своей охапке дров и набираю свободной рукой под мышку столько, сколько могу унести. Часть я роняю и вообще не могу взять столько, сколько хотелось бы, но это не беда. Я всегда могу вернуться за оставшимися утром.

С полными руками, подмышками и карманами я скольжу вниз с горы в последнем свете дня, стараясь не уронить ни одну из моих драгоценностей. Возвращаясь, я без конца размышляю о каменном домике. Он идеален и я не могу спокойно думать обо всех открыващихся благодаря ему возможностях. Он как раз то, что нам нужно. Дом папы слишком заметен, ведь он стоит на основной дороге. Уже несколько месяцев я беспокоюсь о том, что мы слишком уязвимы в нем. Стоит одному случайному охотнику за головами пройти рядом– и мы окажемся в беде. Я ждала возможности переехать долгое время, но не имела представления, куда. Здесь вообще нет других домов.

Этот домишко, запрятанный так глубоко в горах, далеко от всех дорог – и в буквальном смысле встроенный в скалу – так отлично замаскирован, что кажется, что он построен специально для нас. Никто никогда не сможет нас там найти. И даже если найдут, они не смогут подобраться близко на транспорте – им придется подниматься пешком, а отсюда мне будет видно их за километры.

В том домике есть источник свежей воды, ведь ручей бежит прямо перед домом; так что мне не придется оставлять Бри одну каждый раз, когда я отправляюсь помыться или постирать одежду. И мне не придется таскать воду по одному ведру из озера каждый раз, когда я захочу приготовить еду. Не говоря уже о том, что защищенные огромными кронами деревьев мы сможет зажигать огонь в камине каждую ночь. Нам будет безопасней и теплее в месте, кишащем рыбой и дичью – и с подвалом, полным еды. Решено: мы переезжаем туда завтра.

У меня будто гора свалилась с плеч. Я чувствую себя возрожденной. Впервые за долгое время я не ощущаю ни грызущего изнутри голода, ни покалывания холода в пальцах. Даже ветер, кажется, дует в спину, помогая мне спускаться, и я уверяюсь, что теперь наконец все пришло в норму. Впервые за время, которое я могу припомнить, я знаю, что теперь мы сможем это сделать.

Теперь мы сможем выжить.

Два

К тому времени, когда я добираюсь до папиного дома, уже спустились сумерки, температура упала, а снег замерз и хрустит под ногами. Я выхожу из леса и вижу наш дом, расположенный прямо на краю дороги и так хорошо заметный, с облегчением подумав, что все выглядит спокойно, в точности так же, как когда я уходила. Я тут же проверяю, есть ли следы животных или людей внутри или снаружи дома, но ничего не обнаруживаю.

Свет внутри не горит, но это нормально. Я бы забеспокоилась, если бы он там был. У нас нет электричества и свет значил бы лишь то, что Бри зажгла свечи, а она бы не стала без меня. Я останавливаюсь и прислушиваюсь на мгновение – все тихо. Ни звуков борьбы, ни криков о помощи, ни стонов больного. Я вздыхаю с облегчением.

Часть меня всегда боится, что однажды я вернусь и обнаружу, что дверь открыта нараспашку, окна разбиты, следы ведут в дом, а Бри похищена. Уже несколько раз мне снились такие кошмары и я каждый раз просыпалась в поту и шла в комнату Бри, чтобы убедиться, что она на месте. Она всегда была там, живая и невридимая, а я ругала себя. Знаю, что нужно перестать волноваться – уже сколько можно. Но почему-то не могу: каждый раз, когда я оставляю Бри одну, это как маленький нож в моем сердце.

Все еще в состоянии боевой готовности, зондируя все вокруг, я проверяю наш дом в угасающем свете дня. Вообще-то говоря, он никогда мне не нравился. Обычная ферма в горах, похожая на прямоугольную коробку, совершенно бесхарактерная, отделанная дешевым виниловым сайдингом, который с самого первого дня выглядел старым, а сейчас и вовсе прогнил. Окна маленькие, расположены они далеко друг от друга и сделаны из дешевого пластика. Дом больше похож на вагончик. Меньше пяти метров в ширину и около девяти в глубину – по размеру тут места лишь на одну спальню, однако сюда вместили две маленькие спаленки и еще меньшую гостиную.

