Другая дверь Климов Михаил

1

И ничего-то у него не получилось…

Слава сидел в ресторане с ослепительно белыми скатертями, с ослепительно улыбающимися официантками, с ослепительно начищенной металлической посудой и люстрами, даже фотографии с видами старого Берлина, хоть и были монохромными, каким-то образом выглядели ослепительно… В общем, всё здесь было ослепительным, кроме его настроения. Он меланхолично ел вкуснейший суп с лисичками, меланхолично взглядывал по сторонам, даже фотографии по стенам с видами старого Берлина казались ему меланхоличными…

Конечно, это был тот самый ресторан «Клаузевиц чего-то» на Лейбницштрассе, в котором пару месяцев назад, если точнее, то пару месяцев и сто лет назад, он должен был встретиться с Володей, Маринкой, Андрюшей и Анечкой.

Должен был, но так и не встретился…

Прохоров меланхолично отметил, что чуть ли не впервые в жизни, перечисляя для себя своё семейство, поставил впереди зятя, а не дочь. Может, потому что тот был реальным главой семьи, может, потому что за последние месяцы не раз и не два Слава имел случай убедиться в выдающихся умственных способностях Горностаева и исполнился к нему большого уважения.

Можно даже сказать, почтения…

Володя же не виноват, что потомки у него такие унылые люди без малейшего признака фантазии. Они с ослепительной (да чтоб ему пусто было, всему ослепительному) улыбкой выслушивали своего непонятного нового родственника, вежливо улыбались, но как только ты отворачивался, нет, даже просто отводил глаза на секунду, возвращались к своим делам, немедленно забывая о твоём существовании…

Даже Джон, которому сам Бог велел (всё-таки человек занимается переводом книги своего прадеда и должен хоть что-то понимать) не верил своему новому родственнику ни на одну секунду.

И предстал этот новый родственник, то есть всё тот же Прохоров, пред всеми своими восемью наследниками (плюс старшие, плюс младшие, так что их было) чудаковатым придурком.

А может и надоедливым, сумасшедшим клоуном…

Ничем не лучше…

Слава скользнул глазами по сторонам, печально проводил глазами мелькнувшую за окном ослепительную чёрную тачку немыслимых размеров, грустно усмехнулся тому, с каким терпением внушала что-то ослепительная официантка явно бестолковому длинному очкарику, и меланхолично вернулся к своим почти закончившимся лисичкам и бесконечной меланхолии…

И как, скажите, можно было доверить идиоту (будем называть вещи своими именами) или сумасшедшему клоуну «гулять по улицам с маленькими детьми, водить в музей тех, что постарше, составить кому-нибудь из взрослых компанию, если соберется куда-то ехать»…

Никак…

А ведь именно так Прохоров мечтал влиться в новую семью, пригодиться новым родственникам каких-то пару месяцев назад, и именно так всё не сбылось…

Что-то ещё было в том списке возможностей, которые он в уме перечислял тогда, прикидывая, на что способен и чем может быть полезен.

Ах, да… «воспитывать детей Джона и Надин», но до этого пока далеко. Жили они уже вместе, Надин перевелась из одного университета в другой и переехала к своему бой-френду, но о детях никаких даже намеков не поступало. Оба, как понял Слава, хотели сначала доучиться, сделать карьеру, а только потом подумать о продолжении рода…

Ну что ж, правильно…

Только тошно…

Официантка, ослепительно улыбаясь, унесла наконец-то закончившиеся лисички и через пару минут притащила что-то явно мясное, вкусно пахнущее и отлично выглядящее. И от этого ещё больше тоскливое.

Прохоров никогда не был гурманом, просто любил вкусно поесть, но никаких особенных неудобств по поводу отсутствия консоме, пережаренного лангета или слишком жирного фрикасе никогда не испытывал. Разве только возникали и довольно часто медицинские проблемы в связи с изношенностью на советских хлебах желудочно-кишечного тракта.

А тут, после бегства в Берлин…

… а как назвать ещё его срочный фактически в никуда отъезд из Бостона? Бегство, самое настоящее, и Берлин оказался конечным его итогом только потому, что в Москве, ясно было, как Божий день, будет ещё хуже и тоскливее… Ведь там всё будет напоминать о Маринке, внуках, Володе и, главное, Наде…

Так вот, после бегства в Берлин, и дел-то у него никаких не было. Вообще. Сходил по местным книжным аукционам, отметил то, что его могло интересовать на ближайших торгах, да только зачем ему теперь всё это? Денег, как у дурака махорки, а тратить не на кого и не на что…

Прогулялся три раза по Кудаму – сколько ещё можно?

И вот уже шестой или седьмой раз заседает здесь в «Клаузевиц», потому что точно знает, что тут вкусно и что для его желудочно-кишечного безопасно…

Когда-то давно ещё была отличная забегаловка в переулке возле Оливаерплатц, где за восемь марок приносили литровую кружку пива, огромный айсбайн, плюс три горы рядом – капуста, картошка, горох.

Только где теперь забегаловка вместе с дойчемарками?

Да и из пяти ингредиентов того кушанья можно было сегодня Прохорову только два – мясо да картошку. Он бы и на это согласился, да только после введения евро всё в Германии дешёвое стало дорогим, а то, что дорогим не стало, просто умерло…

Вот и сидел он сейчас в дорогом (и тогда недешёвом) ресторане, ел вкусную пищу (личное меню было также составлено в далекие годы и с тех пор не менялось) и тоскливо глядел в окно.

Настроением своим Прохоров был недоволен, однако справиться с ним никак не мог. И недоволен был потому, что напоминал себе старика из старого анекдота. Того, ещё при совке, поймали иностранцы и спросили, когда было лучше – сейчас, при победившем социализме, или при царе.

