Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

– Крамли?

– А вроде меня звали Шеф-щен?

– По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.

Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, – видно, Крамли положил телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубку к уху.

– Джон Уилкс Хопвуд, – объявил я.

– Вы забываете, что никаких убийств пока не было, – сказал Крамли. – Есть только предположения и подозрения. Между тем существует такое учреждение, как суд, и такое понятие, как доказательства. Нет доказательств – нет дела, и вам так поддадут с вашими намеками, что вы неделю на задницу сесть не сможете.

– Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хопвуда голым?

– Ну хватит!

Шеф-щен повесил трубку.

Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь. Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще не успел уйти. Я схватил трубку и почему-то закричал:

– Пег!

Но услышал только шум дождя и чье-то тихое дыхание за много-много миль отсюда.

«Больше не буду отвечать на звонки в этой будке», – подумал я.

– Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня, мерзавец! – заорал я.

И повесил трубку.

«Что я наделал? – подумалось мне. – Вдруг он все слышал и явится сюда?»

«Дуралей!» – подумалось мне.

А телефон зазвонил снова.

Надо было отозваться, может быть, даже извиниться перед этим далеким дыханием и сказать, что я прошу не обращать внимания на мое хамство.

Я взял трубку.

И услышал, как в пяти милях от меня грустит одинокая леди.

Фанни. Она плакала.

– Боже мой, Фанни! Это ты?

– Да-да! Господи Иисусе, помоги мне! – Она захлебывалась от слез, задыхалась, давилась словами. – Пока взбиралась по лестнице, чуть не умерла. С тридцать пятого года я по ней не поднималась! Где ты прячешься? Все рухнуло. Жизнь кончена. Все поумирали. Почему ты мне не сказал, что они умерли? Господи, господи! Какой кошмар! Ты можешь сейчас приехать? Джимми, Сэм, Пьетро! – Она завела литанию, а я от тяжести своей вины перед ней вжался в стенку телефонной будки. – Пьетро, Джимми, Сэм! Почему ты мне врал?

– Я не врал, я просто не говорил.

– А теперь вот Генри, – прорыдала она.

– Генри? Да что ты! Он же не…

– Упал с лестницы!

– Но он жив? Жив? – завопил я.

– Слава богу, лежит у себя в комнате. Отказался от больницы. Я услышала, что он упал, и выскочила. Вот тогда и узнала про то, о чем ты мне не сказал. Генри лежал, стонал, ругался и всех их перечислил. Джимми, Сэм, Пьетро. Зачем ты принес в наш дом смерть?

– Фанни, я здесь ни при чем!

– Приедешь и докажешь. У меня три майонезные банки с мелочью. Возьми такси, пусть шофер поднимется, я с ним из этих банок расплачусь. Да, когда приедешь и постучишься, как я узнаю, что это ты?

– Ох, Фанни, может, и сейчас с тобой разговариваю совсем не я? Откуда ты знаешь?

– Я ничего не знаю! – жалобно заплакала Фанни. – В том-то и ужас! Я ничего, ничего не знаю!

– В Лос-Анджелес, – сказал я шоферу такси десять минут спустя. – За три майонезные банки.

– Алло, Констанция? Я в телефонной будке напротив дома Фанни. Вы не могли бы приехать? Надо ее отсюда выволакивать. Она страшно напугана.

– И есть причина?

Я глядел на многоквартирный дом, где жила Фанни, и гадал, сколько тысяч теней населяют его сверху донизу.

– На этот раз есть.

– Иди к ней. Охраняй ее. Я приеду через полчаса. Наверх подниматься не буду. Как хочешь убеди ее спуститься, и мы увезем ее. Беги.

Констанция так хлопнула трубкой, что я вылетел из будки и чуть не угодил под мчавшийся по улице автомобиль.

Я постучал к Фанни на свой лад, так что она поняла, кто это, и распахнула дверь. Передо мной предстало нечто вроде обезумевшего слона: глаза выпучены, волосы всклокочены и торчат во все стороны, – словом, вид такой, будто ей только что выстрелили в голову из ружья.