Я помню, как приходила сюда ребенком, еще до войны, когда мир был нормальным. Когда папа был дома, он привозил нас сюда на выходные, чтобы отдохнуть от города. Я не хотела быть неблагодарной и всегда старалась выглядеть довольной, но на самом деле мне это никогда не нравилось; здесь было слишком темно и тесно, кроме того, стоял затхлый запах. Будучи ребенком, я помню как не могла дождаться конца выходных, когда я наконец смогу выбраться отсюда. Помню, как обещала себе никогда сюда не возвращаться, когда вырасту.

Сейчас, по иронии судьбы, я благодарна этому месту. Этот дом спас мою жизнь – и жизнь Бри. Когда разразилась война и нам пришлось бежать из города, у нас не было другого выбора. Если бы не это место, даже не знаю, куда бы мы пошли. А если бы дом не находился так далеко и высоко в горах, нас бы уже давно поймали охотники. Даже забавно, что с возрастом начинаешь ценить вещи, которые ненавидел в детстве. Ну, как с возрастом. Хотя я считаю себя взрослой в свои 17 лет. Да я и состарилась, наверное, больше, чем большинство людей в моем возрасте за последние несколько лет.

Если бы дом не был построен прямо на дороге, открытый взору любого, если бы он был немного поменьше, немного более защищенным, располагался глубже в лесу, думаю, я бы почти не волновалась. Конечно, нам все еще приходилось бы мириться с тоненькими, как бумага, стенами, протекающей крышей и щелями в окнах, пропускающими ветер. Он никогда не стал бы уютным или теплым домом. Но хотя бы он был бы безопасным. Сейчас я каждый день смотрю на него, смотрю на вид, который открывается с него, и думаю, что это готовая мишень.

Снег хрустит под моими ногами, когда я подхожу к виниловой двери, а изнутри раздается лай. Саша делает то, чему я ее учила: защищает Бри. Я очень благодарна ей за это. Она следит за Бри очень тщательно, начиная лаять при малейшем звуке; благодаря этому я могу оставить ее с Бри, когда ухожу на охоту. Хотя ее лай в то же время беспокоит меня, ведь он может нас выдать: лающий пес всегда значит, что где-то рядом есть люди. И именно на этот звук ориентируются охотники.

Я быстро забегаю внутрь и успокаиваю ее. Я закрываю за собой дверь, жонглируя бревнами в руках, и захожу в темную комнату. Саша замолкает, виляя хвостом и прыгая на меня. Саша – шоколадный лабрадор шести лет, самая преданная собака из всех, кого я могу представить – и лучшая компания. Если бы не она, Бри бы, наверное, уже давно поглотила депрессия. Да и меня, наверное, тоже.

Саша лижет мое лицо и скулит, и кажется еще более возбужденной, чем обычно. Она нюхает мои карманы, уже заметив, что я принесла что-то особенное. Я кладу бревна и теперь могу погладить ее – когда я делаю это, я чувствую ее ребра. Она совсем кожа да кости. Меня захлестывает чувство вины. Но мы с Бри выглядим точно так же. Мы всегда делимся с ней всем, что найдем съестного, все трое в нашей команде равны. И все же я жалею, что не могу дать ей больше.

Она толкает носом рыбу и та вылетает из моей руки и падает на пол. Саша тут же набрасывается на нее, рыба скользит по полу, отскакивая от ее когтей. Саша прыгает на нее снова, на этот раз впиваясь зубами. Но ей не нравится вкус сырой рыбы и она отпускает ее. Вместо этого она начинает играть с ней, снова и снова прыгая на нее и гоняя по всему полу.

– Саша, хватит! – говорю я тихо, чтобы не разбудить Бри. Еще я боюсь, что играя с рыбой, она повредит ее и испортит часть ценного мяса. Саша послушно перестает. Я все же вижу, как она возбуждена и хочу чем-нибудь с ней поделиться. Я залезаю в карман, открываю банку, пальцем зачерпываю немного малинового варенья и протягиваю ей.

Она слизывает все без остатка, облизывается и смотрит снова на меня, требуя еще.

Я глажу ее по голове, целую и поднимаюсь на ноги. Теперь я думаю, было ли великодушно дать ей немного варенья, или жестоко дать ей его так мало.

В доме темно, и я иду по нему, спотыкаясь, как это обычно бывает ночью. Я зажигаю огонь очень редко. Настолько же сильно, как мы нуждаемся в огне, я не хочу рисковать привлекать внимание. Но сегодня все иначе: Бри нужно поправиться как физически, так и в эмоциональном плане, и я знаю, что огонь поможет в этом. Отбросить сомнения мне помогает мысль о том, что завтра мы отсюда съедем.

