Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) Филиппов Александр
– Как-то это… не очень, товарищ майор. Ахметова-то за что подставлять? – смутился Смолинский.
– Есть за что, Коля! – жестко сказал Самохин. – У меня железная информация – повязан он с зэками по самые уши. Но если я эти дела предъявлю, тогда Ахметова сажать надо. Так что пусть лучше за Булкина пострадает…
– Век живи – век учись, товарищ майор! – угрюмо согласился Смолинский.
– Научишься… Ты сколько в органах? Год… Ну, значит, гнилью нашей пока не пропах, еще нос от таких дел воротишь… Всему свое время. Я, брат, двадцать пять годков в этой системе. Недавно вычитал, как называется штука, которая с такими старыми служаками происходит. Профессиональная деформация психики! Во как! И между прочим, неизлечима. Так и помру теперь… деформированным. Ну ладно, это, Коля, все лирика. А палку повесь вон на тот гвоздик. С ней только срок заработаешь и с зэками рядом сядешь. Мы с тобой, если захотим, безо всякой дубины любого урку так уделаем, что он вслед за покойным Булкиным сам, теряя тапочки, побежит… Пойдем-ка в третий отряд, мне там кое с кем потолковать надо.
Была глубокая, по-осеннему темная и беззвездная ночь. По пути к общежитию третьего отряда – самого дальнего в жилой зоне – Самохин поинтересовался вдруг:
– Ты, Николай, в художественной самодеятельности участвовал когда-нибудь?
– В какой самодеятельности? – удивился лейтенант.
– Ну, в драмкружке, например. Постановки разные, сценки перед публикой разыгрывать не приходилось?
– А-а… Было дело, – смущенно признался Смолинский. – В школе, то ли в первом, то ли во втором классе. К новогоднему утреннику сказку «Колобок» ставили. Я Волка изображал…
– Здорово!– восхитился Самохин. – Ты, значит, профессионал! Мы с тобой в отряде сейчас тоже сценку разыграем. Ты опять волком будешь. Только вместо Колобка возьмем Джаброева. И ты на него натурально так наедешь, мол, Джаброев, я тебя съем! Зачем, гад, притеснял осужденного Булкина? Парень из-за этого повесился! А потому, Джаброев, зэчья твоя душа, схаваю я тебя без остатка, сгною в буре, растопчу, проглочу, ну и так далее…
– А ты, Андреич, кого представлять будешь?
– Кумушку-Лису, естественно. Знать мою роль тебе не обязательно. Ты меня слушай, выполняй все, что скажу, и ничему не удивляйся. Договорились?
– Ладно… – с сомнением протянул Смолинский и, вытащив из-за пояса дубинку, показал Самохину: – Вот и пригодилась для роли-то. Какой же тюремный волчара без хорошей палки? – и постучал ею по прутьям калитки локального сектора: – Дежурный! Открывай, мать твою…
Из пристроенной здесь же будочки выскочил ошарашенный, всполошившийся со сна зэк-локальщик и, с перепугу не попадая сразу ключом, принялся отпирать замок калитки. Наконец, справившись, распахнул визгливую дверь, склонился подобострастно:
– Здравия желаю, гражданин начальник.
– Спишь на посту, сучья морда! – набросился на него Смолинский.
– Никак нет, гражданин лейтенант! – отрапортовал вытянувшийся по стойке смирно зэк.
Смолинский поднял палку и, слегка постукивая ее концом по бритой голове заключенного, медленно, с расстановкой произнес:
– Последний раз повторяю, а ты запоминай, долбогреб! Если еще раз проспишь и за полсотни шагов до моего подхода дверь не откроешь, я тебя, суку, велю цепью приковать к тачке, будешь пырять на карьере, пока не загнешься! Ты понял меня, козел?
– Так точно, гражданин начальник, – потупился зэк. – Намек понял, исправлюсь…
– То-то! – уже добродушнее воскликнул Смолинский. – Давай дежурь. И чтоб ни одна крыса за локалку не проскочила!
– Какой базар! – притворно возмутившись, развел руками локалыцик. – В моем секторе братва как за Кремлевской стеной – муха не пролетит!
– Ну ты и артист, Коля! – восхитился Самохин, когда они направились к зданию общежития, где размещался отряд. – Свиреп! Не переигрывай только, а то на пустяки талант свой растратишь.
– А я и не играл, – простодушно признался Смолинский. – Дали бы мне волю – я бы половину наших зэков перестрелял, а половину заковал в кандалы и отправил в карьер, щебенку дробить. А еще лучше – дорогу железную к Северному полюсу тянуть. А то его уже сто лет покоряют – то на лыжах, то на собаках… А мы дорогу проложим! Совсем другое дело. Сел в теплый вагон, пару суток поспал – и на месте. Приехали, вот он, Северный полюс! Покорили…
– Ага, а тебя, пока зэки будут дорогу строить, начальником конвоя туда. Рядом с ними стоять, сопли морозить… – добавил Самохин.
– Нет, Андреич, ну, ты сам посуди. Начнешь приговоры читать – это ж нелюди какие-то! Чего они только на воле не вытворяли… А как сюда попадут – сразу морды скукожат, овцами прикинутся, несчастные такие, узники… мать их… И все вокруг прыгают – администрация, прокурор по надзору, депутаты разные, комиссии наблюдательные: ах, как вас, ребята, кормят? Вошки не беспокоят?.. Не-е-т… В кандалы, кайло в руки – и в шахту!
– Эх, Коля, – вздохнул Самохин, – наши пацаны, все эти убийцы, насильники и воры, в основном заурядные придурки. А самые большие мерзавцы у нас не сидят…
– А где? На особом режиме?