– Конечно, при царе… – честно ответил старик.

– А почему при царе? – обрадовались такой откровенностью проклятые империалисты.

– А при царе у меня ещё стоял…

Вот и чувствовал себя Слава таким стариком, которому всё не нравится, потому что пора, когда у него стоял, уже давно прошла…

Пискнул лежащий на столе телефон, Прохоров, скривившись, взял трубку и тоскливо взглянул на экран. Ничего, кроме очередной рекламы, он не ждал, писать ему теперь было некому.

Кончились корреспонденты…

Но на этот раз Слава ошибся.

Потому что надпись на мониторе гласила:

«Перевод закончил. Посылаю тебе черновик, жду замечаний. С наилучшими пожеланиями, Джон».

2

Прохоров, с удивлением разглядывая письмо, поднял руку и покрутил ею в воздухе, а потом несколько раз наклонил кисть вперед, как будто держа невидимую ручку. Теперь, он точно это знал, через пару секунд у его стола возникнет ослепительно улыбающаяся официантка и спросит:

– Билль?

– Билль… – кивнет он и ещё через пару, на этот раз минут, ему принесут счёт.

За всем за этим – поднятыми руками, секундами и минутами – следила хозяйка. Тощая старуха, отлично ухоженная и дорого одетая, она постоянно торчала на рубеже ресторанного зала и большого вестибюля.

И чем бы ни занималась, видела всё…

– Билль?

– Билль… – кивнул он.

И опять уставился на монитор. Даже нажал на специальную кнопочку, чтобы экран, выключившийся через положенное время, загорелся опять. Плевать Прохорову было на экономию аккумуляторов – тем более, что при покупке этого, последнего аппарата одним из главных его свойств была как раз длительность зарядки – важнее понять, что собственно произошло.

От Джона никаких писем он не ждал, что называется, в первую очередь. Потому что ещё в Бостоне, когда тот пытался показывать свои попытки перевода, вышел у них со Славой некоторый скандал, после которого была договоренность, что Джон теперь представит своему «прапра» только законченную работу и лишь тогда выслушает все претензии и замечания. Прохоров, правда, был уверен, что это – такая вежливая форма посылания подальше и поэтому страшно удивился, увидев письмо…

А по какому поводу скандал?

Как ни странно – по филологическому…

Слава, не имея ни малейшего представления о филологии как науке, сцепился со своим потомком, который был студентом, аспирантом, магистром, бакалавром (нужное подчеркнуть, Прохоров так и не смог разобраться в непонятной иерархии) этой дисциплины. Произошло сие, когда наш герой встретил в тексте перевода фразу «Когда свинья полетит». Он попросил у Джона оригинал, прочёл ожидаемое «When pig fly» и попробовал объяснить «переводчику», что это как раз такой редкий случай, когда в двух языках имеются полные соответствия одной идиомы другой. Не надо махать руками, про идиомы Прохоров помнил из институтского курса литературы, точно так же про «When pig fly» из занятий английским в том же институте.

Так вот, когда он сообщил Джону о выражении «Когда рак на горе свистнет», являющемся в русском языке полным аналогом английской присказки, а именно несущим тот же самый смысл «никогда», тот почему-то заупрямился и стал доказывать, что раз так написано по-английски, то и переводить надо текст.

– Смысл… – не согласился Слава.

– Текст… – настаивал потомок.

– Смысл…

– Текст…

На том и разошлись…

Прохоров поднялся, оставив на столе положенные десять процентов к счету, и двинулся на Оливаерплатц. По дороге надо было решить – брать такси или лучше прогуляться.

Гостиница была примерно в пятистах метрах от ресторана, и вай-фай там был, и ноут в номере валялся. Но ещё сидя в ресторане, Слава решил, что прямо к себе не отправится. Потому что текст, который предстояло прочесть, был не маленький (по-английски наш герой пробовал читать роман, но сдался на второй странице), а если он на компе, то значит, наш герой привязан к своему номеру, не таскать же ноут с собой. Всего-то полтора килограмма, но Прохоров хорошо помнил, как три с небольшим килограмма карабина СКС отрывают руку после двухчасового стояния на посту. А ведь в армии он служил сорок с лишним лет назад и был тогда в три раза моложе, в пять раз сильнее и в десять раз здоровее.

Но и сидеть там, в гостинице, даже читая интересную книгу, было уже просто немыслимо, поэтому приходилось изобретать себе дела в городе.

И нужно просто купить ридер, чтобы праздник, тьфу, ты, роман, конечно, был у нас всегда с собой.

Слава был не большой любитель всей этой новомодной техники, но и «не бросался с вилами на компьютеры», как говаривал зять, а признавал её полезность в некоторой степени и в некоторых ситуациях. И сейчас хорошо понимал, что вот настала пора купить и эту, опять же по Володиному выражению, «приблуду» и опробовать её на себе.

И хотя найти её можно было в десяти местах – на самом Кудаме, да и вокруг в улочках и переулках было немало магазинчиков, которые торговали электроникой, Прохоров поймал такси и поехал на Кайтштрассе.

Вполне возможно, что улица называлась и Кейтштрассе, Слава так и не смог запомнить, как правильно читается в современном немецком сочетание букв «ei». А все потому, что, собираясь первый раз в Германию лет двадцать назад, решил выучить язык по старинному учебнику, случайно оказавшемуся под рукой. А когда уже приехал в Гамбург (первый свой немецкий город) выяснилось, что это самое сочетание букв читается сегодня не так, как сто лет назад. Только вот какой именно вариант правильный Прохоров запомнить не смог.

Он подошел к стоянке, сел в первое такси и буркнул:

– Кэйтштрассе…

…старательно изобразив что-то среднее между «а» и «е». Но водила понял, и они тронулись.