Я подхожу к шкафу на другом конце комнаты и достаю оттуда зажигалку и свечку. Одно из наибольших достоинств этого места – большой запас свечей, одна их тех немногих вещей, оставшихся от папы – морпеха, просто помешанного на выживании. Когда мы приезжали сюда детьми, элекртичество отрубалось во время каждой бури, поэтому он запасал свечи, чтобы не поддаваться стихии. Я помню, как пыталась поднять его на смех, назвав барахольщиком, когда нашла полный шкаф свечей. Теперь, когда их осталось всего ничего, я жалею, что он не припрятал больше.

Наша единственная зажигалка еще живая, потому что я использую ее крайне экономно и перекачиваю немного газа из мотоцикла раз в несколько недель. Каждый день я благодарю Бога за папин мотоцикл, а также за то, что он заправил его в последний раз: это одна из немногих наших вещей, которые заставляют меня думать, что у нас есть хоть какое-то преимущество, что у нас есть нечто действительно ценное, что-то, что поможет нам выжить, когда все дела пойдут прахом. Папа всегда держал мотоцикл в небольшом гараже, пристроенном к дому, но как только мы приехали сюда после войны, первым делом я достала его и отвезла в лес, где спрятала между холмами, укрыв кустарником, ветками и колючками так плотно, что никто не смог бы его найти. Я подумала, что если кто-то найдет наш дом, в первую очередь они проверят гараж.

Я также благодарна папе за то, что он научил меня водить мотоцикл, когда я была маленькая, несмотря на мамины протесты. Из-за коляски на нем было ездить сложнее, чем на обычном байке. Помню, как двенадцатилетней перепуганной девочкой сижу на мотоцикле, а папа выкрикивает приказы из коляски всякий раз, когда я растериваюсь. Помню, как смотрела вниз с холма на обрыв и плакала, прося его сесть за руль. Он отказывался. Он мог упрямо сидеть больше часа, пока я наконец не переставала плакать и не пыталась снова. И каким-то чудесным образом я научилась водить мотоцикл. Таким было все мое воспитание, если вкратце.

Я не трогала байк с того дня, как спрятала его, и даже не ходила туда проверять его, чтобы не рисковать, за исключением тех случаев, когда мне нужен был газ – и даже это я делала ночью. Я представляла, что если однажды придет беда и нам понадобится быстро отсюда выбираться, я посажу Бри и Сашу в коляску и отвезу нас всех в безопасное место. Хотя на самом деле у меня не было ни малейшего представления, куда мы можем поехать. Согласно всему, что я видела и слышала, мир превратился в пустырь, наполненный жестокими преступниками, бандами и горсткой выживших. Из тех, кто выжил, самые агрессивные собрались в городах, похищая и порабощая всех, кого им удавалось найти, как для собственных нужд, так и для смертельных битв на аренах. Думаю, что Бри и я принадлежим к тому небольшому числу выживших, кто все еще живет свободно, сам по себе, вдали от городов. И тому совсем небольшому числу людей, которые еще не умерли с голода.

Я зажигаю свечу и Саша идет вслед за мной по темному дому. Я предполагаю, что Бри спит, и это беспокоит меня: обычно она не спит так много. Я останавливаюсь перед ее дверью, размышляя, стоит ли будить ее. Стоя там, я поднимаю голову и смотрю на свое отражение в небольшом зеркале. Каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, я кажусь себе все старше. Мое лицо, тонкое и прямоугольное, красное от холода, легкие темно-русые волосы падают на плечи, обрамляя лицо, а серые с голубым отливом глаза смотрят на меня, не узнавая. Холодные напряженные глаза. Папа всегда говорил, что у меня волчьи глаза. Мама говорила, что они красивые. Я не знала, кому из них верить.

Я быстро отвожу взгляд, не желая видеть себя. Протягиваю руку и поворачиваю зеркало лицом к стене, чтобы больше не натыкаться на него.

Я медленно открываю дверь в комнату Бри. В ту же секунду Саша заскакивает внутрь и бросается к Бри, ложась шеей ей на грудь и начиная лизать ее лицо. Меня никогда не переставало удивлять, как близки эти двое – иногда я даже думаю, что они ближе, чем мы с сестрой.

Бри постепенно открывает глаза и щурится темноту.

– Брук? – спрашивает она.

– Это я, – отвечаю я мягко. – Я дома.