– Бери выше…
– На крытой, что ли?
– Да брось ты! – раздраженно отмахнулся Самохин. – В креслах они сидят. По кабинетам разным… Усек?
– Ну ты, Андреич, и скажешь… – удивился Смолинский.
– Ладно, это я так, к слову. Замнем для ясности… Сейчас, как зайдем в отряд, вызывай в каптерку Джаброева и начинай мелодраму. А я в сторонке посижу послушаю.
У входа в общежитие отряда офицеров приветствовал, стоя навытяжку, давешний дневальный.
Гражданин начальник! – выпучив глаза на Смолинского, зачастил зэк. – В помещении отряда находятся сто двадцать один человек. Пятьдесят на производственном объекте, трое в ШИЗО, один в ПКТ, двое в санчасти…
– Ишь как ты его зашугал, – обращаясь к режимнику, усмехнулся Самохин. – Докладывает, как космонавт после орбитального полета!
Войдя в помещение отряда и чертыхаясь в темноте, офицеры, пробираясь по тесному коридору, натолкнулись на мучимого бессонницей и вышедшего перекурить зэка.
– Дневальный! – прикрикнул Смолинский. – Вот этого куряку заставь утром бычки с территории убирать. Приду – проверю…
– Будет сделано, гражданин лейтенант! – с готовностью отозвался шнырь.
– И лампочку вкрути. Ни хрена не видно…
– Так вчера только вкрутил, гражданин начальник! Стырили, крысы… Ну на кой черт им, козлам, лампочка, – ума не приложу… – пожаловался дневальный. – Куда ее вставлять собираются? В задницу, что ли…
Заскрипела, распахиваясь, дверь в широкий, ярко освещенный коридор, который заканчивался огромным, рассчитанным на двести душ, спальным помещением. Там на двухъярусных койках беспокойно метались во сне заключенные. Тускло горели две дежурные лампы – возле тумбочки дневального и в дальнем конце, где жила «семья» местной «отрицаловки».
Из коридора, устланного вылинявшим, с крупными разноцветными заплатами линолеумом, четыре двери вели в подсобные помещения. Три из них – каптерка, бытовка и сушилка – были распахнуты, четвертая, в «красный уголок», плотно закрыта и даже опечатана с помощью нитки и пластилиновой лепешки с неразборчивым оттиском.
Покосившись на эту дверь, Самохин решил для себя непременно пошарить на досуге в «красном уголке», ибо в таких местах зэки особенно любили прятать не предназначенные для глаз администрации вещи.
– Здравия желаю, товарищ майор! – услышал Самохин. Обернувшись, он увидел завхоза отряда, который, выскочив из каптерки и заправляя на ходу в спортивные штаны черную рубаху, спешил навстречу начальству.
– Ну ты совсем обнаглел, Ананьев, – укоризненно покачал головой Самохин. – Где это ты тут своих товарищей разглядел? Разве мы с лейтенантом на волков тамбовских похожи?
– Никак нет, товарищи офицеры, – по-военному четко и в то же время нахально улыбаясь, показывая рандолевые фиксы, возразил завхоз – бывший армейский прапорщик, досиживающий пятнадцатилетний срок за изнасилование с убийством. – В ноль-ноль часов истек срок моего заключения! Утром освобождаюсь и – адью, товарищи. Как говорится, счастливо оставаться…
Зэк внезапно поперхнулся, покраснел, схватился за низ живота и начал оседать медленно, по-рыбьи хватая ртом воздух. Оказалось, Смолинский ткнул его концом дубинки в пах и, видать, попал точно.
– Я тебе, тварь, товарищем никогда не буду, – яростно зашипел лейтенант.
– Да я… Я ж пошутил, гражданин начальник… Вроде как вольный уже… фактически, то есть… в двенадцать нуль-нуль… – всхлипывая от боли, цедил сквозь зубы завхоз.
– До утра я еще успею кастрировать тебя, чтоб на воле соблазна кидаться на девок не было.
– Да ладно, – вступился за зэка Самохин. – Все-таки, действительно, почти свободный гражданин, а ты его, лейтенант, притесняешь…
– Извините, – сдавленно, держась руками за ушибленное место, пробормотал завхоз. – В натуре, от радости башку переклинило. Пятнашку от звонка до звонка отсидел! Какие там девки! Столько лет никого, кроме пидоров, не видел…
– Бывает, – миролюбиво согласился Самохин. – Тащи сюда за жабры Джаброева вашего…
В каптерке, предназначенной изначально для хранения личных вещей осужденных, было по зоновским меркам уютно. От полов, застланных вязанными неведомым умельцем из цветных лоскутков половичками, до чисто выбеленного потолка, вдоль стен тянулись ряды деревянных, покрытых веселой голубенькой краской стеллажей. На них аккуратно стояли черные вещмешки – «сидоры» с фанерными бирками, на которых фиолетовыми чернилами были написаны фамилии владельцев. В левом углу каптерки помещался топчан, застланный темно-синим байковым одеялом. Стена над ним густо усыпана наклеенными фотографиями полуобнаженных девиц, старательно вырезанных из каких-то журналов. В верхнем углу комнаты с фривольными фотографиями соседствовала иконка в самодельном, расписанном цветными шариковыми ручками окладе. На столе рубиново светилась раскаленными спиралями электроплитка, выточенная из огнеупорного кирпича, на которой булькала кипятком литровая эмалированная кружка с обмотанной шпагатом, чтоб не обжигало пальцы, ручкой.