Я оттащил ее в кресло и кинулся к холодильнику, соображая, что ей быстрее поможет – вино или майонез. Пожалуй, вино.

– Выпей сейчас же! – приказал я и тут вспомнил, что водитель такси поднялся вместе со мной – наверно, решил, что я жулик и хочу сбежать.

Я нашел майонезную банку, полную мелочи, и вручил ему.

– Хватит? – спросил я.

Он быстро прикинул, сколько тут денег, как прикидывают, сколько мармеладок в банке, выставленной в витрине, цыкнул зубом и побежал вниз, бренча монетами.

Фанни покорно осушила стакан вина. Я налил ей второй и сел ждать. Наконец она заговорила:

– Вот уже две ночи кто-то стоит у меня за дверью. Приходят и уходят, уходят и приходят – такого еще никогда не было. Стоят там, дышат. Господи, что может быть нужно ночью от старой, толстой, всеми забытой обнищавшей оперной певицы? Не насиловать же меня собираются! Кто позарится на стопудовое оперное сопрано?

И тут она закатилась смехом и хохотала так неудержимо, так долго, что я не мог взять в толк, что с ней – истерика или она сама над собой так потешается. Пришлось побить ее по спине, остановить этот приступ, а то цвет ее лица уже внушал опасения. Я дал ей еще вина.

– Боже, боже, боже! – задыхалась Фанни. – До чего же хорошо посмеяться. Слава богу, что ты здесь. Ты защитишь меня, верно? Прости, что я тебе всякого наговорила. Конечно, не ты притащил к нам в дом эти страсти и подбросил мне под двери. Это – злобная собака Баскервилей, это она вздумала явиться сюда пугать Фанни.

– Фанни, прости, что я не сказал тебе про Джимми, Пьетро и Сэма. – Я тоже выпил вина. – Не хотелось оглушать тебя некрологами. Послушай, через несколько минут сюда подъедет Констанция Раттиган. Она хочет, чтобы ты погостила у нее несколько дней.

– Новые новости! – воскликнула Фанни, широко раскрыв глаза. – Откуда ты-то ее знаешь? И вообще это ни к чему! Мой дом здесь! Если я отсюда уеду, я пропала – умру, и все. Здесь мои пластинки.

– Мы возьмем их с собой.

– А книги?

– И книги заберем.

– И майонез у меня особый, у нее такого нет.

– Я куплю.

– У нее нет места.

– Даже для тебя, Фанни, места у нее хватит.

– А что же будет с моим пестрым котом?

Это продолжалось до тех пор, пока я не услышал, как внизу прижался к поребрику лимузин.

– Ну так как, Фанни?

– Теперь, раз ты здесь, уже все хорошо. Когда будешь уходить, загляни к миссис Гутьеррес, попроси ее немножко посидеть со мной, – бодро проговорила Фанни.

– Откуда этот наигранный оптимизм? Ведь час назад ты считала, что приговорена к смерти?

– Дорогой мой, Фанни в полном порядке. Эта гадина больше не вернется. Я чувствую, и к тому же…

И как по заказу в эту минуту весь огромный дом содрогнулся во сне.

Створки двери в комнате Фанни жалобно заскрипели.

Как подстреленная, и на этот раз подстреленная насмерть, Фанни приподнялась в кресле и чуть не задохнулась от ужаса.

Я мигом пересек комнату, распахнул дверь и высунулся в длинный, как долина реки, коридор – миля в одну сторону, миля в другую, – от него расходились бесконечные черные туннели, по которым потоком струилась ночная тьма.

Я прислушивался, но улавливал лишь, как потрескивает штукатурка на потолке и елозят в дверных проемах двери. Где-то журчал и урчал, ведя свою нескончаемую речь в ночи, унитаз, этот холодный белый фарфоровый склеп.

В коридоре, разумеется, никого не было.

Тот, кто был здесь раньше, если действительно кто-то был, быстро прикрыл за собой дверь или куда-то убежал – либо вперед, либо назад. Туда, откуда невидимым потоком вливалась ночь – длинная, извивающаяся река с веющим над ней ветром, навевающим воспоминания обо всем, что было здесь съедено, обо всем, что было выброшено, обо всем, что было таким желанным и в чем больше не было нужды.

