Валерий Брюсов. Художник на рубеже Люков Кирилл

Предисловие

Культуру рубежа XIX – XX веков определяет личность художника. Наличие субъективно-лирического авторского высказывания является фундаментальной основой драматургии и театра серебряного века. И в этой связи особенно интересным представляется театральное наследие Валерия Яковлевича Брюсова.

Валерий Яковлевич Брюсов – один из интереснейших художников рубежа XIX – XX веков, и русского символизма в частности. В основном мы знаем его как русского поэта начала 20 века, выделяя тем самым лишь одну сторону его литературного облика. Но роль Брюсова в развитии русской литературы определяется не только его главным делом – лирической поэзией, но и творчеством, окружающим и дополняющим его лирику – художественной прозой, очерками, переводами, критическими и теоретическими статьями, наконец, драматургией. В этом обширном творческом наследии драматургия и выступления на театрально-критические и теоретические темы, то есть наследие собственно театральное, занимает значимое место.

Однако, его драматургия остаётся почти без внимания исследователей творчества Брюсова. Рассматривать же личность художника, тем более столь сложного и неординарного, необходимо, безусловно, через всю призму его творчества, а не только через одну её грань.

Лишь некоторым пьесам Брюсова посчастливилось увидеть свет рампы. В 1893 г. в московском Немецком клубе силами любителей были поставлены этюд «Проза» и драма «Декаденты»1 (где главные роли исполнял сам автор). Над самой известной брюсовской драмой «Земля» в течение года работал Мейерхольд в Театре-Студии на Поварской (1905), а позже, в 1922 г. она была поставлена в Петрограде сразу в двух – Большом Драматическом и Ленинградском Государственном Экспериментальном – театрах. Неоднократно шла в разных театрах психодрама (авторское жанровое определение) «Путник»2. Приходится констатировать, что драматургия Брюсова почти не имеет сценической истории, а по тем редким, незначительным откликам, которые были на некоторые из этих постановок, почти невозможно восстановить спектакль, уяснить границы интерпретаций режиссёрами брюсовских идей, поэтому в данной работе эта тема останется в стороне.

Невнимание театрального мира к пьесам Брюсова, краткие и сдержанные высказывания современников – А. Блока, А. Белого, М. Волошина (в основном о драме «Земля»), сопоставление драм Брюсова с драматургией других русских символистов, зачастую не в пользу первых, в значительной степени сформировали мнение о Брюсове как драматурге рассудочном, хладнокровном, отчасти формальном, драматурге-ремесленнике.

Создаётся ощущение, что рядом с поэтическими драмами А. Блока, философско-психологическими трагедиями Ин. Анненского, религиозно-метафорическими пьесами Д. Мережковского и З. Гиппиус, уходящими корнями в древнерусскую культуру трагифарсами А. Ремизова, пессимистическими творениями Ф. Сологуба, и даже «архаическими» опытами Вяч. Иванова – драматургия Валерия Брюсова, строгая по форме, логически продуманная, проигрывает. Многие, пишущие о Брюсове, говорят о нём, как о человеке «вне изменений, вне развития»3, в драматургии которого «нет ничего личного»4. Но так ли это? Какой материал может дать театральное наследие Брюсова для развития этой темы, для выявления процесса самопознания и становления художника?

Попробуем, задавшись этим вопросом, выявить лирического героя драматургии Валерия Брюсова, с которым он себя самоидентифицирует, определить особенности его индивидуальности и мышления. Предпримем попытку реконструкции литературного героя и познакомимся ближе с его автором – неординарным, сложным художником рубежа веков.

В. Я. Брюсов, фотография 1890-х гг.