Смолинский уселся на топчан, брезгливо отодвинув подушку с несвежей наволочкой. Самохин, оглядевшись, выбрал для себя деревянное, покрытое резьбой кресло с высокой спинкой и подлокотниками, выполненными в виде скалящих клыкастые пасти львов.
– Прямо царское! – удовлетворенно опустившись на сиденье, вздохнул майор.
В каптерку ввалился заспанный, здоровенный зэк, одетый с зоновским шиком – спортивные штаны с лампасами, на черной майке кроваво-красными буквами красовалась поперек груди надпись: «СЛОН».
– Смерть легавым от ножа! – расшифровал аббревиатуру Самохин и цокнул языком с одобрением: – Ну, прямо горный орел залетел к нам! Глянь-ка на него, Коля!
Привыкая к свету, осужденный тер здоровенным кулачищем глаза, зевал, недоуменно таращась на офицеров.
– Билат! Я вашу маму играл! – гортанно выкрикнул он, вскидывая горбоносое лицо. – Зачем чилавека будишь?!
Смолинского аж подбросило с топчана.
– Ты что, вконец оборзел, урюк?!
Зэк, наконец, протер глаза, глянул искоса, ухмыльнулся криво.
– А, началнык… А я, в натуре, нэ понял. Думаю, какой бидарас мине спать не дал!
– Ну, извини, дарагой, – подражая кавказцу, мягко сказал Самохин, – сам понимаешь – служба у нас такая. Будь любезен, представься, пожалуйста!
– Ну, Джаброев мой фамилия. Ты, в натуре, нэ знаешь, каково будишь, да-а?
– Статью назови, срок. Как положено отвечать советскому осужденному? – напомнил майор.
– Статья, билат, сто второй, срок дэсять лэт, я иво маму!..
– Ну ты и охамел, чурбан! – не выдержал Смолинский. Он подскочил к Джаброеву, оказавшись едва ли не на голову ниже, но и так – снизу вверх – смотрел на зэка яростно, поигрывая дубинкой. – Руки за голову, мордой к стене, быстро!
– Ты чо, в натуре, началнык… начал было Джаброев, но Смолинский рванул его за плечо, развернул, заломил руку и ткнул лицом в стеллаж. Пнул походя сапогом по щиколотке:
– Расставь ноги! Шире! Так стоять, ишак!
Ошарашенный напором и ловкостью лейтенанта, заключенный застыл с вывернутой за спину рукой. Бугры мышц перекатывались под черной пропотевшей майкой. Обернувшись, Джаброев процедил сквозь зубы:
– Мэнт паганый! Падажды, скоро мы таких, как ты, на куски рэзат будэм. Секим башка дэлат, русский собака!
– Я польская собака, и пока ты меня резать начнешь, я тебе, быдло, рога поотшибаю! – пообещал лейтенант.
Смолинский слегка пошевелил зажатой в крепкий захват рукой зэка.
– Б-би-лат… зашипел тот, едва сдерживаясь от боли.
– Ох и любит это зверье понтоваться! – оскалился в хищной улыбке Смолинский. – А мой отец рассказывал, что, когда он в энкавэдэ служил, они их за ночь, как баранов, в теплушки загнали… У тебя родители в ссылке были, Джаброев?– поинтересовался, слегка ослабляя захват, лейтенант.
– Дэд, атэц был, в Казахстане, – посверкивая глазами, ответил заключенный.
– Тоже, значит, из репрессированных, – обрадовался Смолинский. – Вон какую ты там ряху наел, в ссылке-то…
– Пока мы, дураки, корячились, социализм развитой строили, реки плотинами перегораживали, тоннели в горах пробивали, эта братва на базаре торговала да в своих кишлаках размножалась… – заметил Самохин.
– Зачем вызывал, началнык? Аскарблат, да-а? – возмущенно спросил Джаброев. Было видно, что он уже смирился, нет, не сломался окончательно, но взял себя в руки, притих до поры.
– Что, понял теперь, куда попал? В русской тюрьме сидеть – не то, что у вас на Кавказе мандарины кушать! – удовлетворенно отметил Смолинский. – Сперва в ШИЗО пойдешь. Потом я тебя, суку, в бур загоню месяцев на шесть. Потом еще шесть добавлю. Будешь до конца срока в камере гнить.
– За что, камандир? Я, в натуре, тиха сыжу, нэ трогаю нэ-каво…
– Ты Булкина опустил, а он, дурак, повесился из-за этого. Мне на Булкина, конечно, плевать, но тебя, ишака, я достану!
Пристально наблюдавший за сценой Самохин тихо кашлянул, привлекая внимание лейтенанта. Все вышло так, как задумано. Теперь наступило время вмешаться майору.
Громкий разговор разбудил заключенных, и уже несколько человек скучковались возле каптерки, прислушивались. Среди них Самохин приметил местную «отрицаловку» – Татаринцева по кличке Татарин, Купцова – Купаря.
– Товарищ лейтенант, – подчеркнуто официально, противным скрипучим голосом обратился Самохин к Смолинскому. – Я попрошу вас оставить нас один на один с осужденным Джаброевым. Закройте за собой дверь, пожалуйста.
Недоуменно взглянув на майора, разгоряченный Смолинский отпустил, наконец, руку Джаброева.
– Слушаюсь, товарищ майор! А ты, каратист хренов, плечевой сустав помассируй, пусть в санчасти растирание какое дадут… – И вышел, громко хлопнул дверью. Самохин услышал, как в коридоре лейтенант принялся распекать любопытных:
– А вы чего тут собрались? Не спится? Сейчас пойдем на кухню, будете до утра картошку чистить…
– Садитесь, Джаброев, – указал майор на топчан. Заключенный сел, независимо скрестив на груди руки и положив ногу на ногу.
