Философия чашки (сборник) Ительсон Елена
Этих мгновений было два в моей жизни. Два. Когда нужно было решать. Когда можно было решить. И тогда громада яблонь не отсвечивала бы на моем лице, и я сидела бы в ленфильмовском буфетике, жуя салат…
Нет, нет, не торопите, я знаю, что вся моя жизнь прошла на ваших глазах, и всех моих немногочисленных поклонников вы видели.
…Я не решилась тогда, в темном метро, когда губы его уже прошептали «люблю». Я знала, что он любит другую. Я видела эти очертания той, другой. Нам было по пути. Он пошел провожать. «Темно, мне не страшно…» – шептала я, боясь, что он кинется на меня, а за спиной стояла та, другая.
…Встретились через 10 лет в буфете, брякнулись обручальными кольцами, раскланялись.
Я встала тогда, в буфете, чтобы пойти за ним. Я уже видела, как он вздрогнул. Обернулась – нет его.
…А ну-ка еще раз, если мы встретимся в гостях у каких-нибудь общих знакомых, откуда можно будет пойти вместе хотя бы до метро…
«Ну-ну…» – думаю я и огорчаюсь: нет, в гости со мной увяжется муж.
Он не любит ходить в гости, но тут, видно, почувствует что-то неладное и увяжется.
Весь вечер я буду на подъеме. Мы выйдем на кухню. Хозяйка благосклонно запрет дверь кухни:
– Курите, девочки! Курите, мальчики!
– Что ты тогда убежал из буфета? – это спрошу я. Я не боюсь спрашивать первой.
– Из буфета? Когда?.. Не помню, не помню… – забормочет он, поглаживая свое кольцо. – А ты вообще где сейчас?
В коридоре протопает муж и осторожно спросит у хозяйки, показывая на кухонную дверь:
– Там у вас курят?
– Нет, курят в коридоре, – ответит хозяйка и еще шире расправит плечи, загораживая нас (Я люблю таких хозяек: они вносят разнообразие в семейный быт и обычно помогают не разрушить, но встряхнуть семью).
– Где я сейчас? Все там же, – отвечу я, хотя тогда, в метро, я еще училась в школе и была не там. И знал ли он что-нибудь обо мне тогда, кроме того, что он хотел меня?
– Ну ладно. Я пойду жене позвоню.
– Дзинь-дзинь-дзинь… – это в кухне на висящем тайваньском аппарате отдается семь дзиней.
И знаю я, что он скажет, что здесь заскучал. И придет через час и будет долго собираться, расчесываться.
А я, стоя в прихожей, вдруг увижу, что он не тот: он мил, воспитан, ухожен, и страсть улеглась и ушла в любовь к жене, к ребенку.
– Ну, мы идем? – это спросит муж, всегда готовый уйти из любых гостей.
– Идем… – и мы прошагаем вместе: я в окружении двоих дымящих сигаретами мужчин.
– Я сегодня даже не пил, – скажет муж.
Мы пройдем по улице Первой.
– Улица Первая, – прочитаю я вслух.
– Что? – встрепенутся они оба.
– Я здесь любила.
– Кого? – спросит муж.
– Кого-нибудь. Он был высок, смугл, и ладони его пахли сирийским одеколоном.
– Бред! – скажет муж, – вечно ты что-нибудь выдумаешь!
Втроем мы войдем в метро, проходя мимо любопытных старушек. И там я спрошу:
– Нам опять в одну сторону?
– Опять? – ты удивишься. – Почему опять?
Я махну рукой:
– Ну, как тогда.
– Ничего не помню.
– Ну, пока. Еще на пять лет.
– До свидания, – вежливо откланяется мой муж и ничего не спросит: он привык ни о чем не расспрашивать.
И легкий мужской плащ, привезенный из экзотической страны, прошелестит мимо.
– А знаешь, мы когда-то вместе ходили в студию… – я прижмусь к плечу мужа.
– Не засни только. Нам через остановку выходить. – Муж поцелует меня в мочку уха.
…А как тогда все ликовало:
– Лика, Лика, будь моей! Твои волосы, Лика, как шелковые паутины. Лика, Лика. Мне нет жизни без тебя!
Мы ехали в старом вагоне метро с мягкими креслами. И я вспомнила тогда про зачет по геометрии, про невычерченные сечения.
– Я сделаю, я сделаю тебе сечения, – ты глотал воздух, – только будь моей!