Fin du sicle

Начало 90-х годов XIX века можно уверенно назвать началом русского символизма, хотя «некоторые „предвестия“ символизма были ощутимы уже в 80-х гг.»5. В 1890 г. в книге Н. Минского «При свете совести» вполне отчётливо проявилась «тенденция к новому мистико-индивидуалистическому мировоззрению»6, являющемуся одной из основных черт символической школы. В 1892 г. вышел сборник стихотворений Д. Мережковского «Символы», «в котором элементы новой, декадентской тематики облекались в старые, эпигонские и полуэпигонские формы»7, и которым зачитывался Брюсов. В этом же году Брюсов познакомился с французским символизмом, правда «не непосредственно, а через статью З. Венгеровой „Поэты символисты во Франции“ в „Вестнике Европы“ 1892 года №9»8. В следующем году появилась брошюра Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», где автор пытался определить существенные признаки нового литературного направления. « (…) Мережковский видел их не только в области «чистой идеологии» («мистическое содержание»), но и в плане поэтики («расширение художественной впечатлительности» – импрессионизм и «символы»).9 Тогда же была напечатана статья Н. Михайловского «Русское отражение французского символизма», в которой новое поэтическое течение признавалось существующим в России. Вслед за этим вышел сборник стихов К. Бальмонта «Под северным небом» (1894 г.). Главным оплотом новой индивидуалистической эстетики стал с 1891—1892 гг. журнал «Северный вестник», во многом благодаря критику А. Волынскому, пропагандировавший новых авторов – Метерлинка, д’Аннунцио, Гамсуна.

В том же «знаменательном в истории символизма 1893 году»10, 13 августа Брюсов гордо записал в своём дневнике: «Третьего дня кнчил свою комедию. Вчера читал её маме и другим. Даже мне самому она очень нравится»11. Речь идёт об одной из первых законченных пьес Брюсова, получившей в окончательном варианте жанровое определение «драматической шутки», – «Дачные страсти».

«Брюсов в своих первых пьесах ставил своеобразную задачу психологического „изучения“ „нового поэта“ (…) По мере расширения представлений о символистско-декадентском искусстве Брюсов делает своих героев носителями не только личностных качеств, но и теоретических тенденций (…), как бы идя от зарисовок характера „нового поэта“ к обоснованию характера „новой поэзии“»12.

Узнать подробнее о «характере „нового поэта“» в значительной степени позволяет биография самого молодого Валерия Брюсова.

Ещё в школьные годы на Брюсова писались эпиграммы, и одну из них он приводит в своём дневнике, снабдив коротким сухим комментарием:

«Есть ещё эпиграмма на меня:

Видимо, это «хвастун ужасный» сильно задело самолюбие Брюсова, ведь он действительно равно интересовался математикой, философией, поэзией, и пожалуй, математикой даже больше поэзии. Брюсов «всегда любил непобедимую логику математики, но в те годы, между своими 16 – 18 годами, особенно увлекался ею и долгое время держался намерения (…) избрать математический факультет»14.

Но в то же время и символизм, который «не хотел быть только художественной школой, литературным течением», в котором «внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель»» и»«дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково»15, был чрезвычайно близок ему. Стремление соединить жизнь и творчество влекло его к актёрству перед самим собой, как к «разыгрыванию собственной жизни»16, так и к «разыгрыванию» своего творчества. И здесь в ход шло всё: от откровенного эпатажа, или того, что воспринималось таковым (вроде знаменитого одностишия Брюсова «О закрой свои бледные ноги»17) в творчестве, до странных выходок и мистификаций в жизни. Каждый из «новых поэтов» как бы постоянно носил маску, а то и не одну, и трудно было понять, где он настоящий, а где – сам себя играющий. Зачастую, это даже не скрывалось. В 1896 г. Брюсов работает над статьёй «О молодых поэтах», которая не была издана. Он пишет о себе (статья должна была выйти под псевдонимом): «В одном романе есть женщина, которая во что бы то ни стало желает себя компрометировать. Валерий Брюсов весьма похож на эту женщину… Подождём пока он станет самим собой»18 [здесь и далее выделено мной – К. Л.].