Она садится на кровати и улыбается, а в глазах ее отражается узнавание. Она лежит на дешевом матрасе прямо на полу, откидывает свое тоненькое одеяльце и начинает вставать, все еще в пижаме. Она двигается медленней, чем обычно.

Я наклоняюсь и обнимаю ее.

– У меня есть для тебя сюрприз, – говорю я, с трудом сдерживая возбуждение.

Она смотрит на меня снизу вверх, широко открыв глаза, затем закрывает глаза и протягивает вперед руки, вся в ожидании. Она удивительно доверчивая. После небольшого раздумья, я решаю, что первую дам ей шоколадку. Я роюсь в кармане, достаю плитку и медленно кладу ей в ладонь. Она открывает глаза и смотрит на свои руки, щурясь на свет в неуверенности. Я подношу поближе свечку.

– Что это? – спрашивает она.

– Шоколадка, – отвечаю я.

Она смотрит на меня так, будто я хочу ее разыграть.

– Серьезно, – говорю я.

– Но где ты ее достала? – спрашивает она недоуменно. Она глядит на нее так, будто в ее ладонь только что приземлился астероид. Я не виню ее: больше нет магазинов, нет людей и на сотни миль нет ни одного места, где я чисто теоретически могла достать ее.

Я улыбаюсь ей: «Санта Клаус дал мне ее для тебя. В подарок с наступающим Рождеством.»

Она хмурит брови. «Нет, на самом деле,» – настаивает она.

Я глубоко вздыхаю, осознавая, что пришло время сказать ей всю правду о нашем новом доме и о завтрашнем отъезде. Я думаю, как бы это лучше сформулировать. Я надеюсь, что она будет так же довольна, как и я – но с детьми никогда нельзя знать заранее. Часть меня опасается, что она привязалась к этому месту и не захочет его покидать.

– Бри, у меня есть важные новости, – говорю я, наклонившись вперед и сжав ее плечи. – Я нашла просто потрясающее место сегодня в горах. Это маленьких каменный дом и он отлично нам подходит. Он уютный и теплый, в нем прекрасный камин, который мы сможем разводить хоть каждую ночь. А лучше всего то, что в нем полно всякой разной еды. Как, например, эта шоколадка.

Бри снова внимательно смотрит на шоколадку, ее глаза открываются еще в два раза шире, когда она осознает, что она настоящая. Она аккуратно разворачивает обертку и нюхает ее. Она закрывает глаза и улыбается, затем наклоняется, чтобы откусить, но вдруг останавливается. Она обеспокоенно смотрит на меня.

– А как же ты? – спрашивает она. – Там только одна плитка?

Это – вся Бри, всегда такая заботливая, даже когда мучается от голода. «Ты первая, – говорю я. – Все нормально.»

Она отгибает обертку и откусывает большой кусок. Ее лицо, запавшее от голода, светится от восторга.

– Жуй медленно, – предупреждаю я. – Ты же не хочешь, чтобы живот разболелся.

Она замедляется, смакуя каждый кусочек. Отламывает большой кусок и кладет его мне в ладонь. «Твоя очередь,» – говорит она.

Я медленно кладу его в рот, откусывая маленькие кусочки и растапливая их на кончике языка. Я посасываю их, лишь затем медленно прожевывая, наслаждаясь каждым моментом. Вкус и запах шоколада заполняет все мои органы чувств. Вполне возможно, что это лучшее, что я когда-либо ела.

Саша воет, тыкаясь в шоколадку носом, и Бри отламывает кусочек и протягивает его ей. Саша вырывает его из рук и проглатывает в одно мгновение. Бри смеется, восхищяясь ею, как всегда. Затем, демонстрируя впечатляющую выдержку, Бри заворачивает обратно оставшуюся половину шоколадки, тянется вверх и мудро кладет ее на шкаф, вне зоны досягаемости Саши. Бри все еще выглядит слабой, но теперь хорошее настроение понемногу к ней возвращается.

– Что это? – спрашивает она, указывая мне в район пояса.

Какое-то мгновение я даже не понимаю, о чем она говорит, затем смотрю вниз и вижу плюшевого мишку. Во всей суматохе я совсем про него забыла. Я вытаскиваю его и протягиваю ей.

– Я нашла его в нашем новом доме, – говорю я. – Теперь он твой.

Глаза Бри широко раскрываются от восхищения, когда она хватает медвежонка, прижимает его к груди и начинает покачивать, как ребенка, вперед и назад.