– Ну, не надо, не сейчас. Потом. После. Когда я сдам зачет.
Потом грипп и глухие разговоры со стенкой шкафа:
– Ты просишь меня стать твоей. Ты понимаешь, я тебя не знаю. Не знаю, вдруг ты подлый человек. Я ведь школьница, школьница, – я показываю шкафу руки, испачканные мифическими чернилами. – Вот погоди, давай, я закончу школу, – я внимательно вглядываюсь в шкаф, – а там посмотрим.
…В тот день я только встала после гриппа, оделась, натянула новый самодельный шарф и побежала в студию.
Там, в перерыве, в полутемном коридоре, он представлял свою жену.
– Жена… – удивленно тянули вышедшие передохнуть студийцы.
Он женился первый.
– Ну, что твой зачет? – спросил он.
– Сдала.
– А у моей Оленьки опять «хвосты». Некогда было – свадьба, то-се, – он смущенно улыбнулся и обвязал шею новым шарфом.
– Никогда не жалей сметаны и масла, – говорит мой муж, глядя исподлобья, как я жарю грибы.
– А шарф тот старый, что я тебе дала, ну еще связанный на Дальнем Востоке, ты постирала? – высовывается из ванной Мама.
– Постирала и даже заштопала.
Тени ходят по сутолоке потолка. Огурцы засаливаются в банке. Грибы уже подлежат съедению. Но их не дают. Берегут на праздники.
– Зимой не пропадем, – говорит муж.
– Шарф этот будешь носить? – я протягиваю бледное полотно тепла.
– Посмотрю. Может, зима будет теплой, – говорит муж, и тоненькое обручальное кольцо почти спадает с его пальца…
1991
Сквозь парк к музыке
Памяти моих родных
Моя Мама очень хорошо пела. Романсы. Арии из опер. Подпевала радио. И всё время вспоминала с сожалением, что родители не стали учить ее музыке – в доме не было пианино.
Там, в ее далёком дальневосточном детстве.
…Но я тоже очень хорошо пела и пою. И вот прошли младшие классы, а меня так и не отдавали учиться музыке – не было пианино.
Мама растила нас с сестрой одна. Помощи ждать было неоткуда. И вот, живя в Ленинграде, я не училась музыке…
Я ждала. Я долго ждала.
Соседка пригласила Маму прийти вместе со мной к ним – ее сын начал заниматься музыкой. На аккордеоне.
Я увидела аккордеон (теперь понимаю, что был он старый и взятый «напрокат»). Но я залюбовалась его «мехами», я попросилась поиграть на нём…
Ночами я перестала спать. И поняла: если я сама не решу учиться музыке – я не буду ей учиться. Никогда.
В нашем классе я дружила с мальчиком из очень хорошей учительской семьи. Его Бабушка была Народной Учительницей, настоящим педагогом. Я поговорила с ним. И он сказал:
– Будешь играть на виолончели. Как я.
Он принёс на урок канифоль… И я с трепетом нюхала эту канифоль. Днём мы пошли к нему в гости. У него только что появилась младшая сестра. Всем было не до него. Он сыграл мне на виолончели. Его Бабушка догадалась, зачем это всё происходит. Но молчала. Решила не вмешиваться.
– Готовься к экзаменам, – сказал он. (Размер платы за обучение мы уже выяснили – она была «символической»).
А теперь представьте себе весеннюю Учительскую в Музыкальной. И мальчика из 4 класса на пороге.
– Ты что-то хочешь спросить? – учителя решили, что что-то случилось.
– Моя одноклассница будет поступать к нам. Сюда. Можно узнать, когда экзамен?
Секретарь записала дату и время экзамена. В мой новый блокнот. Я долго хранила эту запись.
…Моя сестра вышла замуж. Всем было не до меня.
В майский день я поехала на экзамен. Там сидело 80 или 90 человек. Все с родителями. Все готовились. К чему? Чтобы что-то спеть – готовиться не надо, – так решила я.
Экзамен был простейшим. Я спела мелодию. Простучала ритмы. Угадывала ноты. Пела свои любимые песни. И сказала:
– Я буду играть только на виолончели.
Все засмеялись:
– Для этого надо поступить.
– А я еще не поступила? – удивилась я. – Когда вы мне об этом скажете?
– Нет. Здесь конкурс…
– Но разве они тоже хотят играть на виолончели? – спросила я.