Покосившись в темное окно, за которым, как показалось, мелькнула чья-то любопытная физиономия, майор достал из внутреннего кармана кителя блокнот, авторучку. Перелистав страницы и найдя чистый листок, принялся рисовать маленький самолетик. Заключенный глядел в потолок, старался своим равнодушным видом выказать как можно больше презрения тюремщику и в то же время ожидал, что все-таки скажет ему пожилой сонный майор, но Самохин продолжал рисовать. Прошло несколько минут. Закончив один самолетик, майор изобразил рядом второй. Затем, подумав немного, начертил на крыльях первого пятиконечные звездочки, другому пририсовал фашистскую свастику. Потом старательно протянул от звездокрылого самолета пунктирную линию – получилось вроде как пулеметная очередь, которая уперлась в хвост со свастикой. Самохин изобразил, как за фашистским истребителем клубится черный дым, а чуть ниже – раскрытый парашют и под ним человечка с растопыренными конечностями.
– Чиво нада, началнык? – не выдержал тягостного молчания Джаброев.
Самохин, собравшись было закрыть блокнот, передумал. И нарисовал еще одного человечка, будто бы стоявшего на земле. В руках у него был то ли автомат, то ли винтовка. От ствола оружия штрихи, изображавшие пули, перечеркнули фигурку спасшегося было на парашюте фашиста.
– Готов! – удовлетворенно подвел итог своему творчеству Самохин и захлопнул блокнот. После чего удивленно глянул на Джаброева: – А ты чего тут расселся? Иди спать.
– Нэ понэмаю! То, билат, поговоры, то иды… – возмутился заключенный, вскакивая.
– Ладно, гуляй отсюда! – прикрикнул на него майор. – Потом поймешь… – И, покидая каптерку следом за Джаброевым, указал на него Смолинскому, который неуклюже топтался в коридоре: – Не трогайте этого осужденного, товарищ лейтенант.
– А я уже команду завхозу дал в ШИЗО его собирать! – изумился Смолинский.
– Эх, молодость… – снисходительно покачал головой Самохин. – Все торопитесь, спешите… Нет, чтобы внимательно во всем разобраться. Так и норовите сгоряча невиновного наказать!
Обернувшись к столпившейся здесь же отрядной «отрицаловке», майор шутливо обратился к одному из местных «авторитетов», Купцову:
– Что-то давненько ты, Купарь, ко мне не захаживал! Пошептались бы…
– А сала шмат за сотрудничество дадите?– притворно обрадовался Купцов. – Или чем там у вас в кумотделе стукачей угощают?
– Да ты ж, поди, сало теперь не ешь… – сокрушенно вздохнул майор.
– Это почему же? На халяву кило без хлеба сожрать могу! – похвастался Купцов, и дружки его загоготали, заискивающе глядя на своего лидера.
– Так ведь небось вера не дозволяет…
– Какая вера? – изумился заключенный. – Была у меня одна Вера – заочница, письма жалостливые писала, аж слезу вышибало! Прямо как в «Калине красной»! Но чтоб сала не есть – про то мы с ней не договаривались…
Зэки опять захохотали, радуясь сообразительности приятеля, не упавшего лицом в грязь перед кумовскими приколами.
– А я думал, Джаброев вас уже всех в свою веру перекрестил, – вздохнул Самохин. – Ну, извиняй, коли ошибся… – Майор тронул за плечо Смолинского: – Пойдемте, товарищ лейтенант, – и, обернувшись, бросил на прощанье Купцову: – А за салом забегай. Продукт-то казенный, сам понимаешь. Вдруг пропадет без надобности? Мне ж за него перед начальством отчитываться…
Под хохот зэков покинув отряд, Самохин и Смолинский отправились на вахту, где их ждал дежурный по колонии майор Алексеев.
– Ну как, Андреич, разобрался? Что в область докладывать будем? – с порога поинтересовался он.
Самохин снял фуражку, пригладил седые, растрепавшиеся волосы.
– В общем, дело так обстоит. Криминала никакого нет. Чистый суицид на почве душевных переживаний. Кто там по управлению сегодня дежурит? Подполковник Кокорин? Ну, это наш парень, старый тюремщик, докапываться шибко не будет. Доложи ему пока так, как я сказал. Мол, оперативники занимаются, проводят расследование по факту самоубийства, если что-то появится – сообщим дополнительно.
– Ну и порядок! – радостно согласился Алексеев. – А то давеча начальнику колонии домой позвонил, а он меня как понес! Надзора, грит, ни хрена нет, вот у вас зэки то вешаются, то через забор прыгают. Опять дежурный наряд виноват! А это, как ты сказал… душевное волнение, дело тонкое. Мы за мыслями зэков следить не обязаны! Так что спасибо тебе, Андреич, отдыхай пока, чайку выпей, а я сейчас на просчет пойду, да столовую проверю – пора завтрак готовить. По коням! – крикнул Алексеев в караульное помещение, и прапорщики-контролеры поднялись, шумно отодвигая деревянные табуретки, загрохотали коваными сапогами по лестнице – начиналась ночная проверка заключенных в жилой зоне.
– Нет, Андреич, зря ты мне этого лаврушника трогать запретил, – подосадовал Смолинскии. – Я бы ему в ШИЗО хребет вправил. Не люблю наглых зэков.
– Горячий ты, Коля, – покачал головой Самохин, – службу тянешь со рвением… Из поляков, что ли? Я думал, хохол…
– Да вроде поляк, – смутясь, пожал плечами Смолинский. – По деду фамилия идет… Да какой я, к черту, поляк! Я их, поляков-то, в кино только и видел. Эти, как их… «Четыре танкиста и собака»!