– Он мне нравится! – восклицает Бри со светящимися глазами. – Когда мы переедем? Я не могу ждать!

У меня как камень упал с души. Прежде чем я успеваю ответить, Саша наклоняется и утыкается носом в нового плюшевого мишку Бри, обнюхивая его; Бри шутливо сует игрушку в морду Саше и та хватает его и выбегает из комнаты.

– Эй! – кричит Бри, захлебываясь от смеха и догоняя ее.

Они обе выбегают в гостиную и вырывают игрушку друг у друга. Даже не знаю, кто из них наслаждается игрой больше.

Я иду за ними, осторожно держа свечку, чтобы та не потухла, и несу ее прямо к моей охапке дров. Я кладу самые маленькие веточки в камин, сверху насыпаю горсть сухих листьев из корзины рядом с камином. Я рада, что собрала эти листья прошлой осенью, – они очень пригождаются для розжига. Это похоже на волшебство. Я кидаю листья на ветки, поджигаю их и вспыхивает пламя. Я продолжаю подкидывать листья, пока ветки не занимаются огнем. Я задуваю свечу, оставляя ее на следующий раз.

– У нас огонь? – в восторге кричит Бри.

– Да, – говорю я. – Сегодня у нас праздник. Последняя ночь здесь.

– Ух ты! – кричит Бри, прыгая от радости, а Саша лает возле нее, присоединяясь ко всеобщему восторгу. Бри бежит помочь мне принести дрова, в то время как я раскладываю их в камине. Мы осторожно подкидываем ветки, оставляя место для воздуха, а Бри раздувает пламя. Когда дрова занимаются, я кладу толстое поленце на верхушку. Я продолжаю подкладывать ветки побольше, пока огонь не разгорается совсем.

За считанные минуты комната освещается и я наконец согреваюсь. Мы стоим возле огня, я потираю руки и тепло растекается по моим пальцам. Постепенно ко мне возвращаются чувства. Я мало-помалу начинаю отходить после долгого дня на улице и приходить в себя.

– Что это? – спрашивает Бри, указывая на пол. – Это похоже на рыбу!

Она подбегает к ней и хватает ее, но рыба выскальзывает у нее из рук. Она смеется, а Саша тут же снова начинает толкать ее лапами, заставляя кататься по всему полу. «Где ты поймала ее?» – кричит Бри.

Я поднимаю рыбу, пока Саша не причинила ей вреда, открываю дверь и выкидываю ее наружу прямо в снег. Там она сохранится лучше и будет в безопасности.

– Это еще один мой сюрприз, – говорю я. – Сегодня у нас будет ужин!

Бри подбегает и крепко обнимает меня. Саша понимающе лает. Я обнимаю ее в ответ.

– У меня есть еще два сюрприза, – объявляю я с улыбкой. – Они на десерт. Ты хочешь, чтобы я рассказала о них после обеда? Или прямо сейчас?

– Сейчас! – восклицает Бри.

Я тоже радостно улыбаюсь. По крайней мере, это продержит ее в радостном предвкушении весь ужин.

Я засовываю руку в карман и достаю банку с вареньем. Бри подозрительно на нее смотрит, в по-видимому в неуверенности, а я откручиваю крышку и сую банку ей под нос. «Закрой глаза,» – говорю я.

Она закрывает. «Теперь вдыхай.»

Она глубоко вдыхает и ее лицо озаряет улыбка. Она открывает глаза.

– Пахнет малиной! – говорит она.

– Это варенье. Давай, попробуй его!

Бри засовывает в банку два пальца, густо оттуда зачерпывает и протягивает Саше, которая подбегает и безо всякого смущения слизывает все целиком. Бри громко смеется, а я закрываю банку и ставлю ее на полку, подальше от Саши.

– Это тоже из нового дома? – спрашивает Бри.

Я киваю, с облегчением слыша, что она уже считает его новым домом.

– А теперь последний сюрприз, – говорю я. – Но я хочу, чтобы он дожил до ужина.

Я достаю термос из-за пояса и ставлю его высоко на полку, так, чтобы она не могла видеть, что там. Я замечаю, как она вытягивает шею, но я задвигаю его поглубже.

– Это будет вкусно, – говорю я. – Можешь мне поверить!

Я не хочу, чтобы дома воняло рыбой и храбро отправляюсь на улицу, чтобы разделать лосося там. Я беру нож и начинаю им орудовать, положив рыбу на пенек и сев возле него на снег. Я не очень осознаю, что я делаю: я только понимаю, что хвост и голову есть не надо. Поэтому я отрезаю их.