– Девочка, позови из коридора родителей…
– Родителей? – я изумилась. – Зачем? Моя Мама на работе. Она – врач. Вот представьте себе: вы придёте к врачу, а вам скажут: его нет, он на экзамене в музыкальной школе. И вы расстроитесь и спросите: а что, этот врач еще и учиться музыке будет? А работать он будет?
…Комиссия молчала. Их было много. Они еще раз смотрели мои пальцы…
– А пианино у вас есть?
– Нет, – честно ответила я.
– А Мама хотя бы знает, что ты здесь?
– А зачем? Она узнает, когда будет нужно… И ещё… Я буду учиться только у этой учительницы…
И я назвала имя. Она была не в любимцах.
И комиссия спросила:
– Почему?
– Потому что потом мне сможет помочь мой одноклассник. Он – её ученик…
– Девочка, приезжай в августе, будут висеть списки. Найдёшь себя в них – значит, поступила.
– Спасибо, найду, я хорошо ищу.
Я сказала комиссии «до свидания» и пошла гулять.
«Музыкалка» была от дома очень далеко. И я чуть-чуть прошла пешком. Потом ехала.
…В августе, в конце каникул, я заехала к Маме на работу:
– Поедем в музыкальную школу. Кое-что узнать.
– Зачем? – Мама ахнула.
– Списки посмотрим. Мама! Ты же переживала, что тебя не учили музыке…
Мама промолчала. И мы поехали смотреть списки. И я очень быстро нашла свою фамилию. Я же сказала учителям: «Я очень хорошо ищу!».
Мы шли пешком. Сквозь парки. Маме надо было прийти в себя… Мы пели. Мы пели в парках дуэтом…
Начиналась моя новая жизнь.
Июль 2011
Сашка
И был день. Прекрасный голубой светлый день 70-х. Наши каникулы.
И был двор. Не всегда понимавший меня. Но сейчас покорно молчавший – что-то задерживались девчонки со скакалками и резинками.
И была лужа около гаража и помойки. И вдоль лужи ходила молодая соседская собака Жулька. Её выпускали гулять на целый учительский день (учителя в каникулы тоже работали). За ней следили всем двором. И всё равно Жулька иногда успевала съесть какую-нибудь дрянь…
И были голуби – их тогда было очень много, они парами слетались на хлебные крошки. Крошки им сыпали все, но больше всех – хозяйка Жульки, учительница Мария Ивановна. В Блокаду она ела столярный клей. Она первая рассказала нам о Блокаде.
На другой день мы с подругой и сыном Марии Ивановны решили попробовать на вкус столярный клей. Не успели. Нас поймала сама Мария Ивановна. Она не ругала. Сына она била без нас.
И была музыка. Из окна соседа. Взрослого соседа. Он каждый день играл «Полонез Огинского» – это я произносила в одно слово. Он учился в институте и хотел жениться.
Моей сестре, которая тоже училась в институте и хотела замуж, нужно было только одно – чуть-чуть похудеть (это она так считала).
А вот соседу, наверно, чтобы жениться, надо было обязательно хорошо сыграть «Полонез Огинского» – так думала я.
У них была Сессия. И потому они были дома… Каждый – в своём жилище.
И потому я так рано была во дворе. Я не хотела слушаться сестру.
И каждый день зимой и летом, в любую погоду, во двор выходил Сашка. Совершенно взрослый человек с бородой, одетый во всё белое (чуть ли не сшитое из простыней). Это чтобы не поехал в транспорте, – так объяснили нам. Какой вред мог принести Сашка транспорту, я не знаю до сих пор. Он садился к нам на скамейку и разговаривал с нами, с детьми.
Меня удивляло, что он, взрослый, разговаривал с нами… Однажды я спросила:
– Саша (не могла же я его называть Сашкой, взрослого человека)! А вы кем хотите стать?
– Я хочу в небо, – ответил Сашка.
– Это в космонавты? – переспросила я. – Так на космонавта учиться надо.
– Нет. Мне не надо будет учиться… – Сашка засмеялся.
Проходившая мимо нас соседка закричала:
– Дети! Ну что вы с дураком разговариваете?
– Тетя Клава! А вот вы можете числа в уме перемножать? Трёхзначные? – тётя Клава застыла в ожидании «экзамена». – А он – может! Вот давайте умножим…
– Я – дурак, – сказал Сашка.
Тётя Клава кивнула:
– Дурак. Видишь, даже сам знаешь.
Сашка встал и ушёл.
Внезапно раздался крик:
– Уберите этого Дурака! Уберите его со стройки!
Сидя на скамейке, я подняла голову. Рядом с нами строили дом. Высокий. (Тень от него навечно сделает нашу квартиру несолнечной). Шла стройка. Но Сашка оказался на самом верху. Он сидел на кирпичной стене и тихо смотрел в небо. Ровно над ним работал кран. Стройку приостановили. Выбегали мужчины. Кричали. Сашка недвижно сидел на этой кладке и смотрел в облака. Кучевые и перистые – это я научила Сашку. Я же недаром ходила в школу. И Сашка рассматривал их. Но его же выгнали со скамейки. За ним пошел сосед-пенсионер. Еле взобрался, ругал Сашку, уговаривал. Тот оставался сидеть. Больше всего мы боялись, что он упадёт со стены.
Я подбежала к строителю:
– Можно, я схожу? Он меня поймёт. Мы дружим с Сашей…
– Дружим… Еще разобьешься!..
– Да мы каждый вечер бегаем по этой («чёрной») лестнице, – выдала я секрет.
И вдруг строитель согласился. Бабушка, шедшая мимо, перекрестилась.
– Только я пойду одна, – сразу сказала я.
Я поднималась в этот раз очень долго. А дальше я боялась. Нет, не Сашку, а не туда встать и упасть.
– Саша! Это я! Как вам здесь?
– Жарко… Скоро нужно будет уходить. Но я ещё не посмотрел на небо… Облака… Девочка! А почему ты здесь? Тебе не страшно? Ведь меня все боятся.
– Саша. Я пришла за вами. Давайте, спустимся туда, во двор.
Все не дышали…
А ведь его никто никогда не называл на «Вы». И все звали Сашкой.
И он растерялся. Дал мне свою руку и сказал:
– Пойдём…
– Нет, здесь за руку не получится. Давайте по одному, – настаивала я. (Просто до сих пор ни с кем не люблю ходить за ручку).
Мы спускались. Как с вершины. Бородатый взрослый Сашка в белье из простыни и я, маленькая девочка, школьница, в очень простом платье.
Мы спустились. В этот день никто не прыгал и не скакал. Всем надо было пережить: зачем я пошла за Сашкой и как он меня послушался.
Соседка моментально повела меня к себе. Есть блины.
Сашка сидел на скамейке и глядел в небо.
…Некоторое время я не ходила во двор.
Потом стройку огородили получше.
Потом достроили этот дом.
Я росла. Перестала гулять во дворе.
Перестала видеть Сашку.
Однажды увидела его, сидящего на скамейке с другими, младшими детьми.
Мир рос. А Сашка всё такой же сидел на скамейке и гулял по двору. Такой же, как и был в моём детстве. Однажды я подошла к нему. Сашка меня не узнал. Мне было уже 16. Прошло целых 7 лет моей жизни! И всего 7 лет его жизни. Он не вспомнил меня. Часто я думаю: может, он сделал вид, что не вспомнил? Может, он не хотел тревожить воспоминания?
2010
Из жизни мяучих
Цикл миниатюр
Несколько лет назад я целую неделю жила в «многокошье».
И Кошки, и Коты тогда потрясли меня. Я написала цикл стихов, который привёл меня к мысли – дальше писать об этих кошках.
Кошкам Аллы Шараповой с благодарностью. Они выдержали мое недельное проживание на их территории.
Виконт
- Вы видели мира плато? –
- Это – место моё на шкафу.
- И, когда я спускаюсь,
- Я делаю милость
- Стенам, еде, потолку.
- Иногда телефон выключаю –
- От него хозяйка устала.
- Остальные принтер включают
- По ночам – им дня мало.
- На кухне есть моё место
- Под раковиной. Арендовал.
- А на шкафу мне не тесно.
- Я всех вас переиграл!..
- Лежу, наблюдаю с вершины
- Вечную суету.
- Красавцем считаюсь.
- Когда нас считают –
- Нас много. И я на посту.
- Я много чего увижу! –
- Хозяйкам не расскажу.
- Пусть смотрят в глаза им
- Те, кто ниже…
- А я на вершине сижу!..
Кошка-мама
- Для меня они просто дети,
- Хотя им много лет.
- Нас не разлучили на свете:
- Говорят, так нельзя, нет.
- Но мы ничего не решаем.
- И я запаслась терпеньем.
- Часто детей своих умываю
- И молчу. И живу в смиренье.
- И с горечью наблюдаю,
- Как насильно людей разлучают,
- Родных и близких…
- Болят их сердца…
- Люди – не миски,
- Их не наполнишь снова
- Новым души уловом.
- Так и жить до конца…
Ватуся
- Я тихо жить хочу и незаметно,
- Безмолвно, кротко, – так я и живу.
- Я просто времени срединная отметка,
- И дерева простая очень ветка.
- И потому не ухожу я в глубину.
- Не очень я хозяйку дожидаюсь.
- Нас много, и задумчива она.
- На стуле на своём располагаюсь,
- Хотя уже вовсю идёт весна.
- Но что-то этой странною весной
- Мешает быть, как раньше, мне простой.
Авенир
- …Я не единственный, увы! –
- Сливаюсь я с другими.
- Я тихий-тихий.
- До того, что не совсем любимый…
- Так кажется…
- Молчу-молчу…
- Я быть единственным хочу!..
Хозяйки
- …Не думаю, что Кошки были целью,
- Но скрасили тоски ущелье…
А это стихотворение предваряет мой цикл миниатюр о тех же кошках.
«О кошках, о кошках…»
- О кошках, о кошках
- О судьбах в окошках,
- О славном коте, переевшем окрошки,
- О братьях-котах, об их нежной сестрёнке.
- О новом коте и о новом котёнке.
- И где-то подспудно – о людях при кошках, –
- Хозяйках, что терпят котов и немножко
- Меня, не сумевшую кошкою стать,
- Но смевшую срочно писать и мешать. –
- Вот тем и похожа немножко на кошку.
- Иначе – как влезу я в эту обложку?
Серый и чёрный
Зареклась я писать о кошках и котах. Их у меня нет. И, видимо, не будет.
Но как-то приснился мне двор моего детства. А во сне орал серый грациозный кот – искал хозяина.
И вспомнила я московское многокошье, куда я попала однажды.
«Всё, – думаю, – напишу я это для их хозяйки, писательницы. Что-то предвижу, что-то предположу».
…Чёрный кот попал к ней случайно. Отдавали на неделю присмотреть. Да не стало прежней хозяйки. Беда с ней случилось. И остались кошки здесь. Теперь навсегда. Много кошек. И среди них – чёрный кот. Красавец и хозяин над всеми своими сородичами.
Он должен был быть героем-любовником. Но его кастрировали. А страсть к прекрасному полу любого вида все равно не уходила от него.
На хозяйку он был раздражен. Ел отдельно от всех. Спал на самом высоком шкафу и помнил, что он – красавец.
А еще знал, что бывают коты посильнее. И живут они на улице, где он никогда не был…
Серого нашли на той самой улице, и он покорно согласился ехать с хозяйками в корзинке. Корзинка была из-под яблок, но тут посадили его. Он понимал, что едет в тепло и уют и что его будут кормить.
На улице он оказался, потому что укусил хозяина. «Этих хозяек кусать не буду», – решил он.
…На новом месте он не удивился множеству сородичей. Понимал, что он самый главный: знает, что такое воля, и знает, что такое любовь.
…Чёрный дрожал от страха. Больше всего он боялся, что займут его место для спанья.
«Зачем мне твоё место?» – подумал Серый. Учуяв кошек: «Вот с ними я и буду спать по очереди!»
«А вдруг он съест мою еду?» – подумал Чёрный.
Серый лег на холодильник, подозвал мяуканьем хозяйку и сообщил ей, что он ест только натуральное мясо. И кормить его надо 4 раза в день. Это он промяукал, но хозяйка всё поняла.
С тех пор жизнь в этой квартире крутилась вокруг серо-белого кота. Его чесали, часто и отдельно кормили. Он лез к кошкам, а потом листал хозяйкины книги.
Еще он умел выключать телефон. И делал это тихо и искусно.
Потихоньку все кошки и коты стали подстраиваться под его режим.
…Однажды утром хозяйки вспомнили про его больные уши и повели к врачу.
…И чёрный кот первый понял, куда и зачем ведут Серого.
Он прыгнул со шкафа на хозяйку. И заорал.
– Ты только что ел! – взмолилась она.
Нет!.. Чёрный просил, чтобы Серому только посмотрели уши. И больше ничего с ним не делали!
Читать бесплатно другие книги:
