Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг. Магид Сергей
Попытки
Ранние стихи
1963–1969
Бунт
Н. С. Гумилев. Капитаны
- …Или бунт на борту обнаружив,
- Из-за пояса рвет пистолет,
- Так что сыплется золото с кружев,
- С розоватых брабантских манжет…
- [Начало утрачено]
- …Трупы – за борт плодами спелыми.
- Мясом слабых – акулы вскормлены.
- Стали негры от соли – белыми.
- Англичане от солнца – чёрными.
- Бунт крадётся по нижней палубе
- Согревая ножи за пазухой,
- И скрипит в неумолчной жалобе
- На спардеке штурвал несмазанный, —
- Это смута – пальба да пагуба, —
- Абордажные сабли – наголо,
- И в крови цвета темно-алого
- Захлебнулась верхняя палуба.
- Только боцман и три помощника
- Словно черти, врубились ахово, —
- И ценою в два медных грошика
- Стала доблесть команды баковой…
- А над нашей старой посудиной
- Капитановый голос реял:
- «Ставлю бочку голландских гульденов, —
- Затанцует мятеж на рее!
- Джигу спляшет в верёвке пеньковой
- Тот, кто в тропиках жаждет глетчера.
- Эй, помощник, над каждой стеньгою
- По мерзавцу повесить вечером!»
- И команда побитой сукою
- Уползла в полутёмный угол…
- Я проснулся. И с прежней мукою
- О двуличье своём подумал.
- Ни к тому, ни к другому полюсу
- Не пришел я, шагая веком.
- Пистолет не рвал из-за пояса
- И с людьми не стал человеком.
«Что-то не так, гляжу, на этом свете…»
- Что-то не так, гляжу, на этом свете.
- А почему, не понимаю сам.
- Зачем в песочнице играют эти дети?
- Чтоб выросли, как мы, в ненужный хлам?
- Когда иду я ночью, одинокий,
- И дождь и ветер с силой бьют в лицо,
- Весь мир, так страшно от меня далёкий,
- Я вижу. Что в нем? Язва налицо!
- Она же и во мне: Зачем я в этом мире?
- Ведь я умру! Умрут отец и мать.
- Зачем же быть,
- Зачем опять в квартире
- Вот это утро летнее встречать?
- Что принесут мне эти утра в лете?
- Чем кончатся грядущие года? —
- Тебе никто на это не ответит,
- Кроме тебя… Когда?..
«Катитесь к чёрту, вы, педанты чёрствые…»
- Катитесь к чёрту, вы, педанты чёрствые,
- Кончайте нас скоблить под комсомольской лупой,
- Ведь мы живые люди, мы не мёртвые,
- Но вы нас видите какой-то массой глупой.
- А мы-то умными считали вас и клёвыми,
- Мы с обожанием смотрели в ваши рты,
- А вы нам душу испоганили Обломовым,
- Зачем он нужен нам, скажите, вы, кроты?
- Я столько был послушным и прилизанным,
- В те времена, когда я был сопляк, —
- Но что с тех пор на мысль мою нанизано,
- Не описать! Нет, это не пустяк.
- Ужасно быстро пролетели годы детские
- И вот сейчас – одиннадцатый класс.
- В семнадцать лет я знаю эти мерзкие
- Попытки влезть мне в ухо, мозг и глаз.
- Ах вы считаете, что мы щенки наивные?
- Нет, всё нам ясно! Всё, – на этот раз!
- Давайте разойдёмся лучше мирно мы.
- Мы вас не поняли и не понять вам нас.
«Что надо мне в моей житухе рыжей?»
- Что надо мне в моей житухе рыжей?
- Чего хочу, о чём мечтаю я?
- Вот если б бог со мною встал на лыжи,
- Наверняка бы понял он меня.
- Хочу немного я. Лишь то, что может сбыться.
- То, что мы видим в книгах и в кино.
- Хочу любви. Хотя б её крупицу,
- А больше мне не надо ничего.
- Последний год остался в этой жизни.
- Последняя зима, а там, как знать…
- Там, впереди, на лыжах прёт всевышний.
- А я за ним, – догнать его, догнать…
«Четыре стены…»
Майклу
- Четыре стены,
- Пол, потолок.
- Окна и двери
- Запертые.
- И ты тут сидишь,
- Как загнанный волк
- И учителя ешь глазами.
- И так каждый день
- За годом год.
- И десять лет
- Пролетели мимо.
- Какого же чёрта
- Тяну я рот
- В личине
- Обманного грима?
- Ведь я не Пиноккио
- Не Арлекин
- С картонной игрушечной пикой.
- Учиться капустный
- Гибрид получать
- По вашей таблице безликой, —
- Зачем это мне?
- Да мне б не во сне
- Жить наконец начать.
- Да мне б сейчас в джунгли
- Рубить каучук,
- Резать на Кубе
- Тростник сахарный,
- Мне б на Аляску сейчас,
- Где Чук
- И Гек не бывали…
- А тут вот – каторга…
- Сижу за партой, —
- Судьба надтреснута.
- Весь понедельник
- Зубрю Достоевского.
- По четвергам логарифмы терплю.
- И мне тыкают в морду,
- Что я бездельник
- Что жизнь меня съест
- Как дезинфекция тлю.
- А я и хочу
- Этой жизни чёртовой,
- Чтоб на палубе
- Вертеться как белка,
- Чтоб увидеть Везувия
- Облик чётко
- И чтоб в Африке жить
- Как в своей тарелке.
- Так какого же беса
- Торчу я здесь?!
- Пусть я мал,
- Пусть сопляк,
- Как думают многие.
- Но ведь где-то жизнь
- Настоящая есть.
- И туда вот
- Бегут мои ноги.
Вьетнам
- По набережной озера в Чикаго
- Гуляли каждый вечер
- Вы вдвоем
- С Мэри О'Хиггинс.
- Перед тем – в Айдахо
- Ты странствовал
- Под солнцем и дождем.
- Ты, в общем, был
- Совсем обычным парнем,
- Знать не хотел
- Политики бедлам, —
- Не пачкал руки в ней,
- В её труде ударном.
- Таких парней
- Полно и здесь и там.
- Любил шататься ты
- По разным штатам,
- Ещё любил
- Армстронга и вино,
- А если гибли вдалеке солдаты,
- Ты говорил:
- «I fuck it! Всё равно».
- Ты в это время,
- С обществом не споря,
- Желанья Мэри
- С губ читал, а сам
- Знать не хотел,
- Что есть на свете горе,
- Напалм и смерть
- И, как его… Вьетнам?
- Да ты плевал
- На всякие там страны,
- Пока с тобою Мэри, —
- Всё – о'кэй!
- Когда твой кореш
- Умирал от раны,
- Еще ты нежно
- Гладил руку ей.
- Но срок пришел
- И с тысячью другими
- Ты форму получил,
- К плечу – приклад,
- Десятками смертей
- Подсумок твой набили
- И в бой пошел ты,
- Сам тому не рад.
- А через месяц
- Та О'Хиггинс Мэри, —
- Она была тебе
- Милей всех жён, —
- Прочла, что на десятой параллели
- Ты пулей партизана
- Был сражён.
- Упал ты в воду рисового поля,
- И соскользнул с плеча
- Ничей приклад.
- За что погиб ты
- И в какой ты роли
- Шел в этот бой,
- Сам этому не рад?
Суд
- На суд суровым северным богам,
- Короткий, верный,
- Я отдаю судьбу и к их ногам
- Слагаю нервы.
- Весь нажитый сознаньем здешний мир
- Я им дарю. Лишь не дарю свободы.
- Свои сомненья, близнецы-уроды,
- Тащу с собой на их кровавый пир.
- Пусть рвут они, блаженно матерясь,
- Мое, еще сознательное, мясо,
- Я буду честен, трепеща, боясь,
- Но мысль не пряча под защиту масок.
- Пусть лучше Вотан или Тор, иль Один
- Меня угробят. Смерти чистый дар
- Достать честней, чем в общем хороводе
- Овцой влачиться под удар
- Родных бояр. Вливанье в ухо яда, —
- Дней и собраний пошлый звукоряд.
- Во имя утопического сада —
- Выкорчевание, почти святой обряд.