Мне хотелось прокричать темным коридорам то же, что я собирался выкрикнуть ночному берегу перед арабской цитаделью Констанции Раттиган: «Убирайтесь! Оставьте нас в покое. Может, по-вашему, мы и заслужили смерть, но мы не хотим умирать!»

Однако, обращаясь в пустоту, я крикнул другое:

– Так, ребятки! Порезвились и хватит! Ступайте, ступайте! Брысь! Вот молодцы! Доброй ночи!

Я подождал, пока несуществующие ребятки разошлись по своим несуществующим комнатам, вернулся к Фанни, прислонился к притолоке и, фальшиво улыбаясь, закрыл дверь.

Трюк сделал свое дело. Или Фанни притворилась, что поверила мне.

– Из тебя выйдет хороший отец, – улыбнулась она.

– Да нет, я буду как все отцы – неумный и нетерпеливый. Этих ребят надо было накачать пивом и засунуть в койки давным-давно. Ну что, Фанни? Лучше тебе?

– Лучше, – вздохнула она и закрыла глаза.

Подойдя к ней, я обхватил ее руками, что было сродни полету Линдберга[126] вокруг земного шара под восторженные вопли толпы.

– Все рассосется, – сказала Фанни. – Ты теперь иди. Все в порядке. Ты же сам сказал – ребятишки уже в кроватях.

«Какие ребятишки?» – чуть не ляпнул я, но прикусил язык. Ах да, ребятишки.

– В общем, с Фанни все благополучно, и ты иди домой. Бедняжка. Поблагодари Констанцию, но скажи ей от меня: «Нет, спасибо». Пусть приедет ко мне в гости. Миссис Гутьеррес обещала переночевать у меня. Она может спать на этой кровати – представляешь, я не сплю на ней уже тридцать лет! Не могу лежать на спине, задыхаюсь. Словом, миссис Гутьеррес придет сюда, а ты, мой дорогой, был очень добр, что зашел. И я знаю, что ты вообще очень добрый, ты просто не хотел меня расстраивать, вот и не сказал, что наши друзья внизу умерли.

– Да, Фанни, поэтому.

– Но в их смертях не было ничего необычного, верно?

– Нет, Фанни, – солгал я. – Всему виной только глупость, изменившая красота и уныние.

– Господи! – воскликнула Фанни. – Изъясняешься как лейтенант с мадам Баттерфляй.

– Потому-то мальчишки и лупили меня в школе.

Я двинулся к двери. Фанни глубоко вздохнула и внезапно сказала:

– Если со мной что-нибудь случится – совершенно не обязательно, но вдруг! Загляни в холодильник!

– Куда?

– В холодильник, – с загадочным видом повторила Фанни. – Сейчас не смей!

Но я уже дернул дверцу и уставился в освещенное нутро. На меня смотрели ряды банок – желе, джемы, соусы, майонез. Обведя их долгим взглядом, я захлопнул холодильник.

– Я же просила не смотреть сейчас, – упрекнула меня Фанни.

– Мне ждать некогда. Я должен знать.

– Ну а я теперь ничего тебе не скажу, – вспылила она. – Нечего было подглядывать! Я как раз собиралась признаться, что это, может, по моей вине нечисть пробралась в дом.

– Нечисть, Фанни? Какая нечисть?

– Ну, вся эта мерзость, которую, как мне казалось, ты приволок сюда на своих подошвах. Только, может, это дело рук Фанни. Может, я сама во всем виновата, может, я зазвала эту гадость с улицы.

– Так зазвала или нет? – взревел я, наклонившись над ней.

– Ты меня больше не любишь?

– Люблю, черт побери! Я же хочу вытащить тебя отсюда, а ты не даешься. Обвиняешь меня, что я отравил вам тут уборные, теперь заставляешь исследовать холодильник. Господи Иисусе, Фанни!

– А теперь лейтенант рассердился на Баттерфляй. – Из глаз Фанни выкатились слезы.

Больше я вынести не мог.

Я открыл дверь.

Перед ней стояла миссис Гутьеррес – наверно, она уже давно стояла за дверью и, как всегда, будучи дипломатом, держала в руках тарелку с горячими тако[127].

– Я завтра позвоню, Фанни, – пообещал я.

– Звони, конечно, и Фанни будет жива.

«Интересно, – думал я, – если я крепко зажмурюсь и притворюсь, что я слеп…

Найду ли я комнату Генри?»

Я постучался к Генри.

– Кто это? – отозвался он из-за запертой двери.

– Кто это спрашивает «кто это»? – сказал я.

– Кто это спрашивает, кто это спрашивает «кто это»? – Генри не выдержал и рассмеялся, потом вспомнил, что он расшибся. – Ты, значит.

– Впусти меня, Генри!

– Да я нормально. Ну, слетел с лестницы, и все дела. Ну, чуть не убился до смерти, эка важность. Дайте мне тут отлежаться взаперти. А завтра я выйду. Ты добрый парень – вон беспокоишься, жив ли я.

– Генри, как это случилось? – спросил я запертую дверь.

Генри подошел ближе. Я почувствовал, что он прислонился к двери с другой стороны, словно исповедующийся перед окошечком священника.

– Он мне поставил подножку.

Кролик, запрыгавший у меня в груди, превратился в большую крысу, и она заметалась вверх-вниз.

– Кто, Генри?

– Ну этот! Сукин сын! Поставил мне подножку, мерзавец.

– Он что, сказал что-нибудь? Откуда ты знаешь, что он был здесь?

– Откуда, откуда! Откуда я знаю, что в холле горит свет? Чую. Тепло чую. Там, где он стоял в коридоре, прямо жарко было. А потом, он же дышал! Я слышал, как он тихо так, осторожно втягивал в себя воздух и выдыхал. Он ни слова не сказал, когда я проходил мимо него, но я-то слышал, как у него сердце бьется – бух, бух. А может, это мое так бухало. Я-то думал, проскочу мимо него так, что он меня не заметит. Ведь мы – слепые – как рассуждаем? Раз я в темноте, так, поди, и другие тоже. И вдруг – бух! И я под лестницей и понять не могу, как я там очутился. Я давай звать Джимми, Сэма и Пьетро и вдруг вспомнил: идиот, они же все умерли, и ты, дурак, помрешь, если не крикнешь кого другого. Ну и стал орать подряд все имена без разбору. Двери захлопали, чуть с петель не сорвались, тут он и выскочил. Вроде он даже босой был, так тихо скакнул. Но я учуял, как пахло у него изо рта.

У меня перехватило дыхание, и я оперся о дверь.

– Ну и чем от него несло?

– Надо подумать. Потом скажу. А сейчас Генри лучше прилечь. Черт! Я даже рад, что слепой. Не хотел бы видеть, как я валюсь с лестницы, будто мешок с грязным бельем. Ну, пока.

– Спокойной ночи, Генри, – сказал я.

Я повернулся, но в тот же момент и дом, как огромный пароход, сделал поворот против речного ветра в темноте. Мне померещилось, что я опять в час ночи сижу в кинотеатре мистера Формтеня, а под сиденьями пол ходит ходуном, оттого что прилив чмокает, хлюпает и сотрясает половицы, а по экрану скользят большие серебристо-черные тени. Дом опять содрогнулся. Кинотеатр все-таки другое дело. А здесь, в этом огромном, старом, плохо освещенном здании, тени, сбежав с экрана, таились у лестничных пролетов, прятались в ванных, вывинчивали по ночам лампочки, чтобы всем приходилось, как слепому Генри, искать выход на улицу ощупью.

Пришлось двигаться на ощупь и мне. На верхней площадке я замер. Кто-то дышал, и воздух передо мной колебался. Но оказалось, что это всего лишь эхо моих же вдохов и выдохов: отражаясь от стен, оно возвращалось ко мне и касалось моего лица.

«Ради Христа, – внушал я себе, – не оступись, сбегая вниз».

Когда я вышел от Фанни, лимузин выпуска 1928 года с шофером ждал меня. Дверца захлопнулась, мы помчались к Венеции, и на полдороге сидевший впереди водитель снял кепи, распустил волосы и превратился…

… в Констанцию Раттиган – следователя, ведущего допрос.

– Ну? – спросила Констанция холодно. – Очень она встревожена?

– Не то слово! Только встревожил ее не я.

– Да?

– Да! Черт побери! Остановитесь вон там и высадите меня на ближайшем углу к чертовой матери!

– Ну, ну, мистер Хемингуэй! Для робкого мальчика из Северного Иллинойса выражаетесь вы лихо!

– А подите вы, мисс Раттиган…

Это возымело действие. Плечи ее слегка обмякли. Она поняла, что может потерять меня, если не будет поосмотрительней.

– Констанция, – уже спокойнее поправила она.

– Констанция, – повторил я. – Не моя вина, что кто-то утонул в ванне, кто-то перепил, кто-то свалился с лестницы, а кого-то забрала полиция. Почему вы-то сами не поднялись к Фанни прямо сейчас? Вы же ее старый закадычный друг!

– Я боялась – вдруг, если она увидит нас вместе, ее кондрашка хватит и мы не сможем ввести ее в рамки.

Констанция сбавила скорость с довольно-таки истерической – семьдесят миль в час до менее нервозной – шестидесяти или шестидесяти двух. Но ее пальцы, как когти, впивались в руль, будто она воображала, что это мои плечи, и собиралась как следует тряхануть меня.

– Лучше бы вам, – сказал я, – увезти ее оттуда раз и навсегда. Сейчас она неделю спать не будет, а это ее доконает, она не выдержит изнеможения. И нельзя же все время питаться одним майонезом!

Лимузин замедлил бег до пятидесяти пяти миль в час.

– Здорово тебе от нее досталось?

– Да нет, просто, как и вы, она обозвала меня Прислужником Смерти. Видно, я для всех козел отпущения, просто какой-то разносчик чумных блох! Что бы там ни творилось в доме Фанни – а что-то творится, это факт, – я тут ни при чем. И плюс ко всему Фанни сама выкинула какую-то глупость.

– Какую?

– Не знаю, она отказалась мне объяснить. Она сама в себе не уверена. Может, вам удастся что-нибудь из нее вытянуть. У меня жуткое ощущение, что Фанни сама навлекла на себя все это.

– Каким образом?

Скорость упала до сорока. Констанция наблюдала за мной в зеркало заднего вида. Я облизнул губы.

– Могу только строить догадки. Что-то спрятано у нее в холодильнике – это она сама сказала. «Если, – говорит, – со мной что случится, загляни в холодильник». Господи! До чего все глупо. Может, вы сегодня попозже съездите к ней и заглянете в этот несчастный холодильник? Может, вам удастся сообразить, почему, как и что Фанни собственноручно допустила к себе? И чего она так смертельно боится?

– Милостивый Боженька, – пробормотала Констанция, закрывая глаза. – Пресвятая Дева!

– Констанция! – завопил я.

Ибо мы только что вслепую проскочили под красный свет.

На счастье, Господь Бог не дремал и подстелил нам соломку.

Констанция остановилась у моего дома, вышла из машины и, когда я отпер дверь, заглянула в комнату.

– Здесь-то и создаются шедевры?

– Кусочек Марса на Земле…

– А это и есть пианино Кэла? Я слышала, будто музыкальные критики однажды пытались его сжечь. И про клиентов Кэла слышала, как они в один прекрасный день ввалились к нему в парикмахерскую, выли, кричали и демонстрировали, что он учинил с их волосами.

– Кэл – хороший парень, – сказал я.

– Ты давно смотрелся в зеркало?

– Он старался.

– Только с одного бока. Кстати, напомни, когда снова ко мне заглянешь, – ведь мой отец тоже, бывало, стриг. И меня научил. А почему мы стоим на пороге? Боишься, что скажут о тебе соседи, если… Черт! Опять покраснел! Что я ни скажу, все оказывается не в бровь, а в глаз. До чего же ты непосредственный. С тех пор как мне минуло двенадцать, я таких стеснительных не видела.

Она просунула голову дальше.

– Господи! Сколько хлама! Ты что, никогда не убираешь? И похоже, читаешь десять книг сразу, да к тому же половина из них – комиксы. А что это рядом с машинкой? Дезинтегратор Бака Роджерса[128]? Ты и крышки посылаешь?

– Точно, – подтвердил я.

– Ну и свалка, – пропела Констанция, и это следовало принять как комплимент.

– Все мое – ваше!

– Вот так кроватка! До того узкая, уж на ней-то сексом втроем не займешься.

– Одному из партнеров придется оставаться на полу.

– Боже мой! Какого года эта твоя машинка?

– Тысяча девятьсот тридцать четвертого. «Ундервуд Стандарт», старушка, но молодец.

– Совсем как я, да, малыш? Не хочешь пригласить престарелую знаменитость войти и помочь ей снять сережки?

– Вы забыли? Вам надо ехать обратно к Фанни и исследовать ее холодильник. К тому же если вы проведете здесь ночь, то, учтите, фейерверков не будет.

– Словом, бережешь порох в пороховнице?

– Берегу, Констанция.

– Воспоминания о твоих заштопанных трусах сводят меня с ума!

– Что ж, я, конечно, не юный Давид.

– Господи! Ты даже и не Голиаф! Пока, малыш! Спешу к Фанниному холодильнику. Спасибо!

Она влепила мне такой поцелуй, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки, и умчалась.

Не оправившись от этого поцелуя, я кое-как добрался до кровати.

И напрасно.

Потому что мне приснился Сон.

Каждую ночь ко мне наведывался мелкий дождик, покапает за моими дверями, пошелестит несколько минут и пройдет. Я боялся выглянуть наружу. Вдруг там стоит промокший Крамли и сердито сверкает глазами. Или Формтень дрожит и дергается, как действующие лица в старых фильмах, а из носа и с бровей у него свисают водоросли…

Каждый вечер я ждал, дождь проходил, и я засыпал.

Тогда начинался Сон.

Я – писатель, живу в маленьком зеленом городке в Северном Иллинойсе, сижу в кресле, таком же, какое осталось в пустой парикмахерской Кэла, вдруг кто-то врывается с телеграммой. В ней сообщают, что у меня купили сценарий за сто тысяч долларов.

Я сижу в кресле, ору от счастья, размахиваю телеграммой и вдруг вижу, что лица у всех в парикмахерской леденеют, словно вечной мерзлотой покрываются, и, хотя они пытаются с улыбками поздравлять меня, даже зубы у них выглядят как сосульки.

Я разом стал изгоем. Их дыхание обдает меня холодом. Я изменился навсегда. Прощения мне нет.

Парикмахер кончил стричь меня слишком быстро, будто я стал неприкасаемым. И я пошел домой, сжимая телеграмму в потных руках.

Поздно ночью на краю леса, недалеко от моего дома – городок у нас маленький, – раздался рев чудовища.

Я сел на кровати, и все мое тело будто покрылось кристалликами льда. Чудовище с рыком приближалось. Я распялил глаза и раскрыл рот, чтобы уши не заложило. Чудовище рычало все ближе, оно уже одолело пол-леса, ломая и сокрушая все на своем пути, подминая лесные цветы, распугивая кроликов и птиц, которые с криками взмывали к звездам.

Сам я не мог ни крикнуть, ни шевельнуться. Я чувствовал, как от лица отлила кровь. И видел на бюро рядом с кроватью праздничную телеграмму. Чудовище опять испустило истошный вой и снова пошло крушить все, перекусывая деревья своими страшными, как турецкий ятаган, зубами.

Я вскочил, схватил телеграмму, подбежал к двери, распахнул ее настежь. Чудовище уже вылезало из лесу. Оно стонало, ревело, заглушало своим грозным воем ночной ветер.

Я разорвал телеграмму на мелкие кусочки, выбросил их на лужайку и закричал:

– Я отказываюсь! Забирайте ваши деньги! Забирайте вашу славу! Я остаюсь здесь! Никуда не поеду! Нет! – И еще раз: – Слышите, нет! Нет, нет! – И в заключение отчаянным голосом: – Нет!

В динозаврьей глотке чудовища замер рык. Минуту длилась устрашающая тишина.