Убить ворона Незнанский Фридрих

Глава первая

Крики и шепоты

Выстуженный ветрами и морозом, засыпанный снегом, ночной город еще не уснул.

Изредка ковыляла по ледяным надолбам разбитая машина, кто-то, закутанный по самые брови, молча перебегал улицу, оскальзываясь и спотыкаясь. В домах горел желтушный застуженный свет, редкие фонари освещали только пятачок под собой, все остальное пожирала непроглядная темень. Стужей веяло от серых стен однообразных бетонных домов, от обступившей город черной тайги на склонах каменных гор. С угольного неба только ярко-неоново светили стальные звезды.

Только в несуразно огромной для небольшого города каменной чаше стадиона горели белые огни и жидкий хор болельщиков что-то нестройное выкрикивал простуженными голосами.

Да еще на аэродроме ревела махина «Антея».

Было десять часов вечера. Потом это время установят точно – двадцать два одиннадцать.

Одинокий прохожий мог слышать только эти два несоединимых звука – безрадостный крик со стадиона и набирающий высоту и мощь стон самолета.

Они как-то жутко перемешивались, отдаваясь эхом от стен, от гор и леса, теряли чистоту и ясность, оставляя только низкое дрожание инфразвука. Это неясное колебание застывшего воздуха словно давило мрачным предчувствием на уши, на тело, доставая до самого сердца.

Потом на секунду все смолкло. Ударила недвижная морозная тишина. И тут же вслед – снова заревели моторы тяжелого самолета, разгоняясь и взлетая к черному небу.

Мистическими красными глазами дьявола заморгали проблесковые огни, тускло блеснуло широкое брюхо махины, и она угрожающе низко прошла над землей.

Прохожий остановился, задрал голову, провожая взглядом металлического кита. Отчаянная надежда и страх исказили его лицо. Он что-то бормотал посиневшими губами, словно считал вслух. Но из-за рева самолета расслышать было невозможно. Да и некому – человек был один.

Самолет прополз расстояние от аэродрома до города, нацеливая свой тупой нос в небо. Уже смолкал, уже затихал грохот его моторов, в домах, наверное, и слышно ничего не было.

Прошло полминуты от взлета. Ровное гудение удалялось, снова слышен стал стадион.

Отчаяние на лице прохожего сменилось растерянностью, надежда – уверенностью. Самолет уже был далеко от аэродрома, уже был так высоко, что казался не монстром, а вполне безобидным и даже изящным. Красные проблесковые маячки теперь весело мигали, пробегая по крыльям красноватыми сполохами.

Замерзшие дома города, тусклые огни фонарей, черные горы и гордо летящий над землей, над миром самолет.

Прохожий оглянулся по сторонам – подпрыгивающая на ухабах машина мазнула по его лицу светом фар, – повернулся и пошел в обратную сторону.

Снова ясно слышен был шум стадиона и скрип снега под ногами. Человек поглубже засунул руки в карманы, сгорбился, мрачно глядя на утоптанный снег дорожки.

Кажется, кричали «шайбу» или «давай». Неохотно и редко.

Звук самолета уже сел на одну ровную ноту, почти незамечаемую, почти неслышную.

Для полноты картины не хватало только бездомно воющей на белую луну собаки. Но бродячие собаки в Сибири зимой по улицам бродят редко. Они отсиживаются по теплым подвалам, чтобы не замерзнуть к чертовой матери. Если и попадется собачья свора, то пронесется мимо на всех парах, выдыхая морозный воздух из оскаленных морд. Где-то, значит, есть чем поживиться. На пути такой своры лучше не оказываться – могут и напасть. Впрочем, редко. Так ли, иначе – собаки с голоду не дичают, как-то находят себе пропитание. Но выживают все-таки только большие и мохнатые – шавок надолго не хватает. То ли съедают их сильные сородичи, то ли сами подыхают на сибирском морозе.

А вот вороны, те каркают с утра до вечера. От зимы до зимы.

Они, конечно, первые поспевают на всякую падаль, куда там собакам даже на всех парах.

Черная стая как раз с гамом поднялась над стадионом, словно только и ждала, когда о ней подумают. И сразу растаяла в небе. Черное на черном не видно.

Тоже, видно, нашли, чем поживиться.

Но голоса взлетающей стаи никто и не заметил – привыкли.

Было десять часов двенадцать минут.

На стадионе что-то уж особенно сильно заволновались. То ли гол там забили, то ли стали драться. Но крик теперь был настоящий, азартный, со свистом и улюлюканьем. Казалось, даже бетонная чаша ярче вспыхнула.

Кое-кто из тех, кто жил поблизости, но поленился пойти болеть на таком морозе, взглянули, наверное, в окно, чтобы посмотреть, что там такое случилось.