Ехать было недалеко, километра два с половиной (потому и рассматривалась возможность прогуляться пешком), и по дороге Слава видел, по меньшей мере, семь подходящих магазинов. Но выбрал он именно тот, к которому ехал, по весьма простому поводу: рядом был антикварный, в котором когда-то работал русский парень по имени Василий.

Магазин этот был не книжный, торговали тут «вещизмом», как говаривал один московский дилер, явно брезгуя всем, что «не книги», поэтому бывал здесь Прохоров редко, но хорошо помнил, как Василий помог ему несколько лет назад с покупкой телефона в рядом, дверь в дверь расположенном магазинчике электроники. Старый вдруг глюкнул, но с подачи и с перевода соседа услужливые немцы не только подобрали Славе подходящую модель, но и смогли реанимировать инвалида ровно на такое время, которое позволило перенести его память на новый аппарат.

Вот и сейчас нашему герою нужен был толмач, который смог бы объяснить не знающим ни слова по-русски немцам, какие у клиента требования к приобретаемому гаджету (слово это попадалось Прохорову в рекламе, и он знал, что так обозначают всякую электронную хрень). Требования у Славы были простые – длительность зарядки, минимальные функции, связанные только с чтением, но он знал, что именно это всю ситуацию и усложняет. Все привыкли, что покупают обычно новое и максимально навороченное, и объяснить, что ничего этого тебе не надо, при не самом лучшем английском нашего героя, было почти невозможно.

Такси, наконец, свернуло в нужную улицу, Прохоров ткнул в нужный магазин пальцем.

– Хна… – сказал он по-английски.

Водила понял и остановился.

Слава Богу, Василий здесь ещё работал, потому что он стоял на пороге магазинчика и курил.

3

– К нам, Вячеслав Степанович? – улыбнулся он.

Вообще-то, в их антикварном мире почему-то стойко держалась традиция обращаться друг к другу на «ты» и по имени. Только конченый «ботаник» или реально интеллигентный человек, типа Володи, употребляли другие формы и формулы. Но здесь в Берлине был другой случай.

И дело не в географии, мол, тут у немцев другие традиции, а Вася никогда в России не работал, приехал сюда в Германию пацаном и в наших обычаях был не осведомлен. Просто много лет назад, когда он только познакомились, Прохоров, сам того не желая, спас Василия от серьезного залёта. Бывает такое в практике любого магазина, что при написании (а последнее время чаще в напечатывании) ценника теряется один ноль и вещь дешевеет до десяти процентов. Кто в этом виноват – владелец магазина, продавец или некто третий, кто писал (печатал) бирку – обычно выяснить не удается. Но если торгует сам хозяин (или хотя бы присутствует при этом), то ошибка исправляется быстро, к явному неудовольствию потенциального покупателя, конечно. А вот если такую сделку совершает неопытный продавец, то дальнейшая судьба его зависит от степени злобности владельца магазина и его отношения к своему персоналу. Нормальный человек прощает всё, хотя и сильно ругается, обычный персонаж требует выплаты разницы в рассрочку (предварительно дав большую скидку), какая-нибудь гадина выставляет полный счет и времени на собирание денег дает один день.

Видимо, такая вот гадина и стояла в то время за спиной Василия, потому что когда Прохоров сказал, что продаваемый какому-то американцу предмет (Слава уже не помнил, что это было, только не книга, скорее живопись) не может стоить так мало, продавец после звонка хозяину, игнорируя злобный взгляд несостоявшегося покупателя, рассыпался в благодарностях. И не забыл теперь вот уже пятнадцать лет тот случай, величает по имени-отчеству и вообще… Как помнилось Прохорову, разница в ценнике была немалая – тысяч в сорок марок.

– И к вам тоже… – пришлось сказать Славе.

Было бы сущим хамством обратиться с просьбой к Васе, даже не попытавшись что-то у него купить.

И он купил, причём два предмета. Один – просто курьёзный и никогда раньше не виданный. Представьте себе сравнительно толстую, сантиметра два в верхней части, деревянную трость, просто голую, без всяких украшений и инкрустаций, с загибающейся ручкой, чтобы было удобно на неё опираться. Но если нажать на маленькую кнопку под кривой ручкой, а затем эту самую ручку чуть повернуть, то прямая палка отстегивалась, а на том месте, где она была, возникал тонкий и острый стилет или кинжал. В названии таких предметов Прохоров разбирался слабо, но хорошо понимал, что на самолете с ним теперь не пролетишь, да и на вокзале могут что-то заподозрить, однако купил всё-таки.

По двум причинам, как ему казалось. Во-первых, никуда ни лететь, ни ехать он пока не собирался. Во-вторых, вещь необычная, таких он прежде не встречал, да и дёшево. Василий отдал за сто пятьдесят евро, а Слава хорошо понимал, что если когда-то окажется в Москве, то легко и понятно, у кого получит минимум тысячу долларов. Один к пяти – это немало, Маркс, что ли, говорил, что капиталист за такой процент продаст родную мать, только какой из Прохорова капиталист?

Была ещё третья причина, о которой наш герой старался не думать и всячески гнал её от себя. После своего визита к «американским родственникам» он как-то сдал, ходить ему становилось всё труднее, прогулки, которые он так любил всю жизнь, становились всё короче. Видно вынули восемь наследников и иже с ними что-то важное из его внутреннего устройства, как-то надломилась (или вот-вот надломится) его психика, и станет он уже настоящим стариком. А тут трость, не палка стариковская с прямой ручкой, а нечто для моционов джентльмена… Да ещё приятно в руку легла и как-то позвала пройтись по бульварам. Нет, бульвары это, конечно, в Париже и в Москве, а здесь Кудам, с полосой деревьев между двумя рядами асфальта, но это ведь ничего не меняет, правда?

Второй предмет был ещё забавней. Почти автоматически Прохоров протянул руку и пересмотрел нетолстую пачку книг, лежащую на прилавке. Магазин, как уже сказано было выше, книгами не торговал, специализировался на живописи и мебели. Но, видимо, где-то на адресе был приобретён шкаф или письменный стол, а в их глубине обнаружилось несколько книг – не выбрасывать же?

Но и звать знакомого книжника на подобный хлам неудобно, потому что поблизости таких магазинов не было, значит надо специально приглашать, а это, в свою очередь, значит, что, если ничего не будет куплено, он с тебя имеет «гут», то есть ты ему должен услугу. Ну и зачем всё это, раз и так понятно, что говорить тут не о чем?

Но это кому как…

Потому что Слава в середине пачки обнаружил тонкую книжицу и с некоторым трудом из-за витиеватого шрифта, но прочитал имя автора – Америго Веспуччи. И слово в названии одно разобрал, хотя латинского не знал – «navigationes».

А еще год 1507.

Прохоров приоткрыл последнюю крышку, отметив про себя, что переплёт цельнокожаный и хорошего качества, и посмотрел цену – 100 евро.

– Репринт… – извиняясь, развёл руками возникший из-за его спины Вася. – Начало двадцатого века… Наверное, к 400-летию издали…

Вот тут возникла у Славы одна, казалось бы, трудная, но на самом деле для профессионала легко разрешимая морально-нравственная проблема. Он-то прекрасно видел, что перед ним не репринт, а оригинал. Бумага явно тряпичная, а такую делали или очень давно или для очень малотиражных библиофильских книг начала двадцатого века. Цельнокожаный переплёт тоже что-то значил – какой идиот будет тратиться, чтобы одеть обычный репринт в дорогую одежду. То, что такой репринт существовал, Прохоров помнил по единственному случаю в своей жизни. Много лет назад он в какой-то куче купил и такую вот брошюрку. И обрадовался, решив, что держит Бога за бороду, потому что в доступных каталогах нашлось только одно предложение: четвертое немецкое издание стояло за 19 000 фунтов. А на титуле того, что он держал тогда в руках, никаких упоминаний о новом издании не было, да и год был на четыре или пять лет раньше каталожного.

Кто тогда, а было это почти сорок лет назад, объяснил Славе разницу между веленевой бумагой и тряпичной, он уже не помнил, но с тех пор точно знал, что в шестнадцатом веке первый вариант не использовался – просто ещё не умели делать. Однако тут было совсем другое дело, даже если тряпичная бумага была специально изготовлена для этого издания (а с чего бы, ведь не десятиэкземплярная часть тиража какого-нибудь Аполлинера с гравюрами Пикассо), то всё равно – шрифты плясали, как и положено для такого раннего периода, и кустоды были неполными – всё указывало на то, что перед нами оригинал.

А морально-нравственная проблема решалась в их мире очень просто. Если ошибка в цене была следствием технической накладки, как в случае с недостающим нулем, или если марка на фарфоре заляпана грязью, а вещь только что куплена, и хозяин её помыть не успел – ты обязан был поставить его об этом в известность и выслушать реальную цену. А вот если ошибка проистекала от незнания – например того, что клеймо «SW», почему-то не упомянутое в книге Постниковой-Лосевой, принадлежит одному из мастеров Фаберже Стефану Вякеве или что Сирин – это псевдоним Набокова, то это уже проблемы продавца. Читай, учись, запоминай…

Поэтому Прохоров без всякого сомнения и малейшего зазрения достал ещё сто евро и расплатился.

Приобретение же ридера при Васиной помощи прошло быстро и хорошо: куплено было именно то, что хотел Слава, за осмысленные деньги, и он, помахивая тросточкой, отправился, наконец, домой, читать книгу зятя.

4

«Если бы кто-нибудь из стоящих на набережной Генуэзского порта 19 октября 1913 года обратил внимание на семью из четырёх человек (мистически настроенный читатель задумался бы над датой и заулыбался бы сочетанию «семь из четырёх», но мы, поскольку совсем не мистики, этого делать не будем), то заметил бы в их поведении нечто не очень привычное.

Во-первых, семью эту никто не провожал, что навевало мысль об эмиграции, когда все остальные родственники уже уехали и проводить-то некому.

Но для такого навевания, и это во-вторых, оказывалось, что у семейства слишком мало багажа. Конечно, вполне возможно, что основные тюки, баулы и чемоданы были загружены на судно раньше, тем более что пассажиры наши проследовали в каюты (именно так, семья заняла две каюты, а не одну, что для такого состава вполне и даже с лихвой хватило бы, и это было в-третьих) первого класса.

Но тогда возникала другая проблема – для такого варианта багажа оказывалось слишком много. Три больших саквояжа плюс две небольших сумки с помощью двух стюардов были быстро и почти аккуратно подняты на борт. Но ведь это означало, что никакой предварительной погрузки багажа не было. Вряд ли очаровательная мадам, слегка перешедшая тридцатилетний рубеж, явная жена отца семейства и мать двоих не менее очаровательных детей, в последний момент вспомнила, что забыла ещё восемнадцать платьев и пятьдесят две пары туфель…

Четвертой странностью был сам корабль, на котором обратившие на себя внимание пассажиры собирались отправиться в плавание. Построенный в 1883 году стодвадцатифутовый трехмачтовый пароход «Duca de Galiera», берущий на борт девяносто восемь пассажиров первого класса, сто восемь второго и семьсот восемьдесят четыре третьего, когда-то был кораблем, ну если не экстра, то уж, несомненно, первого класса.

Однако, похоже, лучшие времена его довольно давно миновали. Тридцать лет нещадной эксплуатации, плюс многократная штормовая Атлантика, а ходил корабль все эти годы из Европы в Южную Америку, сделали его почти убогой посудиной, сохранявшей, правда, кое-где былой лоск (карнизы для гардин над иллюминаторами были, например, в каютах первого класса до сих пор позолоченными), но в основном его давно утратившим.

Просто не по чину для такой приличной публики, которая привлекла наше внимание…

В-пятых, конечно, маршрут, хотя возможно, именно он нам всё и объяснит.

Выйдя из Генуи, судно должно было проследовать через Барселону в Лас-Пальмас, потом длинный переход через Аккру до Кейптауна. Здесь стоянка на пару дней, а оттуда в Бомбей, затем в Джакарту, а потом Мельбурн. Казалось бы всё, куда уж дальше, впереди только Америка, но до неё, памятуя о круглости земли, из Европы удобней было бы плыть в противоположную сторону.

Однако и тут, в Австралии, наш неугомонный пароход не разворачивался, чтобы проследовать домой, а тащился ещё дальше и, наконец, добирался до забытого Богом порта Окленд в Новой Зеландии, который, оказывается, и был конечной точкой его маршрута.

И если бы кто-то мог заглянуть через плечо помощника капитана, который распоряжался посадкой, и посмотреть в билеты наших путешественников, то мог бы с изумлением обнаружить, что направлялись они именно туда, где неизвестно было вообще, «поют ли птицы и растут ли деревья».

Шестая, хотя не так заметная снаружи, странность нашего и так уже достаточно странного семейства, было содержимое их багажа. Там среди довольно большого количества всякой (в основном летней) одежды для родителей и детей, плюс косметики, заколок, зубных щёток и прочих предметов гигиены, можно было обнаружить, как минимум два изданных знаменитой в своем деле фирмой Бёрлиц, учебника английского языка… для русских…

И вот тут-то недоумения, которые уже успели у нас возникнуть, сменяются одним конкретным вопросом:

А что делать в Новой Зеландии явно небедной русской семье?

Да, в это время туда направлялся поток иммигрантов, которых с охотой принимали местные власти. Но ехали-то на этот (возможно самый отдаленный) клочок земли в основном две категории населения: землепашцы (особенно приветствовались властями этой английской колонии) и проходимцы, в надежде поживиться плодами золотой лихорадки, совсем недавно посетившей эту страну, но уже несколько лет, как закончившейся в связи с почти полным исчерпанием предмета лихорадочного вожделения.

Ни к той, ни к другой категории наше семейство явно не относилось.

Тогда зачем?

Возможно, что-то прояснит диалог, который можно было бы подслушать, если неотступно и внимательно следовать за главой семейства. В какой-то момент на одной из палуб парохода его поймал некий русский, который, услышав родную речь, а отец семейства только что обсудил с супругой планы и воспитательные программы для детей на ближайший день, решил, что раз русские, значит, свои, а раз свои – какие могут быть церемонии?

Он, видимо, ощущая себя опытным путешественником (трущобы Калькутты, притоны Шанхая, забегаловки Марселя) подошёл к нашему герою и, почти не поздоровавшись и уж точно не представившись, спросил:

– В Австралию или Индию изволите следовать?

– В Новую Зеландию… – вежливо, но с явным неудовольствием по поводу непрошенного вмешательства ответил отец семейства.

Визитёр посмотрел с недоумением. Он явно собирался продать свои знания (уверен, судя по человеческому типу персонажа, весьма поверхностные и недостаточные) тех далёких краев и навязаться богатым русским в качестве чичероне.

Но, похоже, так далеко его знания далеких стран не распространялись. Однако своих попыток он не оставил, а придумал новый вопрос или, как ему казалось, зашёл с другой стороны:

– А почему ж не в Австралию?

Отец семейства, вообще-то довольно мизантропически настроенный человек, вдруг перестал злиться на нудного кандидата в приживалы. Ему внезапно стало смешно и он, хотя только что собирался уйти, спросил:

– А почему в Австралию?

– Ну, там русских много… – удивлённо ответил новоявленный кандидат в гиды и попутчики.

– Вот поэтому… – слегка усмехнулся наш герой (а скрывать не будем, именно этому человеку и посвящена наша книга) и повернулся, чтобы уйти, и даже пару шагов сделал, когда в спину его догнал новый вопрос:

– Вы так не любите русских? – неприязненно, то ли от большой любви к соотечественникам, то ли от осознания, что добыча, медленно, но верно уплывает, спросил бывалый путешественник.

– Скорее, они меня… – ответил отец семейства, на этот раз ставя уже окончательную точку в разговоре…»

5

Тросточка в руках, ридер во внутреннем кармане куртки, на языке ругань, а в голове сумбур – в таком состоянии Прохоров после прочтения первой главы романа двинулся из гостиницы куда-нибудь подальше.

Но если тросточка (смотри третью главу нашего сочинения) и ридер понятны, то ругань, сумбур и направление движения нужно всё же объяснить. И сильные выражения, и хаос в голове были вызваны фактически одним предметом просто с разных сторон – только что прочитанной главой. Но если сумбур касался содержания её, то ругань – немецких, а так же всех прочих европейских гостиниц.

Потому что, как обнаружил сегодня Слава, заведения эти не были приспособлены для такого простого занятия, как чтение.

Для сна – да, для смотрения телевизора – пожалуйста, даже для секса – всё в порядке. Но попробуйте хоть сколько-нибудь долго почитать, сидя в кресле и вывернувшись так, чтобы на страницу книги падал свет торшера. Почему вывернуться? Потому что и торшер, и кресло – тяжёлые, двигать их трудно и громко, а расположены они так, что свет на странице нужно именно ловить, как в том анекдоте, где пара, пришедшая к врачу-сексологу, жалуется на то, что у них ничего не получается. Врач расспрашивает их о том, как у них всё происходит, а потом, чтобы разобраться, просит показать сам процесс и подготовку к нему. И тут парочка заплетается в какую-то настолько заковыристую позу, что все «Кама сутры» мира на всех полках магазинов и спален аннигилируют от зависти. Обалдевший врач спрашивает:

– А почему именно в такой позе?

На что получает вполне резонный ответ:

– Мы долго искали и нашли единственный вариант, при котором мы оба можем во время этого занятия смотреть телевизор…

Вот и здесь, в добропорядочном отеле, сидя в кресле, свет надо ловить, как этой замечательной паре, что без телевизора никак, а от такого положения очень быстро устаёт спина и отваливаются ноги.

– Сиди на стуле… – скажете вы.

И опять будете неправы. Потому что стул стоит у стола, на правую сторону которого светит маленькая настольная лампа на коротком шнуре, на левую – всё тот же торшер, а на середину – ничего.

– Подвинь стул к тому или другому.

А вот фигушки вам – тумбы стола расположены так, что близко к краям придвинуться нет никакой возможности, а если не близко, а посредине – свет не добивает.

– Включи люстру…

А нет её, только в коридоре, но сидеть в коридоре, впрочем, как и в туалете, где тоже светло, как-то западло. Чувствуешь себя даже не пассажиром на вокзале, которого вот-вот погонит проходящая мимо уборщица, а просто кучкой мусора на пыльном асфальте.

– Ну а всё-таки туалет? Любимое место отдыха читающих россиян…

Ну да, десять минут, ну двадцать, но куда больше? Да и одно дело – читать, потому что сидишь на горшке. А совсем другое сидеть на горшке, потому что хочется почитать… Как-то одно – правильно, а другое – нет…

– Хорошо, но почему тогда не лечь на постель и не читать лёжа? – скажет очередной умник. – Там же есть ночники с двух сторон, если постель двуспальная, или два у разных кроватей…

Но тогда поза для чтения – в основном – на животе или на спине. А если конструкция твоего малость не нового тела такова, что лежать ты можешь только на боку, да и то не очень долго. Ты и спишь так: двадцать минут на левом, двадцать минут на правом, а дальше всё то же самое много раз. А когда лежишь на боку, то свет падает либо на обложку книги, либо тебе на спину, только никак не на текст. Да и о том свете слова доброго сказать никак нельзя – экономные немцы вкручивают во все патроны номера лампочки ватт по двадцать. Разглядеть, где у тебя рука, где нога можно, но вот детали помельче различаешь с трудом.

– Стоп… Так у тебя же ридер, зачем тебе вообще свет?

А ты пробовал читать на ридере в полной темноте? Через сколько минут начинают слезиться глаза? Вот то-то…

А если ещё и машинка эта для тебя внове и пальцы ещё не привыкли, что вот тут кнопка «Следующая страница», попадают то на «Закрыть», то на «Список закачанного». И ты встаёшь, идёшь в коридор и, матерясь, вспоминаешь инструкцию, куда и при каких случаях надо тыкать. А вспоминаешь потому, что саму бумажку ты выбросил ещё по дороге, потому что аппарат с коробкой не входил в карман куртки и ты швырнул её в первую попавшуюся урну. Вместе с инструкцией, которая показалась тебе элементарной, как газета «Правда» при большевиках.

В общем, Слава продержался в гостинице только одну главу, а потом выскочил на улицу, искать, «где оскорбленному есть чувству уголок». Этим и объясняется то, что он не имел ни малейшего представления, куда идёт, просто двинулся в сторону вокзала с экзотически названием «ЗОО», который для Прохорова олицетворял самый центр Берлина.

На перекрёстке попался ему давешний «ботаник» из ресторана, где Слава обедал полтора часа назад. Длинный очкарик стоял под светофором и, держа в руках карту и указывая самому себе направление руками, пытался понять, где у него север, а где юг, где восток с западом и куда ему вообще идти. Стоял он, видимо, так не пять минут, потому что было в его позе что-то обречённое, пока Прохоров шел, помавания рукой повторились раза два, но ни к чему не привели, понять что-то в проклятой схеме «ботанику», похоже, было не дано.

Слава даже хотел остановиться и помочь несчастному, но потом сообразил, что знания местного, как, впрочем, и английского языка, да и топографии столицы Германии ему скорей всего не хватит для такой помощи.

Поэтому он просто прошествовал мимо, ободряюще улыбнувшись «студенту» (так он окрестил для себя «ботана»). Но тот, похоже, ничего не заметил, то ли по близорукости, то ли по наступающей темноте, то ли по причине сверхзанятости и продолжал растерянно смотреть по сторонам, изучая географию, которую вообще-то должен был бы знать просто потому, что подобные ему персонажи всегда все науки знают и всякую чушь из них помнят.

А Прохоров прошел мимо, почти тут же, забыв о «студенте»…

6

Наше обещание в начале прошлой главы объяснить три вещи: ругань, сумбур и маршрут – оказалось выполнено только на две трети. Ругань понятно, маршрут – куда глаза глядят, нужно теперь поговорить и о сумбуре.

Бешенство, вызванное гостиничным номером, после встречи с «ботаном» у Славы почти прошло, и он решил, что в состоянии теперь спокойно (более-менее, конечно) заняться анализом – а что его так напрягло и смутило в романе зятя.

Он сел на скамейку, поставил трость между ног, оказывается, это очень удобно, уставился в какую-то невидимую точку и начал раскладывать свои ощущения по полочкам.

Во-первых, конечно, перевод.

(Должен признаться, что, вставляя в нашу писанину главу из сочинения Владимира Горностаева, мы её отредактировали и исправили множество скорее грамматических, чем стилистических ошибок переводчика, чтобы читать было непротивно и даже можно было получать удовольствие, что при знакомстве с самим оригиналом было бы весьма непросто).

Джон явно пользовался помощью компьютера, получая сразу подстрочник. Против такого использования Прохоров ничего не имел, но по пятиминутном размышлении сформулировал два условия, которые были, с его точки зрения просто необходимы при таком способе работы.

Как минимум, необходимо было отличное знание языка, чтобы верно свести все эти прилагательные, причастия и существительные и поставить их в правильные отношения, не запутавшись в окончаниях. А второе необходимое условие – внимательность и трудолюбие. Потому что при миллионе описанных выше промахов компьютерного переводчика нужно иметь чертовскую наблюдательность, чтобы заметить их все, и ангельское терпение, чтобы исправить.

И с этой задачей Джон не справился, поэтому Прохоров периодически спотыкался о «был содержание их Багаж» или «пароход шёл все эти годы, от Европы до Южной Америки».

Ещё одной важной особенностью Володиного текста был его своеобразный, несколько витиеватый, но вполне и даже с удовольствием читаемый стиль. И тут, как ни странно, у Джона получилось лучше. Те страницы, что прочитал наш герой, довольно сильно отличались от книг других авторов, и Прохоров (мы не можем, правда, сказать, что эксперт в этой области) готов был поклясться, что ничего подобного раньше не встречал.

И это пока всё, что касалось самого произведения, самого текста. Остальной душевный разброд, как понял наш герой после внимательного анализа собственных ощущений, касался уже не самих слов и предложений, а его ожиданий.

Во-первых, в нём сейчас, по прочтении первой главы, боролись два чувства.

С одной стороны, ему хотелось проглотить всю книгу разом, чтобы узнать, как всё было. Как Володя объяснил в романе то, что с ними со всеми произошло? Как они устроились в своей новой жизни? Как прижились? Нашла ли себе там место Маринка? Как дети вписались в чужой мир? Как удалось самому Володе устроить кафедру славистики в том уголке мира, где о существовании славян знали из местного населения человек двадцать от силы – сто?

И, может быть, самое главное, что искал в книге Прохоров: как зять написал и написал ли вообще о Надежде? Несколько поутихшая в момент появления Надин боль от потери любимой женщины, в Берлине вернулась снова и мучила Славу, сильнее, чем раньше. И здесь, читая, он хотел, как ни странно, этой какой-то даже блаженной болью насладиться, и важно было, что перед ним уже не его воспоминания, а взгляд постороннего и, несомненно, умеющего держать в руках перо (конечно, правильно попадать по нужным клавишам) человека.

И значит, новая информация о предмете любви и боли.

И эти два фактора: желание узнать о них и о ней – несомненно, говорили в пользу «глотания» книги. Слава уже прикидывал, где он может опуститься, в какой угол забиться, чтобы никто не мешал?

Какое-нибудь кафе? Вряд ли найдётся такое, что работает всю ночь, здесь вам не Москва. Вестибюль гостиницы? Могут вызвать полицию, потому что для добропорядочных немцев представить себе, что человек, имея номер для житья, несколько ночных часов читает, сидя в холле – это нонсенс.

Может быть, вокзал?

Но к этим размышлениям добавлялось одно существенное возражение против «глотания». Получив это довольно большое сочинение, Прохоров тайно возрадовался. Потому что это означало при медленном чтении несколько занятых вечеров. И не один или два, а неделю, а если удастся растянуть, то и дней десять не пустых часов перед почти бессонной ночью, не бессмысленную сто сорок седьмую прогулку по улицам Берлина, не тупое сидение перед телевизором или компом, а вполне имеющее толк и даже весьма приятное занятие.

И не очень волновало Славу, что, рассуждая и предвкушая таким образом, он тем самым уподобляет себя тому самому советскому человеку, которого он так не любил и на которого, надеялся, походил очень немного. Потому что тот человек не жил (ну, не было у него такой возможности при большевиках), а читал о жизни (а почитать что-то о том, как живут люди, трудно, но можно всё-таки было достать). И тот персонаж жадно глотал истории о том, как кто-то любит, кто-то борется, кто-то надеется и отчаивается…

Чем и собирался заняться Прохоров в ближайшее время, если выберет вариант медленного вкушения.

Хотя из этой дилеммы наш герой нашёл выход быстро: что ему мешает сначала проглотить, а потом вкушать? Тем более что непростая Володина манера письма давала возможность поплавать не только в фактах, но и в стиле.

Слава, уже слегка подзамёрзший (октябрь все-таки, хоть и самое начало), встал со скамейки и двинулся к ближайшему кафе, огни которого светились неподалеку. Решение было такое: сидеть до закрытия, посмотрев предварительно на входе время окончания работы, а то ведь немцы могли и терпеливо, но, проклиная в душе, ждать его ухода. А потом, когда заведение закроется, искать себе нового прибежища – идея с вокзалом, например, показалась нашему герою вполне осмысленной.

Единственной нерешённой проблемой в такой ситуации оказывалась одна: что заказать?

Спиртное Слава не пил уже давно, да и какой смысл портить один кайф (от чтения) другим (от градусов)? Кофе на ночь – для него вообще безумие – не уснёшь по меньшей мере до семи, а он понимал, что текста ему хватит часов до четырёх, и что делать три оставшихся часа? Чай в последнее время производил на него то же самое воздействие, что кофе, соки и компоты, – не принимал желудок. Но и сидеть весь вечер в кафе, ничего не заказав, он себе позволить не мог.

Самым нормальным для него в такое время было бы выпить стакан молока, но заказывать в ресторане такой напиток безо всего (утром к яичнице и сосискам ещё можно) Прохоров считал неприличным. Все равно, что зайти в кафе при детском центре и попросить себе стакан портвейна.

Но и эту сложность удалось преодолеть: Слава решил заказать какао (совершенно не подумав о том, что оно вот уже двести лет используется не только в качестве подкрепляющего, но и тонизирующего) и погрузиться в вожделенное чтение..

7

«Однако, кажется, настала пора «разоблачить Изиду», по выспреннему выражению, «сорвать маски» и открыть, кто же были эти путешественники, о которых мы столько говорили и недоумевали в первой главе. И пусть это признание зачтётся нам, как добровольное.

Придется рассказать, что человек этот, отец семейства – я, автор книги, которая сейчас перед вами, Владимир Горностаев, жену мою зовут Марина, а детей – Андрей и Анечка. И на этом знакомство с членами моей семьи, как кажется, можно закончить…

Я бы и этого писать не стал, никому не интересна, что вполне закономерно, моя личная жизнь, но, поскольку пытаюсь сочинить роман о том, как люди разных цивилизаций ищут и находят что-то общее:

как вживаются в непривычные условия люди с далёкого севера на не менее отдаленном юге,

как находят себя славяне в англосаксонской культуре, да ещё и прилично разбавленной к этому времени местной, маорийской,

как выживают изнеженные, городские жители в практически деревенской жизни,

как люди одного времени пытаются найти себя в другом,

– то без представления главных героев обойтись не получится, поэтому ещё несколько слов о нас.

Все мы четверо из России, я по профессии филолог, точнее историк литературы. Волею совершенно невероятного случая (подробности в одной из следующих глав) мы оказались в Москве середины тысяча девятьсот тринадцатого года. И зная о том, что произойдет вскоре (война, революция, большевики) приняли решение отправиться как можно дальше от уже взрывоопасной к тому времени Европы, но при этом место должно было быть (у нас всё-таки двое детей, которым мы должны были обеспечить нормальное воспитание и образование) максимально цивилизованным. Таким образом, отпали вся Африка, Азия (ни о каких мало-мальски культурных азиатских странах в тот момент никто ещё даже не помышлял) и Латинская Америка.

Остались всего две точки, если огромные и не очень огромные страны можно назвать точками – Америка и Австралия. Но тут кто-то в разговоре упомянул Новую Зеландию, и это всё решило. Америка не подходила нам, как одно из мест, где к тому времени уже существовала обильная русская эмиграция, а, хотя я пока не успел об этом написать, нежелание общаться с большой частью наших соплеменников во многом двигало нас к «перемене мест».

Австралия в свою очередь также пугала населением: представление о том, что тебя окружают почти исключительно потомки каторжников и иных не менее приятных представителей уголовного мира, никакого энтузиазма в нас не вызывало.

Поэтому идея с Новой Зеландией показалась решающей все проблемы. В одной из книг, посвященных этой стране, я прочитал, что за семнадцать лет на рубеже девятнадцатого и двадцатого века там подали прошение об английском подданстве всего сто тридцать девять русских. И это, как легко понять, вычеркнуло Америку из списка предполагаемых мест нашей передислокации.

Нет, понятно, что в США есть не только Нью-Йорк, но и какой-нибудь Спрингфилд, штат Огайо, где, скорее всего, о русских никто в то время даже не слышал, но ведь ничего не мешает предположить, что именно там обосновалось какое-нибудь существо, подобное тому, что описано в первой главе нашего сочинения. Как избавиться от общения с таким «чичероне», если на много миль вокруг вы и он единственные соплеменники? Конечно, с подобной ситуацией можно столкнуться и в Новой Зеландии, но где выше шанс встречи с медведем – в лесу под Москвой или в зоопарке?

И сравнение с Австралией по злободневному для нас поводу было в пользу Новой Зеландии. Туда никогда не ссылали преступников, все жители этих островов, кроме аборигенов, приехали на острова сами и были добропорядочными бюргерами (если так можно назвать представителей английского среднего класса, но уж больно подходит это слово для описания тех персонажей, что мы имели возможность вскоре созерцать – крупные, краснолицые мужчины с трубками в зубах и в неизменных шляпах) или их потомками. Да, знали мы и о «золотой лихорадке», охватившей эту страну недавно, знали, что туда хлынули всевозможные авантюристы со всего мира. Но из тех же книг, а прочесть (и еще больше проглядеть) их пришлось немало ещё до отъезда, мы также знали, что болезнь эта фактически побеждена. Причем хиной для неё послужило то, что (как часто в жизни бывает) её и породило. А именно само золото, точнее его отсутствие, оно просто кончилось, и поток «чичероне» развернул свое движение в противоположную сторону, искать ещё «не излечённых» от этой болезни земель. Понятно, что кто-то из них остался и на месте, но малосимпатичные люди есть везде, не повод же это для того, чтобы затвориться в скиту или спрятать себя навечно в таёжной заимке.

Наверное, в жизни всё-таки в подобной ситуации и при решении похожей проблемы важнее частота феномена, чем простое его наличие.

Страницы: 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Анонимная поэма XIII века «Бестиарий любви в стихах» представляет собой своего рода рассуждение о пр...
Хумаюн, второй падишах из династии Великих Моголов, – человек удачливый. Его отец Бабур оставил ему ...
Александр Васильевич Суворов – один из величайших российских полководцев, выдающийся военный теорети...
Добро пожаловать в мир Никки Кален, красивых и сложных историй о героях, которые в очередной раз пыт...
По преданию, средневековые еретики, катары, владели бесценным сокровищем – собственным Граалем, за о...
В небольших по объему, ограниченных по времени и месту действия рассказах Михаила Лифшица «прячутся»...