Затем мне приходит в голову, что плавники мы тоже не будем есть, так что я срезаю и их и стараюсь избавиться от чешуи. Затем я вспоминаю, что нужно вспороть ей брюхо и разрезаю ее вдоль по позвоночнику. Там видны густые розовые внутренности и множество мелких костей. Я не знаю, что еще с ней можно сделать, поэтому считаю, что она готова.

Перед тем, как пойти внутрь, я хочу помыть руки. Я наклоняюсь, зачерпываю немного снега и протираю им руки – хорошо, когда есть снег, а то обычно мне приходится идти до ближайшего ручья, ведь у нас нет водопровода. Я встаю и перед тем, как войти, останавливаюсь на секунду и оглядываю местность. Сначала я прислушиваюсь, пытаясь уловить звуки, которые укажут на опасность. Через несколько секунд я понимаю, что мир совершенно спокоен, каким и должен быть. В конце концов я постепенно успокаиваюсь, глубоко вдыхаю, чувствуя снежинки на шеках и слушая потрясающую тишину, и понимаю, насколько все-таки здесь красиво. Гигантские сосны одеты в белое, снег бесконечно сыпется из пурпурного неба и мир кажется совершенным, как в сказке. В окне видны отблески камина и отсюда дом выглядит самым уютным местом в мире.

Я возвращаюсь внутрь с рыбиной, закрываю за собой дверь и чувствую, как хорошо придти туда, где тепло, где от всех предметов отражается мягкий свет огня. Бри как обычно хорошо поддерживает огонь, ловко подкидывая дрова, и теперь он гудит еще громче. Бри подготавливает места для сидения на полу возле камина и приносит с кухни вилки и ножи. Саша сидит, внимательно наблюдая за каждым ее движением.

Я подношу рыбу к огню. Я совсем не знаю, как ее готовить, поэтому думаю просто положить ее на огонь, дать поджариться какое-то время, затем перевернуть несколько раз и надеяться, что она сготовится. Бри читает мои мысли: она бежит на кухню и приносит острый кухонный нож и два длинных шампура. Она надевает на них куски рыбы, затем берет свою порцию и держит ее над огнем. Я следую ее примеру. Инстинкты Бри в плане ведения домашнего хозяйства всегда были лучше моих и я благодарна ей за помощь. Мы двое – отличная команда!

Мы сидим вдвоем перед камином, не отводя взгляда от пламени, держим рыбу над огнем, пока не устают руки. Запах рыбы наполняет комнату и через десять минут я чувствую боль в животе и острый приступ голода. Я решаю, что мой кусок уже готов: к тому же я видела, что люди иногда едят сырую рыбу, так что разве она сможет навредить? Бри со мной соглашается, и мы кладем наши куски на тарелки и садимся на полу, друг возле друга, спинами прислонившись к дивану, а ноги вытянув к огню.

– Осторожно, – предупреждаю я. – Там очень много костей.

Я вытаскиваю кости и Бри делает то же самое. Избавившись от большей их части, я беру небольшой кусочек розового мяса рыба и ем его, стараясь сдерживать себя.

Это очень вкусно. Конечно, можно было бы добавить соли или каких-нибудь специй, но по крайней мере на вкус она готовая и свежая. Я чувствую как столь необходимый белок проникает в мое тело. Бри тоже уплетает свою порцию и я вижу облегчение на ее лице. Саша сидит рядом с ней, наблюдая и облизываясь, и Бри выбирает кусочек побольше, тщательно вытаскивает оттуда кости и дает Саше. Саша тщательно жует его и проглатывает, затем облизывается и снова смотрит на Бри, в ожидании добавки.

– Саша, сюда, – говорю я.

Она быстро подбегает и я беру кусочек своей порции, убираю кости и протягиваю Саше. Она проглатывает его за секунду. Преде чем я успеваю осознать, моя рыба кончается – так же, как и рыба Бри – а желудок снова урчит. Мне уже жаль, что я поймала так мало. И все же, сегодняшний ужин был самый большой за последние несколько недель и я стараюсь заставить себя быть довольной тем, что есть.

Затем я вспоминаю про кленовый сок. Я подскакиваю и достаю термос с полки, на которой спрятала его, и протягиваю Бри.

– Попробуй, – улыбаюсь я, – первый глоток твой.

– Что это? – спрашивает она, открывая термос и поднося его к носу. – По запаху ничего не понятно.