– А в органы как попал?
– Отец в войсках энкавэде служил. Но я-то не собирался, про колонии знал, что они есть, но интереса не проявлял. А в армию пошел – попал в конвойные части. Перед самым дембелем к замполиту полка вызвали. Он и спрашивает: хочешь, мол, разведчиком стать? Я тоже дурак тот еще, решил, что меня в шпионы вербуют. Встал по стойке смирно и гаркнул – готов служить там, куда Родина пошлет! Так и попал в спецшколу для подготовки начсостава МВД. Потом сюда, в колонию. Хотели начальником отряда поставить, но я сам инспектором режимной части напросился. Не люблю cо сволочью этой по душам шоркать! Другое дело в режиме: встать, сесть, руки назад, вот и весь разговор!
– Я даже удивился, как тебе удалось быка Джаброева скрутить. Здесь ты, конечно, молодец. Но таким, как Джаброев, дубинка твоя за пряник сойдет. Ты ж из него этим героя сделаешь! А вообще-то все нормально получилось. Наехали мы на него, зашугали, а потом он с опером пошептался о чем-то, и его отпустили… Что после этого братва подумает?
– Что? – заинтересовался Смолинский.
– А братва его спросит: о чем это ты, Жаба, с кумом базарил?
– А он?
– А он – ничего. Потому что мы с ним ни о чем не разговаривали!
– Как это? – не понял лейтенант.
– Да вот так. Я молчал, а он в потолок смотрел. И когда кореша с вопросами подкатятся, Джаброев им честно ответит, что ни о чем с опером не говорил. И братва сразу засомневается: как это так? Десять минут сидеть с кумом и молчать? Что, старому майору делать больше не хрен? Уже вся зона знает, почему Батон вздернулся. И будет странно, что мы виновного в этом зэка даже в ШИЗО не закрыли.
Порывистый Смолинский прошел наискось по скрипучим, белесым от частого мытья половицам дежурки:
– А по-моему, что-то перемудриваешь ты, Андреич. Посмеются зэки над нами да спать завалятся. Не буду врать, что мне Булкина жалко… Нет у меня к зэкам жалости! Но справедливость-то должна быть! Нельзя, чтобы эти падали и здесь сухими из воды выходили…
– А вот потому, Коля, – успокоил его Самохин, – ты утром, с подъема, возьмешь двух прапоров из наряда. Пойдете в третий отряд, и в помещении сушилки, под топчаном, из двух старых валенок изымете полиэтиленовые пакеты с брагой. Брагу выльете в унитаз. После этого заберете Купцова и приведете его на вахту. Я к этому времени подготовлю постановление о водворении его в штрафной изолятор. А братва пусть думает. Когда в первый раз водку спалили, на Батона перекосили. А в этот раз кто про брагу настучал? И между прочим, в обоих случаях Джаброев замешан…
Смолинский внимательно посмотрел на Самохина.
– Ну и гнилая же у вас, кумовьев, служба… – удрученно пробормотал лейтенант.
– Обыкновенная служба, тюремная, – пожал плечами Самохин. – Ты тоже со временем таким штукам обучишься. Это тебе не дубинкой размахивать. А уж если замахнулся – так бей. Да так шибани, чтоб и дух вон. Был блатняк приворованный по фамилии Джаброев, и нет его. Вот тебе и торжество справедливости!
– Как-то это… Не по правилам… – мотнул головой Смолинский.
– А мы, Коля, зэков сюда, в зону, не звали. Они сами, причем за дело, к нам попадают. Ну а если преступник такую дорожку выбрал, пусть протопает ее по полной программе. И по правилам, которые мы здесь для него устанавливаем. Иначе нам, тюремщикам, грош цена!
Самохин одернул плащ, нахлобучил фуражку, подойдя к мутноватому зеркальцу на стене, поправил лакированный козырек.
– Ладно, пора закругляться. Пойдем, там у контролеров чай должен быть. Я тебя ландориком угощу мятным. Потом вздремнем часок – того и гляди рассветет уже. А утром опять на службу…
Побег на рывок
Рассказ
Рейсовый автобус, припоздавший из-за ненастья, подкатил к дощатой будочке автостанции и остановился посреди огромной маслянистой лужи. Майор Самохин не сразу разглядел ее в сумерках, только почувствовал, как ледяная вода мгновенно просочилась в ботинки. Чертыхнувшись, он побрел наугад, горбясь под пронзительным октябрьским ветром с мелкими брызгами дождя.
Кажется, единственная в этом степном поселке улица была по-деревенски широкая, застроенная одноэтажными особнячками, окна которых тускло светились сквозь ветви сырых, облетевших деревьев.
Во дворах, почуяв чужого, забрехали в разноголосицу псы. Дождь перешел в туманную, колючую мглу, пропитал сыростью поношенный форменный плащ Самохина с покоробившимися погонами, тяжелую фуражку. Дождинки сбегались на пластмассовом козырьке в тоненький ручеек, капали на лицо, холодили подбородок и шею.
Майор с благодарностью вспомнил жену, которая в последнюю минуту его торопливых сборов уговорила надеть под форму теплое байковое белье.