- Я принимаю и не принимаю
- Их вызов. С проспиртованных мужей
- Что взять-то? А иных не знаю, —
- То псы вокруг, то ползанье ужей…
- Но я, я подчиняюсь Высшей Воле.
- Кто может здесь понять мой дух и нрав?
- Вот только сердце корчится от боли,
- Совсем пропав.
Силезия
Марине
- Набухают дожди под широтами норда
- И в Силезии льют с желобов.
- Я стараюсь казаться неприступнейшим лордом,
- Но забыть не могу твоих слов.
- За бортом транспортёра тонут мутные липы,
- Мокнут тени славянских берёз,
- Этот дождь – наказанье, эти капли как всхлипы
- На стекле, как дорожки от слёз.
- Этот дождь бесконечный, он измучил мне душу,
- Как «Титаник» в нём тонет мой мозг,
- Только память голубкой бросаю наружу
- Чтоб искала к спасению мост.
- А потом, отрешённый от людей и от мира,
- Уношусь бестелесен в иные края,
- Хоть всегда бесполезно творю я кумиров,
- Хоть меня не оставит обречённость моя.
- Только всё же прошу, не забудь, подожди,
- Точно Симонов, видишь, рифмую: «дожди!…»
- Пусть в Силезии ад, пусть для местных я гад,
- Наплевать, впереди – Ленинград…
Пятый легион
Пролог
- Взрыв в пустыне – солнце Иудеи.
- Рёв песков. Удар гамма-лучей.
- А внизу – паломники идеи
- В Ершалайм бредут, уже ничей.
I
- Вой шакалов. В одиноком стане
- Пастуха – проклятие и стон.
- Сердце иудея камнем станет,
- Камнетёсом – Пятый легион.
- Беспощаден строй легионеров.
- Их орлы впиваются в штандарт.
- Им чужды ораторов манеры.
- Смерть им равно и сестра и брат.
- Пробиваясь к Триумфальным аркам,
- Перейдя навеки Рубикон,
- Свой удел доверив только Паркам,
- Иудею топчет легион.
II
- Над землей вставал рассвет хрустальный.
- Редкий зеленел ковёр долин.
- Билось гулко в синеве кристальной
- Сердце мира – Иерусалим.
- Осенённый Божеским знаменьем,
- Слово Бога превратив в Закон,
- Он смотрел без страха и с презреньем
- На внизу шумящий легион.
- Храм гремел и падали левиты
- На колени, талесом накрывшись,
- Слали Ягве страстные молитвы
- И на бой шли, вдосталь помолившись.
- Было всё – и гордость и смиренье,
- Плач мольбы и яростный отпор.
- Видно, проклял Бог Свое творенье,
- Свой народ обрёк он на позор.
III
- Пятый легион ворвался в город,
- Разметав по камням цитадели.
- Всех, кто был там, стар он или молод,
- Легион распял, прорвавшись к цели.
- Но в конце неравной подлой битвы
- Пред глазами яростных когорт
- Храм восстал, – как будто бы молитвой
- Принесен от Эдемских ворот.
- Золото, сапфиры и агаты,
- Изумруд, смарагд и сердолик.
- И стояли римляне, объяты
- Ужасом, что в сердце им проник,
- Перед силой и умом народа,
- Чью столицу Рим завоевал.
- И подумал каждый, что свободу
- Вряд ли Риму этот край отдал.
IV
- Ненависть лишь ненависти снится.
- Бедняку завидует бедняк.
- Дурака преследует тупица.
- Свет со светом борется за мрак.
- Не понять художникам – искусства.
- Мастеров – пугает мастерство.
- Там, где храмы были, ныне – пусто.
- Лишь кустарник шелестит листвой.
V
- И центурион смеется криво.
- Что ему до иудейских слёз.
- Видел он афинские оливы,
- Аромат вдыхал дакийских роз,
- Он прошел Иберию и Спарту,
- Гордость галлов растоптал в грязи,
- В пыль поверг сирийскую Астарту,
- Покорил и бриттов и грузин.
- Что там храм, красивая безделка.
- Бог врагов не должен больше жить,
- Раз не может быть он с Римом в сделке,
- Раз не может цезарю служить.
- Факел чёрно-алый, просмолённый
- Римлянин швырнул на алтари
- И воскликнул, боем ослеплённый:
- «Сгинь, гнездо обрезанных, сгори!»
VI
- Старый Шолом-Бер из Галилеи,
- Для того ль ты строил этот храм,
- Чтоб пошли бездомные евреи
- По чужим неведомым краям?
- С тех веков далеких и поныне
- Слышу в сердце обречённых стон.
- Мой народ и древние святыни
- Вечно топчет Пятый легион.
Эпилог
- Так же светит солнце Иудеи.
- А вокруг – нет спасу от зверей.
- Но бредут паломники идеи
- В Ершалайм, – там снова жив еврей.
Опыты
Первая книга стихотворений
1970–1981
«Пять слов о поэтике…»
- Пять слов о поэтике:
- Бога ради,
- не надо патетики,
- слёз, проклятий.
- Не надо глубоких
- как омут, мнений.
- Не надо экстаза
- шальных откровений.
- Тем более, праведных
- обвинений.
- Чего уж там, хватит
- и просто дня.
- В нем есть всё, что надо.
- Кроме меня.
«Грядущего лик-дик…»
- Грядущего лик – дик.
- Сегодняшний день – пуст.
- Случаен любой миг.
- Напрасен любой Пруст.
- А мир, как всегда, – глух,
- Слеп, заметает след,
- Нем, невесом, – пух
- Весомей, чем этот свет.
- Ну, где он, Тристан? – Прах.
- Изольды костяк? – Пыль.
- Героя несёт в штанах
- Больной мочевой пузырь.
- Сизиф? – Тот еще жив,
- За камнем пошел вниз, —
- Творить свой дурацкий миф,
- То есть чей-то каприз.
«Жизнь не исправить ни молчком, ни вслух…»
- Жизнь не исправить ни молчком, ни вслух.
- Желтеют листья в ней, течет ручей.
- Смешное тело в ней, тщеславный дух,
- И каждый миг её ни твой, ни чей.
- И где концы её, не разберёшь.
- На землю падает январский снег.
- Сто тысяч лет ему и хошь не хошь,
- Он так же холоден, как человек.
- А слов не найдено и где отвес,
- Чтоб выверить всю эту пустоту
- Вокруг, в которой веселится бес,
- Крича: «Поэт? – Ату его, ату!»,
- Вопя и воя над чужой рекой,
- Где не свернуть и не найти пути,
- Где можно лишь вот так себе идти,
- На жизнь махнув,
- На жизнь махнув рукой…
«Боже, спаси меня, грешного…»
- Боже, спаси меня, грешного.
- Боже, я так изолгался.
- В омуте царства кромешного
- каплей воды притворялся.
- Господи, это сознание
- малости, капли, кружения
- стало моим, да и ранее
- чувство кораблекрушения
- жило во мне. Словно камешек
- шел я ко дну. Нынче вечером,
- Господи, дай мне хоть краешек
- неба увидеть. Мне нечего
- ждать. Ни друзей, ни радетелей.
- Весь я – унынье и жалоба.
- Есть ли Ты, Господи, есть ли Ты?
- Господи, видишь ли малого?
- Если Ты рядом, то выслушай.
- Если вдали, дай знамение.
- Слёз моих озеро высуши,
- Плачей моих наводнение.
- Боже, кощунствую в немощи!
- Видишь, я весь потерялся.
- Висельник царства кромешного,
- Я ведь живым притворялся.
- Вот я, один, без свидетелей,
- капля Твоя, но немилая…
- Есть ли Ты, Господи, есть ли ты?
- Если Ты есть, то помилуй мя…
«Я снова в чаше бытия…»
- Я снова в чаше бытия
- Лишь капля боли.
- Учусь искусству забытья
- Своей неволи.
- Не знать, не помнить, не искать
- Начал паденья.
- Боюсь и другу доверять
- Свои сомненья.
- Опять в сентябрьские дожди
- Иду как в рабство.
- Так встарь побитые вожди
- Сдавали царство,
- Чтобы под белое в разлив,
- Разлив забвенья, —
- Не вспоминать излишний миф
- Об избавленьи.
- Пока идет процесс литья,
- Закалка стали, —
- Сгорает в домне бытия
- Тростник Паскаля.
«Молчать и слушать – большего не надо…»
- Молчать и слушать – большего не надо.
- Склоняться сердцем к музыке стихов.
- Твои следы искать в аллеях сада,
- Себя искать в сумятице веков.
- Дышать и думать – этого довольно.
- Всё остальное – можно стороной.
- В пустое небо над собой
- Подымешь голову невольно
- И видишь двух ворон чуть к северу от юга,
- И слышишь «невермор», а не курлы-курла,
- Опустишь голову, – а верная подруга
- Уже сажает из горла…
«Всё ясно нынче…»
- Всё ясно нынче:
- Жизнь так прекрасна
- И чисто, ясно
- Звучит хорал.
- Но как ни странно,
- Мир так же болен
- И тих и тёмен
- Ночной канал.
- И так же, в общем,
- Заходит солнце,
- Восходит солнце
- И верь, не верь, —
- По переулкам
- Всё так же бродишь,
- И не находишь
- Ни дом, ни дверь.
- Лишь звук органа
- В полночной мессе
- В даль поднебесья
- Порою путь
- Укажет. Ладно,
- С крестом, с кастетом, —
- Речь не об этом,
- Не в этом суть:
- Найдешь опору
- И в то же время
- Свободы бремя
- Отбросишь прочь, —
- Но только после,
- От сна очнувшись,
- Вновь, оглянувшись,
- Увидишь ночь.
- А так, всё ясно, —
- Жизнь не напрасна,
- Когда так классно
- Звучит хорал.
- Но лучше, право,
- Сей мир-отрава,
- И Богу слава,
- Что есть канал.
«Над крышами сената и синода…»
- Над крышами Сената и Синода
- С утра натянут равнодушный холст.
- С него стекает дождь на серый мост.
- В квартирах никакое время года.
- Вода в реке, наполнена водой
- с небес, когтями брызг скребёт граниты
- тюремных стен. Ворота приоткрыты.
- Острог сыреет, временно пустой.
- Всё моросит. Срываются с карнизов
- разрывы капель. Воздух населён
- селёдкой с пивом. Серый как бетон,
- летает бес меж куполов и фризов.
- Всё то же небо, те же колера
- над крышами Сената и Синода —
- всемилостиво нам даны: свобода,
- Суворов, Пушкин, русское ура,
- огромное, как мать вчера,
- и хер на месте небосвода.
«Теперь я слов твоих прошу…»
- Теперь я слов твоих прошу
- Как подаянье.
- Как в тайну тайн теперь гляжу
- В твое молчанье.
- Жду хоть улыбки на губах
- И, будто болен
- Я этой памятью, во снах
- Кричу – виновен!
- Виновен в том, что потерял,
- Что был спокоен,
- Что жизнь на слухи разменял,
- Во всём – виновен.
«Я теряю тебя…»
- Я теряю тебя,
- Не успев обрести.
- Опасаясь любить,
- Не хочу отпускать.
- Лишь слова теребя,
- Повторяю «прости…»
- Не умея забыть,
- Не могу укорять
- Ни друзей за смешок,
- Ни себя за разлад.
- Мне бы легче не быть.
- Мне любить тебя лень.
- Я, наверно, смешон,
- А они говорят:
- «Кто боится любить,
- Превращается в тень».
«Город унылых стад…»
- Город унылых стад
- Как из банки сардинку,
- Дождь попивая в такт,
- Варит меня под сурдинку.
- Тих. Безоружен. Мал.
- Гол. Переварен до мозга.
- Сзади – дворов провал.
- Прямо – судьба из воска.
- Вечер. Вползаю в дом.
- Сплюнут. Изжёван. Втоптан.
- С той же, как дядя Том,
- Кожей убитых оптом.
«Утро. Четыре часа…»
- Утро. Четыре часа.
- Капает серенький дождь.
- Веришь ли ты в чудеса,
- Маленький выродок-вождь?
- Ты ли мятеж возгласил
- С форума, славен вовек?
- Ты ли триумфа просил
- Из-под опущенных век?
- Ты – позабыл и сменял
- Войско, народ и сенат
- На выпивоны менял,
- Маленький бука-легат.
- Кто ты? Куда ты? Зачем?
- Брось, не ершись, дурачок!
- Нечего плакать. Ничем
- Не выделяйся… молчок…
«Бот мир, он кажется велик…»
- Вот мир, он кажется велик,
- а он, как девственница, мелок,
- и в нем, как некий недомерок,
- ничей пульсирует язык.
- Его бы выманить сюда,
- ему бы дать обозначенья,
- но как застывшая вода,
- он пребывает без движенья.
- И я не в силах превозмочь
- мою больную безъязыкость:
- какая выспренняя дикость —
- пытаться выговорить ночь.
- И речь в дешевые ходы
- уходит, в трюки и намеки.
- Сплошным синонимом беды
- Становятся её упрёки.
- А мир по-прежнему молчит,
- не выдавая тайну слова.
- И вместо говора живого
- Сухая проповедь звучит.
«Я думал – жить. А эва-Ленинград!»
- Я думал – жить. А эва – Ленинград!
- Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.
- Писатель, в коммуналке маясь,
- Скрипит пером, описывая сад.
- Там человек в снегу. Пал? Перепил?
- Теперь бы вспомнить, как там было летом,
- Пока февраль костлявым пистолетом
- Стучит в окно, страдая без чернил.
- Но нет чернил. И крови нет. И жизни.
- И друга нет. И даже нет врага.
- Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,
- Увидишь, – нету ни фига.
«Самой малой малости…»
- Самой малой малости
- Выпросишь едва ли,
- Шуточки да шалости
- Льдинкою в бокале.
- Вечером стаканчики,
- Сдвинутые в ряд.
- Мысли-одуванчики
- К ночи облетят.
- Хохмочки да сплетенки —
- Весело и смело.
- Мысли-перманентики
- Завиты умело.
- Доводами давними
- Выдуманных слов
- Скрыты, как за ставнями,
- Душу – на засов.
- Молодость проносится
- Винною отравой.
- Загнана околица
- Городом-облавой.
- Речи медоустые
- Стряпают кисель.
- Кружится без устали
- Ваша карусель.
«Всё что-то наобум, всё как-то невпопад…»
- Всё что-то наобум, всё как-то невпопад
- Я делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —
- По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригад
- И в одиночество смотрюсь по вечерам.
- И чистая вода, – уменье детских лет
- Разгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.
- Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.
- В Разъезжей улице у Пятого угла.
Пять сонетов к одиночеству
I.
- Я слышу всё одну и ту же фразу.
- Всего глупей, что даже и во сне,
- уподобляясь вражескому джазу,
- мой слух импровизирует во мне.
- Зачем Господь даёт сначала память,
- а не склероз? К чему сей диамат?
- Шесть слов как будто нищему на паперть
- ты бросила, – вот объективный факт.
- И по ночам, днём, утром, час за часом,
- от мозга моего неотделим,
- то глухо, как придавленный матрасом,
- то как в казарме, пьяный в пух и дым,
- твой голос повторяет раз за разом:
- «Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
II.
- «Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
- На насыпи завыла электричка
- и где был Крым, там сразу стал Нарым,
- и навалилась ночь-алкоголичка.
- Я всё еще пытался по привычке
- пробить с налёту штукатурку слов,
- грыз кирпичи, перебирал отмычки, —
- но был из победита их покров.
- А в поле за последними домами,
- где обрывался гад-микрорайон,
- уже клубился дым, уже тенями
- он наползал на нас, он был как сон,
- в котором задыхался я ночами
- десятки раз, предчувствием смятен.
III.
- Десятки раз, предчувствием смятен,
- во сне я видел наш последний вечер
- и гад-микрорайон. И он и он
- как Бегемот мне прыгали на плечи,
- и зажигал фаллические свечи
- знакомый мне по пьянкам сукин сын
- и начинались поцелуи, речи
- каких-то несоветских образин,
- и снилось мне, что твоему отказу
- я отвечаю залпом в абажур,
- где то ли Бегемот, то ли Амур
- качается, в меня швыряя вазу,
- и каждый раз кончался этот сюр
- дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»
IV.
- Дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»
- я бредил наяву. Я думал, я помру.
- Как ржавый флюгер утром на ветру
- над бездной улиц, полных диабаза,
- я сковырнусь, – и книзу головой.