Интересно описывает Брюсова этого периода Андрей Белый: «Можно было подумать: в почтенное место являлся сюртук в… черной маске: историка, пушкиноведа или латиниста»19. «Придёт и чарует («Ах, – умница»); просят стихи почитать; поднимается, складывая на груди свои руки, с глазами египетской кошки, с улыбкою почти нежной, дёргаясь бледным лицом, чтоб выорнуть нежно и грустно, как тешится лаской с козою он и как валяется труп прокажённого»20. А однажды Брюсов пришёл в гости к Белому и «увидавши гасильник, с прекрасно разыгранным вздрогом гасильник схватил, повертел (…)

– «Вот как? Гасильник… Позвольте мне, Александра Дмитриевна, посмотреть, как действует гасильник?»

И, опустивши стекло, погасивши настенник, с разыгранным смехом он матери бросил:

– «Ну, я – удаляюсь».

И – выскочил.

(…) Жутковатые игры придумывал; и деловито разыгрывал»21.

В. Я. Брюсов, фотография 1900 г.

Но никогда не позволял Брюсов этим играм подчинить себя, увести в сторону (как, например, А. Добролюбов, выпустивший одну книжку стихов, а потом ставший сектантом и забросивший поэзию), всегда помнил о своей главной цели. Цель эта была проста, и высказал он её в том же 1893 году:

«Вот программа этого года:

Выступи на литературном поприще.

(…)

Блистательно кончи гимназию.

Займи отдельное положение в университете.

Приведи в порядок все свои убеждения»22.

По мнению К. Мочульского «первоначальное в нём [Брюсове – К. Л.] – честолюбие, производное – писательство»23. Это подтверждают многие дневниковые записи Брюсова: «Надо работать! Надо что-нибудь сделать! А то столько говоришь о себе, а нет ничего: становится чуть ли не смешно! За работу, жизнь не ждёт!»24, или «Талант, даже гений честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. (…) Надо (…) найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперёд, развивается и будущее будет принадлежать ему, особенно, когда оно найдёт достойного вождя. А этим вождём буду Я! Да, я!»25.

Брюсовское честолюбие – это не просто жажда славы любой ценой, но скорее желание создать нечто новое, значительное, сказать своё слово в искусстве. Именно искусство было для него всем, только ему он поклонялся, «только ему, безраздумно, бесцельно»26. Интересное противоречие: с одной стороны, искусство помогает достичь определённых вещей, «выступить на поприще», «занять положение», «стать вождём», с другой – призыв к «бесцельному», бескорыстному служению искусству. Оно характеризует Брюсова, как очень противоречивого человека. В начале 1890-х гг. происходит становление Брюсова, и как личности и как художника, он пытается найти своё место в жизни, в литературе, в искусстве, а для этого ему надо было понять самого себя.

Тем не менее, никакие честолюбивые замыслы не должны были причинять ущерб творчеству. «Чем я горжусь, – писал Брюсов, – так это следующим: никогда не позволял я оставить в стихах то, что – как я знал – нравится другим, но что не нравится мне»27. «Он любил литературу, только её. Самого себя – тоже только во имя её»28. И сам мир, в котором он жил, был миром книг и фантазий; не раз среди его стихов можно найти подобные строки:

Неудивительно поэтому, что изображая своих драматургических героев, Брюсов очень часто будет опираться на литературные реминисценции и ассоциации. Однако не только литературная основа сформирует характеры героев Брюсова, значительной их составляющей станет автобиографизм.

Брюсов, особенно в юности, обладал чрезвычайно завышенной самооценкой. Так, в 1894 году Брюсов полагал, что он «один в целом мире идиотов. Миропольские! Иванов [имеется в виду „музыкант – символист“ Алексей Иванович Иванов – К. Л.] и Емельянов-Коханский. Дураки – бездарности! Поэты – хахаха! Символисты – хахаха!»30 Показателен случай, описанный Брюсовым в письме к знакомой, где он рассказывает, впрочем не без иронии, о том, как вмешался в уличный скандал, когда хозяин ресторана обидел какого-то официанта: «Пришёл околоточный и прямо его [официанта – К. Л.