Крик так же неожиданно стих. А вот свист не прекращался. Длинный, протяжный, низкий, нечеловеческий свист. Он шел откуда-то с холодных звезд, с ночного неба. И быстро нарастал.

А через секунду снова замигали красные дьявольские глаза, мелькнуло, входя в чашу света, металлическое брюхо.

Ужас был в том, что самолет не гудел. Только крылья высекали из стылого воздуха протяжный свист, гул, вой.

Ужас был в том, что нос самолета теперь смотрел не в небо, а на землю, что металлический крест крыльев неестественно накренился – правое было внизу, а левое задралось к бляхе луны.

Ужас был в том, что самолет падал.

Больше никто ни о чем подумать не успел. Никто даже не обратил внимания, что снова вскрикнул стадион, но только на долю секунды, потому что в следующую долю все проглотил громовой удар – самолет срезал мачту с рядом прожекторов и вместе с ней, в ореоле искр и черных хлопьев, вбился в лед хоккейной площадки посередине.

Еще полсекунды болельщики видели, как нос самолета исчезал под распоротым льдом, под землей, как рушились-отрывались хвост и крылья, стремясь к месту столкновения, как перерезало надвое туловище судьи матча, как стал спадать огромный фонтан из снега, комьев земли, человеческих разрубленных тел, кусков дюраля, желто-прозрачной жидкости. Кто-то успел даже встать.

Но этого было уже недостаточно.

В следующее мгновение этот фонтан сменил сияющий гигантский пузырь багрово-желтого огня, который вырос откуда-то из самого центра, тут же разорвался на сотни желто-черных валов и захлестнул всю чашу стадиона.

К небу взметнулась огненная сфера зловещей красоты, словно у стадиона появился купол. Но купол этот тоже раскрылся мгновенно языками невероятной длины, как будто пытавшимися слизнуть огнем и луну и звезды.

Не успели языки истаять черным дымом, как из чаши стадиона снова вырос гриб-людомор. Но на этот раз отклонился от пути наверх, завернулся смерчем, вылизывая чашу изнутри дочиста.

Было двадцать два часа тринадцать минут.

В этот момент немой город обрел голос. Это был истошный, душераздирающий, рвущий перепонки стон.

Пожар, вернее, шторм, шквал, ад огня видели почти все. Городок-то был небольшой. К стадиону бежали, забыв о морозе, о ночном времени, о скользких тротуарах. Многие не успели одеться. Женщины голосили, мужчины, неизвестно зачем, хватали по дороге снег с земли и мяли из него, сухого, как песок, рассыпающиеся комья снежков.

К стадиону подойти было невозможно. Вокруг была весна. Лед стаял мгновенно, под ногами чавкало уже за сто метров до бетонных стен. А ближе – начинали гореть волосы и на лице появлялись ожоговые волдыри.

Вот здесь стало понятно, зачем снежки. От бессилия, от отчаяния, от ужаса мужчины стали швырять снежки в стадион, но те даже не долетали до стен, таяли на лету и исходили к небу паровыми облачками.

Метались простоволосые женщины, кто-то сидел на таявшем снегу и рыдал в голос, дети стояли поодаль, притихшие, с широко распахнутыми глазами.

Что-то пытались предпринять, но ни у кого не было никаких разумных мыслей. Через какое-то время догадались таскать воду ведрами из ближайшей девятиэтажки, но ведер было мало, больше суетились, чем тушили. Да и тушить-то было нечего. Даже приблизиться к стенам не могли, только сквозь проемы ворот видели, как полыхает внутри – была самая настоящая доменная печь, просто ад.

А дальше увидели то, что заставило всех метнуться назад от пылающего стадиона.

Стены его вдруг начали краснеть, как краснеет раскаленный металл, если его сунуть в самое жерло огня.

– Сейчас рухнет! – заорал кто-то диким голосом, и толпа откатилась. Кого-то придавили в свалке, но не до смерти.

Пожарные машины – целых четыре – прибыли только в двадцать минут одиннадцатого. Развернули рукава и ударили по стенам, по вырывающемуся сквозь трещины огню струями из брандспойтов. И пар, просто вал пара шарахнулся от стен стадиона. Машины не справлялись. Ближе подойти к чаше не было никакой возможности.

Еще через полчаса стали съезжаться машины из соседних городов и поселков, потом из области, потом из соседней, несколько раз вылили по тонне воды на пылающую чашу самолеты и вертолеты. Огонь, казалось, разгорался еще сильнее.

К шести утра стало ясно, что тушение займет много времени. Уже никто не надеялся найти хоть кого-то живого на стадионе, но все равно стояли, ждали чего-то. «Скорая помощь» уже увозила тех, кто обгорел или замерз вот здесь, перед стадионом.

Когда рассвело, полыхало еще вовсю. Пожарные машины стояли впритык друг к другу, струи воды, перелетая через бетонную стену стадиона, пропадали в языках пламени. Пар стоял широким столбом до самого неба.

Скоро прибыл самолет МЧС. Командование на себя взял молодой парень в оранжевой куртке, который координировал действия пожарных. Теперь дело пошло лучше.

Организовали пункты помощи тем, кто так и не уходил с места пожара. Здесь поили горячим чаем с коньяком, давали горячий суп, одеяла.

Одна женщина умерла от сердечного приступа. Кто-то сказал, что у нее на пожаре погибли муж и два сына.

В этот день город не работал и не учился. Все, кто мог, собрались вокруг стадиона. Почти не говорили, только иногда вполголоса сообщали новости: наконец отвоевана у огня северная трибуна… восточная…

Пожар погасили только в десять часов вечера. С его начала прошли почти сутки.

Живых обнаружить не удалось.

Глава вторая

Ноосфера

Милицейский «козлик» вздрагивал на ухабах. Грязнов напрасно пытался комфортно расположить свое слегка расползшееся за последние годы тело на предмет вздремнуть. Казалось, временами, на ровных участках пути легкий сон уже начинал кружить голову, но тут же неуклюжая рытвина подбрасывала машину, заставляя Грязнова недовольно ворочаться. Наконец отчаявшись скоротать дорогу сном, Грязнов, не выпуская сигареты изо рта, посмотрел на Матвеева, крутившего баранку.

– Слушай, Матвеев, что ты за дрянь такую куришь? Вот вонь-то.

– А что, Вячеслав Иванович, «Космосочек». Хорошие сигареты в свое время были.

– Помню, помню. Семьдесят копеек, светлой памяти. Просто уж дух мерзкий больно.

– Так вы окошко-то откройте.

– Ага, уморить меня хочешь. Кашляю я, Матвеев, вот что.

Грязнов похлопал себя по карманам в поисках сигарет, не без желания угостить и Матвеева, но пачки не нашел.

– Тьфу ты, черт… Матвеев, – ворчливо обратился Грязнов, – что ж ты не посмотрел, что я без сигарет? А? Раззява.

Матвеев хохотнул, привычный к этой манере шутливого ворчания, и находчиво предложил:

– А вы вот, «Космосочек», Вячеслав Иванович.

– Давай, давай, трави меня… – Грязнов полез толстыми пальцами в сплющенную мятую пачку, пустую на две трети, пошуршал там и вытянул сигарету. – Вот дрянь-то, тьфу, – произнес он, закуривая.

Грязнов вдумчиво затянулся, глядя перед собой на заснеженную дорогу. «Козлик» вновь встряхнуло, и Грязнов, поморщившись, нашел новую тему разговора:

– Ну, куда гонишь так? Что, не поспеть боишься? Успеем. Дал бы вздремнуть начальству.

– Экий вы, Вячеслав Иванович, спокойный, – удивился Матвеев, – все-таки на такое дело едем… Авам «вздремнуть».

– Тоже мне «дело», – самодовольно усмехнулся Грязнов. – Знавал я такие дела, по сравнению с которыми это – просто… не знаю что.

Он замолчал, исчерпав запас красноречия. Ему было приятно, что Матвеев смотрит на него с такой почтительностью и говорит слово «дело» с внутренней дрожью. Грязнову нравилось бравировать своей отвагой, давно уже ставшей легендой и темой анекдотов на Петровке.

– Что ни говорите, Вячеслав Иванович, а дельце-то нешуточное, – не унимался Матвеев. – Я уж не знаю, кто, кроме вас, решился бы на Чирка с голыми руками.

– Ну уж с голыми… Ордер на арест есть, в кобуре тоже кое-что есть… Хм… даже симпатия есть…

– Какая симпатия? – не понял Матвеев.

Грязнов подумал, как бы так пошутить, чтобы было понятно, но не нашелся и повторил только:

– Симпатия.

– К Чиркову, что ли?

– Ну да, к Чиркову. Уважаемое лицо. Красиво работает. Пух-пух! Пять трупов и никаких следов. Кто видел? Тузиков? Нет Тузикова. Кто знал? Батарейкин? Нет Батарейкина. А господин Чирков в это время вообще неизвестно где..

– Да откуда ж тогда известно, что Чирков убил?

– Как – откуда? – Грязнов недоуменно посмотрел на молодой профиль Матвеева. – По почерку. Все убийства на один манер. Улик нет. Свидетелей нет. Манера есть. И мотивы. Слухи вот еще.

– Какие слухи?

– Ну, всякие… Откуда ты думаешь, Матвеев, мы вообще про этого Чиркова узнали? Да вот слухи…

– А-а-а… «Источник сообщил», – догадался Матвеев.

– И «источник» тоже. Представляешь, такая странность – никто этого Чирка в глаза не видел, а вот слухи про него давно ходили.

– Да знаю. В управлении даже шуткуют хлопцы. Если смыться надо, чтоб начальство не прознало, говорят – к Чирку пошел.

– Юмористы… А я так думаю, Матвеев, что существует ноосфера. Вернадского читал?

– Это который метро?

– Это который ученый. Ну, ладно, это штучка для интеллектуалов. Но вкратце там все к одному сводится – если появилась какая-то информация – она начинает вертеться в ноосфере и в конце концов все про нее узнают.

– А-а-а…

– Вот тебе и «а». Вот тут надо все равно иметь, чтобы об этом догадаться. – Грязнов постукал пальцем в лоб и с восторженным вздохом залюбовался дорогой.

– А что же теперь? – любопытствовал Матвеев. – Теперь-то как удалось на него выйти? Он же чисто работает? Вы говорите, улик нет, свидетелей нет…

Он почтительно замолчал, оценивая многозначительный палец у лба Грязнова и теорию Вернадского.

– А это все потому, что и на старуху бывает проруха, – с назиданием произнес Грязнов народную мудрость.

– Какая ж проруха?

– Такая. Приходит Чирков с красивым планом в голове к одному своему знакомому. Ну туда-сюда, разговоры за разговорами, что-то не поделили, поругались, расстроились, у Чиркова пушечка с собой – маленькая, неброская. Пух!..

Матвеев поежился от легкого оптимистического «пух!».

– Ну, мозги в стороны, улик никаких, свидетелей никаких. А тут деткам пошалить вздумалось – мусоропровод подожгли. Приехала команда. И все пожарные увидели. То-се, словесный портрет. Мальчишки-пожарные его опознали: «Он, – говорят, – он». Он так он, нам только этого и надо было. Прошлись по картотеке, правда, ничего, но тут один источник сообщил…

Матвеев хмыкнул.

Грязнов замялся.

– Вообще-то дальше тайна следствия. Я распространяться не буду. Детишек бы выдрать за мусоропровод – бензин, что ли, вылили туда, не знаю – знатно полыхнуло. Но нам, видишь, на руку. Вот теперь господина Чиркова за белы ручки в Бутырку.

Матвеев озабоченно нахмурился:

– А что, Вячеслав Иванович, ну, как он отстреливаться будет? Как-то вы в одиночку… это…

– Матвеев, ты что?

– Да ничего… я так просто, подумал. Человек-то уж больно резкий – ничего святого. Уж, поди, душ десять загубил.

– Может, и больше…

– Ну вот, больше даже… А ну как он вас…

– Пух?

Матвеев насупленно замолчал.

– Нет, Матвеев, он не из таких. Я же говорю, человек тонкий, деликатный, опять же со связями. Не в его интересах себе жизнь гробить. Он еще думает, что вывернется. Да только попалась птичка. Не вывернется.

Грязнов замолчал, а потом прибавил угрюмо:

– А может, и вывернется. Такая сволочь скользкая.

Они минут пять проехали в молчании, неуклонно приближаясь к цели – даче Чиркова. Все реже попадались деревенские полуразвалившиеся избы, все длиннее были лесные посадки вдоль дороги, а иногда и природный, не посаженный лес густо затенял дорогу. На въезде в дачный поселок Рассудово «козлик» остановился. Тотчас из-за угла к нему торопливо подошел молодой человек в штатском и, припав к приотворенной дверце, быстро заговорил. Из его доклада явствовало, что наличествует группа захвата в составе двенадцати человек, что дача Чиркова оцеплена, блокированы входы и выходы, включая подозрительный проем в заборе. Грязнов слушал рассеянно, кивая в такт словам.

– А что, Вилеткин, закурить есть? Только что-нибудь не наше. А то тут меня «Космосом» травят.

И, взяв сигарету, он задумчиво затянулся. Матвеев смотрел на Грязнова в растерянности. Только-только его фантазия нарисовала картину, как Грязнов, защищенный собственной славой, запросто входит в дом Чиркова и он, этот неуловимый убийца, раздавленный величием смелого оперативника, падет пред ним ниц; и вдруг – группа захвата в двенадцать человек, блокированные дыры в заборе…

– Что, Матвеев, думаешь, хитрый я лис? – отвечая на его мысли, произнес Грязнов. – То-то, брат, иначе нельзя. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай, как один чукча говорил. Понял? Ладно, идем брать. Ты ждешь нас на развилке, на пересечении Юбилейной и Главной улиц, вот здесь, – он указал на точку в карте, – не скучай, мы скоро.

И, выйдя из «козлика», Грязнов, сопутствуемый Вилеткиным, двинулся через снег к пролеску.

– Что Чирков, не нервничает? – осведомился он через плечо.

– Не похоже, – отозвался Вилеткин, – с утра был дома, за пределы участка не выходил. Обливался водой, дрова колол, четыре раза выходил курить.

– Дрова колол? Обливался? По такому морозу-то? Серьезный мужик. Не дачник, уважаю. А то мне эти дачники… У меня, знаешь, на даче – генерал на генерале, и все как выйдут на грядки по весне, все в растянутых кофтах бабьих, черт-те в чем, в дранье каком-то – глаза б не глядели. А этот, видно, солидный человек. Водой обливается. Ты водой обливаешься на морозе, а, Вилеткин?

– Так точно, – отрапортовал Вилеткин, – утром и вечером.

– Вот, тоже солидный. А я, знаешь, люблю тепленькой водичкой. У тебя воду не отключили?

– Никак нет.

– А вот у нас отключили. Профилактику какую-то придумали. Трубы, говорят, проверяют. Что это за профилактика, когда из горячего крана вода холодная течет? Как они там смотрят? Знаешь? И это посреди зимы!

– Никак нет.

– Вот и я не знаю. Это что, заяц, что ли?..

Поляну стремительно пересек беляк.

– Точно, заяц, – удовлетворенно ответил сам себе Грязнов.

Они подошли к задам дачи Чиркова. Это было двухэтажное строение с флигелем, которое едва проглядывало в соснах. Участок, отведенный под дачу, был весьма просторен и захватывал часть леса. У дощатого забора стояли зазябшие милиционеры – двое, оба Грязнову незнакомые.

– Разрешите доложить, объект в зоне видимости не появлялся! – доложил один.

– Не появлялся, – повторил Грязнов, – сейчас появится. Вернее, я появлюсь в его «зоне видимости». Здесь и войдем.

Грязнов легко нажал на доску, и она подалась, приоткрывая лаз.

– Лезь ты первый, – командировал Грязнов одного из милиционеров. Затем и сам просунул голову в щель.

– Голова прошла, стало быть, и пузо пролезет, – пояснил он серьезным молодым людям.

По скрипучему снегу они вышли на асфальтированную дорожку вокруг дачи. Грязнов, оставив позади сопровождающих, вышел к парадному крыльцу и постучал в дверь. Дом не отозвался ни звуком. Грязнов увидел кнопку звонка. «Господи, а это еще зачем?» – подумал он, надавливая. Послышалась электронная мелодия, и вновь все стихло. «Да ну, к черту», – пробормотал Грязнов и стукнул в дверь ботинком. На втором этаже приоткрылась занавеска, и на мгновение стало видно лицо, тотчас же, впрочем, скрывшееся. Послышался неторопливый, размеренный шаг хозяйских ног по деревянным ступеням винтовой лестницы. Рука Грязнова привычно потянулась к кобуре. Он ожидал вопроса из-за двери, замешательства, но дверь спокойно отворилась. На пороге стоял мужчина средних лет, пожалуй, приятной даже наружности – рослый, плечистый, голубоглазый. Ничто не выдавало в его облике известного в кулуарах Петровки преступника Чиркова-Чирка. На фоторобот действительно был похож. Но скорее, как детский рисунок с подписью «Папа» на самого отца.

– Игорь Дмитриевич Чирков? – спросил Грязнов, добавив в голосе профессионального металла.

Чирков пристально и не без интереса посмотрел в глаза Грязнову. Взгляд его, казалось, ничего не выражал, и в то же время Грязнову уязвленно подумалось, что Чирков презирает его. Что же, Грязнову было знакомо и это презрение. Перед ним стоял сильный, яростный хищник, еще не ощутивший, что на него начата смертельная охота. Но Грязнов знал, что еще пара фраз, еще несколько привычных, юридически необходимых формул, и эти голубые безразличные глаза полыхнут огнем ненависти. У него не было выбора, и он не хотел выбора. Он шаг за шагом двигался по торной тропе.

– Я начальник МУРа Грязнов, – сообщил Грязнов, извлекая бывалую книжечку, – вы арестованы.

Чирков равнодушно, как показалось вновь Грязнову, посмотрел на книжку, на черно-белое лицо Грязнова на фотографии, может быть, слишком долго. Грязнов ждал вопроса, в чем причина обвинения.

– На каком основании меня арестовывают? – спросил Чирков никак не окрашенным, но глубоким и сильным голосом.

Грязнов почувствовал себя совсем в своей тарелке. Нужный вопрос был задан, все шло согласно сценарию.

– Вы обвиняетесь в умышленном убийстве гражданина Крайнего Григория Анатольевича. Следуйте за мной. Сопротивление бесполезно, дом оцеплен. Вот постановление о заключении вас под стражу.

Грязнов произносил клишированные, уже столько раз звучавшие фразы не думая. Его рука теперь не лежала на кобуре, но готова была привычно метнуться и в считанные мгновения выхватить пистолет.

Чирков, даже не взглянув на бумагу, сделал шаг на крыльцо, огляделся, словно ожидая увидеть конвоиров. Губы его покривились в иронической усмешке.

– Ну что ж, заходите, – запросто предложил он и улыбнулся даже с какой-то попыткой обаяния.

Это было то, что называлось «нестандартным поведением», и к этому Грязнов, стреляный воробей, уже тоже успел приноровиться.

– Заходить я к вам не буду, гражданин Чирков…

Грязнову, правда, хотелось как-то просто и без затей покончить это дело. Действительно, с какой стати Чиркову, матерому убийце, с огромными связями – как предполагал небезосновательно Грязнов, – уходящими в структуры государственного управления, вдруг пугливо скрываться, устраивать нервические припадки, оказывать сопротивление, когда со своим умом, изворотливостью и хитростью он несомненно добился бы и добьется, скорее всего, большего. Однако интуиция, в которой начисто отказывал себе Грязнов и которая считалась безошибочной в кругу его друзей, заставила его произнести роковое:

– Руки вверх!

Руки Чиркова как-то неопределенно, почти покорно потянулись кверху, но на пути застыли.

– Что же «вверх», я без оружия, сами видите, на даче… Это и смешно даже. – В его голосе слышались почти ласковые нотки.

– Вверх! – металлически рявкнул Грязнов, стремительно юркнув рукой в кобуру.

В тот же момент, быть может мигом раньше, рука Чиркова гибко и стремительно рванулась вперед, в направлении кадыка Грязнова. Раньше, чем успел подумать, Грязнов успел стремительно присесть, уворачиваясь от удара, с легкостью, казалось бы, неожиданной для такого грузного и флегматичного человека. Он успел заметить бледные лица юных милиционеров. В следующее же мгновение огромный, тяжелый кулак Грязнова угодил в солнечное сплетение преступника, и вот уже Грязнов, навалившись тяжелым телом на распластанного по крыльцу Чиркова, уверенно заламывал ему руку в локтевом суставе. Наручники скоро сцепили запястья бандита.

– Гражданин Чирков, – с укоризной произнес Грязнов, – ну что такое… Вы работаете, мы работаем, такдавайте не будем мешать друг другу… Непонятливый народ, – обратился он к одному из милиционеров, отряхивая перчаткой одежду.

На перекрестке Юбилейной и Главной улиц преступник Чирков был помещен в милицейский «козлик» и по тем же ухабам и рытвинам, как прежде Грязнов, двинулся в направлении Москвы.

– Здорово, – сказал водитель, который, впрочем, даже не видел задержания.

– Мы еще с этим Чирком наплачемся, – почему-то стал пророчить Грязнов, чего с ним никогда раньше не бывало.

В поселке Грязнов приобрел пачку вполне приемлемых сигарет и, несколько передышав густым, хвойным воздухом Рассудова, даже вздремнул, уткнувшись в дверное стекло. Однако, как ни восхищался Матвеев хладнокровием и выдержкой Грязнова, тому было отчего-то неуютно на душе. Как-то уж слишком непроницаемо сверкали голубые глаза Чиркова, как-то уж слишком безмолвно принял он неожиданное известие об аресте, сулившее ему ах какие невзгоды в ближайшем будущем. И потом эта проклятая интуиция, в которой Грязнов сам себе начисто отказывал и которую так ценили в нем товарищи по службе…

Глава третья

Самоубийство оленей

Зима выпала суровая. Москвичи, так привыкшие сетовать, что мир в невыгодную сторону поменялся, что лета теперь холодные, а зимы, напротив, теплые и сырые, приуныли. Хорошо фантазировать о прежних удалых русских зимах, о тройках, мчащихся по замерзшей Москве-реке, но в современных условиях двадцатиградусные морозы, ветер, который с воем прорывается в оконные щели, изморозь на стеклах – все это не радует изнеженное тело цивилизованного москвича.

Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры, закаленный атлет и москвич, проснулся поутру вместе со всем рабочим людом столицы, отправился в душ, отвернул холодную воду и встал под струю. Хорошо быть закаленным атлетом, пока другие с душевной скорбью изучают состояние горячей воды (весьма нерегулярной в Москве последних зим), ты уже успеваешь принять душ и добрести до кофейника. На улице все еще мрачно висела ночная мгла, белесо и мутно светились фонари. В окнах дома напротив копошились тела горожан – раздраженных, сонных, озябших.

Сегодня Александру Турецкому не нужно было идти на работу – он встал, повинуясь привычке, словно пружина выкинула его из теплой постели. А между тем у него был отпуск. Успешно завершив последнее дело, он обратился с просьбой о кратковременном отдыхе, с тем чтобы наконец-то отоспаться, привести в спокойное состояние взлохмаченные мысли и чувства. Друзья советовали Александру поехать куда-нибудь отдохнуть, но он упорно не желал больше никуда летать, ездить и прочая. В конце концов, со всеми этими бесконечными поездками, командировками, встречами государственной важности в потаенных уголках пяти континентов, он почти вовсе утратил собственный дом. Райским наслаждением казалось Турецкому пожить немножко у себя дома, готовить себе есть, укладывать себя спать. Вечно кого-то спасая, Александр считал, что в редкие дни отпуска он вволю может побыть эгоистом. Можно наконец с национальной ленцой поваляться на диване с детективным романом, написанным какой-нибудь старой девой, можно освежить контакты со старыми друзьями, родней – только чтобы не было никого из сослуживцев, чтобы разговоры были не про деньги, убийства и политические козни, а какие-нибудь простые, славные, гражданские. С такими надеждами Турецкий лег вчера в постель, и вот на тебе – поутру оказался выкинут из-под одеяла в холодный душ, оттуда к кофейнику, и если бы Александр и дальше пошел на поводу у инстинкта, то уже, наверное, был бы на улице по пути на работу.

Кофе ринулся было из джезвы, но был подхвачен с огня ловкой рукой Турецкого. Александр не признавал растворимого кофе и всегда варил напиток по своему методу. Одним из пунктов этого метода, как правило, становилось то, что кофе превращался в украшение плиты. На этот раз кофе все-таки попал в чашку и был раздумчиво, с удовольствием выпит. Остатки сна улетучились, прибывал день. Александр уютно расположился на диване и включил телевизор.

– Сегодня в новостях дня… – сообщил на еще не прояснившемся экране проникновенный дикторский голос. – Свидетелями кровавой катастрофы стали сегодня жители Новогорска. Самолетный комплекс «Антей», имея специальное задание, потерпел аварию невдалеке от аэродрома, в черте города. Количество жертв катастрофы пока не подсчитано…

Турецкий переключил программу. Альтруистам тоже нужен отдых. В течение этой недели Турецкий планировал обезопасить себя от всякой неприятной информации. Все, что касалось убийств, ограблений, мошенничества, финансовых махинаций, политических интриг – вся эта бытовуха следователя по особо важным делам была теперь в стороне.

На экране показалась изящная оленья голова. Турецкий, умилившись сердцем, смотрел, как олени мчались по лугам, – статные самцы с кустом рогов на голове, пугливые самки, оленята в солнечных пятнышках. Голос за кадром дружелюбно комментировал обстоятельства нехитрой оленьей жизни. Турецкий стал свидетелем оленьих драк, кормежки, зимовки, купания. Потом показали врагов оленей – волка и браконьера, и Александр было по-детски забеспокоился, не покажут ли, чего доброго, насильственную смерть этих красивых и благородных животных. Но передача человеколюбиво избавила зрителей от зрелища насилия в животном мире.

– Однако самым странным фактом в существовании оленьего стада является довольно частый случай массового самоубийства, – сообщал за кадром комментатор. – В чем причина столь необычного проявления коллективного сознания? Неизвестен факт единичного самоубийства в оленьем стаде – невозможно представить, чтобы отдельно взятая особь оленя решила свести счеты с жизнью. Но, устремившись за вожаком, они движутся к пропасти, вряд ли понимая, что мчатся навстречу своей гибели. И после того как упадет первый олень, остальные устремляются по его пути до последнего. Нам не удалось заснять этот трагический момент, но последствия подобного массового самоубийства были зафиксированы камерой экологической службы Баргузинского заповедника…

На экране мелькнули рассыпанные повсюду оленьи туши. Турецкий выключил телевизор. Трагедия – всюду трагедия. Падают самолеты с небес, падают олени в пропасть, опять кровь, опять смерть. И ведь слава богу, что это не дело чьего-то злого ума и следователю Турецкому не надо снова вести следствие. Александр представил фантастический проект – его направляют выяснить обстоятельства коллективной гибели оленьей популяции. Почему за первым устремились все? Куда ниточка – туда и иголочка… Коготок увяз – всей птичке пропасть… Мысли Турецкого, сознательно оглупляемые в целях отпускной чистки сознания, вышли на какую-то подростковую орбиту. Турецкий стал мечтать, как бы он был лесником в Баргузинском заповеднике, как бы он стал заботиться об оленях и вообще о зверях, вот было бы здорово…

Раздался телефонный звонок. Турецкий дождался, когда сработает автоответчик, с тем чтобы оберечь себя от нежелательных разговоров. После того как в записи прозвучала вежливая фраза на двух языках, послышался старческий женский голос:

– Саня, возьми трубку, я знаю, что ты дома. А если тебя дома нет, то перезвони сейчас же, ты мне нужен.

Турецкий вздохнул и взял трубку:

– Здравствуй, мама.

– Санечка, золотой мой, здравствуй. Ты мне нужен, у меня проблемы. Ты не можешь приехать?

– Конечно, мам, а что такое?

– Во-первых, я разбила очки, тебе надо сходить в оптику в четвертом корпусе – я по гололеду боюсь выходить. Во-вторых, ты обещал мне повесить полку.

– Но, мам, я же тебе оставлял деньги, чтобы тебе повесили эту полку.

– Я отдавать пятьдесят рублей всяким дармоедам не намерена. Ты ко мне сегодня приедешь и все хорошенько повесишь. А то они так повесят, что меня потом моей же полкой и пристукнет.

Елена Петровна Сатина отказывалась признавать в своем сыне государственно важное лицо и видела в нем по-прежнему ребенка. К старости она стала разговорчива, слезлива и обидчива, но Турецкий помнил ее еще живой нестарой женщиной, острословом и центром большой компании интересных взрослых. И просто он любил свою мать и поэтому теперь должен был собраться и поехать к ней.

Жену и дочку Александр отправил в Ригу, чтоб отдохнули от него. «Одиночество – лучший собеседник», – подумал тогда. Оказалось – чушь, поговорить хочется.

«Вот ведь, только пожелаешь себе какого-нибудь гражданского собеседника, как твое желание сбывается с самой высокой степенью буквальности. Ничего более гражданского, чем мама, не придумаешь, как не придумаешь ничего более разговорчивого. Погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей…»

– И еще, купи корм для попугая. Я его кормлю геркулесом, а он какой-то квелый после этого. Купи проса у станции, я тебе деньги отдам.

– Куплю, конечно, только денег мне твоих не надо.

– Как то есть не надо? Я у тебя на шее сидеть не собираюсь… – на всякий случай надулась мама. – Ты когда приедешь? Приезжай поскорее, а то я чувствую – давление скачет, боюсь, что после обеда я буду валяться пластом. Ох, хоть бы ты мне смерть привез, зажилась я… Я тебя покормлю – у меня борщ хороший, со шкварками. И захвати что-нибудь почитать, только большими буквами. Ну все, целую тебя.

Турецкий взял денег, оделся, накинул на шею мохеровый шарф.

Мама некогда была красавицей, и ее ровесники до смешного отчетливо это помнят. Впрочем, тяжелая послевоенная жизнь и вечные заботы скоро сгубили ее прелестную наружность, о чем она и не помыслила кручиниться. Мама – один из самых больших жизнелюбов на жизненном пути Турецкого (ныне – с тремя инфарктами, почти слепая, с палочкой) – считалась лучшим кулинаром в семье, потому что волею обстоятельств была натурой не творческой, то есть покорной рецептам. Мамина кухня была защищена от новаций полным отсутствием в последнее время у нее физического вкуса. Не в состоянии распознать достоинства и недостатки своей стряпни, мама взяла за правило следовать точной рецептуре, не всё, конечно, получалось золотом (мама могла спутать сахар и соль, что выяснялось только за столом), но у ее подруг были основания для зависти. Обещанный мамой обед приятно волновал душу Турецкого. О гамбургерах из «Макдоналдса» и думать не хотелось.

Он проехал по Садовому кольцу, свернул с Новослободской улицы на неприметную Селезневскую – мама жила там. Елена Петровна встретила его веселыми приветствиями и поцелуями.

– Санечка, садись, рассказывай, – пригласила она его, сама устраиваясь в кресле.

– Что рассказывать?

– Давай, что нового на работе. Я так за тебя волнуюсь, ты же все этих жуликов ловишь…

Мама настойчиво не желала брать в толк, что Александр был следователем по особо важным делам. Подругам во дворе она говорила, что он просто сыщик. Возможно, ей было так удобнее, а всего вероятней, ей не хотелось лишних расспросов.

– Или нет, – оборвала она себя, – ты сейчас мне наговоришь всяких ужасов, я потом спать не буду, давление поднимется. Значит, так, первое – расскажи, что там с самолетом. Я сегодня все глаза проглядела, но без очков я ничего не вижу, – стрекотала мать. – Ты знаешь, я совсем слаба глазами стала. По телевизору могу только «Санта-Барбару» смотреть. Три года назад, когда она только начиналась, я всех, кто как выглядит, запомнила, поэтому сейчас не путаюсь. А в новых фильмах – черт их поймет, мне кажется, они все на одно лицо, артисты эти… Ну, так что самолет?

– Какой самолет? – переспросил недоуменно Турецкий.

– Как – какой?! Саша… Ты что, не смотришь телевизор?

Страницы: 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В семидесятилетний период советской власти в России имел место, среди прочих социальных феноменов, ...
«Если вы откроете любую литературную энциклопедию или поэтический словарь, то прочтете, что стиль… в...
«Страшно далеки они от народа, и народу всегда любопытно, сколько эти грамотеи зарабатывают. Ежемеся...
«Очевидно, вы человек пожилой, опытный, имеющий основания считать себя умным – и при этом, как больш...
«Старшая сестра, приехавшая на каникулы из колледжа, отправилась с младшей, еще школьницей, в театр:...
«Почему пишет молодой писатель? Вообще – от избытка внутренней жизни. Время молодого человека – плот...