- И эту жизнь с ее пустыми днями,
- чтоб ног твоих не вспоминать плечами,
- я разобью о камни мостовой.
- И вот – свершилось. Злее час от часу
- меня терзает голос дорогой.
- Но в общем-то я всё еще живой,
- еще хозяин и душе и мясу,
- и буковок я не рассыпал строй,
- но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу.
V.
- Но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу
- я дуру-мысль о дезертирстве в ночь
- и повертев, её отбросил прочь
- и сапогами затоптал заразу.
- Лишь память не сумел я превозмочь.
- Тут все мои старания ни к чёрту.
- Слова твои во мне еще не стёрты.
- Особенно, когда приходит ночь…
- Ну ладно, значит снова без тебя.
- Днём. Утром. Вечером. Все чаще. Все привычней.
- Вот одиночество, дружок мой закадычный,
- меня приветствует, по комнате скрипя
- пустыми половицами. Надёжно
- его присутствие. Ну ничего, жить можно.
«Опять ноябрь. До гробовой доски…»
Посвящается Г. Г.
- Опять ноябрь. До гробовой доски
- видать, со мной пребудет это царство,
- здесь, где вступают бывшие Пески
- в Советских улиц полое пространство.
- Как горек воздух в этом ноябре!
- Мой квази-эго, надоевший Кастор,
- по-менторски гундосит о добре,
- о разной стоимости в табеле о кастах,
- о том, что жизнь я понял не вполне,
- а я, как зверь на перебитых ластах,
- (ни ног, ни речи, – скованный вдвойне)
- жду, чем всё это кончится.
- Напрасно,
- должно быть, жду.
- Порой, надев пальто,
- спускаюсь вниз, во двор, на воздух, в стих, —
- эй, кто-нибудь! хоть кто-нибудь, хоть кто…
- Мне говорят в ответ: «Не видишь, псих,
- мы заняты – играем в спортлото,
- не с кем-нибудь, с прядильщицей Клото
- и с Атропой киряем на троих».
- О Мойры, Мойры, чью судьбу вы длите,
- зачем не дефицитны ваши нити?
«Два цвета – как печать дагерротипа…»
- Два цвета – как печать дагерротипа:
- снег за окном и тёплый мрак объятий.
- Не пискнет мышь. Мышь не выносит скрипа.
- Да вот часы всё тикают некстати.
- И ничего в измятой колыбели,
- где начиналась жизнь неоднократно,
- не начинается. Лишь гири как качели
- елозят по стене туда-обратно.
«Судьба есть место приложенья…»
- Судьба есть место приложенья
- нам чуждых, непонятных сил:
- одна суёт нам жизни пыл,
- другая – смерть без напряженья.
- Та, первая, нас тащит к Богу,
- к бессмертью, к вечности (зачем?),
- вторая тянет в быт, в берлогу,
- чтоб снова тихо стать ничем.
- Одна сулит пустую славу
- и никому не нужный бой,
- другая – сладкую отраву:
- диван со сплином и покой.
- Две силы, две никчёмных страсти
- наш ум убогий рвут на части.
«Так тянут корни, так сильна земля…»
- Так тянут корни, так сильна земля
- и глубина, и тяга к той основе,
- где разум – грех, где воплощенье воли —
- зачатья боль и рук твоих петля,
- так бродит кровь, так набухают вены,
- так, кажется, я вознестись готов,
- но снова крики первых петухов
- дневной моей судьбы возводят стены,
- в которых гибну я, как гибнет в чаще,
- без слов и слёз, глядя на сладкий плод,
- мой предок, в бесконечность уходящий, —
- о мать моя, пирода, мой оплот,
- я блудный сын твой, о тебе скорбящий,
- кто бросил дом и к дому не придёт.
«Я думаю о том, что потускнев…»
- Я думаю о том, что потускнев,
- твои глаза влекут ещё сильнее,
- что тем слышней, чем кажется слабее,
- твоих укоров тихий перепев.
- Я думаю о том, что не созрев,
- любовь тем краше, ближе и роднее,
- дороже сердцу, памяти милее, —
- как псу гоньба, как пахарю – посев.
- Я думаю о том, что овладев,
- мы вновь находим яблоко и змея
- и вот тогда теряем рай вернее,
- чем речь душа теряет, оробев.
«На сборных пунктах ждёт металлолом…»
- На сборных пунктах ждёт металлолом.
- Дёрн с железяками звереет под ногами.
- А мы – из плоти. Бот он, здешний дом.
- А тот, нездешний, носим за плечами.
- Здесь – нашу жизнь царапают везде
- На потолках пещер живые руки.
- А там мы – круг, бегущий по воде
- Из точки, где словами стали звуки.
«Всё рассчитать, всё выверить в уме…»
- Всё рассчитать, всё выверить в уме
- и отвести пружину до отказа.
- Ствол оттянуть, чтобы уже ни разу
- не просыпаться по утрам в тюрьме.
- Всё потерять, всему свести итог,
- увериться, что бытие как свечку
- пора гасить, – и отпустить курок.
- И возродиться, услыхав осечку.
«Быть может, я сумею выжить…»
- Быть может, я сумею выжить
- и прежде, чем совсем не быть,
- смогу слова Твои услышать
- и двери настежь отворить,
- и оказаться за границей круга,
- за маетой желаний и житья,
- где нет уже ни города, ни друга,
- но только ветер бытия…
«Меж станций время на одну затяжку…»
- Меж станций время на одну затяжку.
- Припоминается какой-то странный
- урок математического быта
- с условием: платформы А и Б,
- а между ними только вдох и выдох.
- Но в пункте А всё вдребезги
- и там
- на землю постепенно оседают
- лишь отзвуки уже не нужных слов.
- А в пункте Б свет выключен
- и двери
- закрыты изнутри
- и слов не нужно.
- Отдёргиваешь пальцы, чертыхаясь.
«Не изменяй своей судьбе…»
- Не изменяй своей судьбе,
- не отменяй себя в угоду
- ни ясновидцу, ни народу,
- ни богачам, ни голытьбе,
- не будь рабом своих удач
- и не меняй беду на водку,
- когда другие мчатся вскачь,
- не торопись менять походку,
- но просто набери воды
- из родника, похолоднее,
- в засушье, посреди беды,
- наполни вёдра повернее
- и сквозь пустыню, прямиком,
- иди, пока ногам идется,
- шагай нежданным родником
- для всех, кто из тебя напьется,
- и даже чуя хрупкость плеч
- своих под тяжким коромыслом,
- когда молчания и смысла
- совсем твоя лишиться речь,
- держись, не смей себя ронять,
- но груз вдавив в больные плечи,
- единственной не потерять
- старайся поступи и речи,
- не изменяй своей судьбе,
- не отменяй себя в угоду…
Два сонета из глубины
I.
- Из глубины к тебе взываю, Боже!
- Зло от добра я отличить бессилен.
- Любой прохожий жутко агрессивен,
- хоть на Твоё лицо его похоже.
- Мы все уходим постепенно в темень.
- Нас заменяют вкрадчиво и чётко.
- Растет репейник. И к компоту – ревень.
- Зато Рылеев станцевал чечётку.
- Всё бытие вмещается в газету.
- Слова темны. Определенья ложны.
- Что ту дорогу выбери, что эту,
- все как одна, в итоге невозможны.
- Прозрения редки и так ничтожны!
- Клопы и тля едят Твою планету.
II.
- Из глубины к Тебе взываю, Боже!
- Смысл этой жизни мне дороже страха.
- Из глубины смирения и праха
- позволь восстать, хоть это и негоже.
- Мне скучен Божий Сын как ждать трамвая,
- пусть я в грехе, в языческой проказе,
- но больше не могу любой заразе
- я щёки подставлять, её прощая.
- Для хилых духом сон – успокоенье.
- Для сильных явь – мучение на вилах.
- Ты создал хилым наше поколенье.
- К чему такой переизбыток хилых?
- Но я, Господь, – вот главное сомненье, —
- зло от добра я отличить не в силах.
«Вот в садике опять набухли почки…»
- Вот в садике опять набухли почки.
- Идёт весна. И я иду гулять.
- Что делать мне или с чего начать?
- А в воздухе вовсю порхают строчки
- поэзии полей, поэзии для фин
- инспектора и прочая бодяга,
- но тут, гляди, кончается бумага
- печатная, – и ни тунгус, ни финн
- меня не прочитают.
- Не берусь
- судить леса. Им жить. Я понимаю.
- Иду гулять, бутылки собираю
- и пробки вынимая, так же бьюсь
- над узким горлышком, как и любой поэт.
- Но не пущает чёртов силуэт.
«Шепотком живу, тихотком…»
- Шепотком живу, тихотком,
- утром глянешь в дверь: одиноко
- ходит по полю, коготком
- раздвигая траву, сорока.
- Вместе с ней мы таскали дни,
- и, как Осип заметил, – воздух,
- да и всё, что запретно, и
- избегали Господних розог.
- Но сегодня, как та петля
- самолетная, вполовину
- жизнь откручена и поля
- и сороки мне кажут спину.
- Повторяешь: спина, – «хана»
- разумеешь, а жизнь всё длится,
- в ней все пуще шумит трава
- да сорока все чаще снится…
«Суну-ка в зубы бычок беломорий…»
- Суну-ка в зубы бычок беломорий,
- сердце зажму в кулак,
- к чёртовой бабке «мементо мори»
- послав, завалюсь в кабак.
- С корешем дёрну стопарь гранёный,
- после – хоть пулю в рот.
- «Шеф, подвези!» старику Харону
- крикну – пускай везёт.
- Знаю заранее: пей, как сапожник, —
- шанец не подфартит.
- Разве что сдуру поймаешь ножик
- в бок, коли лыком шит.
- Ох, не по делу меня заносит,
- не перейти порог.
- Что там еще, изголясь, подбросит
- фрайер по кличке «Бог»?
«Простые вещи дарят мне покой…»
- Простые вещи дарят мне покой:
- дощатый стол, окно в три переплёта
- и мартовская серая погода,
- и лист бумаги под моей рукой.
«День прочитан почти до конца…»
- День прочитан почти до конца.
- Скоро полночь, – и книга закрыта:
- монолог от чужого лица
- у родного корыта.
- День уходит и в полутона
- всё окрашено: вечер сыреет,
- город молча стоит у окна
- и в окно фонарями глазеет.
- Вот луна осторожно вошла
- и к лицу прикоснулась,
- помаячила, не дыша,
- и назад отшатнулась,
- прихватив и меня по пути,
- чтоб не сбиться со счета
- в эту ночь, где концов не найти,
- где надежда мертва, как пехота,
- окружённая в голой степи
- и поднявшая медленно руки…
- Зубы стисни и душу скрепи
- и читай свою книгу разлуки.
«Для чего я, когда больному…»
- Для чего я, когда больному
- Нужен врач, а не виршеплёт:
- Без фундамента – гибель дому,
- А без флюгера – проживёт!
- Для чего, если жизнь как обод.
- Слово – белка в нём. И внутри
- Этот обод лишь там разомкнут,
- Где прыжок… эх, – на раз-два-три…!
- Для чего, – если все уходят, —
- прозаически – ни во что,
- и меня самого проводят
- тоже как-нибудь в то ничто?
- Для чего я…
«Зима прошла. Воспоминанья лживы…»
- Зима прошла. Воспоминанья лживы, —
- в них лишь слова, убогие как тень:
- отмечено, что был такой-то день,
- что были мы, точнее – были живы
- и что-то говоря, куда-то шли,
- и часто ссорились, и редко утешались…
- В подъезд холодный листьев намели
- чужие дни и с нашими смешались.
- Остался нам лишь привкус той зимы
- Или скорее – прикус, бьющий болью.
- Любовь, – как рану посыпая солью, —
- снег засыпал.
- Его любили мы.
«Мой век – мой хлеб…»
- Мой век – мой хлеб. На нём, как плесень, искушенье —
- сменить в конце концов и хлеб и этот век,
- пока не затянул на стебелёчке шейном
- арканную петлю прохожий человек.
- Любой из них, любой из проходящих мимо,
- потомок степняков и местной голытьбы,
- мой азиатский брат и восприемник Рима
- готов служить мечом дамокловой судьбы.
- О, мой насущный век, грызу, – крошатся зубы,
- Да что там зубы, – жизнь крошится день за днём.
- Так короток мой бег. Слова людей так грубы.
- Невмоготу мне жить в отечестве моём.
Квартет 1966–1969
I.
- В тот год я приучал себя к смиренью
- и свойства тростника практиковал,
- не доверял ни слуху, ни везенью,
- лишь собственному зренью доверял
- и очень смутно видел ваши лица, —
- как будто сквозь многозеркальный ряд
- лицо возникнет, удесятерится
- и растворится, отойдя назад.
- Я жил тогда в озёрной глухомани,
- корявым был моих соседей слог,
- бок о бок впрягшихся в чужие сани, —
- я тоже был готов подставить бок,
- но в чей-то локоть вечно упирался
- и в тот четверг, я помню, что устал
- и прочь пошел и на гору поднялся,
- и глянул вниз, и воду увидал.
II.
- Там озеро лежало без движенья
- и сверху я заметил в глубине
- летящее косое отраженье,
- знакомым показавшееся мне,
- я поднял голову и обомлел, раскаясь,
- что весь открыт и сам, как на беду, —
- а он, ногами леса не касаясь,
- уже оглядывался на лету
- и медленно кивнул, – и сразу темень
- пошла валиться вниз, седлая лес,
- навстречу ей, затрепетав, поочередно зелень,
- воздух, всё потянулось, чернея, было без
- четверти десять, холодом подсвечен,
- вылез луны скуластый круг.
- Я оглянулся: вечер
- уже не выпускал меня из рук.
III.
- Ладно, я вытер лоб пилоткой
- и на траву исподнее сложил,
- еще чуток пересидел за лодкой,
- и втихаря знаменье сотворил,
- щепотью обведя, хотя б снаружи,
- лоб, плечи, пуп, – и в омут, с головой,
- и вынырнул, – порядочно от суши,
- вернее от одной её шестой,
- где всё сбылось, но как-то так, печально,
- всё шло путем, но задом наперед,
- а ночь вверху была так изначальна
- как подо мною толща этих вод,
- где я лежал на туговатой глади,
- над пропастью раскинувшись крестом,
- и мучился опять, – чего же ради
- мы эти сани чёртовы везём?
IV.
- Тут что-то ёкнуло и сосны зашумели,
- рябь искоса по озеру прошла,
- задвигались и зашептались ели
- и мысль из головы моей ушла,
- мне стало страшно. Тёмное сгустилось.
- Ни ветерка, ни всплеска, ни волны.
- Я был один. Как сердце колотилось,
- когда я выбирался из воды,
- подпрыгивал, не попадал в штанину,
- как трясся я, как путал сапоги!
- А главное, не понимал причину
- своей боязни, что за пироги
- со мной творятся, превратив в идиота, —
- и липкий пот мне спину заливал,
- пока в слезах я не облобызал
- родной тюрьмы знакомые ворота.
Возвращение 1969
- С тяжёлым скрипом подались ворота,
- я корпус повернул в пол-оборота
- и навсегда окаменела рота,
- оставшись на полуденном плацу.
- Я не искал с напарниками встречи,
- свобода мне обрушилась на плечи
- и мимику рождающейся речи
- я примерял к открытому лицу.
- Тогда весна переходила в лето,
- была суббота солнцем разогрета
- и над рекой несло от парапета
- жарой как в пору ядерной войны.
- Вот тут я Бонапартом въехал в город,
- но отдохнув, отечественный холод
- уже во вторник взял меня за ворот
- как имярека у Березины.
- Пошли дожди, поехала гражданка,
- я спать не мог, я видел фигу танка,
- которую показывал полгода
- девице с человеческим лицом.
- Тоска меня калошами месила,
- какой-то дрянью душу заносило
- да и снаружи портилась погода,
- всё больше отдавая говнецом.
- А кореша, – те были милосердны,
- меня пытались вылечить от скверны,
- мы открывали рыбные консервы
- и за бутылкой коротали ночь,
- но от хандры почти неотличима,
- моя болезнь была неизлечима,
- и промычав «ну, бля, и дурачина»,
- они под утро сваливали прочь.
- Всю осень я шатался по каналам,
- крутил ночами одинокий слалом
- по переулкам, улицам, вокзалам
- и в крепости отсчитывал часы.
- Петра и Павла тихая обитель
- из темноты, как молчаливый зритель,
- глядела в мир и однокрылый мститель
- над городом протягивал весы.
- Вонзался шпиль в клубящееся небо
- и те, кто был, и те, кто больше не был,
- разламывались ангелом как хлебы
- в единой миске будущего дня.
- С весовщиком мы взвешивали строго
- добро и зло и тщетно у порога
- вопила Родина, – казённая дорога
- ждала её и вместе с ней меня.
- И, кажется, один из целой роты,
- судьбу не матеря за повороты
- от всех ворот, я в чистые пустоты
- от гимна и до гимна выпадал,
- строгал строку, не жаждал воскресенья,
- но за простое слово утешенья
- весь антураж Господнего творенья
- готов был обменять.
- Никто не брал.
Так мы живем
I.
- а.
- Нас очень редко посещает ясность.
- Гораздо чаще низкая кислотность
- нам помогает сохранить беспечность
- под колесом катящейся судьбы.
- Есть времени обманчивая плотность, —
- мы думае, что в этом безопасность
- и равнодушно смотрим в бесконечность,
- а до нее – лишь высота трубы.
- б.
- Нам часто изменяет угол зренья.
- Мы слишком полагаемся на знанье,
- уверены, что за июлем знойным
- нас непременно подберёт зима.
- Цыгане исповедуют гаданье,
- индусы ожидают превращенья,
- и только мы единственно достойным
- считаем блеск всесильного ума.
- в.
- Но лето может кончиться в июне
- и в небо улетучатся нейроны
- и воплотятся в Иоканаана,
- почившего Господнего раба…
- …так я сквозь пограничные препоны
- уйду к чертям на финикийской шхуне
- и окажусь на почве Ханаана,
- где так земля ничейная груба…
- г.
- Пыль, пыль и ветер, пыль и синеватый
- осколок моря, скалами нагретый,
- и берег, сыновьями позабытый,
- песок и пыль, обломки и песок.
- Коричневый, тугой, шероховатый
- путь в глубину, повозками разбитый, —
- и берегом, как в финскую одетый,
- идёт отец, не подымая ног.
- д.
- На северном планетном полукружье
- жизнь мёртвую и жизнь ещё живую
- и всё, что есть, и всё, что было прежде,
- сейчас и здесь мы в памяти несём, —
- а встретимся на дальнем побережье.
- Нам просто надо быть во всеоружье
- и принимать окраину чужую
- как собственный и неизбежный дом.
- е.
- Мы уплываем, тёмную завесу
- приподнимая: острая заноза
- сидит в мозгу обозначеньем мыса,
- где я, как остров, обрываюсь в смерть.
- Конечно, я секу весь бред вопроса:
- ведь в грядке даже зёрнышко маиса
- растёт всё по тому же интересу, —
- продраться вверх, побыть и помереть.
- ё.
- Так мы живём, природе подчиняясь,
- на Мировой Закон ее надеясь
- и продолжая бесконечный путь.
- И лишь порой, о Бога спотыкаясь…
II.
- а.
- Всё глубже дышит осень, всё желтей.
- Дожди идут толпой, идут, стучатся
- бессонными ночами к нам в дома.
- А по утрам уже иных гостей
- хрустят шаги по лужам и дробятся.
- Уже в предместье, кажется, зима.
- И во дворах, как ласточки в неволе,
- слепые ветви мечутся впотьмах.
- Теперь лишь снег им принесет покой.
- Единый путь у нас, единый страх.
- Увядший хлам уносит ветер в поле
- и нас как листья тянет за собой.
- Так, значит, осень. Бремя-решето
- нас пропустило через это лето
- в дожди и холода.
- Лишь в эту дверь войти разрешено.
- Прозрачный колокол в стекло ударил где-то
- и стала чёрной невская вода.
- б.
- И мы глядим в неё, едва успев начаться.
- Всю жизнь потратив, в общем-то, на крик,
- и жалуясь на Бога человеку.
- Вступаем всё в одну и ту же реку.
- Хотим уйти и пробуем остаться,
- когда до смерти остаётся миг.
- В нас всё разъято, всё разобщено.
- Мы снизу кони, сверху полубоги
- и неизвестно, чей сильнее цех.
- Нам дарят кровь, а мы цедим вино.
- Пора вставать, но нас не держат ноги
- и как во сне мы падаем наверх.
- А там, там скука не смыкает глаз.
- Там целое проглатывает части.
- Там ни любовь, ни смерть уже не снятся.
- Там не о чем жалеть и нечего бояться.
- Там, онемев, теряет жажду власти
- родная плоть, воюющая в нас.
- в.
- Тот, кто уплыл, не помнит о причале.
- Вода, качаясь, древесину гложет.
- Мысль избегает этой пустоты.
- Но в чем-то проще наша жизнь, чем может
- нам показаться и уже в начале
- мы зреем для последней простоты.
- Ведут ли нас, идем ли мы вообще,
- кто здесь пастух, а кто в ярме воловьем, —
- вот игры вечно-юных мудрецов.
- Но чуять смысл и преданность вещей,
- себя считать всего, что есть, подобьем, —
- не это ль нам досталось от отцов?
- Возможно, это, если мы мужчины.
- Но жизнь свою мы чертим на песке
- и этот контур океан смывает.
- И лишь в канун последней годовщины,
- как Одиссей, попавший к Навсикае,
- мы о начале думаем в тоске.
- г.
- Начало всех начал: в паху и в сердце
- мы ощущаем первые толчки
- и начинаем выяснять причины.
- Жизнь целому дают две половины,
- одним лучом в двойном единоверце
- решившие соединить зрачки.
- Объявлен поиск, но земля мала.
- Нам и в любви не достает отваги.
- Две половинки погибают врозь.
- А мы, к судьбе не ощущая тяги,
- всё думаем, судьбу пройдя насквозь,
- что нас, – но где? – Офелия ждала.
- Здесь каждый одинок, как придорожный крест.
- В степи журавль колодезный богаче
- людскими лицами, чем мы среди людей.
- Тиран, предатель, узник, – лицедей, —
- на выбор. Мы глядим окрест
- и видим вновь, что здесь нельзя иначе.
- д.
- Так мы живем. Как водится, назло
- и вопреки всему, что против жизни,
- порою вопреки самим себе
- и много чаще вопреки отчизне.
- И чтобы жизнь совсем не развезло,
- спаси нас, Господи. Ведь всё в Тебе.
- И что нам надо, в сущности, для счастья?
- Всё наше счастье здесь наперечёт:
- земля (мы с нею вместе колобродим),
- товарищ (молчаливое участье),
- любимая (бывает, что находим)
- и Родина, – но тут, как повезёт.
- О, хоть бы эхом собственного ритма
- заполнить этот Божий стадион.
- Но жульничает Бог. Он жмот и жила.
- И наша жизнь уже дыханье сбила,
- вращая бесконечный марафон.
- И в Колизее не слышна молитва.
- е.
- Но потянуло снегом и ледок
- вчера покрыл предутренние лужи.
- А утром воздух тихо зазвенел.
- И в суете своих обычных дел
- я целый день разыскивал исток
- звучания, которым был разбужен.
- Как странно всё же: осень, не весна,
- пора, – что там ни думай, – увяданья
- и птицы нас покинули давно,
- а я смотрю на улицу в окно
- и медленно, как будто бы со сна,
- вхожу по пояс в реку ожиданья,
- по грудь, по шею… Заливает рот
- вода надежды. Что за невезенье.
- Надежда отбирает столько сил,
- что под конец нам изменяет зренье
- и мы в крутой ложимся поворот…
- Но честь тому, кто все-таки доплыл.
- ё.
- Нам свойственно как кошкам выживать,
- Нам свойственно всерьез, не понарошке,
- Упасть и снова встать на все четыре.
- Симметрия есть в сумасшедшем мире:
- Там космос отражает нас в окошке,
- А мы должны его вот здесь переживать.
- И время нас крадет исподтишка
- и ни на миг нельзя назад вернуться.
- Вот где лежит весь ужас пустоты.
- Но в этом есть основа простоты:
- не отдавать ни пяди, ни вершка,
- но постараться встать и разогнуться,
- оставшись здесь. Здесь остаётся то,
- что было в нас и то, что было нами.
- Мы остаемся здесь и навсегда.
- Ещё висит на вешалке пальто,
- а сыновья уже глядят ночами,
- как сваи лижет черная вода.
Баллада о встречных
(Из стихотворения в газете «Ленинградская правда» 1979 г., осуждающего «групповщину»)
- «Есть между нами некие умы,
- Носители местоименья «мы»…
- Где выходите? – На Желябова[1].
- Где выходите? – На Перовской.
- Тени милые, где вы бродите?
- «На Желябова» – словно жалоба.
- «На Перовской» – быстрее воска
- Жизнь сгоревшая. – Ну, выходите?..
- Они бродили тою же Невой,
- Но кровь иная в жилах шелестела.
- И помня «волю», но забыв «покой»,
- Они во тьме нащупывали Дело.
- Вот комната, – потрескивай, свеча,
- Высвечивай нахмуренные лица! —
- Вот кто-то речью рубит сгоряча.
- Вот девушка – она не горячится.
- Вот, прерывая звучный монолог,
- Встаёт с дивана человек упрямый
- И на удары разбивая слог,
- Он говорит торжественно и прямо:
- «Мы молоды и мы не можем ждать.
- Идею не внушить высоким словом.
- Идею эту можно доказать
- Лишь динамитом, порохом и толом.
- Мы молоды, нам нет и тридцати.
- Но в стариков отчизна превращает.
- Где лучшие? Нас меньше двадцати.
- Нам молодости время не прощает.
- И впредь нам жить на стиснутых зубах,
- Чтоб произвол не становился правом,
- И выносить на собственных руках
- Великую, но тяжкую державу
- Из тьмы невежества, из безутешной тьмы
- Холопства, суеверия, бессилья.
- Есть между нами некие умы,
- Готовые погибнуть за Россию…»
- [окончание утрачено]
Отец
- Ещё не выветрилась память,
- но продырявленный насквозь,
- он стал неудержимо падать
- в ту жизнь, где властвует «авось!»…
- Четыре года, – как на праздник
- он собирался в каждый день
- и в утро, как в чужой заказник,
- глядел через ночной плетень.
- Четыре года, – ночь за ночью
- он подводил итог судьбе,
- чтоб не позволить многоточью
- расти в оконченном себе.
- Но память упиралась в детство,
- а жизни стёршийся пунктир
- лишь намечался по соседству,
- как незнакомый ориентир,
- и городок в вишнёвых брызгах
- вставал реальнее фронтов, —
- подсолнухи (весь двор замызган)
- сверкали ярче городов
- чужих, ночных и проходящих,
- где он любил и воевал, —
- но лиц родителей скорбящих
- он в темноте не различал
- и это было самым страшным
- во всей прошедшей молотьбе, —
- он был мальчишкою вчерашним,
- а мать уже была во тьме,
- и, протянув худые руки
- к ней через изгородь штыков,
- как бы в нелепом кинотрюке
- он бесконечно падал в ров, —
- и снова за сердце хватался,
- и, ото всех закрывши дверь,
- он в одиночестве сражался
- с тем, с чем сражаюсь я теперь.
Разрыв
- Шаг в сторону и вечер – как побег.
- Навек побег и – Пиррова победа.
- И голову мою ласкает снег,
- лукавый бог потерянного следа…
- А впереди – слепая белизна
- полей, где сила не находит место,
- и одинокой жизни новизна,
- внезапная, как оборона Бреста.
«Меня так мало здесь, – а там и в самом деле…»
- Меня так мало здесь, – а там и в самом деле
- голландская зима резвится за стеклом,
- коньки рисуют круг, поскрипывают ели
- и спящая река свернулась подо льдом,
- и так бело внизу, и лишь комочек плоти,
- живой, единственный, горящий на снегу,
- и снова режут глаз коньки на повороте
- и расцветает кровь на ледяном лугу, —
- а к вечеру замрёт, забьётся, занеможет,
- засмотрится в полупрозрачный лед
- и в глубину его перетечёт, быть может,
- и белый пар промоину зальёт
- и снегом прорастут затейливые пряди, —
- неутомимых ног дотошная гоньба,
- и кончится рассвет в сиреневом окладе
- и тоненьким ледком затянется судьба.
«Скорбящая сестра и матерь-дева…»
- Скорбящая сестра и матерь-дева,
- две женщины, две горлицы, во тьме
- оставшиеся, тело взяв несмело,
- несут его, покорные судьбе.
- Несут его, как мы несём любимых, —
- сквозь царство плоти – в царствие теней,
- сквозь череду апостолов ревнивых,
- сквозь тишину осиротевших дней.
- Сестра и мать, сестра и мать, и больше
- нет никого, – ни друга, ни жены,
- а в спину им глядят гора и площадь,
- молчанием небес окружены…
«Разночинная ересь»
- Разночинная ересь.
- Дымок папирос горьковатый.
- Тепловатый мерзавец,
- к нему на закуску конфета.
- Да в молчании кашель
- и снова басок сипловатый.
- За окном то ли ночь,
- то ли бестолочь ночью одета.
- А у нас разговор.
- До утра, до постылой побудки.
- Всё о том же:
- о судьбах, о смерти, о водке, о воле.
- Там страна за окном
- нам кивает слепой незабудкой.
- Здесь усталые губы
- родную житуху мусолят.
- Разночинная ересь.
- Опять – говорение речи.
- Ни основ, ни устоев, ни почвы,
- ни грозного неба.
- Только шёпот сквозь сон:
- человече, скажи, человече,
- ты взаправду ли был,
- ну а может и вовсе ты не был?
- И плывет к потолку
- пустотелая куколка слова,
- и парит в облаках
- папиросного горького дыма,
- на отшибе души,
- на скате российского крова
- небывалые планы…
- О жизнь, как ты невосполнима,
- как захожены в прах
- наши старые стёжки-дорожки…
- Разночинная речь.
- Ты лишь ересь, а ересь не догма,
- потому и сегодня тебя
- жовто-блакитные дрожки[2]
- соберут и в ментовку
- и дальше, всё дальше от дома…
Плач языческой Литвы
I.
- Боги костра и дерева,
- панове нашей крови,
- боги обличья Зверева
- с громом сдвигают брови.
- Молнией жизнь проверена,
- ею светлы дороги,
- там, где Литва отмерена,
- боги мудры и строги.
- Смерти кабанья косточка,
- времени волчья стая, —
- в небо уходит тропочка,
- скрытая меж кустами.
- Зимы, снега, скитания,
- реки, леса, болота,
- учимся выживанию,
- слушая вайделота[3].
II.
- Боги воды и берега,
- летних гроз,
- боги луны и вереска,
- чистых рос,
- боги дубов и тёмного
- зла секир,
- боги погоста сонного,
- предков мир
- да сохраняют! Б памяти
- держат речь,
- чтоб, неискусен в грамоте,
- мог сберечь
- малец по избам копотным
- слова звук
- силою сердца, опытом
- слабых рук!
III.
- Боги котла и олова,
- боги любви-забавы,
- боги ужа и борова
- на рубежах державы,
- прадеды наши, – пасынки
- веры чужой и новой.
- Жрицы, – орлицы, ластоньки,
- с неба упав, подковой
- гнутые, после рыцарей
- Бога с шестью глазами
- приступа, – чья водицею
- кровь потекла меж нами?
- Чей пролился над Неманом
- жизни осенний ливень,
- чтобы в Тракай за стенами
- нового Бога чтили?
IV.
- Боги охот и пастбища,
- малых птах,
- боги, родное капище —
- тлен и прах!
- Скачут, чернокрестовы,
- звери дня,
- белые псы христовы,
- псы огня.
- Богово имя катится
- им вослед.
- Слова чужого тянется
- чёрный след.
- Крепость, – язык над крышами
- наших плеч,
- стой до конца, услышавши
- Божью речь!
V.
- Долы, дороги, пажити,
- запах сосны и стога.
- Родину потом нажили
- да проглядели Бога.
- Трудятся Божьи плотники
- ради души, – не хлеба:
- виселицы угольником
- меряют наше небо.
- Истовый труд и спорится
- ради овцы заблудшей, —
- тело сжигая, молятся,
- чтоб уцелели души!
- Рыцарь, купец, ремесленник
- наших подворий гости, —
- а на задворках песенник
- слов подбирает кости.
VI.
- Боги вина и голода,
- гнутых спин,
- наша земля расколота, —
- Бог – един.
- Бьет матерей бесплодие,
- Смерть – сынов.
- Тесною стала родина
- для богов.
- Боги дрожат от холода,
- пьют дожди.
- Наша душа расколота,
- крест в груди!
- Наша судьба – заложница
- в мире снов.
- Боги лежат у звонницы
- кучей дров…
«Не видеть бы мне и не слышать…»
- Не видеть бы мне и не слышать,
- и бедное сердце
- совсем исключить из биения нынешней жизни,
- и не вымучивать больше ни взгляд, ни кивок, ни коленцо,
- просто в глаза посмотреть уходящей отчизне,
- просто в молчании с ней, дорогой, попрощаться,
- чтоб не винить, не корить
- и не клясть напоследок,
- и, проводив её в путь, сиротою остаться
- в доме, где жить начинал мой исчезнувший предок.
- В доме, который Земля,
- а не племя, не город,
- в доме, где каждый за каждого угол стола занимает,
- где на любом языке одинаковы жажда и голод
- и одинакова боль,
- и жизнь одинаково тает.
- Ночью над крышей висит одинокое небо.
- Тощие мысли мои, о чем говорить одиноким?
- Поговори, отвечают, о том, что когда-то ты не был,
- ныне же братом идешь по небесной дороге…
«Дождь стоянкой стал над миром…»
- Дождь стоянкой стал над миром,
- травы брызжут под ногой,
- пахнет дном и перегной
- чавкает протухшим сыром,
- и весь ливень и весь лес
- полны предчувствием знакомым,
- распознанием чудес,
- каждый раз иным и новым,
- предощущением минут
- блаженных, не минут, – событий,
- вот они, уже идут,
- и очумелый от открытий,
- теряешь плоть, теряешь дух
- теряешь путь к жене и сыну,
- и вот ты монстр наполовину
- и лишь стихи бормочешь вслух.
Ленинградский пейзаж
- Иду, глотая ветер на Фонтанке,
- и вижу кровь на Инженерном замке
- и площадь старую, где был на небо вход,
- и всё теперь совсем наоборот,
- и дом доходный, что напротив сада,
- и сад… Бот порыжевшая ограда
- и белый, – в ночь июньскую, – асфальт
- и двор-колодец, и поющий альт
- на кухне, за стеной, в девичьих пальцах,
- проклятый альт взамен иглы и пяльцев,
- тоскующий, танцующий, зовущий
- забыть о ветре, пролитой крови,
- о площади, где вместо храма – яма,
- о коммуналке в пятом этаже,
- где старый друг ебал мою любовь,
- и об ограде выцветшего сада,
- в котором я играл когда-то в мяч,
- и об асфальте… – Ибо все страданья,
- все муки, поражения и все
- уходы начинались почему-то
- на белом, пыльном и сухом асфальте
- и во дворах-колодцах… – И, увы,
- я снова здесь… – И тихо плачет альт
- там снова из окна под самой крышей,
- и снова белый, в трещинах асфальт,
- и сада вечно ржавая ограда,
- и этот страшный дом напротив сада,
- и место, где метро теперь и вход,
- который никуда не приведёт…
Монолог соседа, старого большевика товарища Каца, во дворе дома по 4-й Советской улице
- (В СКОБКАХ – ПРОИЗНЕСЕННОЕ ШЁПОТОМ)
- «Я подошел вплотную наконец,
- совсем вплотную, даже без зазора,
- к тому, что называется конец
- (и чуждо нам как тема разговора).
- Но Бы тут рядом, да, – и потому,
- пока ещё я голосом владею,
- я в трех словах… как сыну…
- (почему
- я третью ночь от мыслей холодею…)
- От мыслей, не от страха, – в этом соль.
- Какой там страх, когда на вдох – все силы.
- И не живот,
- (а душу гложет боль, —
- что я найду, что встречу за могилой?)
- Пора ложиться, чувствую, – пора.
- И сердце в яму ухает с размаха.
- А во дворе играет детвора,
- не ведая ни горечи, ни страха,
- (а во дворе опять чертополох
- вцепился корнем в тощие газоны…)
- А что за городом! Б канавах лезет мох,
- брусничные одолевая склоны!
- Но вот внизу, – кто знает, кто поймёт,
- что подо мхом, что под чертополохом?
- (Земля и черви, – или узкий вход
- на небеса, устроенные Богом?)
- Я Вам скажу, – мне в общем все равно,
- что пеплом стать, что вырасти травою,
- (но вот что жить совсем не суждено,
- я понимаю только головою…)
- А сердце хочет, —
- (друг ты мой, пойми,
- как сердце хочет вечного спасенья!
- Что если души, бывшие людьми,
- на землю сходят в праздник Воскресенья?)
- Но я не верю. Не могу. (Хоть плачь.)
- Не в том ли смысл труда освобожденья,
- что никогда Божественный трубач
- нам не подаст сигнала к пробужденью?
- (Как страшно превращаться в перегной,
- как тяжело не верить в Бога, Боже!)
- А птицы над моею головой…
- (уже давно на ангелов похожи…)»
Посещение любимых родителей
- Щека сухая,
- неживая,
- на прощанье.
- Четыре яблока, клюква в упаковке,
- два лимона, уксус… – Надо же,
- откуда?
- Глаза, в которых ожиданье чуда
- послеинфарктного.
- Жизнь всё ещё подобна заготовке.
- Жизнь всё ещё сплошное обещанье.
- Но
- жизнь
- уже
- сплошное
- об —
- нищанье.
- Четыре яблока протягивает мать
- для сына сына.
- Где ей душу взять?
- Чем залатать прореху
- в мужестве и чести?
- Чем заменить
- отказ от крови?
- О втрое скрученная нить
- из вашей нелюбови!
- А на потеху, —
- как по ржавой жести
- крыш крадется полуночный вор, —
- пройтись по кухне дребезжащей,
- по осколкам детства,
- где взрослых страшное наследство,
- замученных детишек сор,
- невыметенный до сих пор,
- во всех углах лежащий…
«Покорная овца…»
- Покорная овца,
- пасущаяся плоть,
- ты тоже дочь Творца,
- но молчалив Господь.
- Не спишь, жуёшь всю ночь
- протухший кислород,
- отвергнутая дочь,
- гниющий Богов плод.
- А утром щель в лице
- душа найдет тайком
- и воспарит в Отце
- бесплотным мотыльком.
- И ты – молекул ряд
- меж пламенем свечей,
- отправишься на склад,
- всеобщий и ничей.
- Но вечно будет дух,
- твой ключик заводной,
- искать единство двух,
- летая над страной.
«На окраине Бога…»
- На окраине Бога,
- в глуши галактической, сонной,
- пролегает дорога,
- обочины, пни, мураши.
- Звёзд зелёные вши
- в голове копошатся огромной
- и Земля лепестком притулилась
- у пятки Его сапога.
- Но и этот лоскут,
- эта тьмутараканская жизнь
- нам с тобой дорога.
- Пусть наше время погибло,
- но скудельный сосуд,
- кровеносный, родной, мясокостный,
- красногубый и головоострый,
- вновь наполнив собой, понесут
- хитроглазые дети.
- В сквозняковой щели мирозданья
- снова души на свет прорастут
- и пойдут по забытому краю,
- по обочине мира пойдут,
- по окраине Бога,
- где народ позабытый живет,
- где ни ада, ни рая, —
- просто жизнь от рожденья идёт
- да мерцает дорога…
Окраина
Вторая книга стихотворений
1981–1983
Авиационная
Читать бесплатно другие книги:
Люда считала, что ей необычайно повезло – ей удалось выйти замуж за успешного и преуспевающего бизне...
«Я дышу, и значит – я люблю! Я люблю, и значит – я живу!» Эти строки родились из-под пера Владимира ...
Новая книга известного российского врача Сергея Михайловича Бубновского посвящена не столько проблем...
Давным-давно ядерная война навсегда изменила земную цивилизацию…Сохранившие веру отцов обитатели стр...
Эта книга станет вашим уникальным домашним медицинским справочником. Достаточно открыть оглавление, ...
Произведения, включенные в сборник, объединяет одна общая черта: несомненный талант их создателей. З...