– Не лето красное, – бурчала она, неодобрительно глядя, как привычно снаряжается по тревоге Самохин. – Снеговой ветер, северный, а ты фуражечку примеряешь, форсишь все. Сапоги одень яловые, а не ботиночки. Прихватит мороз – напляшешься. Знаю я эти ваши розыски. Кинут в степи, и торчи там неделю не жрамши… Ох-хо-хошеньки… Прямо и не знаю, что тебе из еды с собой захватить…
– У меня в кабинете сухой паек есть, да денег двадцать рублей, не пропаду, – успокоил ее Самохин, на что Валентина, делившая с мужем службу в колонии вот уже третий десяток лет, заметила:
– Вот и будешь где-нибудь посреди поля в засаде свои деньги жевать…
За долгие года и она, и Самохин привыкли к таким внезапным тревогам, ночным подъемам, собираясь без суеты, обреченно, тем более что повод на этот раз был самый серьезный – побег. Из короткого телефонного разговора с дежурным по колонии старший оперуполномоченный майор Самохин узнал кое-какие подробности и легко вспомнил беглеца – осужденного Золотарева. Майор формально был в отпуске, но по сложившейся традиции в таких случаях поднимали всех работников колонии, и Самохин, безропотно подчиняясь звонку, сразу включился в операцию по задержанию побегушника.
Бежал Золотарев дерзко, как серьезные заключенные не уходят, – без подготовки, на рывок. На зоновском жаргоне – «заломил рога». Конвой чуть замешкался при разгрузке фуры с вернувшимися с работы заключенными дневной смены, и Золотарев, пользуясь ранними осенними сумерками, шарахнулся перед самым предзонником в сторону от своей пятерки, нырнул в темноту. Солдаты растерялись, бестолково заклацали затворами автоматов, зэки засвистели, заулюлюкали, и молоденький лейтенант-начкар, вместо того чтобы скомандовать спустить с поводков собак и начать преследование, выхватил пистолет и принялся бабахать вверх, бестолково орать на конвойных солдат, загонять зэков за колючую проволоку предзонника. И упустил время.
Узнав о случившемся, командир отдельного охранного батальона подполковник Крымский, понимая, что этот побег целиком на совести конвоя, вначале поднял по тревоге своих «чекистов», которые до полуночи шерстили колонийский поселок, окрестные огороды и близлежащий райцентр, и только после того, как беглец пропал без следа, доложил о ЧП в область, уведомил о происшедшем прокурора и местное отделение милиции.
Самохин вспомнил, что Золотарев был осужден, кажется, за грабеж. Из семи лет, определенных ему судом, отбыл года три-четыре. По зоновской жизни – не из блатных, но крутился возле «отрицаловки», да и кто из молодых зэков не мечтает на первых порах о карьере воровского авторитета?
При побеге, если не удалось задержать заключенного сразу, по горячим следам, создается оперативный штаб розыска. Специальные группы сотрудников колонии действуют одновременно по нескольким направлениям: выезжают по известным, зафиксированным в личном деле осужденного адресам родственников и близких друзей, работают в зоне, опрашивая приятелей, «колют» их, пытаясь выяснить намерения и место, где предполагал скрываться бежавший. Конвойные войска выставляют блокпосты на железнодорожных вокзалах, автобусных станциях, перекрывают автотрассы, останавливая и досматривая все проезжающие машины. А поскольку дорог в степных краях не считано, таких постов приходится организовывать множество, нередко посреди чистого поля, в глуши, и о том, чтобы регулярно объезжать их, подвозить продовольствие, не может быть и речи. В итоге попавшие на такой блокпост, состоящий, как правило, из прапорщика и двух-трех конвойных солдат, могут, забытые всеми, проторчать на развилке дорог степной глухомани неделю и больше. Дичают без еды, бритья и умывания, в грязных плащ-палатках, с автоматами, сами становятся похожими на разбойников и до смерти пугают невзначай свернувшего на эту проселочную дорогу путника.
По причине отпуска Самохина не стали включать в штаб розыска, а использовали как подвернувшуюся кстати дополнительную силу. Адресок ему достался дохленький, какой-то тетки Золотарева, которую вычислили в оперчасти по единственному письму, полученному беглецом еще год назад и завалявшемуся с тех пор на дне ящика прикроватной тумбочки в отряде.
Накануне у Самохина прихватило сердце, а еще раньше, при прохождении диспансеризации, доктор обнаружил повышенное кровяное давление. И то, сколько было бессонных ночей, нервотрепки да дерганий за время его беспокойной службы! Но жаловаться майор не привык, да и поездка эта в село, где жила золотаревская тетка, расположенное километрах в семидесяти от райцентра, не предвещала особых хлопот. Самохин со счета сбился, сколько раз приходилось бывать ему в таких вот «засадах» по адресам, где могли появиться бежавшие заключенные. В городе-то еще смотря какие родственнички у зэка подвернутся, другие тюремщиков и на порог не пустят, а силой войти в квартиру и дожидаться там, не заявится ли беглец, прав у сотрудников колонии, работавших по розыску, не было. Другое дело в деревне! Там и в дом пригласят, и за стол посадят, и чарку поднесут, посетовав на непутевого, сбившегося с панталыку земляка, которого служилому люду приходится теперь ловить, мотаясь по бездорожью…
А потому Самохин после короткого раздумья оставил в кабинете приготовленный для таких внезапных отъездов «тревожный чемодан», бывший на самом деле раздутым, потерявшим форму портфелем, и, получив в ружейной комнате батальона закрепленный за ним табельный «Макаров», двинулся налегке. Даже запасной магазин к пистолету спрятал в сейф от греха подальше – не ровен час, затеряется где-нибудь, а стрельбу открывать из-за какого-то сопливого, «быковатого» зэка Самохин вовсе не собирался.
И вот теперь он брел впотьмах, шлепая по раскисшей грязи дурацкими ботинками, обутыми, как он боялся себе признаться, только из упрямства, наперекор жене, вместо тяжелых, но удобных в распутицу яловых сапог. А улица тянулась бесконечно, домики на ней измельчали, пошли все больше кособокие, в два оконца мазанки, штакетник сменили плетни, а кое-где просто выбеленные временем жерди. Собаки тоже поутихли, отстали, видимо, на этом конце села охранять им было особенно нечего.
Самохин подошел наугад к светящемуся одиноко окошечку какой-то халупки, не огороженной даже плетнем, и осторожно постучал костяшками озябших пальцев по мутноватому стеклу.
– И хтой-то? – спросил встревоженный голос невидимой из-за пестрой оконной занавески старушки.
– Из милиции! – не вдаваясь в тонкости структуры органов внутренних дел, чтоб не путать бабушку, представился майор. – Мне дом участкового найти надо. Не подскажете?
– Да рядышком он живет, напротив! – Занавеска откинулась, и показалось морщинистое лицо древней старушки, которая щурилась, пытаясь рассмотреть в темноте за окном неведомого собеседника. – А только нет его. В район давеча увезли. Бают, пендицит ему вырезают.
– Давно? – сердито, досадуя на себя, поинтересовался Самохин.
– Ась?
– Вырезают аппендицит давно? – переспросил майор.
– Да вчерась увезли, должно, вырезали уже, слава те Господи…
Самохин крякнул, сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке. Прокол! Днем позвонил в райотдел милиции, спросил, есть ли в этом селе участковый. Ответили, что есть. Но есть он, оказывается, по штату, а фактически находится в больнице, о чем начальство участкового то ли не знало, то ли запамятовало.
– Дуроломы хреновы! – ругнулся Самохин, но от бабушки не отстал: – А… – майор запнулся, вспоминая, как зовут родственницу Золотарева, – Клавдия Петровна Аникушина далеко живет?
– Клавдя-то? В конце улицы, там еще тополь высокий растет. Ишь, зачастили к ней гости-то! Племянник вот давеча пожаловал. Конешно, она поросенка свово зарезала, вот и потянулась родня из городу, за свининкой-то…
Самохин отошел от окна, достал волглую сигарету, раскурил, затянулся глубоко горьким от сырости дымком. «Вот тебе и дохлый адресок!» – подумал он обреченно, зная уже, что не кто иной, как Золотарев, пожаловал навестить престарелую тетушку, и майору предстоит сейчас решать: лезть самому и вязать беглого или метаться по ночному селу, разыскивая телефон, и вызывать из райцентра подмогу.
На мгновение ветер порвал невидимые тучи, выглянула щербатая луна, похожая на сверкнувшую фиксу в черном провале рта, блеснула жирно и склизко, осветив мокрые, окостеневшие горбыли забора, улицу, мертво-серебристую от луж, с траурной бахромой невытоптанной за лето пожухлой и примороженной травы у обочины.
Самохин пошарил за пазухой, достал пистолет, передернул затвор, вгоняя патрон в ствол, щелкнул предохранителем и опустил в правый карман плаща, пожалев мимолетно, что забыл вытряхнуть оттуда вечные табачные крошки, которые непременно налипнут на оружие. Взглянул на часы – двадцать три тридцать. По деревенским меркам – глубокая ночь. Швырнул окурок и, дождавшись, когда рубиновая точка, пшикнув, погасла на мокрой земле, зашагал решительно по чавкающей раскисшей тропинке к приметному, с высоким деревом в палисаднике, бревенчатому домику, в котором светились оба глядящие на улицу окошка. Осторожно ступая, майор стал обходить дом, огороженный ветхим, кое-где поваленным заборчиком, стараясь рассмотреть, что находится в глубине двора. Вот чернеет сарай с копной сена на крыше. Дальше, кажется, садик с несколькими деревцами, огород, прибранный к зиме и угадывающийся по темным квадратам вскопанной земли…
Убедившись, что во дворе нет собаки, Самохин решил для начала заглянуть в сарайчик, чтобы держать под контролем входную дверь дома. Тогда можно будет спокойно, в относительном тепле и уж без ветра и дождя, во всяком случае, дождаться утра и взять Золотарева тепленьким, в постели. Такие дела спозаранку проворачивать надо. Повязать парня, народ кликнуть… Ч-черт! Не взял наручники! «А, ладно, обойдемся подручными средствами…» – решил майор.
Правда, в таком исходе, как связывание, Самохин все-таки сомневался. Золотарев парень рослый, метр восемьдесят, вступать с ним в близкий контакт, крутить руки, рискованно. Здоровые нынче ребята пошли, чай, не на лебеде, не на жмыхе росли… Так что придется давить на психику, деморализовывать, чтобы и мыслей о сопротивлении не возникало…
«А вот он изловчится да и завалит меня!» – подумал вдруг майор, и странно было то, что испугался при этом не за жизнь свою, а за пистолет этот дурацкий, который может попасть в руки зэка. Утрата боевого оружия сама по себе, как говорится, чревата… Но потом, успокоившись, посетовал на излишнюю мнительность и действовать решил так, как задумал: забраться в сарайчик, посидеть, отдышавшись, а там… утро вечера мудреней.
Самохин вернулся к дому, осторожно открыл калитку, вошел во двор. В этот момент где-то поблизости звякнул металл. Майор мгновенно присел, слившись с непроглядной тенью забора. Дверь домика открылась, кто-то, нырнув под притолоку, вышел из сеней – высокий, сильный, заставивший скрипнуть под собой низкое крылечко.
«Вот тебе и адресок… – подумал Самохин. -Точно, Золотарев! Ишь, отъел морду в тюрьме – не свернешь… Сейчас как махнет огородами – не тот у меня возраст, чтобы через плетни скакать! А… шмальну вслед, а там как получится!» – решил Самохин, вынимая из кармана пистолет.
– Вовка! Чтоб не курил у меня на сеновале! – окликнул из дома встревоженный старушечий голос. – Тулуп-то взял? Ишь, что удумал – в сарае спать. Говорю, лягай в горнице!
– Я, баб Клав, по горницам наспался уже на всю жизнь. Не могу – стены давят. Да не волнуйся ты, все нормалек будет! – пообещал Золотарев и зашагал к сараю, волоча под мышкой что-то большое, темное – наверное, тулуп.
Самохин выждал, пока беглый заключенный скроется в ветхом строении, поднялся осторожно, распрямляя затекшие ноги. И как зэки умудряются так-то вот, на корточках, часами сидеть? Сердце опять ощутимо шевельнулось, лягушонком скакнуло под самое горло и шлепнулось, болезненно сжавшись.
«Ну-ну… – успокоил его майор и потер грудь сквозь плащ стиснутым в руке пистолетом, – не шали у меня. Вишь, оружие на боевом взводе!»
Потом, поразмышляв немного, Самохин решил, что с промокшими насквозь ботинками, на пронизывающем, ледянистом к ночи ветру, да еще со скачущим невпопад сердцем до утра в сарайчике, а уж тем более здесь, в тени плетня, ему ни за что не высидеть. Нащупав предохранитель пистолета, опустил его вниз, мягко придерживая большим пальцем, чтоб не щелкнул в тиши, взвел курок и шагнул решительно к дверце сарая. Войдя внутрь и оказавшись в непроглядной тьме, наткнулся вытянутыми руками на приставную лестницу. Посмотрел вверх. Где-то над головой шуршал сеном, устраиваясь на ночь, Золотарев. Сквозь кривые горбыли потолка было видно, как там вспыхнул и погас огонек. Племянник явно пренебрег добрым советом бабки и закурил…
Зная, что очень короткое время Золотарев будет ослеплен пламенем спички, Самохин, не давая ни себе, ни ему передыху, стал подниматься по скрипучей лесенке. «Черт, надо было хоть фуражку снять! – подосадовал на себя запоздало. – Сияю кокардой на весь чердак! Вот он меня сейчас тюкнет по кумполу чем-нибудь, и правильно сделает. Так мне, дураку, и надо…»
– Ты, баб Клав? – окликнул Золотарев сверху и хохотнул примирительно: – Все, не переживай, не курю больше…
Самохин, нащупав край лаза, рывком подтянулся, встал на колени и сразу прямо перед собой увидел ярко озаренное последней жадной затяжкой лицо заключенного. Сказал, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и властно:
– Привет, братан! Я майор Самохин. Если дернешься – пристрелю. Руки за голову, не вставай, повернись спиной ко мне.
Едва различимый во тьме, Золотарев зашуршал, забыл вытащить папиросу изо рта, повернулся неловко. Ориентируясь на огонек цигарки, майор, ступая по мягкому сену, шагнул к заключенному, ткнул его пистолетом в затылок, левой рукой ловко ощупал карманы телогрейки, брюк, выдернул из-за голенища правого сапога длинный тяжелый нож, не разглядывая, швырнул в сторону, приказал:
– Спускайся по лестнице, только без фокусов. Я с тобой в жмурки играть не собираюсь. Прострелю башку, если что не так, понял? – и, чтобы сбить с толку, крикнул: – Лейтенант! Принимай задержанного. Побежит – стреляй без предупреждения!
Схватив Золотарева за воротник телогрейки, толкнул к провалу лаза:
– Давай спускайся. Руки на затылке держи!
– Да как же я, – возмутился, приходя в себя от неожиданности, Золотарев, – обезьяна, что ли, в натуре, без рук по лестницам лазить!
– Будешь бакланить – кубарем полетишь с чердака этого… Вперед! – скомандовал Самохин и опять крикнул воображаемому помощнику, в котором так нуждался сейчас: – Емельянов! Принимай клиента!
Не дожидаясь, пока Золотарев заподозрит неладное в странной молчаливости подручных майора, Самохин почти силой впихнул заключенного в лаз и, придерживая за шиворот, понукал:
– Давай, давай, быстро! – и, не тратя времени, сразу начал спускаться следом, едва не наступая зэку на голову.
Золотарев, видимо, окончательно опомнился, матерился сквозь зубы, но шел послушно, держа руки над головой и нашаривая ногами ступеньки лестницы. Самохин, цепляясь каблуками, торопливо сползал за ним, а когда заключенный замешкался было, почувствовав твердый пол сарая, майор уперся стволом пистолета ему и спину:
– Живее шагай!
Оказавшись во дворе, где было заметно светлее, Самохин прикрикнул, повеселев:
– Ну а теперь веди меня к бабе Клаве чай пить!
После пережитой встряски сердце Самохина колотилось, трепыхалось так, что перехватывало дыхание, и майор открытым ртом хватал туманный воздух, стараясь не хрипеть громко.
Золотарев перед самым крыльцом притормозил вдруг, оглянулся растерянно:
– А где… Ну, бля, наколол, мент!.
Самохин изо всех сил ткнул его пистолетом промеж лопаток, просипел, свирепея:
– Ты, сучонок, если жить хочешь, делай, что говорят. Пошел в дом!
Ощущение удачи, недолгая воля, вскружившие голову молодому зэку, с появлением властного майора-тюремщика оставили беглеца, и Золотарев сник. Ствол пистолета давил в спину с железной уверенностью, и заключенному хватило гонору лишь на то, чтобы остервенело пнуть сапогом дверь.
Читать бесплатно другие книги:
